В деревне меж двух озёр встали на обед. Трактир не вместил всех караванщиков, многие устроились возле телег.
К Жёлудю словно невзначай подошёл ратник:
– Твой старший-то всегда так дела ведёт?
– Он мой отец, – Жёлудь не спеша прожевал, собрался с мыслями.
– Довольно крутенько начал.
– Он всегда такой.
Ратник удовольствовался ответом и отошёл к своим. Дружинники принялись оживлённо совещаться.
– О чём спрашивал? – подскочил Михан, жадно искавший знакомства с дружинниками.
– Об отце, – во всём, что касалось бати, Жёлудь был сдержан.
– Эвон! А чего спрашивал?
Жёлудь вместо ответа сунул в рот кусок и основательно заработал челюстями.
– Что ты молчишь, дурень? – не выдержал Михан. – Говори давай, чего спрашивал-то?
– Чего пристал как репей? В дружину тебя всё равно не возьмут. Ты сначала жрёшь без ума, потом серишь без памяти. Куда тебя в княжье войско, чтоб ты в строю набздел? Тебе дело не на рати, а срати.
– Тебя, дурака, слушать уши вянут, – Михан скорчил козью рожу и отвернулся с чувством глубокого разочарования.
В парне боролись гордость и жгучее любопытство. Последнее победило, Михан оглянулся, но деревянная морда Жёлудя, косящегося на него с плохо скрываемым ехидством, отбила охотку интересоваться. «Довелось в кои-то веки попить из меня крови? – погнал гурьбой обидки уязвлённый в самых чистых своих честолюбивых помыслах Михан. – Валяй, куражься, гниль. Разошлись наши пути». Он изобразил равнодушие и упругой походочкой направился к обозникам, возле которых бард Филипп расчехлял свои гусли.
– Сытое брюхо к учению глухо, – подначил бард мужиков. – Коли потехи час наступил, делу время потом найдётся. Что вам дёрнуть для лучшего пищеварения?
– Давай «Смугляночку», – сообразились промеж собой обозники, – а мы подпоём.
Филипп влез в шлею, поудобнее устроил гусли, для разогрева проверил лады. Длинные пальцы барда проворно забегали по струнам, рождая бойкую мелодию.
Как-то утром, на рассвете,
Заглянул в соседний сад.
Там смуглянка-лесбиянка
Подтирает пальцем зад.
Я хренею, цепенею,
Захотелось вдруг сказать…
Бард замер, мужики набрали воздуха, хором грянули:
Что ж ты, сука,
Во все щели тебя драть!
И заржали оглушительно, как четвёрка коней Водяного царя.
Весёлые были песни у барда Филиппа. Михан аж заслушался. Бард, приметив его интерес, подмигнул, поманил в круг:
– Давай к нам! Жги, паря, не робей.
От такой чести у Михана словно крылья выросли. Обозники дали ему место, и парень влился в коллектив. К концу обеда он знал все куплеты «Смугляночки», а бард и караванщики всё про Щавелев Двор и тихвинские расклады.
Дошли засветло, однако умаялись. От Заречья дорога пошла в гору, сделалась суше и на лучших своих участках напоминала Московское шоссе. Из края озёр и болот поднялись в город плотин, каналов и шлюзов, стоящий на великом водоразделе.
Вышний Волочёк встретил путников гомоном и ядрёным духом пивной слободы. В нос шибало, ажно кони ушами пряли и, ободрившись, мотали головой. С обеих сторон дороги потянулись солодовни, овины, склады, поварни, уксусный и пивоваренный заводы. Проезд запрудили телеги. Деловые мужики тягали с возов мешки, катали бочки, сновали целеустремлённо и весело, но на ихних харях не было деревенской благожелательности. Здесь в силу вступал город, богатый, серьёзный. Даже звонкий смех русалок с заводи лесозавода не умалял впечатления охватившей горожан предприимчивости. Отряд поднялся по главной улице до центра, а зоркие лесные парни не приметили ни одной праздной рожи. Вместе с тем Вышний Волочёк не был окаменевшим в державной красе Великим Новгородом. То был город беспрестанной речной движухи, кипучий, проникнутый до корней земли добровольной тягой к труду, исполненный осознания собственной важности основной водный узел Верхней Руси, но нисколько тем не кичащийся. Здесь без остановки вкалывали: чинили изъезженные телегами торцы, разбирали крышу нестарого ещё полукаменного дома для надстройки третьего этажа, что-то подкрашивали, ремонтировали. Видно было, что денег тратится немерено, однако с каким-то особым умыслом. Даже растянутое меж коньками поперёк улицы огроменное алое полотнище с непонятной надписью «Все на благоустройство Тверецкого бечевника!» тоже для чего-то служило.
Отряд встал на площади у Обводного канала, а Щавель с Литвином и Карпом промчали три квартала до угла Цнинской и Тверецкой набережных, представляться директору водяной коммуникации.
Дом водяного директора, роскошные каменные хоромы высотой четыре этажа, занимали весь квартал, небольшой, но крепко вцепившийся в землю корнями наследственного правления. Само присутственное место, Путевой дворец с фасадом коричневого гранита, где размещались дом собраний, архив и канцелярия, смотрело на Тверецкий канал, словно принимая стянутые с Низовой Руси кладные барки. Сбоку, лицом на Цну, к дому собраний примыкал детинец, пониже, но поосновательней. Во дворе, обнесённом кирпичной стеной, расположились клети, хлева и прочие хозяйственные постройки. Командир, работорговец и сотник вошли во дворец через главный вход и уселись ждать в приёмной, потчуемые заботливой секретаршей чаем с пряниками.
Водяной директор вышел из кабинета слишком свежий для конца рабочего дня, должно быть, проник из опочивальни подземным ходом. Был он обряжен в короткий тёмно-синий кафтан и порты тонкой шерсти иноземной выделки, под кафтаном поддета белая рубаха с удавкой в горошек. Директор мигом узнал Карпа и Литвина, многажды бывавших проездом, раскланялся со Щавелем. Дорогие гости проследовали в апартаменты. Просторный кабинет водяного директора был украшен величественными пейзажами речных берегов и плотин. Дабы подчеркнуть, что хозяин не чужд культурных традиций родного края, промеж окон висела картина с оборотнем «Преображение братца Иванушки у копытного следа», не иначе как из краснописной мастерской покойного Аскариди.
– Как дела в городе, почтенный? – осведомился Щавель. – В порядке ли твои шлюзы, не заилились ли каналы?
– В порядке, в порядке, – торопливо заверил директор, он ждал делегацию и явно трепетал, как недужный с грязной раной при виде целительной головни. Равно как больной, он тщился уклониться от лечения, понимая его пользу, но не принимая кратких страданий. – Поддерживаем систему коммуникаций на должном уровне. Своевременно укрепляем створы. Гатим плёсы Тверцы ударно!
– Нет ли проблем с транспортными средствами? – знатный работорговец Карп вырос на Волге, разбирался в вопросе лучше, знал больше, мог копнуть глубже.
– Никаких проблем! – Директор забегал глазками, сцепил пакши и закрутил большими пальцами. – Все поступающие барки своевременно проходят переоснастку со взводного судоходства на сплавное…
– Князь ждёт караван, – уронил Щавель, будто камень в глубокий колодец: гулко булькнуло, плеснуло, и наступила глухая тишина. – Заморские купцы в непонятках. Почему не отправляешь суда?
Водяной директор замер, как мышонок под веником. В кабинете аж звуки с улицы перестали доноситься.
– Поссорился с Водяным царём?
– Нет, нет, – скороговоркой отозвался директор, он совершенно не держал взгляд.
– В чём помеха? – испросил Щавель, выждав. – Кто не пускает?
– Едропумед… – выплюнул директор, будто стыдливо сквернословил.
– Это что?
– Ростовщик.
– Есть такой богатей, – пояснил Карп. – Едропумед Одноросович Недрищев. Деньги даёт в долг под проценты кому ни попадя, однако ухитряется исправно взимать долги, потому не прогорел. Хитрый как лиса. Весь город своей паутиной оплёл.
– С караваном это как связано? – задал Щавель вопрос директору.
– Брали в рост. Купцы. Много лет, – директор заёрзал, ещё быстрее закрутил пальцами. – Многие, многие брали, проценты наросли. В этом году Едропумед Одноросович сказал, что ждать не будет. Пока там прибыль с Новгорода вернётся… Больше не может ждать. Ему сейчас средства понадобились… Его приставы аж с бедняков собирают. Вот он товары и арестовал.
– Товары арестовал? – протянул Карп в некотором обалдении.
– Ты здесь директор, – отчеканил Щавель. – Договориться с ростовщиком мог. Нельзя торговлю в Великом Новгороде подрывать, а ты подрываешь.
– Едропумед Одноросович кредиты на строительство даёт, – на городского главу было жалко смотреть. – С его денег поддерживаем в порядке основные коммуникации.
– А сборы как же? – удивился Щавель. – Вам для этого дозволено взимать в городскую казну подати с купцов.
– Сборы идут на покрытие задолженности по предыдущим кредитам.
– А вы берёте всё новые?
Директор обречённо кивнул.
– И проценты по ним растут, – заключил Щавель.
Директор затряс головой.
– А когда совокупная величина приблизится к оценочной стоимости коммуникаций, ростовщик их себе в личную собственность заберёт? – ядовито осведомился Карп.
– Сколько лично ты ему должен? – ледяным тоном осведомился Щавель. – Меня не интересует, сколько ему должен город, меня интересует, сколько ты брал для себя.
От услышанного гости переглянулись. Литвин с удивлённой улыбочкой, Карп злорадно, а Щавель испытующе, словно дистанцию мерил.
На постой расположились в бараках льняного завода практически за городом. Витязи не должны были смущать обывателей, да и не находилось возле центра свободного места для каравана. Вышний Волочёк был запружен понаехавшими купцами, гребцами, водоливами, коноводами, бурлаками и сволочами, не считая самих горожан, коих здесь проживало немало. Город пучило. Он зрел, как нарыв. Человеческий гной копился в нём, не находя выхода. Резался по кабакам ножами, в кости и карты; ещё немного, и неминуемо должен был прорваться пожарами, грабежами и пьяным разгулом озверелой от скуки толпы.
* * *
Наутро Щавель наказал ватаге отдыхать в меру собственного разумения, а также сил и приличия. Сам же, надев парадную рубаху, отправился в сопровождении пары видных дружинников в Путевой дворец, где собрались на совет купцы речного каравана.
– Приглядывай за парнями, – нагрузил он Лузгу. – Возьми за компанию лепилу да пройдись по городу.
– Базар! – тряхнул тот зелёным ирокезом.
На прогулку с ватагой увязался Филипп. Бард прихватил гусли, должно быть, хотел подзашибить деньгу на торговой площади.
Ватага двинулась вверх, к центру. Неширокие улицы были замощены торцами, исправно подновляемыми в тех местах, где железные ободья телег прокатали колеи. Шли за народом и незаметно оказались на торжище.
Базар раскинул свои тухлые крылья на прилегающие задворки и проулки. Его было слышно издалека, а запашина доставляла лесным парням разнообразные впечатления.
– Фрукты с гнильцой, с гнильцой, все очень дешёвые! – кричала торговка.
– Стильные кишки! Налетай, примеряй и лавэшку максай! – блажил ражий детина у лотка с тряпками.
– Ни черта себе, как всё дёшево, – отметил бард Филипп, сунув рыло в суконный ряд. – Надо было деньги не пропивать, а тратить здесь с целью. Слышал, но не верил, что такая халява.
Ватага выдралась из торгового муравейника и отступила за Тверецкий канал.
– Никогда здесь такого не видел. Что за столпотворение? – поинтересовался Альберт Калужский.
– Караван в Великий Новгород не уходит, вот и сдают товары за бесценок, пока не испортились.
– А не отправляет чё? – прищурился Лузга.
– Купцы с головным кредитором договориться не могут. Он им кредитную историю портить не хочет, а они против капитализации процентов стоят, – казалось, бард знал все перипетии в любых местах, а где не знал, мог мигом разведать.
Парни слушали раскрыв рот. Мудрёные слова влетали в уши, но не задерживались в голове.
– Всё у них попуталось, ни старшего, ни младшего, – констатировал Лузга.
Бард пожевал губами.
– У кого деньги, тот и прав, – смиренно заявил он. – Кто платит, тот и заказывает музыку.
– Понятно всё с вами: богаты, так здравствуйте, убоги, так прощайте. Вы тут что, по московскому времени живёте? – оскалился Лузга.
Филипп хотел было срезать собеседника добрым словом, но лицо у Лузги было похоже на улыбающийся топор, и бард утаил отклик в сердце.
Нездоровая сутолока возле дома, где под окнами стоял гружённый барахлом воз, заставила парней навострить уши. Трое молодчиков в чёрных кафтанах шурудили возле крыльца. Из окон таращились соседи. Первым на бабский плач дёрнулся чуткий к несправедливости Жёлудь. За ним жаждущий приключений Михан.
– Не лезли б вы, ребята, не в своё… – пробовал придержать их Альберт Калужский, как Михан ответствовал ему:
– Ты что! Видел и не пресёк, значит, соучастник, а это петля, – и устремился следом.
Лузга только крякнул, мотнул головой и прибавил шагу, запустив руку в котомку.
У воза разворачивалась драма местного значения. Молодцы выносили со двора и кидали на воз домашний скарб. Выглядели они ровно мытари у тракта, только поглаже и поновее.
– Чего творите? – осведомился Жёлудь.
– Те чё надо?
– Ты сначала ответь.
– Я те щас так отвечу, мало не покажется.
– Уверен в своих словах? – подскочил Михан. – Ты кто такой, добрый молодец?
– За доброго ответишь…
– Вышибалы они Недрищевы, вышибают последнее из нас, – баба с красным зарёванным лицом была рада любому. – По миру ведь пойдём. Куда я с детишками…
Сотоварищ в чёрном кафтане заступил ей дорогу, третий вышибала набычился и двинулся на выручку подельнику.
– Паря, не суйся. – Молодец в чёрном кафтане зажал в кулаке свинчатку, а Жёлудь схватился за нож, когда к ним подвалил Лузга.
– Шакалишь борзо, – приметил он, цыкнул зубом, обвёл жлобов поганым тухлым взором.
– Конфискуем имущество по кредитной задолженности, – хмуро ответил добрый молодец, убирая свинец. – Всё по закону, они договор подписывали.
Жёлудь ничего не понял из сказанного вышибалой, но за эти слова хотелось воткнуть в него нож.
– Щас вам батюшку позову, – пригрозил добрый молодец и скрылся в доме.
– Ты нас батюшкой-то не стращай, – задиристо тряхнул головой Михан. – Видали ужо и не таких. Пуганые…
Двое вышибал встали плечом к плечу перед возом. Стороны буровили друг на друга, казалось, дыхни кто не так и мигом дойдёт до нехорошего. Даже баба притихла.
На крыльцо вышел гривастый поп в рясе, пошитой из той же материи, что кафтаны молодцов. Батюшка окинул надменным взглядом табунок защитников, вразвалочку снизошёл до них по протяжно скрипящим ступенькам. Был он не стар совсем, годов тридцати пяти, но ряха и момон прибавляли дородности.
«А рожа у него как совковая лопата, – подумал Лузга. – За целый час с похмелья не удобришь».
Из дверей в сопровождении доброго молодца появился мужичок, видимо отец выселяемого семейства, не отчаявшийся, не забитый, а какой-то смиренный и сонный.
– Непричастных очень прошу покинуть место исполнения правосудия, – густым басом скомандовал батюшка, уверенно идя на ватагу, однако никто не сдвинулся с места. Он сбавил ход, остановился, упершись в Жёлудя пузом. – Ступай, сын мой, подобру-поздорову и не греши. Праздное любопытство есть тяжкий грех, ибо от любопытства сгорает душа и обращается в прах, и прах тот разносит ветер и развеивает его над водами, и есть то смерть вечная и всяческое умаление Господней славы, ибо создал Господь человека по образу Своему и подобию, а ты неразумным своеволием бесчестишь замысел его. Богу внемли и ему покоряйся. Всякая власть есть от Бога. Всякая! И идёт против Бога тот, кто идёт против власти.
– Э, уважаемый! Ты вообще чего тут делаешь? – голос Лузги вернул Жёлудя в чувство. Парень встряхнул головой и словно проснулся.
– Направлен для увещевания должников, – батюшка обошёл парня и важно приблизился к новой жертве, он совершенно не страшился тех, кого поставлен был окормлять. – Лишение имущества есть главное из скорбей человеческих, и слабые духом претыкаются на пути сём, и впадают в отчаяние и ярость, и низвергаются в ад.
– Ты мне зубы не заговаривай, – вызверился Лузга. – Я таких терпил в белорецкой промке на уду ловил.
– Пострадать за правое дело не боюсь я, – лениво улыбнулся батюшка. – Бог терпел и нам велел. Поставлен я стоять щитом на пути бессильной ярости и не убоюсь зла. Блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное. Всякая власть от Бога, а кто идёт против власти, тот идёт против Бога. Должников выселяем по закону. Они кредит брали? Брали. Договор подписывали? Подписывали. Читать надо было, прежде чем закорючку ставить. Долговые обязательства не выполнили – вот результат. Имущество конфискуется по закону. Захотят, могут попытаться оспорить в суде. А вмешиваться и кулаками решать совершенно не дело. Виновного в своих бедах, – мотнул гривой батюшка на осоловелого мужичка и замершую бабу, – пускай в зеркале ищут.
– Понял! Сбавляем обороты, парни, – распорядился Лузга. – Харэ борзеть. Двинули отсюда.
Он увлёк за собой присмиревших парней, а потом развернулся и догнал попа:
– Слышь, почтенный, как тебя зовут?
– Зимой Кузьмой, летом – Филаретом, – уклончиво ответил жрец.
– Благословите, батюшко, – Лузга обнял было попа за плечи, но тот резво отстранился.
– Не так, дурило, – снисходительно пробасил он и протянул руку для поцелуя. Лузга торопливо приложился.
– Во спасибо, родной! – воспрянул духом Лузга и напоследок подмигнул вышибалам.
– Доброго дня вам, воины, – пожелал им Филипп.
Вышибалы привычно съели душевное напутствие.
Ватага свернула с проклятой улочки, на которой снова послышались причитания выселенной хозяйки.
– Ещё говорят, что в рясе карманов нет, – Лузга разжал кулак, на ладони тускло блеснули дешёвые бабьи серёжки. – А у этого есть.
Парни только рот разинули.
– Ничо-ничо, пацаны, обвыкайтесь в городе, здесь вам не Тихвин – первым встречным гадам бошки мозжить. Этому змею не головку надо рубить, а голову.
– Какому? – Жёлудь совсем запутался.
– Поймёшь, – Лузга метнул быстрый взгляд на барда. – Всё в своё время. Скоро. А про беспредел… Забудьте с ходу встревать, в натуре вам говорю. Со старшими вначале советуйтесь. Тут в каждой хатке свои понятки. Потом начнёте просекать что к чему, тогда и будете своей головой думать.
Чем выше поднимались вверх, тем больше встречалось пьяных. Странно было видеть такое количество в разгар дня, однако возле кладбища стало и вовсе стрёмно. За кладбищем жили жиганы, как поведал Альберт Калужский, и посоветовал обойти. Завернули в Лермонтовский переулок, да по широкой дороге имени Красных Печатников, которые, должно быть, развешивали по городу алые полотнища с лозунгами, двинулись вниз.
– Не отобедать ли нам? – почтенный доктор плотоядно потёр живот, засматриваясь на богато расписанную вывеску «Краеедческий музей», украшенную с одного края золотистым караваем, а с другой – цельной печёной свиной ногой.
– А то, и зайдём, тут вкусно кормят! – вдохновился бард Филипп, который знал в Вышнем Волочке всё, и предупредил парней: – Не вздумайте только печёно вепрево колено заказывать, что на вывеске нарисовано, за это здесь сразу бьют.
– Почему? – изумился Михан.
– Достала та фигня за долгие годы. Сразу дурня выдаёт с головой. Лучше говорите «жареная свиная рулька».
– Зайдём, – решил Лузга. – Бабьи цацки надо пропить, они мне карман жгут.
– Слышь, Лузга, а как так получилось, что поп у хозяйки украшения стянул? – не унимался Михан. – Я за попов слышал, что у них вроде клятва нестяжательства, а их бога вообще за серебро казнили, с тех пор они против сребролюбия.
– Это для паствы, – серьёзно ответил Лузга. – У самих попов бог отдельно, жизнь отдельно.
– Снова они показали свою сущность лукавую и лицемерную. Все это не бескорыстно, разумеется, – при этих словах Альберт Калужский сплюнул и переступил порог харчевни.
В «Краеедческом музее» пахло сыромятной кожей, лошадьми и дёгтем. Туманной завесой болтался синий табачный дым и смердел так, что шуба заворачивалась. Всюду слышалась окающая речь. Кабак был битком набит водоливами и коноводами, рослыми, плечистыми, с руками-лопатами уроженцами низовий Волги. Филипп сразу почувствовал себя как карась в родном пруду. Глазки маслянисто заблестели, бородка распушилась, он приосанился, окинул взглядом залу и увлёк ватагу к дальнему столу, из-за которого поднялась большая компания. Расположился, подбоченился, поискал глазами холуя, громко щёлкнул пальцами:
– Палаво-ой! – не дождался, повторил: – Половой… урод!
Словно из-под земли, возле стола появился рослый парень, навис над бардом, улыбнулся угодливо и тупо.
– Добро пожаловать, гости дорогие. Милости просим! Пища у нас грубая, зато простая и невкусная. Как говорится, сами бы ели, да семья голодная, – оттарабанил половой, уставившись в пол.
– Пожрать и выпить, – распорядился Лузга, хлопнув о стол бабьими цацками. – Пива и рульку свиную на доске, с хреном.
Половой махнул ладонью, не прикасаясь к столешнице. Цацки исчезли.
Парням стало понятно, почему холуй так себя вёл: хари вокруг мелькали откровенно каторжные. Казалось опасным поднимать глаза и смотреть на эту публику – того и гляди зарежут. Только Филипп чувствовал себя на своём месте, ибо происходил из деревни сволочей, что заламывают несусветные цены за перетаскивание через перевалок ладей купеческих, а получив плату, тут же идут пропивать, порождая драки, смертоубийства и сволочных детей, становящихся бардами. Чтобы скрыть робость, Жёлудь придвинул случившийся под рукою листок, украшенный пышным вензелем в виде строенной буквы «В». «Вестник Вышнего Волочка» сообщал жителям разные разности:
«Нечисть завелась на старой поварне.
Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.
Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть», – успел прочесть Жёлудь, водя пальцем по строчкам.
– На чё ты там зыришь? – сунулся Лузга. – А… боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря…
– Бери в рот, – мгновенно закончил бард.
– По себе о людях судишь, Филя, – заметил Лузга. – Ты хрен съешь и два высерешь.
– А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.
– За такую выходку твоё штрафное очко может быть передано в распоряжение зрительного зала, а это для мужчины хуже нет.
– Ладно, давай признаем, что вышла дружеская ничья, – сдался Филипп.
– Игра была ровна, играли два овна, – согласился оружейный мастер.
– Воистину бог дал попа, а чёрт барда, – пояснил Альберт Калужский ошалевшим от кабацкого дискурса парням. – Это ещё что. Вот когда сходятся на пиру подвыпившие барды, до утра бывает затягивается их поединок.
– В конце убивают друг друга? – попробовал угадать Михан.
– Кто повторится, тот и проиграл.
– А что проигрывает?
– Честь, – холодно прояснил Лузга.
– Каждый артист и каждый инквизитор хочет признания, – сказал Филипп. – А честь… Что честь?
Он расчехлил гусли красивого янтарного дерева, любовно уложил на колени, настроил лады.
– Песня называется «Мужик с топором», – объявил бард и затянул красивым баритоном:
Выхожу я снова на дорогу
В полинялом старом кимане.
Жду возок, в лаптях на босу ногу,
С топором в накачанной руке.
Тишина, пуста везде дорога,
Лишь цикада песнь поёт в траве.
Ночь темна, пустыня внемлет Богу,
Донося исправно обо мне.
И когда архангелы под руки
Отведут меня на Страшный суд,
Снисхождения просить не буду,
Претерплю в аду всё, что дадут.
Песня кончилась. Отзвенел последний аккорд. Зачарованный исполнением Михан не сразу обнаружил, что в кабаке повисла тишина. Каторжные хари обратились к певцу, но взгляды были не страшные, скорее, умильные.
– Ты, эта, братка, – обратился к Филиппу кряжистый седой великан. – Сбацай чего ещё.
Бард встал, напыжился, позырил сверху вниз на Лузгу: мол, твоё счастье, что прежде на ничью согласился, и выплыл на середину залы. Блеснул глазами по сторонам и, как бы исподволь, тронул струны, начал вкрадчиво, но так, что услышали все:
Нам демократия дала
Свободу матерного слова,
И нам не надобно другого,
Чтоб описать её дела.
Приход Большого Пиндеца
Принёс свободу в мир искусства.
Творцы явили свои чувства,
Открыв начало для конца.
Зал одобрительно загудел, и тогда бард зажёг по-настоящему.
* * *
Жил кровопиец в собственном доме возле кладбища, на углу улиц Рабочей и Котовского. Нарядный трёхэтажный домина был обнесён глухим забором на полквартала. Возле ворот на невысоком гранитном постаменте стоял крашеный чугунный памятник Котовскому. Котовский, с длинными усами и пышным хвостом, сидел на цепи под дубом. «Идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит. Ас Пушкин», – поясняла вызолоченная надпись на цоколе. Глядя на умилительного Котовского, сложно было представить, как он выломал голыми руками решётку и убежал зимой с каторги. Ещё сложнее было вообразить, что заботящийся о русском культурном наследии обитатель особняка оказался ненасытным глистом, тянущим из простого народа все соки. Однако совет купцов не оставил в том никаких сомнений.
Щавель во главе тридцати пеших дружинников быстрым шагом пересёк город, отослал десятку во внешнее оцепление, постучал в ворота.
– Кто там? – распахнулось окошко в калитке, охранник недовольно выпялился на докуку. – Чего надо?
– Я Щавель, – бесстрастно произнёс старый лучник. – Открывай.
Привратник, узрев отряд витязей, захлопнул окошко и побежал докладывать, слышен был стук каблуков по утоптанной земле. Щавель отдал короткий приказ. Обученные тому ратники встали по паре с обеих сторон ворот, присели покрепче, сцепили в замок руки. На сцепку тут же запрыгнули товарищи, дотянулись до края стены, перевалились на ту сторону. Первая двойка, вторая, третья, четвёртая… Во дворе раздался короткий смачный удар. «В затылок попали», – понял Щавель. Зашкрябал по скобам засов, воротины растворились.
Отряд зашёл во двор ростовщика Недрищева. Шестёрка ратников уже стояла под окнами, карауля, чтобы никто не утёк из особняка. Двор был пуст, холопьё попряталось от греха подальше. У крыльца валялся оглушённый метко пущенной вдогон булавой привратник.
«Не забыть наградить за удачный пуск булавы», – отметил Щавель.
– Ищите лестницу, – бросил он ближайшей тройке. Ратники тут же умелись к сараю, а старый лучник постучал о дверь кованым кольцом-ручкой.
Подошли не сразу. Наконец приоткрылось смотровое оконце с ладонь величиною.
– Чего тебе надобно? – прокаркал старческий глас.
Дружинники приволокли две лестницы, короткую и длинную. Меньшую приставили к окну первого этажа, большую – ко второму. Щавель жестом отослал им в подмогу тройку.
– Я боярин Щавель, – сказал он. – Открывай.
– По какому вопросу?
– По важному.
– Доложись сперва. Ходют тут… – страж был настолько стар, что не признавал чинов и уже никого не боялся.
– Степаныч, это я, – подал голос доселе тихохонько державшийся за спинами водяной директор. – Ты б открыл, в самом деле.
– Доложись, – упорствовал страж.
Щавель подал знак. Ратники взлетели по лестницам, треснули в окна булавами. В дом влетели рамы, дорогие оконные стёкла звономудской выделки. Две тройки исчезли в зияющих проёмах. Послышались крики, удары, треск разрушаемой мебели и ошеломительные мантры Силы: «Лежать! Работает ОМОН!»
За смотровым оконцем возмущённо пискнули и отлетели. Клацнул откидываемый засов, дверь открылась.
Отряд зашёл в дом. Натасканная княжеская дружина мгновенно навела порядок, подготовив поле для работы представителя государственной власти. Ведомый директором Щавель поднялся на верхний этаж, в комнатах которого валялись разложенные мордой в пол молодцы в чёрных кафтанах. Едропумед Одноросович Недрищев ожидал в кабинете, сидя за письменным столом под присмотром дюжего ратника.
– Здравствуй, боярин, – без особой радости приветствовал он княжеского посланника, не вставая и вообще не делая никаких лишних движений. – С чем пожаловал?
– Разговор к тебе есть, Едропумед, – сухо ответствовал Щавель, подходя вплотную к столу.
Ростовщик оказался сложения субтильного, но в молодости был явно недурён собой, лик имел ухоженный, чисто выбритый, глаза голубые и умные.
– З-здравствуй, – нерешительно проблеял водяной директор.
– Привет, глава города, да пребудет с тобой речной патруль, – ростовщик на секунду переключил внимание, а потом словно забыл о присутствии своего должника. Он вперил взгляд в командира, решительно переступившего порог и дома, и приличий.
Кабинет ростовщика был уставлен по стенам запертыми шкафами, каждый с врезным замком. Наверняка в них хранились долговые расписки, книги движения финансовых средств и прочие богомерзкие артефакты. Свободный участок за хозяйским креслом занимала огроменная картина «Сталин с трубкой». Казалось, он ждёт звонка. Под картиной занимал позицию Едропумед Одноросович, отгородившись недюжинным столом, на котором размещалась аккуратная стопа гроссбухов, бронзовый письменный прибор и чёрная чугунная статуэтка в локоть высотой. Он засел, как в крепости, и чувствовал себя уверенно.