Щавель двигался вдоль стены напротив, закалывая спящих ударом в грудь. Проснуться и вскочить успели только двое с дальних нар. Своего Жёлудь сбил ногой, оглушил обухом в висок. Щавель рубанул своего кинжалом в переносицу. Вехобит взвизгнул, схватился за глаза, рухнул на колени и заблажил как раненый заяц. Щавель заколол его, вогнав кинжал под левую лопатку. Те, кого принял Жёлудь, корчились, зажимая хлещущую кровь, но жизнь быстро утекала из них. Вот, один спартанец выгнулся дугой, последний раз исполнив борцовский мостик, скатился на пол. Другой обрёл силу и ринулся бежать как баран с отрубленной башкой, но бездарно врезался в печку и забился подле неё, сипя, хлеща кровью из рассечённой артерии. Щавель вонзил в него кинжал по самую рукоять, приколов остриём к половице. Пришлось наступить на грудь, чтобы выдернуть.
В спальном расположении висел истошный хрип агонизирующих и густо, хоть топор вешай, пахло свежей, пряной кровью.
– Надо пожрать, – Жёлудь достал кухонный нож и склонился над оглушённым спартанским мальчиком.
Курсантов насчитали одиннадцать, включая дневального. Затаскивая его в казарму, Щавель обнаружил, что вот-вот взойдёт солнце. Время было уносить ноги, но Жёлудь разговелся, и командир не посмел нарушить воинскую трапезу сына. Пока Жёлудь пировал, старый лучник осмотрел оружейные пирамиды возле тумбочки дневального. Деревянные калаши, учебные мечи, щиты и копья были заготовлены из расчёта на одновременное обучение двух десяток. Луки без тетивы лежали на вбитых в стену колышках. Щавель снял самый толстый, осторожно согнул плечо. Дерево захрустело. «Лопнет, пересох, – понял он. – Вырезали кривыми руками, по принципу „на, выбрось“, ничем не пропитали, хранили кое-как и давно не пользовали». Стрел и вообще хоть сколь-нибудь ценного Щавель не отыскал. Боевое оружие вехобиты хранили в надёжном месте. Разумно, если учитывать внезапные наезды дружины и профилактические зачистки. Услышав за спиной вкрадчивые шаги, Щавель развернулся.
– Хоть поел по-человечьи, – улыбнулся Жёлудь окровавленной пастью и протянул кусок печени. – Тебе, батя, принёс.
– Спасибо, сынок. – Щавель оторвал расползающийся под зубами комок и заработал челюстями.
Окинул придирчивым взглядом спальное расположение – не забыли ли чего напоследок.
– А чего это у них у всех ушей нет?
– Срезал на ожерелье, не обидишься? Могу с твоих тебе отдать.
– Да не надо. Оставь себе. Можешь рубануть каждого, чтобы твоя отметина на них была.
Жёлудь так и поступил. Он был честный парень.
– Отступаем через пожарный выход.
За оружейными пирамидами виднелась дверь. Крыльца за ней не оказалось, приступок, спортгородок, а за ним лес. На востоке небо стало алым, со дворов приветствовали друг друга спартанские петухи и начиналась утренняя движуха. Отец и сын бросились бежать, но впереди было пастбище, а сзади слышался топот копыт.
Бабахнул выстрел. «Дульнозарядное», – отметил командир.
Щавель на ходу оглянулся. По главной улице пронеслась на коне кряжистая фигура с округлыми, гладкими, совсем не мужскими формами. В одной руке странный наездник сжимал ружьё, в другой что-то вроде ребёнка, а пятками наяривал по бокам скакуна. Вдогонку неслись встревоженные гортанные крики.
Охотники наддали что было мочи, влетели в подлесок и затихарились. Смотрели сквозь кусты. За ними погони не было.
В деревне начался кипиш.
– Вроде баба скакала, – предположил Щавель.
– Это она! – выдохнул Жёлудь.
– Кто?
– Даздраперма Бандурина!
Глава двадцать первая,
в которой раболовецкий отряд продолжает боевой поход, ненадолго заворачивая в Спарту, дабы произвести кардинальную перемену социально-политического строя в одной отдельно взятой деревне на страх врагам, на радость князю
До Первитино добрались к вечеру, не встретив ни разбойничьей засады, ни погони. Вехобиты были заняты чем-то более важным после наезда на Спарту Даздрапермы Бандуриной.
После всего пережитого, одолев тридцать вёрст под дождём, отец с сыном валились с ног, однако Щавель приказал топить баню и отрядил лепилу обследовать Жёлудя, пользовать солями или другими зельями, но привести его во здравие.
Узнав от Сверчка, что в Лихославле остановился Литвин с полусотней дружинников, без боёв прошедший от Новгорода, командир распорядился немедленно вызвать его на совет.
Грязные, оборванные, без оружия и вещей, с проступившим клеймом перенесённых тягот, они пробудили жгучий интерес заскучавшего воинства.
– Где были? – накинулся Михан, когда Жёлудь вышел на крыльцо, где сидел сиднем Тавот и примкнувший к нему Филипп, а рядом переминались с ноги на ногу трое ратников.
Жёлудь обвёл их смурным взором и промолчал.
– Давай рассказывай, что произошло. Где луки, где котомки, откуда кинжал?
Ответом было ледяное молчание Жёлудя. Молодой лучник смотрел на крутившегося перед ним сына мясника брезгливо и, чем дольше затягивалась пауза, тем надменнее становился взгляд. На губах Филиппа зазмеилась гадливая усмешка. Михан заметил это и в запальчивости воскликнул:
– Чего молчишь, дурак? Тебе разбойники язык оторвали?
Жёлудь уже привык к окаменевшим в дороге плечам и потому ударил без замаха. Пол словно толкнул его в ногу, нога крутнулась на носке, выпрямилась, бёдра развернули корпус, рука взлетела по дуге и впечатала кулак в ухо. Михан кубарем слетел с крыльца и затих в дождевой луже.
Филипп сразу перестал лыбиться. Тавот наблюдал за происходящим с живым интересом и только посторонился, когда Михан летел с крыльца. Ратники замерли в готовности кинуться разнимать.
– Крепко приложил, – заметил вышедший из сеней Лузга. – От сердца удар шёл.
– От бедра, – поправил Жёлудь ровным голосом. Парень остался спокоен, будто ничего не случилось.
– Ну что, колодники? – напустился на сидящих Лузга, заткнув обратно в глотку Филиппу собравшуюся вырваться скабрёзную шутку и заставив Тавота опустить глаза. – Чего потухли?
Михан завозился и сел. Помотал головой, обвёл собравшихся мутным взглядом, остановился на Жёлуде.
– Ещё раз меня дураком назовёшь, калган отшибу, – холодно известил его боярский сын. – Отобью так, что будешь под себя испражняться как сраный бобик, причём всегда, а не только когда тебя напугают.
– Родился тупым, тупым и помрёшь, как ни пыжься, – прошипел Михан. – Над тобой всё равно девки смеяться будут.
– Зла не видеть, добро не ценить, – рассудительно произнёс Жёлудь. – Теперь я вижу, какой ты засранец.
Тут уже переглянулись Лузга и Филипп, словно спрашивая друг у друга: «Тот ли это Жёлудь, которого мы знаем?» Раб Тавот остался в стороне от их дел, но, когда Жёлудь скрылся в избе, отпустил реплику:
– Парень где-то резко поднял экспириенс. Познавательно было бы услышать, какие испытания выпали на его долю.
– Бешеная вонючка его покусала, вот что. – Михан, которого поддерживал под руку молодой дружинник Желток, поднялся на подгибающиеся ноги, плюхнулся на нижнюю ступеньку, весь в грязи, Тавот посторонился.
– Это эльфийская кровь взыграла, – высказался Филипп, которому Лузга разболтал о происхождении Жёлудя. – Видали, как заносчиво посмотрел на нас всех? Чистый эльф из Академгородка.
– Злая бешеная вонючка, – повторил Михан. – Он и раньше был дурак, а теперь окончательно свихнулся, на людей кидается. Что я ему сказал?
В избе Жёлудь нашёл Альберта Калужского рассматривающим одиннадцать правых ушей, разложенных на тряпице.
– Нравятся?
– Положительно, не понимаю ваших лесных обычаев, – вздохнул доктор. – Считал, что уши отрезают в качестве трофея в южных областях, а в Ингерманландии такого обыкновения нет.
– У нас есть, – сказал Жёлудь. – Завялю, повешу на связку, буду надевать в бой и по праздникам. Хочу у тебя соли попросить.
– Возьмём у хозяев, – деликатно съехал Альберт. – У них хорошая, ядрёная соль с Перми.
У Винта разжились также миской, плошкой и камнем для гнёта.
– Соль вычегорская. – Альберт кинул на язык пару крупных кристаллов, растёр по верхнему нёбу, пожевал. – В ней ушам пары дней хватит, чтобы химикалиев набрать, она нажористая.
– Не успею, так в мешок положу, в пути утрясутся.
– Не протекут, если сок дадут?
– Они не мясистые, молодые уши-то. Я с курсантов срезал.
– Да, чай, не рыба, – поспешно согласился лепила.
– Я дома свиные солил, а в них мяса куда больше, и ничего. Весь сок соль впитает, немного его, – со знанием дела просветил Жёлудь. – А ещё мы уши жарили на костре, вкуснятина! – мечтательно зажмурился парень. – Хрустят, как сухарики.
– Свиные? – осторожно уточнил Альберт.
– Ага, Михан приносил.
Вспомнив о Михане, Жёлудь помрачнел.
– Навыращивали разбойников! – Он натряс на дно миски толстый слой серых кристаллов и стал укладывать уши так, чтобы они не соприкасались краями, а промежуток между ними засыпал солью. – Дикий, убогий, первобытный народ!
– У каждого народа есть разбойники, – толерантно заметил видавший виды лепила. – У русских они тоже встречаются.
– Только у нас разбойники – это отблёвки общества, а у вехобитов – носители освящённых веками традиций, – резко возразил Жёлудь. – У нас разбойники по-любому преступники, у вехобитов они герои. Зачем нам такой народ под боком? Мало их князь щемит, давно надо было под корень вырубить и сжечь.
Альберт Калужский посмотрел на него с почтением и испугом, как на эльфа, который незаметно возник рядом и сказал своё веское слово, как это умеют делать одни только эльфы.
* * *
– Предателю первый рубль, – провозгласил Щавель, величаво, как положено боярину, откинувшись на заднюю луку седла. – Камаз, подойди!
Население Спарты, сбитое в кучу на площади перед сельсоветом, угрюмо молчало. Сзади их подпирали копья трёх десяток конной дружины, ещё десятка гарцевала вокруг села, чтобы не допустить до леса ретивого побегушника, случись ему уносить ноги, да тридцать витязей шмонали дома вехобитов на предмет обнаружения недозволенного и прикарманивания полезного.
Готовый всегда воздать добром за добро, Щавель провёл показательную зачистку. На берёзе болтался в петле старейшина, имени которого командир так и не узнал. Зато старый лучник был осведомлён о верованиях вехобитов, согласно которым повешенный не попадёт в рай, а будет пресмыкаться в инфернальном зиндане-хлеву с грязными огнедышащими свиньями. Вечно.
Отправив авторитетного абрека в места отдалённые, Щавель продолжил расправу иными способами.
– Где Камаз?! – рявкнул Литвин на замершую толпу мохнатых вехобитов и мало чем отличимых от них женщин.
В рядах произошло волнение. Слаженное движение масс, подобно работе кишечника, извергло ссутулившегося и окончательно потерявшегося Помоева.
– Подойди, Камаз, – повторил Щавель и, когда вехобит приблизился, торжественно протянул монету. – Держи свой рубль, заработал.
Камаз дрожащей рукой принял награду и опасливо оглянулся, а Щавель приосанился в седле и объявил всем присутствующим:
– Выборная форма в органы местного самоуправления показала себя безблагодатной. Отныне я упраздняю этот пережиток прошлого. Пора укреплять вертикаль власти! Светлейший князь Великого Новгорода Лучезавр делегировал мне полномочия решать управленческие вопросы на местах. Руководствуясь данными оперативной обстановки, я заменяю институт старейшин центрально-ориентированной должностью председателя сельского совета, как это было до Большого Пиндеца. На должность председателя назначаю Камаза Помоева, хорошо зарекомендовавшего себя в долгосрочном сотрудничестве с органами охраны порядка. Слава России!
Толпа помалкивала, потупившись. Дружинники подбодрили задние ряды копьями, и стимулируемое, как амёба иголками психопата-биолога, население Спарты нестройно загудело, а потом заголосило хором, с пылким, душевным единством:
– Слава России! Слава России!
Вехобиты уже не зырили в землю, а прожигали огнём чёрных глаз новоиспечённого председателя, который, зажав в кулаке Иудин сребреник, бормотал омертвевшими губами:
– Слава… Ватаа! Слава…
* * *
– Хорошо быть Бараном Сараевым и печально Камазом Помоевым. – Щавель расслабленно покачивался в седле, возглавляя растянувшуюся по лесной дороге колонну. За спиною Щавеля висел в налуче его лук и колчан со стрелами, на поясе – нож работы Понтуса Хольмберга из Экильстуны. Трофеи обнаружили в избе старейшины висящими на ковре. Дряхлый абрек не утратил страсти к коллекционированию. Легендарный автоматический пистолет тоже был найден и перекочевал в котомку Лузги. Заняться им оружейный мастер планировал на ближайшем привале. – Грабить караваны, драть гусей и гулять в кабаках дольнего Подмосковья всяко лучше, чем остаться опорой вертикали власти в разбойничьем селе.
– Барана Сараева отыщем, – молвил ехавший рядом Литвин. – Вернёмся из командировки и опять на болота. На сей раз я устрою Барану персональную проверку по всему хозяйству. Чёрта с два он от меня уйдёт, скотина немытая.
«Сжечь бы Спарту, да нельзя, светлейший не одобрит, на попрёки изойдёт, а я уже достаточно натворил добрых дел, чтобы прямо сегодня изничтожать посёлок дорожных рабочих, – думал Щавель, посвежевший после хорошей охоты. – Сделавшись князем, Лучезавр стал рачительным до тошноты. Ему состояние дорожного полотна Великого тракта, который подновляет Спарта, ценнее ущерба от волчьего логова у торговых путей».
– Камаза Помоева тоже не забывай, – напо мнил Щавель. – Если председателя сельсовета убьют, значит, вехобиты отвергли прогрессивную форму княжеского правления.
– А ему не жить, – хмыкнул в усы Литвин.
– Дело не в Камазе, а в должности председателя. Если его изничтожат и опять выберут в совет старейшину, спартанцы тем самым поставят под сомнение власть светлейшего князя и заставят усомниться население других вехобитских деревень. Оттуда зараза неповиновения поползёт по всему краю, там и до бунта недалеко. Значит, спартанцев надобно покарать в назидание остальным, чтобы сохранить порядок на Великом тракте.
Литвин пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли возражая.
– Великий тракт – торговая магистраль первостепенной значимости, – отчеканил Щавель. – Равно как Водный путь, ради которого пришлось казнить ростовщика, пусть даже это привело к войне с Озёрным Краем. Важность возложенной на нас задачи не имеет равных на текущий момент, ты понимаешь это, сотник?
– Светлейший выделил мне ещё две десятки из личного резерва, чем кагбэ намекал, – кивнул Литвин.
– Понимаешь, значит. Когда ты вернёшься с рабами, я буду далеко, – Щавель устремил неподвижный взор в небо над краем леса. – Так что придётся тебе принимать решение на месте. Не бойся ответственности, кто-то должен раздавить гадину в её гнезде.
– Будет приказ светлейшего, всю Спарту с землёй сровняю.
– А ну как придётся действовать по обстановке? Например, столкнувшись с яростным сопротивлением отрицательно настроенного элемента. В Новгород гонца не пошлёшь для получения княжеского соизволения, времени не будет. Как поступишь пред лицом крайней опасности, отступишь или казнишь бунтовщиков?
– Новгородский ОМОН ещё ни перед кем не отступал, – вскинулся Литвин, но опомнился и надул щёки: – Допустим, возгоню я немытых обратно на болота или перевешаю, а кто дорогу делать будет?
– Из Озёрного Края пригоним. Только не рыбаков из Осташкова с их эффективными пацанами, а взрослых работных мужиков с бабами. Пусть селятся в пустые дома и детей заводят. Кроме того, селигерских в обязательном порядке надобно смешать с китайцами, их что-то много на финской границе развелось, тоже имеет смысл переселить. Я князю об этом вчера отписал. А мохнорылых помножить на ноль. Как только они завалят назначенного представителя государственной власти, у тебя сразу будет веский повод припомнить остальные грехи спартанцев и, по совокупности содеянного, зачистить село по полной программе. Самому же легче с разбойниками управляться, когда рассадника под боком не станет. Нет поддержки местного населения, нет боевиков. Нет боевиков – на земле мир, порядок, торговля и процветание. Закон жизни такой, улавливаешь?
Глядя, как Щавель фалует Литвина подписаться на голимую мокруху, Лузга чуял, что идея запала в душу сотника. Это было зерно, брошенное на удобренную разбойниками почву, которое непременно взойдёт и даст плоды.
Вехобитов ожидала жатва скорби.
Глава двадцать вторая,
в которой Михан выбирает новую судьбу, его отлучают и сам он отрекается, а в дружине светлейшего князя Лучезавра возникает пополнение
На ночёвку остановились в Ведном, гостеприимной деревне Великого тракта, удалённой от Спарты на тринадцать вёрст. Самый большой постоялый двор не сумел вместить весь отряд, потому Щавель и Карп встали отдельно, а по соседству разместились дружинники.
После ужина Скворец отвёл Михана на собеседование.
– Слышал, ты хочешь в дружину вступить?
Литвин принял кандидата в трапезной за угловым столом у окна. Кроме сотника, в приватном разговоре присутствовали сидевший рядом Сверчок, да переминался с ноги на ногу Скворец, как понял Михан, поручители.
– Очень хочу, – не задумываясь, ответил парень.
– Экзамен придётся сдать. И потом пути назад не будет, – предупредил Литвин, подкручивая ус. – Из органов возврата в народ нет.
– Я готов! – заявил Михан. – Сделаю что угодно. В Тихвине бедовать сил нет, я туда всё равно не вернусь.
– Натворил чего?
– Отец у меня больно строг и повелителен, – признался Михан. – Не любит меня, хотя я у него первый сын. Говорит, что не готов продолжать его дело. Он мясник и всем забоем в Тихвине заправляет, а я кровь не могу пить и от свежатины меня воротит.
– В дружине тоже кровь придётся проливать, – напомнил сотник.
– Я проливал. Но у вас людей жрать не надо, как Щавель учит. Я так не могу.
– Как же он учит?
– Что надо от достойного врага отведать печени или сердца, мол, оно силу даёт и полезные качества.
Ратники переглянулись.
– Вернёмся в Новгород, пройдёшь посвящение Отцу Небесному и очистишься, – сказал Литвин. – Ты веруешь?
– В Ктулху.
– Почему именно в дружине хочешь служить? В Великом Новгороде полно других мест хороших, где парень справный, вроде тебя, может себя проявить.
– В дружине почёт и уважуха от окружающих, дружинник имеет власть над быдлом, – осклабился Михан. – А где престиж, там деньги.
– Вот даже как, – сощурился Литвин, глядя на кандидата испытующе, проницательно и немного задумчиво. – Власть и деньги?
– Ну, да. Парень справный должен себя содержать, чтобы всё по достоинству.
– Честный ответ, ценю, – признал сотник. – Если бы ты сказал, что хочешь Родину защищать, народ охранять или с преступностью бороться, я бы тебя завернул. Дураки и хитрозадые нам тут не нужны. Но ты прямо сказал, что думаешь, и поэтому готовься нести службу. Испытательный срок пройдёшь в походе. Ребята на тебя посмотрели, говорят, парень ты крепкий. Выдержишь до возвращения на базу – примешь присягу и станешь полноправным княжеским дружинником, а пока зачислю в штат стажёром. Иди попрощайся с боярином, ночевать будешь в отряде. Скворец, подбери ему снарягу и выдай штатное оружие. Теперь он в твоей десятке. Инициатива наказуема, Скворец, сам учи свой геморрой. Не научишь, я с тебя спрошу.
– Есть. – Скворец был доволен.
Оказавшись за дверью трапезной, он похлопал по плечу оробевшего Михана:
– Не боись! Чего не знаешь, научим, не хочешь – заставим. Кроме всего, будет у тебя инициация, это как клеймо на душе, чтобы никуда от нас не делся. После неё, даже если не пройдёшь испытательного срока, стажировка зачтётся и пристроишься в городскую стражу. Там таких полно.
– Я Щавеля упросил с собой взять, только так из дома отпустили. Не по родительской воле практически, – запинаясь от волнения, зачастил Михан. – Я теперь ни за что не отступлюсь. За светлейшего князя всю кровь отдам.
– Вот и иди к Щавелю. Литвин за тебя с ним обговорил, но ты давай, шмотки забери.
Щавель занял комнату на четыре койки вместе с Жёлудем, Лузгой и Альбертом Калужским. Лузга чистил вехобитский пистолет, лепила копался в раскрытом сидоре, а командир примостился на постели, у ног его сидел раб Тавот и что-то плёл внимательно слушающему боярину.
– …Застава Ильича, за ней смерть.
Учёный раб замолк, когда отворилась дверь. Щавель поднял стылый взгляд на вошедшего.
– Зачем явился ко мне? – равнодушно испросил он, и Михан понял, что всё решено.
– Дядя Щавель, – выдавил Михан. – Меня сотник Литвин к себе в войско зовёт. Вернёмся, говорит, станешь дружинником.
– Дайте нам поговорить, – бросил в пустоту Щавель, и присутствующие засуетились, подчиняясь воле командира. Даже Тавот заковылял на полусогнутых, первым сообразив, что разговор предстоит серьёзный. – Жёлудь, ты останься.
Когда они удалились, Щавель долго смотрел на стоящих рядом парней. Жёлудь, осунувшийся и как-то резко повзрослевший, разительно отличался от румяного Михана. Лучник был собран, сосредоточен и держался уверенно. Лечение солями пошло ему на пользу. Михан же был мятый и покарябанный. Ссадина на лбу от бодания стены, распухшее в китайский пельмень ухо. Очень ему в последнее время не везло с головой.
Щавель остановил взгляд на сыне мясника. Молодец потупился.
– Звали – иди.
– Я… Ты… отпускаешь?
– Ты так решил, и я так решил, – обратного хода у командира не было. – Ступай. Только наворованное в склепе Бандуриной оставь.
Михана будто кулаком в живот саданули. Ноги ослабли в коленках, брюхо предательски заурчало.
– Я знаю всё, что вы натворили, и только обещание, данное твоему отцу, удерживает меня от немедленной расправы. Оно последний твой шанс получить прощение. Я пристроил тебя к делу, но больше на твои косяки глаза закрывать не буду.
Михан содрогнулся. Сквозь портки потёк горячий шоколад.
– Медвежья болезнь одолела? – поинтересовался Щавель. – Поздновато. Раньше надо было в штаны класть, когда в узилище лезли гробницу обирать. Бегом за вещами! Жёлудь, проследи.
Михан ощутил позыв такой силы, что пулей вылетел за дверь. За ним стремительным размашистым шагом поспевал молодой лучник, глядя в оба, чтобы никто не заметил лишнего, готовясь прикрыть бывшего товарища от посторонних глаз. Обошлось. Михан заскочил в уборную, а Жёлудь с невозмутимым видом встал поодаль, карауля расхитителя древностей.
Вскорости молодой лучник заглянул в номер, держа вещмешок:
– Там нет ничего.
Щавель вышел в коридор, где дрожал у стенки новоиспечённый стажёр, переодетый в сменные портки.
– Куда девал?
– Были, – залопотал Михан. – Лежали на дне, я не проверял.
– Кому рассказывал?
– Никому.
– Филипп, – констатировал Щавель.
Троица сбежала вниз и после недолгого поиска застигла барда в дровянике подбивающим клинья к кухарке. Деятеля культуры припёрли к поленнице и приступили к экстренному потрошению.
– Ты не только мёртвых обираешь, но и у товарищей крадёшь, – с ходу завиноватил барда Щавель. – Стащил поднятый в узилище Бандуриной хабар у своего подельника, тварь!
– Ты ещё тогда крысятничать пробовал, когда мы серьги делили, – припомнил Михан, который теперь из кожи лез, чтобы загладить вину перед командиром.
Глазки Филиппа забегали.
– Хабар! – огрызнулся он, но тут же сдулся. – Потырили его в этом гадском Первитино.
– Предъяви «сидор» к осмотру!
Пока Жёлудь ходил за мешком, припёртый к стене бард продолжал разглагольствовать:
– Кому верить, непонятно. Догадались тоже, остановиться в деревне потомственных наркоманов. Видали, у них все огороды маком засажены и поле возле ручья на сорок десятин опиатной культурой засеяно.
– Они маком торгуют для выпечки, – сказал Щавель.
– Как же, для выпечки! Ходят чешутся. У мужиков глаза стеклянные, Герасим с Пауком полдня на кумарах. Вы же не местные, не врубаетесь ни во что. В Москву они мак продают, а не булки печь. Там из него ханку делают. Я сначала тоже не выкупил Хмурого, а потом уже заметил, что в сидоре копались, да как ему предъявить? Знал, наркоман проклятый, что можно брать, а что нельзя.
Жёлудь приволок длинный заплечный мешок с гуслями. «Сидор» вывернули, хабар не нашли.
– Живи пока, плесень, – вынес приговор Щавель. – Черенковать бы тебя, да больно песни складные поёшь.
Филипп смолчал, только скрипнул зубами.
Оставив барда собирать разбросанное барахло, Щавель вышел с парнями в трапезную.
– Иди к своим, – молвил он Михану. – Служи князю верой и правдой, не опозорь Тихвин.
– Да, дядя… – У парня застрял ком в горле, он сглотнул, развернулся и быстро зашагал прочь, не оглядываясь.
– Выкрутился, засранец, – проводил его Жёлудь, словно невидимую стрелу метнул в спину.
– Его под суд подвести – тебя под суд подвести. – Щавель побрёл к лестнице, сын почтительно следовал на полшага сзади. – Получается, из наших ты один остался хранителем ценностей Даздрапермы Бандуриной.
– Отчего же у меня не украли? – задумчиво спросил Жёлудь. – У Винта кто угодно мог стырить, там вообще проходной двор был.
– Твой сидор рядом с моим лежал. Возле вещей всегда кто-нибудь из наших ошивался, а Михан свой вещмешок бросил на печь, где и спал.
– Получается, Михан ещё тогда от нас отстал?
– Делай выводы, сынок.
Командир возвратился в опочивальню, где компания уже расселась по своим местам. Лузга шурудил в стволе вехобитской волыны коротким самодельным шомполом.
– Зарешали с Миханом вопросы?
– Недолго продержался, пока не обосрался, – капнул ядом Жёлудь.
– Добрый подарок ты князю сделал, – язвительно заметил Лузга, когда командир завалился на койку.
– Добрым делом не кори, за собою посмотри, – отрезал Щавель. – Других лишних людей у меня с собой нет. Когда разделимся после Арзамаса, отправлю, может быть, Тавота.
Учёный раб забеспокоился.
– Если уцелеет к тому времени, – оскалился Лузга. – А то недалеко уйдёт со своей хромотой.
– У меня с каждым днём всё лучше, – заверил Тавот.
Доктор, укрывшийся с головой одеялом, подал голос:
– Я могу его посмотреть.
– Сам поправится, невелика ценность. – Щавель зацепил носком сапога каблук другого, стал тащить, поморщился, протянул ногу Тавоту. Раб, сидящий возле постели, ловко разул господина, аккуратно поставил сапоги в изножье. – Помрёт, невелика потеря.
– Только польза одна, – угодливо вставил Тавот. – Суммарный интеллект планеты – величина постоянная, а популяция человечества растёт.
– Это что получается, – прокряхтел Альберт Калужский, – люди с каждым днём всё глупеют?
– После БП люди резко поумнели, а теперь наблюдается обратная тенденция. – Учёный раб следил одновременно за собеседником и за своим господином, попутно наблюдая за перемещением по комнате Жёлудя и контролируя реакцию Лузги.
– Чудно, – сказал доктор и нырнул обратно под одеяло.
В отряде, располагавшемся ко сну, стажёр сидел напротив своего десятника.
– Надо тебя в штатную ведомость записать, Михан. – Скворец раскрыл учётную тетрадку, послюнявил шведский чернильный карандаш. – Твоё имя полностью как звучит?
– Медведь, – неохотно выдавил парень. – Медведь, а фамилия Гризли. Мама звала Мишей, но с детства Миханом погоняли.
– Как записывать?
– Записывай Миханом Грызловым. Не хочу иметь с лесом ничего общего. Теперь я житель городской.
– Далеко пойдёшь, – сказал Скворец.
Глава двадцать третья,
в которой славный караван переходил границу, углублялся в низовые земли Новгородского княжества, а его руководство преследовало шкурный интерес
Двухголовый идол Гаранта и Супергаранта обозначал границу, по которой от Святой Руси отделяла себя Поганая Русь.
Ступив на другой берег Волги, Карп снял шапку и трижды сплюнул. Караванщик проследил, как с моста съезжает последняя телега, а за ней боевое охранение. После Дубны начинались ничейные земли. Сёла вдоль Великого тракта ещё платили дань светлейшему князю за порядок и стабильность, но молились в них иным богам и жизненный уклад имели свой, заточенный под гнусный ход единства и борьбы властителей Внутримкадья. Что же творилось в деревнях, отдалённых от торговой магистрали, знали только их презренные обитатели. В них махровым цветом цвели мутации, национальная терпимость, комплиментарность, трэш, угар и содомия.
За Волгой, где когда-то было рукотворное море, раскинулась местность холмистая и сухая, с боровыми лесами, испещрёнными вырубками и лесопосадками. Посреди возделанных полей глядели оконцами на дорогу обихоженные деревеньки, живущие чёрт знает с чего. Новгородцы держались настороже, того гляди проявит себя нечистая порода, тогда жди беды. Великий тракт, тянущийся вдоль древнего заиленного канала, был шире, но подраздолбаннее. Последнее объяснялось движением более плотным, чем на участке, опекаемом вехобитами. Подводы, гружённые кожами, брёвнами и всякой всячиной, выезжали с просёлков и устремлялись строго в одном направлении – в Москву. Обратно же лапотники ехали пустые или полупустые, но довольные. На ратную колонну взирали с благодушным любопытством и весело погоняли сытых лошадёнок, давая проезд защитникам.
Ведное, Горицы, Кимры, Дубна, Дмитров. Чем ближе, тем сильнее ощущалось дыхание Москвы. Бабские хари сменяли рожи самок быдла. Порой встречались одухотворённые лица небыдла из числа провинциальной интеллигенции, искажённые духовностью настолько, что хотелось вытянуть из ножен саблю вострую, снести такую голову с плеч и закопать поглубже, дабы не оскверняла окружающий мир.