Лариса Теодоровна Исарова 3 глава




Самое откровенное сочинение написала Костикова. Она рассказала, что все время спорит с матерью, которая верит в судьбу. А Костикова считает, что судьбу надо делать. Ее отец плохо обращается с матерью, хамит, гуляет, а мать прощает из страха женского одиночества. А прощать подлости – тоже подлость, нельзя подлецов приучать к безнаказанности. И она рассказала о своей сестре, которая «загуляла с плохим парнем», а потом стала по компаниям разным бегать. И Костикова писала, что если бы их мать вела себя иначе, сестра не повторила бы ее ошибок. Она тоже решила уехать из дома после школы, потому что мать им портит жизнь малодушием и беспринципностью.

А потом Лужина влюбилась в Петрякова. Она все от него терпела, даже хамство, портфель его носила, уроки за него делала, а когда девчонки ее начали стыдить за эксплуатацию на перемене, она и закричала:

– Кто вас просит вмешиваться? Дружу с кем хочу и как хочу!

Чагова начала ее успокаивать, но Лужина была как бешеная тигра.

– Тоже – адвокаты! Сами от зависти умираете, что такой мальчик со мной дружит…

– Вот дура, – засмеялась Костикова, но Лужина совсем голову потеряла.

– Ну и пусть, а на тебя ни один парень не смотрит, вот ты и выдумываешь всякие теории…

Костикова, конечно, не Тихомирова и даже не Антошка. Она совершенно квадратная, стрижена под мальчика, и у нее очень большой висячий нос. Хочешь – не хочешь, а нос раньше всего виден, хотя глаза у нее умные и вечно сияют, будто ей ужасно весело жить. С ней бы мы дружили, но она смотрит всегда сквозь нас, помешалась на своих моряках и полярниках, только этими книжками и зачитывается.

Чагова подошла к Лужиной, взяла ее за плечи и встряхнула:

– Прекрати истерику! Не позорь себя! Ее мягкий спокойный голос иногда звучит очень жестко. Лужина упала головой на парту и разревелась, а Чагова ее гладила и говорила:

– Ни один мальчишка не стоит потерянной дружбы, мы ведь с третьего класса вместе…

– А как же наша поездка? – спросила Костикова.

Петряков демонстративно возился в своей парте, гремел железками, у него там полно инструментов, он все в школе ремонтирует.

Лужина поднялась, отряхнулась и категорически заявила:

– Не поеду без него никуда…

– Нужен нам такой, – с презрением фыркнула Костикова.

– Эй, чур! Меня без меня не женить! – крикнул, ухмыляясь, Петряков.

 

Сейчас вернулся из компашки. Посидели часа три. Были Ланщиков, Петряков, Лисицын, а из девчонок Лужина, Тихомирова и Рябцева. Смех и слезы с ними. Девчонки нашпаклевались, на уши висюльки нацепили, раньше такое носили только лошади, по‑моему. И курили, и пели блатные песни, и не краснели, когда слышали матерщину. Рябцева на колени Ланщикову усаживалась. И как он не боится, что она его раздавит?! Митька пел, потом напился, я его почти на руках домой тащил. Я бы так не мог, а Митька это считает в порядке вещей, да и все остальные, даже хвастают на другой день…

А скучища там! Они что‑то болтают, хвалят, ругают, а набор слов, как у Эллочки‑людоедки. О певцах, об ансамблях, о шлягерах. Хвастали, у кого какие диски. Я подсел к Рябцевой, а она начала глазки закатывать. И понесла, что ее удивляет, почему такой парень, как я, – и без фирмового костюма, не отпускаю длинные волосы, мои кудри приятно было бы потрепать женской руке… Я чуть не лопнул от смеха.

Она ко мне стала нахально придвигаться, а я от нее, пока в угол дивана не вдавился, и вижу: пора спасаться, начал вставать, а она меня за руку ухватила и кричит, что «боится щекотки», точно я собрался с ней дурака валять. Я стряхнул ее как мокрицу. Особенно у нее губы отвратительные – мокрые, толстые, помада размазалась… Неужели есть идиоты, которые могут с такой дело иметь?

Не знаю, все бывает, но до сих пор я вроде все чувствовал, как нормальный парень, да и сны… Дело в том, что я хочу это первый раз испытать всерьез, чтобы захватило, чтобы голову потерять, а просто для трепа, для галочки – скучно. Не хочу себя обделять настоящими ощущениями, я это Митьке доказываю, а он не понимает.

Жалко, что книг толковых нет на такие темы, ведь каждому интересно об этом полезные вещи узнать, даже Митьке. Но по рукам ходит только занудная книжка Нойберта о семейной жизни. Я весь вечер ржал, когда прочел: если у жены плохое настроение, перед сном мужу полезно проветрить комнату и сервировать ужин с вином возле постели, авось она станет добрее…

Мои родители тоже смеялись, когда я ее отцу подсунул, а потом мать стала меня ругать, что я всякой гадостью интересуюсь. Правда, отец ее одернул, но толком и он ни о чем со мной не говорит, он постоянно мне внушает, что настоящий парень не должен портить жизнь хорошей девушке, если не думает на ней жениться, а поскольку я ребенка в дом не принесу, особенно от женщин шарахаться нечего… А дядя Гоша до сих пор относился к женщинам как к фирменным блюдам в ресторане, благо денег полные карманы. Правда, сейчас, с Афифой, присмирел, но мне не верится, что надолго. Он в этом, как и Митька, видит бальзам для самолюбия…

В прошлом году у нас в классе распространяли анкету: «Какой ты бы хотел видеть свою будущую жену или мужа?» Я, конечно, ничего не писал, нужен мне этот детский визг на лужайке, а про себя стал думать.

Главное, чтобы она меня понимала и не старалась носом тыкать в песочек, как мать. Кажется, я ревнивый, во всяком случае меня раздражает, что Варька Ветрова вздыхает по Мамедову. Конечно, хорошо бы, чтоб и физия была в порядке, но это уже роскошь, я скорее некрасивую стерплю, чем дуру развеселую, вроде девиц из компании Ланщикова.

 

Сегодня провел целый вечер у дяди Гоши и его Афифы. Получилось так: заявился домой – заперто. Ключ я, конечно, забыл. Поперся к Митьке, а там скандал, родители воюют. Ну я и решил дядьку навестить. А дома одна Афифа. Она меня впустила, повела кормить. Чисто у дядьки стало, но не так, как у нас, обувь он не заставляет снимать. Оказывается, дядька где‑то застрял, и она переживала, но вид не очень показывала. Пожевал я, она чай налила и все почти молчком. Тут я ее снова разглядел. Она и правда красивая, но какая‑то не всамделишная. Ей бы в кино сниматься. И так я ее разглядывал, что о ней самой забыл. Вдруг она села напротив, лицо на сплетенные руки положила подбородком и говорит:

– Не родись красивой, а родись счастливой!

И глаза грустные. У нее такие ресницы длинные, что глаза за ними не блестят. И усики видны чуть‑чуть, губы темно‑красные, точно она кровь пьет, зато щеки бледные. Я подумал, что с моим дядькой и легко и трудно жить. Он же никогда никакой упряжки не признавал, всегда все рассказы с себя начинает. А она опять угадала.

– Да, мне его не переделать.

Я только подумал, что необязательно в семье друг друга переделывать, как она снова ответила:

– И я измениться не могу. Мне или все, или ничего.

Интересный у нас разговор получился, честное слово, никогда о таком не читал. Или у меня лицо, как у Антошки, по нему все видно?

– Ты простодушный, – сказала Афифа, – только смотри, не ошибись, не гонись за пониманием, гонись за душой…

У нее все, как у колдуньи. Я же только вчера об этом думал.

– Иная, может, принцессу из себя строит, а полюбит, за твое добро все тебе отдаст, а другая – и друг, и товарищ, а потом сердце твое съест, а своим ничем не поступится, на горло тебе петлей ляжет.

И я почему‑то вдруг вспомнил Варьку Ветрову и Антошку. А к чему – и сам не знаю. Афифа гипноз какой‑то на меня навела.

– Уже двадцать три дня я его жена, – сказала Афифа, – а зачем?

Я подумал, что она, наверное, все же его полюбила, никто ее не заставлял замуж идти…

– Каждая девушка на себя надеется, верит, что должны ее полюбить всерьез… – Теперь я уже перестал удивляться ее ответам на мои невысказанные мысли. В конце концов, почему бы моему удачливому дяде Гоше и не жениться на обыкновенной ведьмочке?

Но тут он ворвался, веселый, с цветами, с бутылками, закрутил ее, затеребил, поднял на руки, а она даже не улыбнулась.

– Перестань, цветы надо в воду поставить.

И ушла в комнату с гвоздиками, на ее губы похожими. Дядька мне подмигнул и сделал жест регулировщика, показывающего машинам, чтобы они быстрее проезжали.

И я оказался на улице, даже не попрощавшись с Афифой. А потом я долго слонялся с Митькой, он злился на девчонок, говорил, что в наше время нет «леди, требующих джентльменского к себе обращения», что «эпоха Золушек прошла», романтика Алого паруса – блеф для взрослых. Он был явно на взводе, и я его не перебивал, чтобы выговорился. И тогда он рассказал, что с одним другом встретил девчонку из девятого класса на улице, было семь вечера, заговорили. Она хихикала, клеилась, а потом друг позвал ее к себе, благо родители были на даче. Она сначала отказывалась со смешками, потом пошла, они вместе поднялись в хату, а через десять минут его друг велел ему выметаться…

– А сегодня в школе я ожидал, что она будет смущенная, растерянная, а она на переменках хихикала с девчонками как ни в чем не бывало…

– Нашел из‑за чего переживать, – засмеялся я, – не она первая, не она последняя…

– Да о чем с тобой говорить! – махнул Митька рукой. – Ты только о себе думаешь. – Он шел несколько шагов молча, потом добавил тише: – Равнодушный…

 

Сегодня меня Оса расхвалила за сочинение по Тургеневу. А я боялся, что двойка. Приметы были скверные, во‑первых, забыл дома тетрадь. Во‑вторых – потерял ручку, в‑третьих, я написал, что Базаров мне не нравится, что я долго ему не верил, он оказался эгоистом, бессердечной личностью, что я не согласен, когда Oca говорила, что он для многих людей нашего возраста становится идеалом. Я не люблю, если мне навязывают что‑то, до чего я не сам дохожу. Поэтому я его воспринимаю с холодком, хотя и понимаю, что это – Человек. «Он всегда выполнял свои решения, никогда не был бараном, вот за это его и стоит уважать».

И один на весь класс получил пятерку. Ланщиков даже посинел от зависти, а я подкрутил свой «молодецкий ус» и решил отдохнуть от литературы надолго. На месяц уж, во всяком случае, застрахован, пора теперь вытащить хвост из химии и физики. Английский подождет. Таис Московская никогда дружку Мамедова двойки в полугодии не вкатит. Кирюша тоже, не будет же она свой класс подводить, так что в атаку – на химию!

Мне всегда хочется сунуть Стрепетову в приоткрытый рот палец, когда он слушает кого‑нибудь из учителей. Он у нас появился в восьмом классе и сразу стал комсоргом, хотя больше десяти лет от роду ему и сегодня дать нельзя. Несерьезная внешность, похож на белку и усыпан родинками. Сначала я думал – хиляк, а потом оказалось, что у него первый юношеский разряд по футболу, и он особенно прославился ударами головой по мячу. Может, поэтому он ничего на веру не принимает?

Когда Оса разбирала Некрасова, зашел разговор об его оде Муравьеву‑вешателю. Начался разговор о компромиссах, и Ланщиков спросил:

– А зачем вы нам об этом рассказали? Чтобы погубить идеал?

– Идеалу правда противопоказана? – спросил Стрепетов, чуть заикаясь. – Лучше из него делать икону?

Оса сказала, что история должна быть точной. «Всякая перелицовка фактов даже из благородных побуждений вредна. Обществу нужны мыслящие люди».

Я вспомнил этот разговор сегодня, когда мы устроили большой бенц из‑за сменки. Дело в том, что наша завуч Наталья Георгиевна вдруг десятиклассникам разрешила являться в школу без сменной обуви. «Они выпускники, почти взрослые!» Ну нас эта дискриминация возмутила. Утром мы уселись на портфели возле вешалки и стали орать: «А нам все равно, а нам все равно, не боимся мы ни волка, ни козы…»

Сверху мы повесили плакат, исписанный фломастерами:

«Долой сменную обувь!»

«Да живут вечно мужественные девятиклассники!»

«Свергнем гидру империализма – сменку!»

Вокруг бегала Кирюша, умоляла: – Как вам не стыдно! Хуже маленьких, прекратите! А мы сидели в сапогах, мальчишки и девчонки, пели и не обращали на нее внимания.

Первый звонок, второй. Никто не двинулся с места.

Появилась с улицы Оса, и Кирюша объяснила ей, как мы возмутились, узнав, что Наталья Георгиевна разрешила десятиклассникам являться без сменки.

– Представляешь, тут не упросишь сделать газету, а этот плакат Ланщиков и Глинская за десять минут наляпали. Из‑под земли и бумагу добыли и фломастеры…

Потом опять повернулась к нам и дрожащим голосом сказала:

– Последний раз предлагаю – не хулиганьте! Слышите, пожалеете.

Отчаянно махнув рукой, она убежала на свои уроки, а Оса присела на скамейку, не говоря ни слова. Точно так и надо: мы поем, а она о чем‑то размышляет…

Митька заорал:

– Давайте здесь заниматься!

– А что! Тепло, светло и не дует. – Ланщиков разлегся, вроде на пляже, подложив под голову портфель.

Опоздавшая Варька налетела на всех, как самум.

– Бессовестные! Вы же Киру Викторовну подводите! Мы вопили осипшими голосами, а Стрепетов попытался спрятаться за меня. Он ее побаивался.

– Пока не уравняют в правах с десятиклассниками, на уроки не пойдем. – Мамедов знал, что мать не даст его в обиду. Таис Московскую уважала даже Наталья Георгиевна.

– Бараны, настоящие бараны! – кипела Варька, никто с места не встал, хотя становилось скучновато. Уроки уже давно шли. Обидно, когда никто не реагирует, не переживает. Все удовольствие пропадает, а Оса нас нарочно не уговаривала.

Но тут на лестнице появилась Наталья Георгиевна. Она умудрялась выглядеть всегда, точно памятник самой себе, хотя была очень маленькой. Может, потому что ступала тяжело, как Каменный гость?

– Безобразие! Хулиганство! Немедленно домой за сменкой…

Голос ее роскошно резонировал в пустом вестибюле, разносясь по всей школе. Именно этого нам не хватало для полноты счастья. Все мгновенно разлеглись в живописных позах. И тогда она напала на Осу.

– А вы что стоите? Кто этих идиотов должен вести в класс?!

– Урок мой, но вы же распорядились не пускать никого в класс без сменной обуви.

Наталья Георгиевна вздохнула.

– И вы им сочувствуете?

– Я не понимаю, почему вы десятиклассникам сделали послабление.

Завуч перебила ее:

– Как вы все‑таки далеки от школьных будней, дорогая Марина Владимировна! Ведь десятиклассники – выпускники, взрослые люди, а эти скандалисты сейчас доказали, что они – типичный переходный возраст, стихийные, плохо управляемые, наглые…

С улицы вошла директор Зоя Ивановна и остановилась.

– Вот это да! Нарочно не придумаешь! Ее темное лицо с усиками было, как у мальчишки, да и стриглась она по‑мужски.

– Почему десятиклассникам можно без сменки, – заныл Ланщиков… – Мы что, не люди, нас никто не уважает, с нами, как с баранами…

Зоя Ивановна сняла трубку, встряхнула волосами, усмехнулась.

– Люблю самокритику! Только вы не бараны, вы – жалкие ослы…

На нее никто не обиделся, да и раньше никогда не обижались, она как нормальный человек с нами говорила.

– Бараны ведь все делают, не рассуждая, а ослы еще обожают «митинговать», отстаивать свои права.

Мы начали подниматься, разминая ноги. Труднее всех было мне. Меня выпрямляли Митька и Олег Стрепетов в несколько приемов.

– Больше всего меня восхищает ваш комсорг Стрепетов. Как героически он борется за честь класса, как боится нарушить коллегиальность.

Стрепетов нахмурился, но промолчал.

– Короче, всласть поскандалили?! – Под взглядом Зон Ивановны поднялись самые упрямые, даже Джигитов. – А теперь в класс. Вокруг этой истории можно было бы раздуть хорошее ЧП, кое‑кому испортить характеристику, особенно комсоргу, но вы же по дурости…

Зоя Ивановна ехидно усмехнулась.

– Сегодня я пушу вас в школу без сменной обуви, но за это после уроков вы помоете школьную лестницу и коридор возле своего класса.

– А десятиклассники… – начал Ланщиков, но Зоя Ивановна махнула на него рукой, точно выключила.

– Им исключений делать не будут, произошла ошибка, недоразумение…

Мы двинулись в класс и услышали, как Наталья Георгиевна сказала:

– Этого нельзя так оставлять, нам дорого обойдется…

– Все обойдется дешево, если вы не будете ничего раздувать, – устало сказала Зоя Ивановна, и это был последнее, что я слышал, замыкая уходивших вперед.

А после уроков, после дополнительного занятия, Оса вдруг прицепилась к Стрепетову. Я дописывал контрольную и понял, что она здорово на него разозлена.

– Значит, характера не хватило?

– Но я не мог, если все.

– Оправдание малодушия. Ветрова же смогла…

– То Ветрова…

Он стоял возле ее стола нахохленный, как куренок под дождем.

– Жаль, а я в вас верила…

– А теперь?

– Из таких получаются люди, которые плывут по течению, лишь бы не высовываться, быть как все…

Стрепетов сморщил лицо, точно собирался зареветь, это у него нервное.

Ему не повезло, именно его почему‑то все прорабатывали за эту историю, даже Варька Ветрова. Мы пошли вместе домой, и она всячески показывала свое к нему презрение. Наконец Стрепетов сказал, что нельзя противопоставлять себя коллективу.

– Лучше быть – чего изволите? Ты вообще никому отказать не можешь, со всеми хочешь быть добреньким…

Я даже не успел вставить слово, они меня просто не замечали.

– Ты про отчет?

– Ну хорошо, Кирюша любит показуху, но кто тебя заставляет писать в отчете всякую дребедень?

– Если учителям это нужно… – Я никогда не думал, что Стрепетов может так жалобно говорить.

– Ты даже вписал идиотское «посещение» классом катка»…

– Скажешь, они не ходили?

– Кто? Моторин и Глинская? – Ветрова прямо шипела от злости. – Если бы ты был дураком или карьеристом…

Стрепетов опустил голову, словно подставил шею под удары…

– Варя! – В голосе его прозвучало прямо отчаяние, и я вдруг вспомнил, как на школьном вечере он стоял у стенки и смотрел в зал на крутящихся девчонок. И я сказал скорее себе, чем Стрепетову:

– Тихомирова нарасхват, а вот Варька скучает… Стрепетов явился в черном костюме, в рубашке с галстуком, но все равно выглядел как пятиклассник в отцовской одежде. И вдруг он ответил после нескольких минут молчания:

– Я бы пригласил, так не пойдет… Он говорил уныло, и мне стало смешно, тоже – девчонка, Варька Ветрова!

Но, оказывается, и у нее появился вздыхатель, кто бы мог подумать!

Я решил приглядеться к ней внимательнее. А вдруг что‑то недопонял или недосмотрел? И еще – почему я только случайно узнал, что Митька с Глинской ходили на каток?? Конечно, Митька катается классно, он шутя мог на первый разряд вытянуть, но у него никогда времени на тренировки не хватало… Из‑за его матери… Она спорт считает блажью и всегда «заболевала», когда ему на каток надо было идти. Ее больше его «коммерции» устраивали…

Но что у него общего с Антошкой? Сам меня предостерегал от нее, называл обезьянкой с длинным именем вместо хвоста. Да и она с ним долго не разговаривала из‑за кроликов.

Раньше он на каток девчонок не брал.

 

Первый раз в жизни я был в роли без пяти минут жениха. А все Кирюша! Заставила меня одну нашу девицу навещать, она больше месяца болела.

Встретила меня ее мамаша, молодая, сама на девчонку похожая, провела к ней в комнату. Дорка Чернышева лежит зеленая, в ушах – сережки золотые. Единственная из всего класса, кто сережки носит. Мамаша стояла чирикать, чтобы мы поговорили, а она быстренько завтрак организует, и убежала, даже дверь прикрыла. Дорка на меня смотрит, молчит, я тоже. Мы с ней в школе и двух слов не сказали. Самая молчаливая из наших девчонок, учится толково, только часто болеет. У нее на постели всякие корни лежат, ветки, и я спрашиваю:

– Это что у тебя?

– Корни, – говорит и снова молчит.

– А зачем? – спрашиваю.

– Красивые, – говорит.

Тут я огляделся и вижу, что у нее вся комната в каких‑то штуках из дерева. Здорово, особенно один дед с мешком за спиной. Согнутый, но веселый. И все честь по чести – борода, и колпак на голове.

– Гном, – говорит Дорка.

Еле‑еле вытянул, что она все лето в лесу собирает корни, ветки, а зимой, просушив, из них свои композиции делает.

– И лето остается здесь, со мной. Слышишь, как пахнут ветки?

Она очень некрасивая, нос приплюснутый, губы толстые, а глаза маленькие, умные, как у слона, смотрит, вроде она старше меня.

Дал я ей все задания, от девчонок записки, а тут ее мамаша столик прикатила на колесиках, как в ресторане. Усадила меня возле ее постели и начала угощать всякими вкусностями. Я их и оценить не мог. Мне надо, чтобы я точно чувствовал, что ем, мясо, или рыбу, или картошку. А у них все перемешано, растерто вроде каш. Есть можно, но скучно.

Доркина мамаша стала говорить, что рада со мной познакомиться, что много наслышана, что заочно она почти всех мальчиков знает, а в доме у них только Саша Пушкин и Зоткин бывают, очень приличные юноши, главное, целеустремленные, кажется, и я целеустремленный. Дорочка рассказывала о моей геологии, она может мне помочь, у нее в геологическом институте дед работает, можно и девочек некоторых в гости приглашать, она нас будет и ужином обеспечивать, и танцевать мы сможем, она любит Дориных друзей, раньше, в другой школе, у них весь класс собирался, а вот мы мало коммуникабельные. Дора месяц болеет, а ее почти не навещают, только по телефону звонят, разве расстояние – помеха для дружбы, так товарищи не поступают, конечно, Дора способная, она не отстанет, но все‑таки надо быть человечнее…

Я от тоски все умял, что было на тарелочках, а она говорила совершенно без пауз, словно запустили пленку на магике с большой скоростью, и пока вся не размотается, не остановится.

А Дорка лежит, слушает ее с непроницаемым лицом и только чуточку улыбается, вот, мол, какая у меня мама.

– Может быть, хотите выпить? – вдруг ее мамаша спрашивает. – У нас есть и вермут, и джин, и виски, могу сделать легкий аперитив?

– Ты ему молока налей, – сказала Дорка, и только тогда ее мамаша перестала суетиться, остановила свою пленку и села на стул. И я понял, что меня раздражало в ней – руки… Она все время ими на столике что‑то двигала, переставляла, поправляла, а они довольно заметно дрожали. И еще она ни разу Дорке в лицо не посмотрела. А когда пошла меня провожать, я удивился. Я вначале думал, что она красится, а тут дошло, что у нее волосы всерьез седые, хотя лицо молодое. Конечно, с такой мамашей и корнями начнешь увлекаться! Интересно, а часто у них приступы, у душевнобольных? Надо Антошку спросить, она здорово во всяких психах смыслит, она решила стать психиатром и больше ни о чем, слышать не желает. Когда я ей начинаю о камнях говорить, она тут же своих любимых психов привлекает – и кранты.

 

Не могу понять, почему Варька и Антошка так друг друга не выносят. Вроде девчонки невредные, но они демонстративно не замечают друг друга.

Я сначала попробовал у Варька выяснить, она со мной всегда как свой парень разговаривает; она сделала хитрую гримасу, мгновенно передразнила Антошку, та иногда может сидеть на уроке со страшно задумчивым видом, и сказала:

– Прелестное дитя!

– Я без дураков спрашиваю.

– Спасибо за доверие, но это же она в психологи лезет, а я человек простой, маленький, мне бы чего попроще…

– Чего ты на нее злишься?

Варька усмехнулась длинным ртом, он у нее, как у Буратино, от ушей до ушей, но это ее не очень портит.

– Балованная она! Дома с ней носятся, никогда горя не знала…

– Ну и что?

Она дернула меня за нос, показала язык и убежала. Вот и разговаривай с девчонками всерьез! Тоже мне – друг человека!

Антошка высказалась более откровенно. Она сказала, что не любит людей, которых все любят: и ученики и учителя.

– Тогда ты меня должна ненавидеть, я никогда ни с кем не ссорюсь.

Она посмотрела на меня сверху вниз, у нее это здорово получается, хотя в ней сто пятьдесят пять сантиметров, а во мне сто девяносто пять. И заявила, что ей не нравится отношение Ветровой к общественной работе: «Она делает только то, что заметно учителям».

А я вдруг вспомнил, как в пятом классе Варька меня втравила в общественную работу. Нам тогда объявили, что если мы будем заботиться о старых и одиноких инвалидах в своем микрорайоне, получив максимальное количество очков по шефской работе, то лучший класс на каникулах поедет в Ригу бесплатно. Варька тогда была председателем совета нашего отряда.

Она мгновенно собрала нас и стала выяснять, кто знает одинокую бабку. Я предложил дедку. У нас на нервом этаже жил бодрый старикан, даже зимой в проруби купался, а она заявила, что одиноких дедок не бывает, без бабок они сразу вымирают, как мамонты.

Мне тогда Варька очень нравилась, и я старался завоевать ее дружбу. Поэтому немного поднапрягшись, я вспомнил, что под нами живет одна ведьма, как ее моя мама называет. Она всегда шваброй стучала по батарее, когда я на роликах по комнате ездил. Короче, я пришел к ней и предложил ее опекать, поклявшись для начала над ней в футбол не играть, не ездить на велосипеде и на роликах. Она слушала меня очень недоверчиво, а я тут же зачихал от пыли. У нее все стены в комнате были открытыми книжными полками заставлены.

– У тебя грипп, мальчик? Тогда уходи, я боюсь инфекции. – Голос у нее был басистый, как у шофера в партии дяди Гоши, и сама она, высокая, толстая, с седыми завитушками на голове, не очень напоминала бабку, о которой мечтала Варька.

– Это от пыли, – сказал я и вытер нос рукавом, отчего она неодобрительно поджала губы. – Я могу воды принести.

– У нас же водопровод.

– Тогда уборку сделаю.

Она осмотрела меня с сомнением, но веник дала, всячески намекая, чтоб я ничего не разбил.

Дома мать меня пыталась заставить убирать, но я умел увиливать, а тут решил блеснуть… Раньше всего я сдвинул всю мебель. Под ней оказалось столько пыли, что можно было шурфы пробивать.

На шум вошла хозяйка. Ее рот слегка перекосился.

– Господи!

– Пыль вредна, бабуся!

Она взялась рукой за сердце и села на табурет. А я вытянул из‑под дивана роскошные горные лыжи.

– Ой, чьи такие?

– Мои.

Я как представил ее на лыжах в этом черном платье с кружевами, так и сел на пол от смеха…

– Старуха на лыжах!

– Мне только шестьдесят пять! – Бабка подняла мазанные чем‑то черные брови.

Я растерялся и решил в разговор с ней не набиваться. Подмел, поставил все на место, и она попросила принести картошки.

Я с восторгом помчался, я здорово устал уже от этого шефства. У меня были свои личные тридцать пять копеек. Она велела купить пять килограммов и дала полтинник, а я купил восемь килограммов, добавив кровные, чтобы ее удивить своими покупательскими способностями. Но бабка на картошку и не взглянула, велела высыпать ее в чулан, а потом спросила со вздохом:

– Ну что теперь будем делать?

Я пожал плечами, но туг зазвонил телефон, и она ушла разговаривать. Я сел возле кухонного стола, покрытого клеенкой в черную и белую клетку. И тут меня осенило. Я решил сделать ей не клеенку, а третьяковскую галерею, достал ручку…

Я успел заполнить только два квадрата – в одном кошку, похожую на бабку, в другом петуха (свой автопортрет). Но тут появилась бабка, слабо ойкнула и села на табурет. Потом попросила меня накапать валерьянку в стаканчик и сказала:

– Иди, мальчик, все, и пусть больше никто не ходит…

– Почему? Если из‑за клеенки, так ее можно помыть…

– Иди, ты русский язык понимаешь…

А вечером ко мне заявилась Варька. Я сидел мрачный. Она закричала:

– Что случилось? Умерла?

– Выгнала…

– Эх ты, а еще пионер!

Варька смотрела на меня с презрением, отвращением, как на мокрицу, и я не сказал о своих кровных тридцати пяти копейках, отданных общему делу…

Антошка слушала равнодушно мои воспоминания, я даже решил, что она думает о своем, но возле самого ее дома, я, сам не замечая, часто стал провожать ее домой, сказала:

– Боюсь я людей, которым важно не дело, а результат.

Она покосилась из‑под своего платка, она всегда его носила, потому что никакая шапка не налезала на ее косу.

– Ты о чем это?

– Жирафа!

Я поморщился. Слишком многие стали так меня называть! – и мать, и Митька, и эта пигалица… Я хотел от нее потребовать более ясного ответа, но Антошка нырнула в свой подъезд, чуть не сломав дверь.

 

Сегодня заметил, что Антошки давно нет в классе, спросил Митьку. Оказывается, она уже три дня болеет, он к ней забегал, за учебником. И покраснел. Елки‑моталки!

А тут наш Дед Мороз, то есть почтенная Эмилия Игнатьевна, это Варька требует называть ее как человека, ко мне привязалась. Она уже знала, что я исправил двойки по литературе, и теперь немедленно потребовала «повторения подвига Жанны д’Арк и Красной Шапочки». Короче, дала мне на дом специальную контрольную для лентяев. И предупредила, чтоб не искал нигде решения, так как все задачи ею специально для меня подбирались. Ничего себе честь! Я, конечно, начал закидывать намеки Сашке Пушкину, он математику как орешки щелкает, но она и тут меня опередила. Сашка покраснел и сказал, что она специально с него взяла слово – не вмешиваться в мою работу. Я к Зоткину, качество мозгов похуже, да и дольше уговаривать, но и Зоткина наш Дед Мороз вывела из игры. Короче, я оказался в вакууме. И тут я сообразил, что Антошка болела, а значит, Эмилия Игнатьевна не могла предъявить ей свой ультиматум. Конечно, Антошка не фонтан, но иногда вдруг у нее в мозгах что‑то щелкает, и она лихо решает алгебру…



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: