– Значит, так, – говорит Валька. – Значит, шефу – письмо, значит, на Садовой, зовут Лена. Все вроде записано.
– Пошли, – коротко бросает Мишка.
– Ну, так как же? – растерянно бормочет Валька. – Ай‑хо! – вдруг говорит он.
Улыбки. «Ай‑хо!» – боевой клич онкилонов, тех, что уплыли‑на север…
Они уходят. Картинным силуэтом темнеет согнувшаяся под рюкзаком с образцами фигура Мишки и рядом крохотная в длиннополом смешном ватнике фигурка Вальки.
– Э‑ге‑ге‑ге‑гей!.. – кричу я.
Фигурки замирают. Поднимают бинокль к глазам тонкие палочки рук. Шарахается от крика где‑то в небе гагара. Желтым заревом полыхает тундра. Я смотрю на Виктора. В сторону отвернулся мой начальник, старательно изучает серую ленту реки. Опустив длинные руки, стоит Григорий.
«Смешные мы все же люди‑человеки», – думаю я.
Я сижу в палатке. Виктор и Гришка только что ушли к месторождению. Я вернулся оттуда. Мы по очереди дежурим у Лехи. Не на шутку разболелся парень.
– Нутро у него, понимаешь, протестует, – так сказал материалист Гришка.
Я привожу в порядок записные книжки. Кончается день. Сильные густые тени падают с гор. Вероятно, сегодня будет первый лед.
Первый лед, с которого жиреют и тревожными стаями мечутся гуси.
…Будут морозные ночи в палатках, будут крепкие, как дубовый шар, сентябрьские дни. Голубые ниточки тундровых рек, отмели и скалы все еще ждут нас…
Глаза Лешки лихорадочно поблескивают в сумерках палатки. Красным помидором пылает его лицо. Грипп? Воспаление легких? Тиф? Менингит?
– Переболеешь – встанешь, – сурово басил ему на прощание Мишка.
Лехе худо. Я не знаю, как быть. Он проглотил уже страшное количество кальцекса, аспирина и биомицина. Больше в аптечке ничего нет. Только йод. Йод не пьют. Эх, я знаю, что тут надо! Надо малины и бабушкино ватное одеяло. Морщинистую материнскую руку на лбу. Но где я возьму тебе маму, Лешка?
…Обмелевшие за лето ниточки рек. Озера покроются льдом. Мы будем замыкать петлю. Еще стоят нерешительной стайкой значки на карте.
– Леха, – говорю я, – ты давай в геологи. Плюнь на своих греков.
Лешка молчит. Думает что‑то парень. Страшным жаром горит его лицо. Черные тени крадутся в палатку. Густым стеклом висит воздух. Белеет на западе снежник.
– Леха, – говорю я.
– Не надо… – просит он.
Ночью мне делается совсем страшно. При свете свечки Лешкины глаза блестят как‑то тревожно и жутковато.
– Зуб ноет, – тихо говорит Лешка.
Я достаю вату и пузырек с соляной кислотой. Испытанный злодейский метод. Спи, Леха! Леха не спит.
Но как заменить ему мамкину руку, как согреть этого парня?
– Ты хороший парень, Лешка, – говорю я. – Это ничего, что ты пижон.
– Я не пижон, – говорит Лешка, – просто иногда так…
Ночью он легонько бредит. Я боюсь зажечь свечку, чтобы не разбудить его. Слушаю.
– Рыбы, – говорит Лешка. – Куда плавают рыбы? В воде же темно, они не знают, куда плыть. Надо зажечь им костры, чтобы видели, а то как же… Зажгите костры в океане…
Он много говорит. Я не могу заснуть.
Наутро приходят Виктор и Гришка. Гришка варит очень крепкий чай и разбавляет его спиртом. Потом заставляет Лешку выпить эту взрывчатую смесь. Лешка лежит в двух мешках и обливается потом.
– Порядок! – говорит Гришка. – Дедов способ. Любую простуду вышибает.
Финиш
Я издали замечаю Мишку. Одинокая темная фигура спускается по желтому склону холма.
– Мишка идет! – говорю я ребятам. – Один.
– Мишка? – суетится Григорий. – А у меня чай не готов. Он возится за палаткой с примусом. – Миша любит чай крепкий. Миша любит чай горячий. Не подкачай, Григорий, – говорит он сам с собой.
Мишка подходит шагом до смерти уставшего человека.
– Привет, бродяги! – здоровается он.
Только голос у Мишки не под стать словам. Такой серьезный голос.
– Ну как? – спрашивает Виктор.
– Порядок! Как в аптеке.
Я смотрю на Мишку. Чуть кривоватая улыбка застыла у него на лице. Резкие морщины режут лоб и щеки. Грязная тельняшка торчи г из ватника. Видимо, здорово устал парень.
– Мишка, – говорю я, – а ведь мы уже взрослые люди. Нам по тридцать. Мужики мы. А я все думаю, что ребята!
Ничего, что небо очень злое,
Пусть пурга метет вторые сутки.
Верь, что будет небо голубое, –
Голубей чукотской незабудки, – мурлычет за палаткой Григорий. Очень ему нравится эта песня.
– Гриш, мы тебя в консерваторию определим. Ладно? – доносится из палатки.
– Если условия подойдут, то можно и в консерваторию, – миролюбиво отшучивается тот.
– А что ж! Люстры, поклонницы, аплодисменты, – рассеянно замечает Мишка. – Значит, так.
– Ай‑хо, старик! – говорю я.
Мишка устало улыбается. Виктор тихо подходит к нам.
– Миш, ты извини, – говорит он.
– За что?
– Так. Вообще извини.
– Все мы люди… – вздыхает Мишка.
Глупая, между прочим, поговорка «Жизнь – это как стрела» почему‑то вспоминается мне.
– А чай уже готов, – вполголоса сказал Григорий.
Глеб Голубев
ВЕНЕРА, ВАМ СЛОВО!
Надо сказать, что редакция «Искателя» дала нелегкое задание корреспонденту Г. Голубеву: взять интервью у планеты Венеры оказалось очень сложно. Несмотря на использование самых различных средств связи, Венера не отвечала на вызовы. Это молчание в конце концов стало столь загадочным, что наш корреспондент испугался и принялся рассматривать ночное небо: не случилось ли чего‑нибудь с Венерой? Но она, как обычно, сияла на небосводе. Тогда решено было перехитрить упрямую планету. Наш корреспондент воспользовался в качестве позывных музыкой и песенками из последней постановки Московского мюзик‑холла «Москва – Венера, далее везде!» – там ведь на все лады воспевается интересующая нас планета. Расчет оказался правильным…
– Помолчите! – послышался капризный голос. – Дайте подслушать спокойно такую чудесную музыку! Что вы все время кричите: «Венера! Венера!» Что вам от меня нужно?
– Но, дорогая Венера… Мы давно пытаемся побеседовать с вами…
– Спохватились! А раньше вы не могли мной заинтересоваться?
– Видите ли, по плану, составленному в редакции…
– Вы хотите сказать, что моя очередь подошла только сейчас?!
(Это, вспоминал наш корреспондент, было произнесено таким тоном, что стало ясно: беседа может немедленно оборваться. Пришлось в течение получаса говорить только комплименты и цитировать все известные ему стихи, в которых воспевалась Волшебная Утренняя Звезда, она же Звезда Любви, она же Вечерняя Звезда… Но ради экономии меета мы эту лирику опускаем.)
– Не понимаю мужской логики, – уже более спокойно сказала, наконец, Венера. – Предоставляете слово сначала Луне, потом Марсу. И каждый из них наперебой хвастает своими загадками.
На лице Луны вы давно изучили каждую морщинку, каждое пятнышко и смогли даже убедиться, что с обратной стороны она не более удивительна… И что вообще в ней загадочного? А этот старый хвастун Марс? Вся физиономия в каких‑то безобразных пятнах и шрамах, а вы восхищаетесь тайнами «каналов» и «морей». Вот я действительно загадка: моего лица вы никогда не видели.
– Да, ваша облачная вуаль доставляет массу хлопот астрономам. Все они втайне мечтают, чтобы вы приоткрыли ее хоть на миг.
– И не подумаю! Тогда вы моментально поставите меня на какое‑нибудь сто первое место в ваших редакционных планах. А пока загадочность делает меня еще привлекательнее, не правда ли?
– Пожалуй, это верно, дорогая Венера, но не кажется ли вам, что во всем надо соблюдать меру? А то какую гипотезу ни выскажут о вас ученые, она очень быстро оказывается недостоверной.
– С удовольствием принимаю этот тонкий комплимент. Однако за последние годы, даже буквально за считанные месяцы, вы ведь ухитрились узнать обо мне кое‑что новое.
– Да, кажется, удалось, наконец, достаточно точно установить ваши размеры. Прежде различные исследователи при определении вашего радиуса расходились в расчетах на двести с лишним километров, и, конечно, они сознавались, что это «совершенно нетерпимо в отношении столь близкой к нам планеты». Последние расчеты советского профессора Д. Я. Мартынова показали, что на высоте облачного слоя ваш радиус немногим превышает 6 100 километров.
– Неплохо. Но это опять‑таки на высоте облачного слоя…
– Пользуясь тем, что световые волны различной длины по‑разному проходят сквозь облачный слой, наши астрономы сумели в какой‑то степени сделать вашу вуаль прозрачной. А снимки в ультрафиолетовых лучах позволили заметить на вашей поверхности какую‑то систему полос. По их движению удалось определить местонахождение ваших полюсов. Они занимают примерно такое же положение, как и у Земли: угол между осью вашего вращения и плоскостью орбиты составляет 60–70 градусов, не так ли?
– Вы забыли, что эти расчеты верны лишь в том случае, если полосы на моей поверхности параллельны экватору…
– Да, как это мы наблюдаем у Юпитера.
– Но я не Юпитер, я Венера!..
– Однако мы проверяем эту гипотезу и другими методами. Очень важные данные принесла науке радиолокация, которой вас подвергли советские ученые в прошлом году. Ведь раньше о периоде вашего обращения вокруг оси ученые давали самые противоречивые определения – от 22 часов до 225 суток! Так что по одним расчетам получалось, что Солнце обогревает вашу поверхность примерно так же равномерно, как и земную, по другим – будто на одном из ваших полушарий царит вечный мрак.
– Обидно, когда о тебе так плохо думают…
– Да, но это было раньше. А теперь радиолокатор позволил довольно точно определить, что период вашего полного обращения вокруг своей оси составляет немногим меньше десяти земных суток. Из этого можно сделать весьма важные выводы о природных условиях на поверхности, которую вы так старательно прячете под облаками.
– Какие же?
– Ну, раз вы совершаете полный оборот за десять суток, вся ваша поверхность облучается равномерно и на ней создается довольно мягкий температурный режим.
– Однако о том, насколько сильно нагревается или остывает моя поверхность, у вас продолжаются научные споры?
– Да, в этом вопросе, к сожалению, еще много неясного. Для облачного покрова болометрические измерения в инфракрасной области дали 35 градусов мороза, а по данным исследований радиоизлучения получается совсем иное: 200 градусов тепла…
– Ничего себе, «мягкий температурный режим»! И к тому же опять на уровне облачной оболочки.
– Противоречие действительно резкое, но, кажется, наши ученые начинают в нем разбираться. Они предполагают, что сведения о высоких температурах приносят нам радиоволны, которые излучает ваша ионосфера, а ведь она сильно нагревается и ультрафиолетовыми лучами и корпускулярными потоками, летящими от Солнца. Точно такое же явление наблюдается и в земной ионосфере. Температура вашей поверхности под облачным покровом, вероятно, не превышает 50–100 градусов тепла. Есть и другая гипотеза: возможно, что излучение, которое улавливают наши радиотелескопы, вовсе не теплового происхождения, а порождается частицами высоких энергий, «плененными» вашим магнитным полем. В таком случае по нему вообще нельзя судить о вашей температуре.
– Вероятно, вы ждете, что я помогу разрешить эту загадку?
– Это было бы замечательно!
– Ну зачем же я сама стану лишать себя хоть частицы загадочного обаяния? Любая женщина вам скажет, что это совершенно неразумно. Так что продолжайте ваши наблюдения и не теряйте со мной связи…
– Наоборот, мы все время пытаемся укрепить эту связь. Мы первые послали к вам автоматическую межпланетную станцию, ведем все новые радиолокационные измерения.
Помогите же и вы нам теперь хоть немного! Астрономы даже поднимают телескопы на стратостатах, надеясь избавиться от земных атмосферных помех и отыскать хотя бы небольшую и пусть ненадолго открывшуюся «прореху» в вашем облачном наряде. Ведь нам так хочется узнать, что представляет собой ваша поверхность. Американские астрономы Мензел и Уиппл предполагают, например, что она сплошь залита океанскими водами. Но последние радиолокации как будто опровергают эту гипотезу, они показывают, что ваша поверхность неоднородна. Различные участки ее по‑разному отражают радиоволны – значит, там должны быть острова, может быть, даже целые материки. Но как они выглядят? И, конечно, самое главное: есть ли на них жизнь? В каких формах?
– Ну, в этом отношении я не хуже других планет.
– Да, у вас есть вода, без которой невозможна жизнь, во всяком случае в формах, известных нам на Земле, а других мы пока не знаем. Какие же неведомые существа резвятся в глубинах ваших океанов? Как выглядят ваши луга и леса? Действительно ли они багряцо‑красные? Это предположение Г. А. Тихова основано на том, что климат у вас влажный и теплый, как в природной оранжерее…
– Значит, в существовании жизни под моим облачным покровом вы уже не сомневаетесь?
– Пожалуй, нет. Споры сейчас идут о том, на какой стадии развития находится эта жизнь. Одни считают, что вы старше Земли, от близости Солнца жизнь в ваших морях и лесах развивалась быстрее и теперь уже клонится к закату. По другим гипотезам, наоборот, вы отстали от нас и жизнь у вас только начинает свое победное шествие. Тогда она напоминает ту, которая существовала на Земле миллионы лет назад, во времена каменноугольного периода.
– Вы хотите сказать, что все зависит от моего возраста?
– Да, дорогая Венера, сколько вам тысячелетий?
– Но кто же задает такой вопрос женщине!
– Я вас спрашиваю не как женщину, а как планету.
– Оставьте эти словесные ухищрения для простушек вроде Луны. О своем возрасте я ничего говорить не буду. Впрочем, что толку говорить о моей поверхности, а тем более о жизни на ней, когда вы даже еще не разобрались в загадках облачной оболочки? Вот уже двести лет, как ваш замечательный соотечественник Михаил Васильевич Ломоносов обнаружил мою атмосферу, а много ли вы с тех пор узнали о ней?
– Мы довольно точно выяснили ее состав, разве не так? Больше всего в ней углекислого газа – так много, что при нормальном атмосферном давлении он должен образовать слои в один‑три километра толщиной. Другая важная составная часть вашей атмосферы – азот. До последнего времени считалось, что она совершенно лишена кислорода. Но совсем недавно, в марте этого года, советские астрономы обнаружили и кислород в верхних слоях вашей атмосферы.
– Все это очень мило, но позвольте задать вам такой вопрос: все эти газы прозрачны, почему же вы не видите моей поверхности?
– Тут наши ученые пока не пришли к общему заключению. Одни считают, что пелену облаков образуют мельчайшие капельки воды, диаметром всего в 2–2,5 микрона. Правда, здесь есть одно «но»: углекислый газ, которого так много в вашей атмосфере, в присутствии воды непременно должен соединяться с различными веществами горных пород. Почему же количество его не убывает? Чтобы устранить это противоречие, американские астрономы и выдвинули гипотезу о том, будто всю вашу поверхность сплошь покрывает вода, ведь тогда горные породы не соприкасаются с атмосферным углекислым газом. Однако последние данные радиолокации, как я уже говорил, эту гипотезу, кажется, похоронили.
Есть и другое объяснение происхождения вашей «вуали». Может быть, она состоит из недоокиси углерода С3О2, которая образуется при освещении углекислого газа ультрафиолетовыми лучами? К сожалению, это соединение весьма неустойчиво, и в земных условиях его очень трудно исследовать. Как видите, я ничего не скрываю от вас…
– В надежде, что я отвечу взаимностью? А что вы скажете, если никакого облачного покрова у меня вообще нет?
– То есть как? Почему же мы тогда не видим вашей поверхности?
– Вы ее видите. Только она сплошь покрыта ледниками, их‑то вы и принимаете за облака.
– Подождите, это же старая гипотеза английского астронома Баркета. Он исходил из того, что период вашего обращения очень велик, и поэтому одна половина планеты – как раз та, какую мы наблюдаем, – всегда скрыта от солнечных лучей. Но гипотеза Баркета полностью опровергнута данными радиолокации. Зачем вы меня путаете?
– Опять‑таки чтобы вы не слишком зазнавались. А то вы все упрекаете меня, что я слишком ревниво храню свои тайны, не хочу помочь вам их разгадать. А не напрасны ли ваши упреки? Подумайте‑ка! Разве я уже не стала вашей помощницей?
– Каким образом?
– Ах, вы уже забыли… Какая неблагодарность! Но разве могли бы вы без меня уточнить вашу астрономическую единицу?
– О нет, что вы, дорогая Венера, ваша помощь в этом была неоценима. Действительно, астрономическая единица, за которую принято среднее расстояние от Земли до Солнца, нам необходима во всех расчетах небесной механики. До поры, до времени мы могли мириться с тем, что эта космическая мера длины известна нам с точностью до сорока тысяч километров. Но для точных расчетов траекторий космических кораблей она не годится. Поэтому в прошлом году советские ученые попытались уточнить астрономическую единицу при локации вашей поверхности. Она оказалась равной 149 457 тысячам километрам с возможным отклонением всего лишь в пять тысяч километров. Это уже значительно лучше, и мы весьма вам признательны за участие в таком важном космическом эксперименте.
– Но почему вы благодарите меня довольно кислым тоном?
– Как вам сказать…
– Опять вы видите какое‑то коварство с моей стороны? Говорите смело, я не обижусь.
– Тут опять… возникло одно противоречие. Совсем недавно была сделана попытка уточнить величину астрономической единицы другим, математическим методом. Эти расчеты – тоже весьма точные – почему‑то расходятся с данными радиолокации на семьдесят с лишним тысяч километров.
– Вас смущает это противоречие? Но ведь за каждой загадкой обычно следует и какое‑нибудь открытие. Так что посылайте ко мне новые ракеты.
– Мы так и сделаем. До скорой встречи, прекрасная Венера! Большое спасибо за интервью! Привет вашим обитателям, если они существуют!
Пусть ждут нас!
СНИМКИ РАССКАЗЫВАЮТ
ТАЙНА АМАТИТЛАНА
Прозрачны бездонные воды Аматитлана. На несколько километров протянулось озеро среди извилистых берегов, покрытых лесами. Южнее его бьют из‑под земли неистощимые фонтаны гейзеров. Цепь потухших вулканов, словно стража, высится вокруг безмятежно спокойной озерной глади.
Этот живописный уголок, расположенный недалеко от столицы Гватемалы, – любимое место отдыха туристов. Несколько лет назад озеро Аматитлан заново «открыли» аквалангисты.
Однажды один из подводных охотников вынырнул на поверхность без обычного охотничьего трофея. В руках он держал каменный сосуд в форме статуэтки. После этой находки подводная охота была забыта. Теперь аквалангисты разыскивали на дне озера затонувшие археологические сокровища. Со временем азартное «кладоискательство» сменилось более планомерными поисками. Группа археологов‑любителей занялась систематическим исследованием дна Аматитлана.
Когда спустя два года к месту удивительных находок прибыли ученые, коллекция аквалангистов уже насчитывала 400 экспонатов. В основном это были чаши и сосуды с различными барельефными изображениями. Одни каменные изваяния зловеще улыбались, лица других искажал беспредельный ужас. Немало было изображений идолов. Барельефы украшали даже крышки и ручки сосудов.
Ученые продолжили исследования озера, глубина которого в некоторых местах достигала 40 метров. Аматитлан оказался настоящей кладовой сокровищ для археологов.
Происхождение находок не представляло загадки для ученых. Подобные сосуды и статуэтки были знакомы им по раскопкам поселений древних майя – народа высокой культуры, погибшей после вторжения в Америку в XVI веке испанских колонизаторов. По «стилям гончарных изделий и скульптур из камня археологи установили возраст находок. Большинство из них относилось к 300–600 годам нашей эры, к «классической эпохе» государства майя.
Но как попали ценные сосуды, чаши и тому подобное в место, отдаленное от культурных центров той эпохи? Каким образом оказались они на дне озера? И как объяснить, что некоторые сосуды, найденные под водой недалеко от берега, аккуратно поставлены один подле другого?
Разгадать тайну Аматитлана помог археологам «священный колодец» в древней столице майя Чичен‑Ице в Юкатане. По всей вероятности, Аматнтлан был некогда «священным озером», куда, как позднее к «священному колодцу» в Чичен‑Ице, съезжались паломники для поклонения божествам. Об этом говорит и своеобразие найденных сосудов. Это курильницы, предназначенные для сжигания благовоний, светильники, чаши больших размеров, в которые, вероятно, клали дары. О том же свидетельствуют и многочисленные изображения головы ягуара, олицетворявшего для майя бога воды и дождя. Косвенным доказательством такого предположения является и весенний праздник на Аматитлане. До сих пор в определенный день со всех концов Гватемалы съезжаются на озеро паломники. Они сопровождают статую «святого» на лодках к центру озера, где в его честь бросают в воду цветы и фрукты. Не является ли этот обычай отголоском древнего языческого обряда майя?
Видимо, и майя одаривали своих богов, бросая приношения прямо в озеро А сосуды в нишах? Вероятно, это была особая форма поклонения богам. Наверное, майя клали сосуды, наполненные дарами, и курильницы с благовониями также и на берегу. Но уровень воды в Аматитлане со временем значительно поднялся. и они оказались затопленными.
Но почему именно это озеро стало местом паломничества? Скорее всего, воображение майя поражало сочетание в этом месте тихих вод Аматитлана и извергающихся вулканов, горячих серных источников, бьющих в небо гейзеров. Им могло казаться, что именно в этом озере живет божество, повелевающее грозными силами природы.
Исследование многочисленных находок Аматитлана поможет историкам изучать жизнь и культуру древних майя, сведения о которых до сих пор очень отрывочны и неполны.
Г. Рябов, А. Ходанов
ФАМИЛЬНЫЙ РУБЛЬ
События, которые происходят в этой повести, вымышлены. И в то же время они реальны.
Вымышлены, потому что ни в Ленинградском, ни в каком‑либо ином управлении милиции дела о фамильном рубле никогда не было.
Реальны, потому что нам, авторам, пришлось – по роду службы – расследовать не одно уголовное преступление, и многое из того, что довелось узнать и пережить во время расследований, положено в основу этой повести.
ГЛАВА I
Рано утром 18 октября 1961 года из подъезда трехэтажного дома с белыми колоннами, что стоит в Москве на углу улиц Огарева и Герцена, вышел высокий молодой человек в форме офицера милиции. Это был следователь Ленинградского управления внутренних дел Иван Сергеевич Громов.
Здесь, на улице Огарева, еще доживало лето. Доживало в веселых солнечных зайчиках, скачущих вокруг Громова, в прозрачной звенящей синеве неба, по которому ползла невидимая точка – самолет. Самолет оставлял белый пушистый след, и, прищурившись, Громов прочел: «Мир».
Да, здесь был мир. Он чувствовался и в шумном гомоне спешивших по улице студентов, и в деловитом урчании машин, и в спокойных движениях рабочих, что расклеивали на стендах утренние газеты.
Да, здесь был мир… А Громов собирался на фронт. И пусть этот фронт не протянулся сотнями километров проволочных заграждений, но и на нем иногда возникала перестрелка. И тогда шли в атаку люди в синих шинелях…
Громов достал телеграмму.
Она пришла перед началом совещания, и заместитель министра, наклонившись к микрофону, сказал:
– Капитан Громов, самолет на Ленинград уходит через час. Подробности в телеграмме. Теперь прошу подойти сюда.
Когда Громов подошел, заместитель министра протянул ему открытую коробочку. На бархате лежал значок. В рубиновой ленточке‑ободке, обрамлявшей значок, сверкали золотой серп и молот, а под ним – матово‑серебристый меч.
– Мне хочется, – сказал заместитель министра, – чтобы вы всегда помнили: меч, изображенный на этом знаке, вручил нам товарищ Дзержинский.
В телеграмме говорилось: «Немедленно вылетайте тчк вам поручено расследование дела по сто второй тчк…»
Убийство…
Через два часа машина с сиреной уже мчала Громова к месту происшествия…
Когда стопка книг тяжело опустилась на письменный стол, Громову показалось, что вот сейчас, сию минуту он узнает все… Открыл наугад верхнюю – толстый фолиант с золотым тиснением – и увидел портрет Николая I, застывшего в картинной позе у мраморной колонны.
Книги издавали странный незнакомый запах. Словно кто‑то чужой, далекий вдруг неслышно вошел в комнату, обдал тяжелым дыханием прошлого и въедливой, щекочущей ноздри пылью.
«Наверное, ты любил дышать таким воздухом, – подумал Громов. – Воздухом присутствий и казематов. Ну что, ваше величество, поговорим?»
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Николай – презрительно и надменно, следователь Громов – спокойно и чуть насмешливо,
«А ведь ты, наверное, знал, как это началось…»
За стеной, у соседей, кто‑то настойчиво долбил пальцем по клавишам рояля: «Едем мы, дру‑зья, в даль‑ни‑е кра‑я, ста‑нем но‑во‑се‑ла‑ми ты и я!» Сначала неуверенно, потом быстрее и быстрее. Но вот все исчезло. Был только шелест страниц да непривычные «еры» и «яти», современники мрачного, жестокого времени, в котором Громов блуждал сейчас. Блуждал, стараясь отыскать следы того, кто прошел сегодня, всего несколько часов назад, оставив после себя горе и кровь.
…До этих страниц Громов добрался не сразу. Уже затих шум города за окном, уже властно стучало в голове: «спа‑ать», «спа‑ать», когда почти бессознательно, прислонившись подбородком к руке, Громов медленно, по слогам прочел: «Ма‑дон‑на»…
Распрямил широкие плечи, потянулся, машинально пригладил черную буйную шевелюру. Не глядя, вытащил папиросу, удовлетворенно подумал:
– Кажется, то самое. А ну‑ка…
Теперь все происходило наоборот. От строчки к строчке уходил сон…
Это действительно было «то самое»…
*
20 января 1819 года член Горного Совета и Действительный статский советник русской службы семидесятилетний Людвиг Келлер почувствовал приближение конца.
Две недели назад, осматривая по просьбе императора Александра строительство Исаакиевского собора, Келлер простудился и слег, и вот теперь, проклиная неумелых лекарей, готовился к переходу в лучший мир.
Был вечер. За толстым стеклом венецианских окон изредка вздымались блики пламени – строители собора жгли костры.
Келлер судорожно зевнул, с трудом ворочая языком, спросил камердинера:
– Что… Франц?
– Их превосходительство ожидают в приемной, – поклонился лакей, – прикажете просить?
– Проси, – кивнул Людвиг, – не было бы поздно…
– Ну что вы, сударь, – весело крикнул с порога невысокий моложавый генерал с крючковатым носом и брезгливо оттопыренной нижней губой, – у вас же насморк, и все! – подошел к отцу, небрежно чмокнул его в лоб.
– Не нужно напрасных слов, сын мой, я пригласил вас для последнего разговора. Садитесь, Франц. Я хочу дать вам один совет…
Кисло поморщившись, генерал сел около старика, печально покачал головой:
– Слушаю, ваше превосходительство…
– Помни: иногда мелочь, умело преподнесенная, дает человеку богатство и власть.
– Я запомню, отец…
– Это не все. Наш род будет славен и велик. Даже уйдя в мир иной, каждый из нас должен оставаться незабытым. Франц, на Смоленском кладбище ты велишь сделать склеп… – и, заметив, что сын порывается возразить, остановил его властным жестом.
– Ты хочешь сказать – кладбище сие более простолюдинам пристало, нежели лицу чиновному? Все мы вышли от Адама, генерал, и потому чураться простолюдинов не к лицу доброму христианину… – Он покачал головой и, повернувшись к лакею, сказал: – Пусть принесут Мадонну, Карл.
Когда лакей вышел, Франц сказал:
– Ласкаю себя надеждой, сударь, что вы измените свое решение. Посудите, узнают в свете, что Келлеры вместо Лавры на болото Смоленское позарились, подвергнут остракизму! Остерегитесь, сударь!
Старик молчал. Франц шепотом чертыхнулся – знал, не переубедить упрямца. Подумал: лицемерит фатер. Не оттого Смоленское кладбище хочет, что хамов любит, а оттого, что среди чухонских землянок и изба дворцом кажется… Склеп в Лавре – целое состояние, а на Смоленском и плохонький – диво дивное.