Сережа поскорей сунул записку в карман. В его жизни таких записок еще не было! И долго он никак не мог найти случая, чтобы ее прочитать. Без конца кругом толокся праздно-любопытный народ. А во время урока — Таня: сразу заинтересуется!
Тане говорить про записку он не хотел. И побаивался.
Наконец уже на третьем уроке, на математике, он отпросился у Розы Григорьевны «выйти», чем удивил весь класс и Таню, конечно, тоже. Ведь с некоторого возраста человеку уже неудобно громким голосом проситься в туалет.
Сережа выходил из класса под молчаливый хор тридцати пяти взглядов… А что поделаешь!
Зато в коридоре он смог в свое удовольствие развернуть таинственный клочок: «Крамской! Нам надо поговорить. Найди меня. Марина Коробкова».
Из шестого «Б» Коробкова! Кто ж ее не знал! У нее отец какой-то журналист, не то писатель. Он выступал на общем утреннике, помнится, классе в четвертом. И странно как-то было смотреть на него: взрослый дядька, а стихи сочиняет! Такого мнения, кстати, придерживался не только Сережа.
А может, им просто обидно стало, что Коробкова не из их класса, а из параллельного злосчастного «Б».
Но так или иначе с тех пор многие заметили, что Марина эта — симпатичная.
Сережу, который из-за своего воспитания был от таких вещей весьма и весьма далек, записка привела в сильное волнение. Быть может, он даже побледнел, только не было возможности это проверить. А руками, сколько их к лицу ни прикладывай, ничего не определишь.
Но что было бесспорно, обидные Танины слова «ты не понадобишься мне дня два» обернулись теперь неожиданной удачей. Сразу после звонка он, не спросившись, не сказавшись, помчался на первый этаж, где при входе висела пара больших зеркал. Но вовремя испугался, что кто-то его увидит за столь постыдным занятием.
Остановился. Издали поглядел на первоклассниц, которые, поднявшись на цыпочки, строго и любопытно разглядывали себя. Пошел вверх по лестнице.
И все же он как бы осмотрел себя — в душе.
Сменил выражение лица. То у него вид был какой-то растерянно-отчаянный: мол, подходи по одному, жизнь задешево не отдам! Теперь он придал себе спокойствия и решительности. И маленький-маленький прищур, иронический такой. Стараясь не шевельнуть на лице ни одним мускулом, чтобы не испортить этого выражения, он поднялся на четвертый этаж.
Судьба избавила Сережу от лишних мучений. Коробкова словно его и высматривала. Да, именно его! И сразу бросилась наперерез, чтобы хоть не весь класс стал глазеть на них. Коробкова, несмотря на свою знаменитость, тоже была не сильно опытна в делах свиданий.
От волнения Сереже стало вдруг будто бы неинтересно, будто бы даже скучно. На самом деле он просто боялся. Душа его мелко дрожала. И одновременно она сгорала от нетерпения — жарко и бездымно, словно стог соломы.
— Крамской, ты получил мою записку? — спросила Марина, хотя и так было ясно. Но ведь она тоже волновалась.
— Получил! — неловко пролаял Сережа.
— Я тебе хочу дать показания!
Сережа проглотил сухоту в горле, и это получилось не очень красиво, словно бы он икнул.
— С того урока, который вас интересует, Слюдов не был выгнан. Но зато на тот урок опоздал один человек из нашего класса!
Огромная заинтересованность и страшное разочарование буквально разрывали Сережу. А Коробкова усмехнулась с тем совершенно дурацким наслаждением и превосходством, с каким девчонки сообщают вам, что они отнюдь не думали в вас влюбляться!
Да, именно так усмехнулась надменная Коробкова и показала Сереже свой дневник, где на соответствующей странице значилось: «Родители! Ваша дочь 2-го октября прогуляла 20 минут урока истории». И подпись, которую Сережа знал достаточно хорошо, ибо с историней у него по некоему стечению обстоятельств были давние нелады.
— Надеюсь, теперь тебе все понятно?
Ему тут хоть бы немножко съехидничать… Не из того он был сделан теста!
Коробкову, надо заметить, это удивило — его такое благородство. И она сказала изменившимся голосом:
— До свидания… Крамской! Надеюсь, разговор останется между нами.
Прозвенел звонок. Сережа едва услышал его разочарованными ушами… А ну-ка хватит! Пора успокоиться! Да ведь ничего и не было для него, Сергея Крамского, в этой Маринке. Его сердце официально принадлежало Самсоновой, раз он был болельщиком ее команды… И вообще, не может любовь появиться из глупой записки, тем более из обиды.
Теоретически так.
А в жизни — чего только с нами девчонки не делают!
Он вошел в класс. И, видимо, с таким не от мира сего грустным лицом, что учительница истории Жанна Михайловна, которая Маринке написала замечание недрогнувшей рукой, которая и Сережу обычно несильно жаловала, сейчас лишь кивнула головой: мол, садись за парту.
Дела подследственной плохи!
Таня тоже была всего лишь человеком, да к тому ж еще и девочкой. И едва только Сережа сел:
— Кажется, есть новости?
— Годенко невиновен!
— Так! — сказала Таня, сощурив глаза. — Почти все сходится. Годенко — подставная фигура. В смысле: его пытались мне подставить!
Тут она заметила Сережин трагический вид.
— А что, собственно? То есть я хочу спросить, каковы подробности дела?
Молчать было бы невозможно, и Сережа, срезая углы и разливая ведра серой краски безразличия, передал историю с запиской и всем прочим.
— И где сама записочка?
Она осмотрела ровный бумажный квадратик, небрежно сунула его в карман.
— Да не страдай! После окончания дела тебе вернут твою драгоценность. А я на прошлом уроке — чего это, думаю, ты такой нервный. В уборную побежал!
Сережа молчал.
— Коробкова… Это с такими волосками жидкими — белыми?
— Садовничья, встань! Повтори, пожалуйста, о чем я сейчас говорила… Дай дневник!
Все-таки есть справедливость на свете!
Дома Сережа еще раз прошел всю эту историю от начала до конца. Бабушку бы спросить… Невозможно!
И тут он вспомнил, что в старину — не когда бабушка была молодой, не в тридцатые годы, а намного-намного раньше, — если запискам хотели придать особое значение, то непременно окропляли их духами. Не мужчины, конечно, а женщины.
И теперь Сережа страшно жалел, что не догадался сделать такую простую вещь — понюхать ту бумажку. Ведь ароматам свойственно улетучиваться, а сколько еще протянется следствие, неизвестно!
На следующий день Таня абсолютно не обращала на него внимания. Причем так равнодушно, так по-деловому не обращала, словно бы это и не Сережа был ее главным помощником. Словно бы это и не он так безупречно отработал версию Годенко.
Правильно говорится, что бывают на свете люди, а бывают — которым только бы покомандовать!
— Тань, — наконец он сказал, — уже два дня твои проходят!
Таня посмотрела на него, усмехнулась — так, между прочим, удивительно по-взрослому. Не с ехидством, не с превосходством, а именно вот по-взрослому: что, мол, Сережа еще маленький, а она до ужаса огромная!
— Не волнуйся, тебя не забыли. Просто все должно выясниться именно сейчас.
— Когда сейчас?
— А вот смотри. — Таня подняла руку.
Шел урок литературы. Алена Робертовна, увлеченная своим объяснением, ее не замечала. Тогда Таня встала:
— Скажите, пожалуйста, Алена Робертовна, а когда будет готова контрольная по литературе?
Алена запнулась на лету.
— Контрольная?.. Да, действительно! Завтра будет готова.
— Спасибо! — произнесла Таня особенно ученическим, старательным голосом и села. И тут же показала Сереже… жетончик алюминиевый: — Вот она где, контрольная!
Весь прямо-таки похолодев, Сережа догадался: сумка с тетрадями — магазин — жетон из камеры хранения!
— Ты как его достала?
— Забыл? Подобрала за мечтательницей.
Он посмотрел на учительницу, которая уже опять парила в своем рассказе.
— Ты что хочешь с ним делать? Зачем он тебе?
— А чтобы сконструировать некоторую ситуацию. — Тут уж она не смогла удержаться и улыбнулась: мол, я тебе не какая-то Коробкова. — Но о подробностях несколько позже.
А «подробности» были такие. Два дня сумка лежала в универсаме. И Алена Робертовна про нее не вспомнила! Таня рассудила, что и с журналом могло произойти нечто подобное. И лежит он себе где-нибудь в камере хранения Курского вокзала, или под диваном у двоюродной бабушки, или шут его знает где — они ведь тогда за классной не следили!
Алена рассеянная — вот в чем истина!
— А зачем тебе номерок нужен?
Номерок Тане нужен для чистоты эксперимента: узнать, вспомнит Алена без подсказки, где тетради посеяла, или нет. Если не вспомнит, значит, она и журнал куда-то задевала! Такую вот нелепость придумала Таня.
— Ну, это… мало ли, — сказал Сережа, — это ведь все-таки не обязательно…
— А у нас вообще не может быть прямых доказательств. Но как косвенное оно очень сильное. Это во-первых! А во-вторых, больше-то некому. Был Годенко подозреваемый… — Она выразительно посмотрела на Сережу.
Но забывчивость еще не преступление. Преступление, рассуждала Таня, когда человек свою вину начинает валить на другого. А ведь Алена так и сделала. Я, говорит, видела в учительской журнал, а ты, Годенко, его стащил!
И за это она должна быть наказана!
— Нельзя так, Тань, — неуверенно возразил Сережа.
— Ладно, хватит, — прервала его Таня. — Пиши! «После шестого урока состоится важное сообщение. Группа розыска».
— Как это — «сообщение» — и вдруг «состоится»?
— Ничего. Нормально будет. Посылай по рядам.
Алена Робертовна вела урок. А по рядам, от парты к парте или, вернее говоря, от стола к столу, медленной белой молнией пробиралась записка. И каждый, прочитав ее, оглядывался на Таню Садовничью, а потом невольно на учительницу.
После шестого лишь два человека не остались: одному надо было с матерью к врачу, другому (другой, вернее) — на фигурное катание. Оба подошли к Тане… Вроде как отпрашиваться:
— Пусть нам после Корма отзвонит. Ладно, Садовничья?
— Нам же тоже интересно, — сказала фигуристка. — Мы же не виноваты!
Не улыбнувшись, ничем не выдав своего торжества, Таня достойно кивнула.
«Для пользы дела…»
Попробуйте когда-нибудь после шестого урока задержать свой класс хотя бы на минуту. Сами увидите, что у вас получится.
Это знала и Таня Садовничья. Сейчас, незаметно глянув на часы, она обнаружила, что шестой «А» слушает ее уже четверть часа. И дальше готов слушать!
А что она такое рассказала? Всего лишь: о невиновности Годенко (без основных подробностей) и о поведении Алены в тот день (без упоминания о сумке).
И теперь, когда она вдруг объявила, что для следствия крайне важно кое-что в данной истории временно хранить под грифом «секретно», ух и вой же начался! То есть не вой, конечно, а грозные крики возмущения.
Но по существу именно вой: ведь они были в ее руках, ведь это они мечтали узнать тайну… Тайну Тани. И готовы были высидеть любое назначенное время.
— Да поймите вы! — крикнула Таня чуть ли не сердито. — Я не могу рассказывать всем.
— Почему?! — вопили они.
— Потому. Так всегда бывает! Что вы думаете, необычайную тайну должен знать каждый первый попавшийся?
На этот раз они промолчали.
— Мне нужно, — продолжала Таня, — чтоб вы от класса выбрали двух свидетелей-понятых. Двух самых, ну… уважаемых. Для проведения очень важного следственного эксперимента!
Сережа (и, пожалуй, не он один) чувствовал, что все эти звучные судебные слова… в общем, вряд ли Таня употребляет их абсолютно правильно. Но это было сейчас совершенно неважно. Важным было совсем иное — выборы. Двух ответственных, двух самых уважаемых лиц.
То была, между прочим, интересная сцена. И многие, наверное, дорого отдали бы, чтоб присутствовать при ней. Нет, это вам не санитарку выбирать и не ответственного за поливаемость цветов — голосуй за кого попало, лишь бы скорее домой.
Выбирали с пристрастием, с криками. Таня, словно настоящая учительница, спокойно стояла у окна.
И странное дело: хоть голосование и проходило совершенно безнадзорно, выбрали-то тех же самых — Серову Лену и Самсонову Лиду, старосту и председателя совета отряда. Причем никто этого не заметил. Потому что — а кого еще-то выбирать? Всем известные, проверенные… Значит, и правильно сделали.
— А теперь до свидания, остальные! — громко сказала Таня. И взглядом подозвала к себе Сережу: — Постой у двери с той стороны, чтобы никто не подслушивал. Я хочу их ввести в курс дела о забытой сумке.
Говоря по правде, ей не очень нравилось, что придется иметь дело с девчонками. Не из-за какого-то там «ухаживания», а просто с мальчишками у нее четче получался контакт.
Хотя немного, наверное, и из-за «ухаживания». Кто тут разберется!
— Запомните, — сказала Таня. — Если история раньше времени выплывет наружу, все с вами сразу будет ясно!
Серова и Самсонова переглянулись. Старые противницы, они сидели сейчас за одной партой перед учительским столом, почти касаясь друг друга плечами.
— Зачем ты так говоришь, Таня? — нахмурив брови, сказала Самсонова. — Чтобы нас обидеть? Мы с Леной совсем не такие люди!
— Я вас просто предупредила. И отправляйтесь на задание сразу. — Тут она проявила заботу о подчиненных: — По дороге где-нибудь поешьте.
Что говорить! В этом было очень много настоящей самостоятельной жизни! «Поешьте по дороге». Необычно, значительно.
Самсонова и Серова вышли из школы. Они чувствовали, что им любопытно друг с другом, что им о многом хотелось бы поговорить. И совсем по-другому живется, когда не надо подкалывать, когда не надо высчитывать чужие промахи.
— Давай ко мне зайдем, — сказала Лена. — Это же все равно по пути. Бутербродиков возьмем и портфели оставим.
Лида молча кивнула. Ей интересно было пойти на неведомую территорию. И к тому же неплохо, конечно, где-нибудь поесть, но у нее совершенно не было денег.
Этим двум девочкам предстояло найти подходящую засаду в районе того магазина и следить, придет Алена Робертовна или нет. А если не придет, то за десять минут до закрытия предъявить номерок и взять сумку.
— А что мы будем делать? — спросил Сережа.
— «Мы»?.. — Таня улыбнулась. Но ведь два дня, которые были отпущены для наказания, прошли. — Ладно, хорошо. «Мы» будем следить за действиями Алены.
Звучало это просто. А по существу оказалось томительным и стыдным делом. Они подошли к Алениному парадному. Напротив как раз была телефонная будка. Позвонили, убедились, что учительница их дома. Дальше?
— Будем осуществлять наружное наблюдение, — сказала Таня. — А там — по обстоятельствам.
Они пошли в дом напротив, поднялись на седьмой этаж. Отсюда, с лестничной площадки, был отличный обзор. Дверь Алениного подъезда как на ладони, не нужен никакой оптический прицел!
Но что дальше делать — неясно.
Скучать!
Входят-выходят люди. Никакой Алены нету.
— А ты что думал, детективная работа состоит из одних приключений? — сказала Таня.
Такие до грубых мозолей заезженные слова… И стало еще скучнее.
Таня сама почувствовала это. Но хватило ей мужества не поступить, как поступили бы в таких случаях некоторые, а именно сорвать зло на своем подчиненном.
— Ладно, — она сказала, — сходи купи чего-нибудь пожевать. Если меня тут не будет, поезжай на «Бауманскую». Назначаю тебя старшим в их группе.
Однако когда Сережа вернулся с двумя пачками печенья «Привет», все было по-прежнему. Только начался дождь.
— Тань, а что мы будем делать, если она выйдет?
— Я пока не могу тебя посвятить во все свои планы… — И замолчала как бы на полуслове, как бы додумывая вдруг пришедшую ей в голову новую идею.
По правде, она и сама не очень представляла, что будет делать.
В великой уверенности своей Таня не замечала, с каким сомнением в эти минуты поглядывал на нее Сережа. Если б только это была не Таня, он давно бы уже сказал: «Кончай ты в игрушки играть — неинтересно!»
И оба они не знали, что именно в эти самые минуты Алена Робертовна стояла у окна в своей квартире и смотрела на тот же огромный, ничем не засаженный и не заставленный двор, по существу пустырь, заключенный между четырьмя щитами окружавших его домов.
Ей показалось, что там мелькнули ребячьи фигурки — уж не ее ли ученики? А почему, собственно, ее? Мало ли детей ходит по улицам!
А еще она стояла в этой неопределенной позе, ибо ее одолевали сомнения. Прошло уже несколько дней, как пропал этот злосчастный журнал. Ситуация сложилась неприятная, и Алену Робертовну торопили, чтобы она как-то разбиралась!
В конце концов, все это не так уж трудно было бы выяснить. Журнал — такая вещь, которая всегда на виду, — можно дознаться, где и когда именно потерян его след.
Если даже не удастся вернуть журнал к исполнению его, так сказать, служебных обязанностей, то хотя бы надо выявить виновника и примерно наказать. Так считала заведующая учебной частью.
Алена же считала по-другому. Если журнал не вернуть (а ясно, что его не вернуть, коли он не нашелся за четыре дня), надо ли вести выяснение, припирать кого-то к стенке? Алена считала, что куда лучше будет устроить откровенный разговор со всем классом. Ведь это их общее: беда, вина… Называй, как считаешь нужным.
И она все тянула с дознанием, пользуясь тем, что была бывшей ученицей завуча и любимицей.
А учителя, которым без журнала, без оценок в конце четверти впору было кричать «караул», требовали виновников. А уж одна-то виновница была, по их мнению, налицо — Алена Робертовна. Ведь это она распустила класс до такого состояния, что журналы стали пропадать.
Вот такая прорисовывалась ситуация.
Но кстати, и это еще не все. Главное… Да, конечно, главное — она не верила сама себе! Несколько раз с ней случалось такое: она перекладывала или даже уносила совершенно посторонние вещи. Она даже один раз решила, что, может, ей стоит обратиться к врачу, что, может, ее забывчивость — это болезнь…
Правда, со школьными журналами у нее ничего подобного никогда не происходило.
Из подъезда шестнадцатиэтажной башни, что стояла напротив, вышел какой-то парнишка. Алене Робертовне опять показалось, что это из ее класса. Что это Годенко. И она вспомнила, как упрекнула его несправедливо. Кажется, даже кричала. Совершенно отчетливо Алена вспомнила, как она непозволительно громко, с подозрительностью в голосе произносит: «А я его там видела!»
Зачем же она так сказала? Ну зачем?!
Приходилось признать: она крикнула это в пылу и угаре взрослой своей, учительской самоуверенности, что журнал, конечно же, на месте, просто ученики ее, как и обычно, верхоглядствуют.
Еще хорошо, меня никто не уличил, подумала Алена и облегченно усмехнулась. Эх, как же она была не права!
Успокоившись, молодая учительница задернула штору. Вернее всего это, конечно, был не Годенко… Как и многие близорукие девушки, Алена не носила очков — считала, что очки ее старят и делают менее привлекательной. А ни того, ни другого ей вовсе не хотелось.
Таня и Сережа прождали до шести часов, что стоило им немалых нервов. Два раза даже пришлось менять этажи, так как к ним привязался какой-то жилец, который хотя и был старый, но, имея в своем распоряжении такой современный транспорт, как лифт, мог не считаться ни с возрастом, ни с грудной жабой. Под конец он их, собственно, и выгнал, этот усатый, лысый, громко дышащий человек. Хотя им и самим, в общем-то, пора было идти.
— Поможем Серовой и Самсоновой, — сказала Таня, — а то они могут там… — И Таня изобразила лицом, что могут в решительную минуту мямли и недотепы. — Кстати, до скольких магазин?
— До семи.
— Молодец! — Она глянула на часы. — Как раз успеем.
— Тань, а может, предупредим Алену, что мы ее подозреваем. Она ведь рассеянная, ты же сама говоришь. Засунула его куда-нибудь и забыла.
— А тут испугается и вспомнит! — Таня засмеялась.
Они шли по длинному переходу на Курскую кольцевую, и некоторые даже оглянулись на Танин такой громкий и холодный смех.
— Тебе, Тань, как будто самое главное ее поймать!
— А тебе?
— Мне? Журнал найти!
— А мне и то и другое! Преступников никто по головке не гладит. Один ты собираешься.
Сережа промолчал. Ему жалко было Алену Робертовну. Такое от рождения имелось у него… Как сказать? Свойство души, что ли? Он умел представлять себя на месте того, кто попал в беду.
А Таня вот не умела. Она шла к намеченной цели без лишних сомнений. Тоже такое свойство души.
Появились они, надо сказать, очень вовремя. Самсонова и Серова в решительную минуту действительно заволновались, не сказали, чего им было приказано.
Старушка-выдавалыцица сумок с большим сомнением взяла номерок. Еще бы — столько времени прошло! Они с этой сумкой бог знает как намучились, решили уж в милицию ее отдавать. И вдруг являются эти две девицы… А сзади напирали вечерние усталые и спешащие люди.
Здесь-то как раз возникла Таня:
— Дело в том, понимаете, что у нас учительница заболела, а там лежат тетради с контрольной.
Старушка улыбнулась, поскольку так называемая детская непосредственность всегда действует на окружающих положительно.
Но, как на грех, здесь же оказалась и некая усталая, наработавшаяся за смену женщина. Не нужны ей были ни сумка, ни история эта. Она чувствовала, что зазря теряет минуты.
— А ты-то откуда взялась? — раздраженно сказала женщина. — Ты здесь вообще не стояла!
Еще мгновенье, и она могла произнести роковые слова, что пусть, мол, приходят с родителями… И тогда конец!
— А вы не верите, так проверьте! — быстро сказала Таня и раскрыла Аленину сумку.
Это был, конечно, дерзкий шаг, и при других обстоятельствах… Но из переполненной сумки буквально хлынули школьные тетради. Все такие наивные, все таких зелено-сине-розовых тонов.
У женщин, толпившихся вокруг события, сердце, что называется, защемило. А чем его в таких случаях защемляет? А наверное, той самой дверью, за которой безвозвратно оставлено школьное детство. И не стоит, дорогие читатели, над ними смеяться.
Таня Садовничья, не теряя времени и пустив вперед «людокола» Сережу, проталкивалась сквозь народ.
Остальные члены ее небольшого отряда — каждый со своей степенью незаметности — утирали, что называется, холодный пот со лба.
Поздний звонок
Вечером, перед тем как пойти спать, Таня проанализировала истекший день и осталась им довольна.
И чем-то она была недовольна… Несколько секунд послушала, как за стеной гремит хоккеем телевизор и перед телевизором беснуется сосед.
Нет, она чем-то все-таки была недовольна.
Зазвонил телефон. Это бабушка, как она выразилась, «решила Танечку послушать». Возвращалась с вечерней дойки и по пути завернула в правление. Глядь — в кабинете у директора пусто, телефон свободный…
Знала Таня, какое такое это «по пути»: целый лишний километр надо отшагать — по ночи, по слякоти. И километр обратно.
После бабушкиного звонка какой-то комок в душе у нее размягчился, и она поняла, что за недовольность мешала ей спокойно лечь спать Сережины слова: мол, надо Алену предупредить… То есть, что он у нас такой дико добрый, а Таня, значит, получается злодейка?
Вот почему она и не могла по-настоящему подружиться с Крамским — он как-то не до конца разделял ее позицию.
Таня продолжала сидеть перед телефоном. А за стенкой продолжал грохотать хоккей.
И вот она сняла трубку, набрала номер. В голове мгновенно родился план. Что ж, будь по-твоему, она предупредит.
— Ой, але… Это Алена Робертовна? Извините, Алена Робертовна. Это Садовничья Татьяна, ваша ученица. Хотела позвонить в другое место, а машинально набрала ваш номер… Извините, пожалуйста. Спокойной ночи! — и разъединилась.
Алена медленно положила трубку, сделала почти беззвучным вечер балета. Странный был, однако, звонок. «Собиралась в другое место, машинально ваш номер». Машинально? Это когда он все время у тебя на уме. А почему?
И девочка какая-то не совсем понятная. Несколько раз Алена ловила на себе ее взгляд. Такой оценивающий, что ли. Словно решает, иметь с ней дело или не иметь.
И еще сегодня что-то… Сегодня…
А! На литературе. Ее вопрос про контрольные. Он ведь странный! Ребята не любят узнавать о контрольных, потому что боятся. И всегда ждут — пусть сам учитель скажет. И даже, замечала Алена, жила в ее учениках фантастическая надежда, что, может быть, «училка» совсем забудет про контрольную.
А эта вдруг сама… Странно!
Алена (она отлично помнила то свое состояние) хотела даже подшутить над такой небывалой решительностью. Да запнулась! Вспомнила, что контрольная-то еще не проверена.
А кстати, где тетради?
Хм… Абсолютно вылетело из головы.
Но ведь на уроке думать о постороннем некогда. Там и растеряться-то некогда!
И потом тоже не нашлось минутки. Опять с завучем про этот журнал… В общем, за целый день она не вспомнила про тетради ни разу: как-то не раздавалось внутри сигналов беспокойства. Только вот теперь, этот случайный звонок…
Случайный ли? Да что она такое начинает думать! Совсем с ума сошла!
Опять включила балет на нормальную громкость. Но действительно, где же все-таки тетради?
А-а! Вспомнила! Где-то их оставила. Проклятая рассеянность! В какой-то камере хранения. Еще номерок болтался в кармане. Ну да, перчатки вынимала…
Как читатель может догадаться, в пальто — и нигде в другом месте! — номерка не оказалось: Таня Садовничья была тому причиной. И Алена уже сама себе не верила: в этот раз он мелькнул перед глазами или прошлой осенью? Ужас был еще в том, что она совершенно ясно вспомнила номер этого номерка — шестьдесят восемь. Бред какой-то!.. Что за шестьдесят восемь? Журнал, теперь тетради…
Спать Алена Робертовна легла растревоженная. Ночью привиделось ей, как она ходит по каким-то коридорам и без конца рассказывает про исчезнувший журнал, пишет объяснения. А кругом бесконечно тоскливый полусвет. И наконец она входит в какую-то комнату, а ей говорят: «Ну вот вы и пришли».
Смотрит, а на окнах решетки! И тогда она горько заплакала.
Так и проснулась — серым утром вся в слезах.
Таня удивлена
— Может быть, не все обратили внимание на мой вопрос, который я спросила тогда у Алены, — так начала Таня Садовничья свою речь.
На самом деле она была уверена, что внимание обратили все. И ей, признаться, было странно заметить на их лицах тупое, именно так подумала Таня, тупое недоумение.
Но умный человек должен уметь прощать окружающим и непонятливость, и нелепость, и насмешку, под которой чаще всего скрывается самое обычное недопонимание. Примерно так думала Таня, и эти мысли помогали ей успокоиться.
— Я спросила у Алены — где тетради с контрольной? Вот что я спросила! А она сделала растерянное лицо.
И здесь Таня выложила на стол трехэтажную тетрадную стопку.
Это хорошо получилось — она могла судить по раскрывшимся ртам. Только помощник ее, Крамской, сидел как бы несколько равнодушный. Но ведь он все знал. Да еще Самсонова и Серова из разных концов класса светили на нее завистливыми глазами.
Извините, девочки! Хотите быть в центре внимания, думайте, соображайте, работайте! А не только живите прошлыми заслугами…
Зато уж остальные были под ее гипнозом!
И здесь без шуток надо заметить, что в такие минуты человек в глазах очень многих становится — причем на всю жизнь — выдающейся личностью. Потом в семейных легендах, внукам своим, будут эти шестиклассники рассказывать, что, мол, когда-то свела судьба с некоей Таней Садовничьей. Что с нею теперь, не знаю, но, уж наверное, стала большим человеком!
И Таня в эти минуты особенно ясно чувствовала, как растет и мужает ее… знаменитость.
Знаменитость… А хорошо это или плохо? Вопрос, который в этой книжке разрешить совсем не трудно.
Совершенно точно, что о купании в лучах славы мечтают многие. И наверное, в принципе здесь ничего плохого нет. Плохо, когда эти многие стремятся получить славы больше, чем они заслужили. И счастья больше, чем они заслужили, и успеха, и всего остального, на что человек должен тратить свой нелегкий труд.
Но ведь за все надо чем-то расплачиваться… Кстати, расплата не жестокость какая-нибудь, не случайность неприятная. Она — как закон жизни.
А те, которые стремятся получить хорошее во что бы то ни стало, они часто отдают в уплату чужое человеческое счастье, или благополучие, или спокойствие… Бывает, и чужие человеческие жизни. А что, говорит, я мог поделать? Это было необходимо.
Врет он!
Спокойно и точно Таня изложила ход расследования. Лишь замолчала историю с номерком. Способы, которыми достигнут успех, считала она, в конце концов не так уж важны. Важен результат. А он лежал на столе.
— Я предлагаю устроить ей последнее испытание, дать последний шанс, положить тетради где-нибудь на видном месте — с намеком. И уж если она опять не признается про журнал, тогда… — Таня хотела произнести слово «суд». Но какой в самом деле над учительницей суд? — Тогда выложим ей все доказательства. И пусть она постоит и покраснеет.
— Предлагаю прямо здесь тетради оставить! — волнуясь, крикнул Алеша Воскресенский.
— Она придет, увидит, должна будет спросить, откуда мы их взяли… — Таня покачала головой.
— Ну и пускай!
— Не получится испытания, понимаешь? Вместо испытания сразу начнется суд. — Все-таки не удержалась от столь притягательного слова.
И шестой «А» сейчас уже услышал его.
О чем он подумал в этот момент, шестой «А»?
О чем ОН подумал? Но ведь это не один человек. Каждый думал свое.
Чего там притворяться — кое-кому хотелось устроить это представление: «Ну что, попалась?!» За все двойки, за все наставления… «Ты — нас. А теперь мы — тебя!»
А были, которые испугались и просто затихли:
«Да ну еще — скажешь, а потом Алена Робертовна как узнает…» Хотя и эти были бы не прочь «полюбоваться».
И были третьи, которых было большинство. Каждому из них хотелось крикнуть: «Да вы что, ребята?! Какая-то Садовничья будет нашу Алену унижать, будет проверять на ней разные свои дурацкие предположения, а вы?..» Ведь действительно: уж Алена-то Робертовна, уж с нею-то столько всего! Ведь тетю свою родную меньше видишь, чем ее…»
Но почему же они смолчали, эти третьи, которые все так правильно думали?
Струсили! Испугались! Что обвинят их: к учителю, мол, подлизываешься. За отметочку, за похвалу на классном часе. В любимчики пролезаешь?
И смолчали…
Эх, честные люди, честные люди! Что же иной раз вы боитесь быть честными? Не бойтесь вы! Иначе из-за вашего молчания такое может произойти… И кстати, уж происходило неоднократно!
Вот и сейчас в шестом «А» тоже началось. Завопили те, которым не терпелось рассчитаться с Аленой Робертовной. Было их не так уж много. Да глотки — что твой артист Большого театра.
Таня, которая сама предложила проволочку с последним шансом, но предложила лишь затем, чтобы потом ни один Крамской не обвинил ее в жестокости, в неблагородстве, на самом деле ничего не имела против немедленно начать действовать. Потому она решила не останавливать народ, а лишь пожала плечами: мол, если вы так считаете и настаиваете…
Этот Танин маневр понял в своем «камчатском» углу Сережа Крамской. Он, если честно, надеялся промолчать… Надеялся! Но больше молчать не мог.
— А я знаю, как надо сделать. И куда справедливей будет! — вдруг сказал Сережа. — Надо проникнуть в учительскую, и там есть в углу вешалка деревянная рогатая. На нее повесить сумку с тетрадями. Давайте выберем, кто это может сделать. У нас три минуты времени!
Это все он проговорил одним залпом — чтобы не перебили. И еще успел в конце придумать про три минуты и про «давайте выберем» (по идее, самого смелого, самого находчивого), чтобы их отвлечь.
Особенно три минуты были, как сказали бы специалисты, точной психологической деталью. Народ сразу кинулся предлагать.
Значит, суд отодвигался в неизвестные времена… Может быть, вообще не состоится. Значит, Алена все-таки получала свой шанс!
Только Таня поняла Сережину ловкую политику. И подумала, что Крамской ведь совершенно заурядная личность. Ну, был по крайней мере. И вдруг такие точные удары! Откуда?
Надо с ним поговорить на эту тему, подумала Таня, как-то его прощупать. Или он притворялся, или он действительно так вырос.
Однако никакого разговора подобного между ними не состоялось. Ни в тот день, ни после. Никогда! Они разошлись, о чем мы вскоре узнаем. Разошлись — и презирая друг друга, и сожалея о ссоре.
Таня так и не узнала, что на смелые поступки человека толкают не одни только решительность и воля. Смелым человека делает нередко и доброта… «Ну чего ты лезешь на рожон?! — ему говорят. — Не видишь, что ли!» А он — хоть ты убей! — не может не заступиться. Хоть ты убей!
И случается, убивают…
Так должна бы перевестись доброта в роде человеческом. А все она не переводится!
Урок
Значит, все-таки она сошла с ума! Магазин, наконец явившийся в ее памяти так четко, что и не сказать, старушка, приемщица сумок, ярко-синий платок на голове… Она все помнила!
А тетради при этом спокойно висели на деревянном рожке старинной, отполированной тысячами шляп и пальто вешалке, невесть как попавшей в их новую крупнопанельную школу.
Учительница опустилась на стул, боясь прикасаться к сумке своей, словно к привидению. Она могла бы поклясться, что вчера здесь никакой сумки не было. Но кто же теперь поверит ее клятвам?
Алена Робертовна сняла злосчастную сумку, спустилась на первый этаж, вышла из школы.
Из окон своего класса ее округленную, постарушевшую спину видели ученики шестого «А».
— В милицию пошла! — пошутил Тренин.
На эту его посредственную шутку откликнулись довольно дружно — в основном «люди с глотками»: сейчас звонок, а у них первым уроком как раз она. Значит, сорок пять минут полной свободы… Тем более никто ей ничего плохого-то не делал, совесть чиста.
За углом Алену Робертовну поджидал телефон-автомат. Верхняя петля его двери разболталась, и автомат как бы сам тянул к ней руки. Делать нечего, подумала она, все равно предупредить надо.
И налетела, что называется, с ковшом на брагу — к телефону подошла сама завуч. По голосу и по невнятным ответам своей любимицы Людмила Ивановна поняла, что здесь каким-то образом опять замешан журнал.
— Ладно, не волнуйся… Не волнуйся, тебе говорю. Отдохни.
И подумала: «Ну я, голубчики, с вами сейчас переговорю!»
Она всегда приходила в школу к первому уроку, хотя у нее самой был занят только второй или даже третий час. Это она делала (как сама же полушутя-полусерьезно признавалась себе) исключительно для собственного спокойствия: она была уверена, что при ней ничего плохого в школе случиться не может.
Причем не обязательно она в эти свободные часы занималась чем-то учебным или педагогическим. Сейчас, например, она собиралась почитать «Новый мир», который ей дали на два дня… И вот пожалуйста!
Поэтому завуч была настроена особенно решительно. Как сборная СССР перед матчем с канадцами.
Но едва вошла она в класс, посмотрела в эти рожицы, на которых была написана полная беззащитная решимость жизнь задешево не отдавать, стало ей стыдно! Кого же ты бить-то хотела?.. Неожиданно для себя она заговорила с ними совсем не так, как собиралась.
В шестом классе ученик обычно бывает уже достаточно опытен. Его дежурной душеспасительной беседой не проймешь. Тут много есть приемов. Первый — просто не поверить, сказать себе: «А-а… слыхали мы это сто раз».
Когда же не поверить невозможно, когда слово учителя пронимает до костей, рекомендуют отключиться, пропускать все мимо ушей.
Но бывает, что не может сгодиться ни один прием — это в тех случаях, когда у человека совести побольше и говорит с ним действительно настоящий учитель, действительно хороший и умный человек.
Шестой «А», как мы заметили, любил детективы, следствия и все тому подобное. Но шестой «А» был, что ни говори, воспитан Аленой Робертовной, и, значит, был классом неплохим. Пусть сложным (как любят выражаться некоторые), но неплохим. Притом говорил с ним человек хороший, говорил искренне.
И вот жител