– Нет.
– Позволь мне объяснить.
– Нет, нет. Я умираю, и мне страшно.
Я долго еще болтался в воде, колеблемый легким течением. Не знаю как, но меня кормили. Я чувствовал во рту вкус соли и крови, тюленьей кожи и мочи. (Агатангиты столь же мало заботятся о своих экскрементах, как младенец, лежащий в теплой ванночке. Но океан очень велик, поэтому облака темной оранжевой мочи растворяются быстро.) Долгие дни сменялись долгими ночами, ночи – днями, и ритм смены света и тьмы терялся в более глубоком ритме моря. Вокруг все время слышались лай и стоны Стаи, посвистывание дельфинов и ворчание кашалотов, сливающееся с долгим черным рокотом океана – все эти звуки накатывали на мою кожу непрестанными волнами. Я чувствовал их костями, и мне казалось, будто я их глотаю, будто звуки моря питают и поддерживают меня. Темные ритмы пронизывали мою кровь, и в мозгу снова возникал звук. Стая скользила под водой, перенося туда-сюда песнь и субстанцию заново создаваемой жизни – они касались друг друга, и пели, и опорожнялись одна в другую. Мне снова вскрыли мозг и опять ввели, уже глубже, свой вирус, свое божественное семя. Это повторялось еще много раз. Агатангиты пели о человеческой глупости и человеческом уме. Пели о мировой душе, свете и тьме. Вирус делал свое дело, и охватывающий меня океан звуков расширялся. Песнь Стаи становилась все яснее для меня. Я начинал кое-что понимать. Скорбные ноты зазвучали внутри, и я вспомнил, что однажды убил тюленя. Потом раздался еще один пронзительный звук, словно исторгнутый шакухачи, и я вспомнил, что убил человека по имени Лиам, и заново пережил момент собственной смерти. Звук смерти, звук жизни. Волны разбивались о мою голову, чайка била крыльями в воздухе, и я вспомнил вещи, которые лучше было забыть навсегда. Я вспомнил, как учился считать в детстве, вспомнил, что Леопольд Соли мой отец, и на миг припомнил всю свою жизнь. Я вспомнил то, чего никогда не знал. Странные новые воспоминания посещали меня – я понимал, что их вызывает разгуливающий внутри меня вирус. А вокруг звучала песня моря, песня Реставраторов и других стай – песнь жизни.
– Почему вы это делаете?
– Потому что это приятно! А тебя мы восстанавливаем еще и потому, что ты – это ты, Мэллори Рингесс, пилот, который никогда не умрет, ха-ха! Мы даем тебе нашу память, потому что ты должен знать.
– Не хочу я ничего знать!
– О-хо-хо! Слушай, Человек, и мы расскажем тебе все! Слышишь, как волны шепчут тебе твой секрет? Мы знаем, что ты хочешь знать, Человек. Секрет жизни в том, чтобы радоваться жизни, и эта радость разлита повсюду. Радость – это то, для чего мы созданы. Она в ночном прибое, в прибрежных скалах, в соли, в воздухе, в воде, которой мы дышим, и глубоко-глубоко в крови. Она в морском песке, в серебристых косяках рыбы, в густой зелени отмелей и в пурпурных глубинах, в хрупкой раковине, в розовых рифах и даже в иле, устилающем дно, – радость, радость!
– Нет. Жизнь – это боль, я знаю. Я помню одно стихотворение: «Мы рождаемся в материнских муках и гибнем в своих».
– Жизнь не погибнет. Мы даем тебе нашу память, чтобы она не погибла.
– Я помню песню Реставраторов.
– Все наши стаи – Реставраторы. В этом наше предназначение.
– Я не хочу, чтобы меня реставрировали таким образом.
– Это великая песнь, не так ли? Ты слышишь ее?
– Мне страшно.
– Ха-ха!
Песнь Агатанге – великая песнь, но мало кому из людей захотелось бы ее услышать. Впрочем, некоторые ее части, учитывая чисто человеческую наследственность этой таинственной расы, доступны пониманию. Люди и полубоги (и, надо полагать, большинство богов) в равной степени знают о том, что материя и сознание неразделимы. Это старая истина: механики еще много веков назад обнаружили, что невозможно описать поведение элементарных частиц, не учитывая влияния сознания на изучаемые объекты, так же как невозможно объяснить катастрофическую термодинамику и отравление Земли, не учитывая сознательную преступную деятельность миллиардов людей. (Лишь после этого большинство механиков отказалось от абсурдной идеи поиска абсолютной частицы. Трудно поверить в то, что древние «открыли», описали и каталогизировали тридцать тысяч триста восемь элементарных частиц: лептонов, глюонов, фотино, гравитонов, куонов, кварков, спиноров и прочих порождений их уравнений – прежде чем отказаться от этой безнадежной затеи.) Агатангиты же, веруя в единство сознания и материи, довели свою веру до логического конца. Все десять тысяч стай Реставраторов работали над повышением уровня сознания своей планеты, и песнь их повествовала об этом великом пути. Первые экологи не доверяли мизерному индивидуальному сознанию. Разве спасло оно Старую Землю? Нет, и Агатанге тоже не спасет, ибо человек остается человеком, и когда-нибудь – даже если люди превратятся в тюленей и поселятся в море – естественная гармония все равно будет нарушена. Только создав сознание, намного превышающее их собственное – мировую душу, – смогут люди пропеть гимн радости, к чему они в конечном счете и стремились.
Когда мой мозг выздоровел настолько, чтобы воспринимать наиболее древнюю гармонию океана, Балюсилюсталу разрешила мне ловить рыбу в лагуне моего островка. Долгие дневные часы я проводил, вспоминая и орудуя своей острогой. Спал я на берегу, и яркое розовое солнце сожгло мою белую алалойскую кожу. Часто я уплывал из лагуны вдоль по течению, где резвились, черпая планктон, мигрирующие киты. В воде, красной от крошечных рачков, взметались фонтаны горбачей, финвалов и других китов – я понимал все это так, словно прожил в море миллион лет, но все еще боялся хищников вроде акул, а также менее материальных вещей. Иногда я плавал со Стаей, чувствуя себя защищенным, как их детеныш – а когда они вскрывали мой мозг, успокаивающие мысли Балюсилюсталу и других омывали меня:
– Не бойся потерять себя. Есть часть и есть целое, и существуют они одновременно.
– Я человек! Я никогда не буду одним из Стаи.
– Ну что ж, людям – женщинам – Старой Земли почти что удалось создать всепланетное сознание. Десять миллиардов людей подобны нервным клеткам мозга. Соприкасаясь, беседуя, совокупляясь, дерясь и распевая песни, они взаимодействуют, как синапсы мозговых клеток.
– Почему же мы потерпели неудачу?
– А почему человеческий детеныш отрывает крылышки у мух?
– Я не хочу быть частью всепланетного мозга.
– А вот он хочет, чтобы ты побыл частью… целого. Хотя бы какое-то время.
– Нет-нет.
– Вот потому-то наши предки и потерпели неудачу. Зарождающееся сознание Матери-Земли погубила собственная юношеская беззаботность. Строго говоря, оно вообще не родилось – его части так по-настоящему и не стали целым.
– Я думаю, земляне тоже боялись.
– Да просто они были глупые, ха-ха! Разве рыба не воспринимает море только как воду, в которой плавает? Что знает отдельная клетка твоего мозга о математике, музыке или любви? Мы не можем сознавать всех параметров целого, но можем воспринимать некоторые его действия.
– Чем же занимаются десять тысяч ваших стай?
– Они творят чудеса! Разве мы не боги? Мы – мозг Агатанге, и когда мы плачем, то идет дождь, а когда вздыхаем – дует ветер. Кораллы, умирая в нужных местах, строят из своих скелетов океанские рифы. Мы создаем новые виды, когда возникает необходимость, а то и просто для забавы. Есть и другие вещи, высшего порядка – экология, гармония… мы трепещем, говоря тебе о них, мы очень бы хотели тебе рассказать, мы просто должны, но…
– Но что?
– Но ты слишком глуп для этого, ха-ха! Как глупы, впрочем, и все отдельно взятые агатангиты – Балюсилюсталу, Муму и Пакупакупаку. Но у нас по крайней мере есть понятие целого. Оно – это мы, и оно знает о нас.
– А киты?
– Киты для нас то же, что кора для более примитивных частей твоего мозга. Можно сказать, что киты – это душа Агатанге, но это было бы упрощением.
– Какая сложная иерархия, сколько слоев у вашего разума. Я все-таки боюсь потерять себя.
– Глупый ты, глупый человек! Голограмма сохраняется – все сохраняется.
– Я боюсь, и точка.
Я боялся не того, что всепланетное сознание поглотит меня. Как может человек с волосами, пальцами и математическим мышлением раствориться в стае тюленеобразных существ? Даже если им под силу изменить мое тело и мой мозг по своему капризу – а я вынужден был признать, что им это под силу, – для чего им это надо? Какую ценность для божественной расы представляет Мэллори Рингесс, простой пилот архаического Ордена? Нет – я боялся, что мою индивидуальность уничтожит вирус, внедренный ими в меня. Чем дольше я плавал со Стаей и чем успешнее «выздоравливал» мой мозг, тем сильнее я боялся.
Шли дни, и я постоянно убеждался, какую огромную власть имеют агатангиты над материей и сознанием. (А также, чтобы завершить полумистический пятиугольник механиков, над энергией, пространством-временем и информацией.) Я заметил, что там, где плавает Стая, никогда не бывает дождя и сильного ветра, который вызывал бы большие волны. Даже акулы почему-то держались на расстоянии. Эти изящные, обтекаемые убийцы поедали только немногих, очень старых агатангитов, готовых «следовать дальше», как выражались там. Молодняк – детей – акулы не трогали. Я не понимал, как могут Муму и Сиселека подплывать к большой белой акуле и нахально касаться ее плавников своими. Для меня было тайной, зачем они вообще это делают – разве что для того, чтобы показать мне свою любовь ко всему живому и, что еще важнее, любовь всего живого к себе. Только однажды усомнился я в их власти. Только однажды природа доказала, что поддается их контролю не больше, чем солнце – контролю подсолнуха.
В океане откуда ни возьмись появилась стая касаток с рядами конических зубов и мрачным оскалом. В мгновение ока они разорвали на части и сожрали Сиселеку и еще семерых. Крови в воде было столько, что даже акулы обезумели. Началась бойня – акулы, глотая воду, гибли без видимых причин. В суматохе один из китов прорвался в середину Стаи и проглотил, словно устриц, восемь вопящих детей. Наевшись – он не мог не насытиться, – он подцепил хвостом еще одного ребенка и выбросил его из воды над головами матерей прямо в пасть другой касатке. Три раза кит повторял этот трюк, и каждый раз дитя исчезало в животе ухмыляющегося, черного с белым чудища. Потом касатки уплыли столь же внезапно, как появились, и красные воды успокоились.
Стая долго рыдала, вскрикивала, свистела и стонала. Несколько матерей уволокли меня под воду, окружив толщей своих содрогающихся тел. Но касатки пропали, и песня Стаи вновь наполнила море. Возможно, агатангиты вели счет своим потерям или просто успокаивали друг друга. Возможно, они занимались своими «высшими материями». Меня привели в ужас опасности, грозящие мне как изнутри, так и снаружи. Мне хотелось одного: вернуться на свой остров и залезть на дерево, где я буду в безопасности. Поющие голоса между тем становились все спокойнее и гармоничнее: визг и лай превращались в слова, а слова – в мысли.
– Такова цена – даром ничего не дается, ха-ха!
– Но вы же боги! Ты сказала, что когда вы плачете, идет дождь.
– В глубине души мы остаемся людьми и плачем, когда видим кровь.
– Ты сказала, что киты – боги высшего порядка. Я не понимаю – они что, безумны?
– Это все долги, грехи наших отцов. Сознание Агатанге не совсем целостное, не совсем совершенно. Такова цена.
– Расскажи мне про этих касаток.
– Слушай музыку вздымающихся волн.
– Выходит, часть вашего всепланетного мозга безумна?
– Слушай шорох плывущих облаков.
– Скажи мне правду.
– Слушай биение собственного сердца.
– Нет!
– Плата. Изъяны. Вселенная несовершенна.
– И мой мозг тоже болен? Что ваш вирус сделает со мной?
– Но вселенная и совершенна в то же время, и твой мозг тоже совершенен или будет таким. И ты не должен употреблять слово «вирус». Говори «божественное семя». Оно создано для тебя одного. Разум наших стай окружил тебя и создал модель твоего мозга. Наш разум – это компьютер, наподобие акашикских компьютеров твоего Ордена или нейросхем твоего корабля. Только гораздо мощнее и глубже, о да! Разве мы не боги? А твой мозг – это безупречная голограмма. И разве в каждой части голограммы не содержится информации о целом? В наших бакулах, подключенных к компьютеру нашего разума, мы создаем божественное семя, «считывающее» голограмму твоего мозга. Оно разворачивает ее – в это самое время ты разворачиваешься, ха-ха! Божественное семя точно знает, в каком порядке следует заменять твои нервные клетки. И «видит» связи, которые следует создать между живыми нейронами.
– А моя память?
– Память – нелокальное явление. Ее можно создать, но нельзя уничтожить. Твоя память сохраняется целиком в каждой части твоего мозга. Божественное семя сохраняет ее.
– А я сам?
– Но ты же Мэллори Рингесс – так или нет, ха-ха?
– Моя индивидуальность тоже сохранится? Буду ли я по-прежнему собой? И как я об этом узнаю?
– Как звучит восходящее солнце?
– Мне кажется, будто я тону.
– Ты тонешь в море информации, да! Информация заключена везде – в спирали морской раковины и в пении стай; информация путешествует под водой, передаваясь от носителей матерям, от матерей носителям, которые затем заражают выдр и осьминогов, рыб и диатомы. Вот что такое носитель: он информирует нашу ДНК об изменениях других видов. Он информирует нас, а мы информируем весь океан, передавая информацию, передавая все время, от животного к животному и от растения к растению, по всему водному пространству Агатанге. Позволь нам открыть тебя этому морю информации.
– Нет!
– Не бойся. Все восстановится.
– Я боюсь умереть.
– Информация все равно что вода, а ты умираешь от жажды.
Настал момент тишины, который мне трудно вспоминать, но и забыть полностью невозможно. Меня вскрыли, и волны сознания хлынули внутрь. Я, как мне показалось, сделался частью Агатанге, частью живого мозга планеты. Я слышал массу звуков и чувствовал, как планета движется подо мной. Информация шла из меня в море, а каждое животное и растение в нем информировало меня о своем существовании. Мое сознание охватывало каждого моллюска, кита и. морскую звезду – я в этом уверен. Я был омаром и ощупывал клешнями песчаное дно в поисках падали. Я был сине-зеленой водою и плыл по течению, поглощая солнечный свет, был диатомой – стрелочным червем и пильщиком, режущим мягкую ткань медузы. Я был кашалотом, воспевающим радость совокупления, и кашалотихой, счастливо стонущей в миг разрешения от бремени. Я был многим и одним, я обнимал мир своими щупальцами, плавниками и руками. А информация все переходила от планеты к животному, от едомого к едоку, от вируса к бактерии, от матери к дочери. Эта информация была видимой и ясной, как алмаз, но теперь у меня об этом остались только воспоминания, слабые, как звездный свет, рассеянный в глубокой синей воде. Я был сразу и собой, крохотной клеточкой с ничтожным человеческим сознанием, и неким огромным существом, принимающим поток информации, струящийся через вселенную. Я знал. Для меня как для человека это знание было невероятно сложным, но как планета Агатанге, глядящая на звезды, я представлял все окружающее простым и прекрасным. Это понимание, до сих пор не знаю как, изменило меня, и продолжает менять, и, боюсь, никогда уже не перестанет.
Очнулся я лежащим на берегу, зарывшись пятками в мокрый песок у кромки моря. Песок был везде: во рту, в волосах, в ушах и глазах. Я шевельнул запекшимися губами, пытаясь что-то сказать, и песок заскрипел на зубах. Надо мной кричала чайка, и вдоль всей черты прибоя пенились волны. Розовое солнце клонилось к западу, и я не мог сообразить, сколько времени здесь пролежал. Кожа у меня обгорела и стала похожа на кровоплод. Я запустил пальцы в волосы, я хотел найти какие-нибудь швы или шрамы, доказывающие, что мой череп вскрывали, но не нашел ничего, кроме высохших водорослей, которые застряли в моих черных с рыжиной волосах. Тогда я закрыл глаза и заглянул в себя, отыскивая воспоминания, которые могли показаться нереальными. Я испытывал свое математическое мышление, выдвигая новые аксиомы, изобретая красивые теоремы и упражняясь в логике. За этим последовали долгие размышления о проблеме индивидуальности, с которой я впервые столкнулся в Тверди. Как мне узнать, изменилось мое первоначальное «я» или нет? И если оно действительно изменилось в какой-то неуловимой для меня степени, если я в чем-то стал другим или деградировал – имеет ли это значение?
Да, это имело значение. Сидя с зажмуренными глазами, я вспомнил последние слова Катарины, и это вдруг показалось мне важнее всего на свете. Самым большим моим страхом было то, что агатангийский вирус лишит меня собственной воли. Воины-поэты с Кваллара и презренные скутари, как известно, давно практикуют варварское искусство переделки мозга. Эта страшная методика называется у них «слель-мим». Крошечные слель-вирусы – в действительности это компьютеры – проникают в мозг жертвы. Сначала они организуют колонии в критических участках мозговой коры, а затем поочередно овладевают всеми программами жертвы – ее привычками, верованиями, передвижениями, мыслями и прочими функциями. После этого мозг начинает работать по программе своего нового хозяина. Когда вирус завершает свою работу и мозг перестраивается полностью, жертва перестает быть человеком и становится машиной.
«То, что находится внутри тебя, это не носитель информации и не слель-вирус. Мы уже сказали тебе: это божественное семя. Голограмма сохраняется».
Я лежал на берегу, вслушиваясь в свои внутренние ритмы. Признаться, я чувствовал себя таким же, как всегда – быть может, чуть более сложным, сердитым, угрюмым и слишком полным впечатлений, но… собой. Я встал и посмотрел туда, где за чертой прибоя собрались Реставраторы. В крови у меня звучала песнь Агатанге. Я остался тем же гордым, тщеславным, склонным к насилию человеком, каким был всегда, но знал, что во мне появилось нечто большее. Новая истина, новая страсть пылала где-то позади моих глаз – еще немного, и я пойму, в чем ее суть. Я что-то приобрел – что-то помимо песни стай. Я смотрел в океан, слушал шорох отлива и знал, что агатангиты не все сказали мне, не все объяснили.
Я выплыл из лагуны мимо бело-розовых рифов на глубокую воду. Дельфины, посвистывая, мчались впереди, кит-горбач выскочил из воды и плюхнулся обратно с оглушительным всплеском. Балюсилюсталу ткнула меня в живот, когда я заговорил с ней на языке Цивилизованных Миров. Я снова спросил ее о касатках, но она по-прежнему отвечала загадками. Мне давали понять, что эта тема – табу, и говорить об этом нельзя или нежелательно. (Не странно ли, что у всех людей – даже у полубогов – есть вещи, которые не обсуждаются. Деваки, например, почти никогда не рассказывают о своих страшных снах, многие эталоны избегают всяких упоминаний обо всем, что связано с сексом. Даже мы, пилоты, стараемся не говорить о том, о чем лучше не говорить.)
В последний раз они вскрыли мой мозг, но не физически. Они проникли в меня своими мыслями, своей любовью – и своей нуждой.
– Ты восстановлен, и пришло время расстаться.
– Во мне появилось что-то, чего я не могу выразить и даже осмыслить. Расскажите мне о касатках – я знаю, это ключ.
– Ощути свободу волн внутри себя.
– Почему боги не могут дать человеку простого ответа?
– Как был ты глупым, так и остался, ха-ха!
– Вы не все мне сказали.
– Мы открыли тебе секрет жизни.
– Никакого секрета нет.
– О-хо-хо, до чего же ты глуп!
– Почему вы восстановили меня?
– Потому что это было приятно.
– Почему?
– Почему-почему! Потому что ты Мэллори Рингесс, пилот, побывавший в Калинде – и она тоже побывала в тебе.
– Калинда?
– Вы называете ее Твердью, но ее настоящее имя – Калинда. И она знает секрет.
– Секрет жизни?
– Она знает секрет Экстра. Можно сказать, что для нашей галактики это равносильно секрету жизни.
– Не понимаю.
– Стаи поют жизнь Агатанге и ее океана, иногда мы поем даже солнце, но мы не можем помешать звездам Экстра взрываться.
– Этого никто не может.
– Кроме тебя, ха-ха!
– Боюсь, что и я не могу. Я всего лишь глупый человек.
– Ну нет, бери выше!
– Что же я такое?
– Придет время – узнаешь.
– Что узнаю?
– Что-что! Ты Мэллори Рингесс, человек, чей мозг стал огромным, как океан Агатанге. Разве ты не чувствуешь своей огромности? Как море вздымается под дождем и ветром, так и ты будешь вздыматься под бурями своей жизни. Возможностей много, пилот, и они будут раскрываться одна за другой. Однажды, став еще огромнее, ты спросишь Калинду, отчего растет Экстр. Мы бы сами ее спросили, но Калинда ненавидит нас, и существует иерархия. Мелкие боги должны кланяться более крупным.
– Я никогда не вернусь к Тверди.
– Когда-нибудь вернешься, потому что тебе предначертано вернуться и потому что мы просим тебя об этом.
– Почему просите?
– Потому что звезды гибнут, и нам страшно.
Иногда мне кажется, что страх – самое худшее во вселенной. Реставраторы распрощались со мной и уплыли вместе с быстрым течением. Кашалоты, один за другим, набрали воздуха и ушли под воду. Дельфины с улыбками и прощальными свистками последовали за ними. Серые киты, голубые киты, нарвалы – все исчезли с глаз долой. Касаток я в тот день не видел, и их тайна осталась неразрешенной. Океан от горизонта до горизонта стал голубым, пустым и тихим. Вдалеке призывно золотились пески моего островка. Я тряхнул длинными мокрыми волосами, убрав их с глаз, и посмотрел повнимательнее. Это блестел не песок, а корпус материнского челнока. Стая каким-то образом уведомила ее о моем выздоровлении и послала за ней корабль. Она ждала меня, чтобы забрать домой. Я поплыл к острову, слыша, как ревут внутри волны сознания. Никогда еще я не знал такого страха и такого одиночества.
ПРАВИЛО ТИХО
Мозг – это не компьютер; мозг – это мозг.
Поговорка акашиков
Кое-кто говорит, что Невернес и есть настоящий Вечный Город – город, который никогда не умрет. Три тысячи лет стоит он, доказывая, что человек способен выжить где угодно. В гранитных башнях и шпилях, в мерцающих куполах и блистающих улицах, в глазах пилотов и пришельцев горит холодное пламя нашего бессмертия, светится душа человечества. Не знаю, сколько еще простоит Город – тридцать тысяч лет, как пророчествуют скраеры, или тридцать миллионов. Доживут ли до того времени наши планеты? А звезды? Я как дитя Города всегда верил, что его судьба неразрывно связана с судьбой человека. Невернес – топологический узел нашей сверкающей галактики, и он же – Город Света, куда рано или поздно приходит каждый искатель. В нем сокрыты тайны и чудеса. Я считаю Город вечным в том же смысле, что и наши мечты: он будет жить, пока жива раса, создавшая его.
Итак, наш Город вечен и прекрасен, и в нем воплощена самая суть человека. Однако не стоит слишком долго витийствовать на эту тему. Человеческая натура – вещь сложная. «Воистину человек ручей нечистый», – как сказала мне Твердь. Поэтому Невернес, эта квинтэссенция человека, – тоже сложный город. Кроме талантливейших математиков, генетиков и фантастов в нем обитают также аутисты, эталоны и ярконские спеллеры. В нем то и дело возникают новые секты, наводняя ледянки сбитыми (и сбивающими) с толку людьми. Это прекрасный город – никогда не устану это повторять – город истины, но он засорен политикой, интригами и заговорами и часто, как ртуть, подвержен внезапным переменам.
На восемнадцатый день ложной зимы 2933 года я вернулся к улицам и шпилям моего детства. Я сразу заметил некоторые перемены – кое-где выросли новые здания, а в зоопарке появился огромный лиловый надувной купол, где разместилось посольство новой расы пришельцев – крылатых элиди. (Следует упомянуть, что между эсхатологами и другими специалистами не утихали дебаты на предмет того, кто же такие эти миниатюрные существа: настоящие пришельцы или просто один из искусственно выведенных, затерявшихся подвидов человека. Вскоре я убедился, что дебаты в Городе кипят не только на эту тему.) Коллегия Главных Специалистов, эти замшелые старцы, правящие нашим Орденом, наконец-то дали «добро» на постройку башни, увековечивающей профессию фантастов. Теперь она стояла среди прочих шпилей Старого Города, вся из плавных кривых и острых углов, и ее вид вселял тревогу. Ее опаловый фасад отражал попеременно все краски Города. Она обладала теми же свойствами, что и композиции самих фантастов: чем больше ты старался удержать ее образ своим внутренним зрением, тем упорнее он ускользал. А на дальних ледянках закопошилось несколько новых сект. У Катка Ролло в Квартале Пришельцев я встретил нейропевца с вживленными в кору мозга биочипами – он пел самому себе нескончаемую песнь электрического блаженства. Он вызвал во мне беспокойство – возможно, потому, что казался слишком счастливым. Он сгреб меня за рукав камелайки и назвал своим братом по духу – нейропевцы всегда так обращаются с пилотами. Я объяснил ему, что пилотам запрещается постоянно взаимодействовать с корабельным компьютером (как и с любым другим), после чего шуганул его, как сделал бы на моем месте каждый пилот. Старые секты тоже благополучно существовали – например Друзья Бога с Самума и древние магиды, выпевающие историю того, что у них называлось Первой Диаспорой. К ним следует добавить непременных аутистов, хариджан, хибакуся и беженцев со звезд Экстра. Воиныпоэты попадались слишком часто – мне это сразу бросилось в глаза. Один воин-поэт – это уже многовато, а я за один долгий день насчитал на улице Десяти Тысяч Баров, на Поперечной, в кафе и на катках десять человек. С чего вдруг эту опасную публику потянуло в мой Город?
Для меня это было время многочисленных вопросов и скудных ответов. На Агатанге мать рассказала мне о катастрофическом конце нашей экспедиции. О том, что Соли мой отец, я сам помнил, помимо еще более тяжких воспоминаний. Но о том, что произошло в Городе во время нашего двухлетнего отсутствия, ни я, ни она, разумеется, знать не могли. Сразу же по возвращении я запросил у Главного Акашика сводку новостей и наряду с трагическими нашел в ней и добрые вести: Бардо был жив! Криологи разморозили его, починили пробитое сердце и вернули к жизни. Сейчас он был где-то в мультиплексе, отправившись в рейс впервые с тех пор, как Хранитель Времени объявил поиск. Но другим не столь посчастливилось. Всю ночь я раскатывал по Городу на коньках, и беззубое лицо Шанидара улыбалось мне из мрака. Скраеров я избегал, как только мог. Завидев на улице белую одежду или белый мех, я спешил укрыться в ближайшем баре, каким бы диковинным он ни был. Однажды я наткнулся на ложный труп линяющего скутари, и красные кольца его мускулов неприятно напомнили мне то, что я видел у деваки. Все напоминало мне об экспедиции, и я не мог отделаться от мыслей о Катарине. Меня переполняли самые дикие идеи: вернуться к деваки одному, похитить ее тело и отвезти на Агатанге; когда ее исцелят, мы поженимся и покинем Орден, найдем тихую, нетронутую планету и станем родоначальниками новой расы. В более трезвые моменты я отдавал себе отчет в том, что тело Катарины скорее всего уже разложилось или съедено медведями. Ее не существует больше, и даже искусство агатангитов или других богов бессильно вернуть ее к жизни.
Агатингийское божественное семя жгло меня изнутри, воспламеняя мой страх – поэтому я отправился к Главному Акашику и попросил его составить модель моего мозга. Но он ничем не смог мне помочь (равно как цефики, холисты и генетики, к которым я тоже обращался). В своих темных, обшитых деревом апартаментах Николос Старший, пощипывая пухлый подбородок, надвинул мне на голову акашикский шлем и снял карту основных структур моего мозга: мозжечка вместе с миндалинами, периферийной системы, где гнездятся наши страхи, и складчатой теменной доли. Он обследовал мозг от коры до ствола, а затем смоделировал синапсы темпоральных долей.
– Начнем с того, что ты и сам знаешь, Мэллори: вирус заменил все твои мозговые клетки новыми. Это волшебство, которого я не могу объяснить. Взять хоть участок ниже сильвановой щели, где помещается твое чувство времени – если быть точным, оно нигде не помещается, но зарождается там, понимаешь?
– Если бы понимал, что агатангиты со мной сделали, я бы к вам не пришел. Мой мозг, голограмма, мое «я» – сохранилось все это или стало другим? Я должен знать.
– Чудо, настоящее чудо! – Николос пожал плечами и дернул себя за отвисшую ушную мочку. – Ну что ж, голограмма, думается мне, сохранилась. Нет-нет-нет – успокойся и больше не приставай ко мне с вопросами. Будешь приходить сюда каждую десятидневку, чтобы составить новую карту. Нет, лучше каждые пять дней – уж очень ты редкий случай. Магия богов! Жаль, что нельзя снять с тебя голову, поместить ее в питательный раствор и моделировать твой мозг ежесекундно. Ладно, шучу – не смотри на меня так!
Вскоре после возвращения я попытался встретиться с Соли, но высокомерный Главный Пилот, мой дядя и мой отец, не пожелал со мной увидеться. Мне хотелось взять его за руку, чтобы сравнить его длинные пальцы со своими, и заставить его сделать генотипирование. Я говорил себе, что это нужно для подтверждения его отцовства, но в глубине душе мне отчаянно хотелось убедиться, что я не его сын. Почти все утро я прождал в его приемной на верхушке Данладийской башни. В конце концов длинный прыщавый послушник, выйдя из арочной обсидиановой двери, сообщил мне:
– Главный Пилот работает над теоремой. Вы, наверное, слышали – это Гипотеза Континуума. Он поклялся оставаться в затворе, пока не докажет ее.
Меня позабавили грубые, заносчивые манеры этого послушника. Соли всегда подбирал себе именно таких юнцов.