– Исаак, это моя подруга Беатрис, и, с вашего позволения, я хотел бы ей все здесь показать. Не волнуйтесь, она человек надежный.
– Семпере, я знавал грудных детей, у которых было больше здравого смысла, чем у вас.
– Мы только на минутку.
Исаак сокрушенно засопел, внимательно рассматривая Беа с почти полицейской подозрительностью.
– А вы знаете, что в данный момент находитесь в одной компании с умственно отсталым? – спросил он.
Беа вежливо улыбнулась:
– Кажется, я уже начинаю это понимать.
– Изумительная наивность. Вы знаете правила?
Беа кивнула, и Исаак, бормоча что‑то себе под нос, пропустил нас, привычно вглядываясь в уличный мрак.
– Я был у вашей дочери Нурии, – сказал я как бы мимоходом. – У нее все в порядке. Много работы, но, в общем, все хорошо. Она передавала вам привет.
– Ну конечно, и парочку отравленных стрел в придачу. Вы совершенно не умеете врать, Семпере. Но все равно, спасибо за попытку. Давайте, проходите уже.
Он протянул мне светильник и принялся запирать входную дверь, не обращая на нас никакого внимания.
– Когда закончите, вы знаете, где меня найти.
Вдоль призрачных стен начинался бесконечный лабиринт книг, едва различимый в полумраке. От светильника под нашими ногами на полу расползались пятна мутного света. Беа, ошеломленная, остановилась на пороге. Я улыбнулся, узнавая на ее лице то же самое выражение, которое, должно быть, видел на моем много лет назад мой отец. Мы углубились в туннели и галереи лабиринта, открывшегося нашему взору. Метки, оставленные мной в последний раз, когда я приходил сюда, были на месте.
– Пойдем, я хочу что‑то показать тебе, – сказал я Беа.
Пока мы шли, я несколько раз сбивался с пути, теряя собственный след, и нам приходилось возвращаться назад в поисках последней метки. Беа смотрела на меня со смесью тревоги и восхищения. Порой мой внутренний компас подсказывал мне, что мы потерялись в этом кольце спиралей, поднимавшемся к самому центру лабиринта. Но я снова и снова находил путь в запутанном клубке коридоров и подземных переходов, пока, наконец, мы не добрались до узкой галереи, казавшейся мостом в темноту. Я встал на колени возле самой последней полки и отыскал моего старого друга, надежно спрятанного за рядами томов, погребенных под толстым слоем пыли, которая блестела словно изморозь в лучах тусклого света. Я взял книгу и протянул ее Беа.
– Знакомься, это Хулиан Каракс.
– «Тень ветра», – прочла Беа, проводя пальцами по выцветшим буквам на переплете. – Я могу взять ее? – спросила она.
– Выбери любую, только не эту.
– Но это несправедливо. После всего того, что ты мне рассказал, я хочу именно эту книгу.
– Может быть, в другой раз. Только не сегодня.
Я взял у нее из рук книгу и поставил обратно.
– А я приду сюда без тебя и возьму ее, и ты ничего не будешь знать, – сказала она насмешливо.
– Ты ее и за тысячу лет не найдешь.
– Это ты так думаешь. Я видела твои метки и тоже знаю легенду о Минотавре.
– Исаак тебя не впустит.
– Ошибаешься. Я ему понравилась больше, чем ты.
– С чего это ты взяла?
– Умею читать по глазам.
Я, сам того не желая, почему‑то ей поверил и постарался спрятать взгляд.
– Выбери любую другую. Вот, например, многообещающее название: «Свиньи центрального плоскогорья, знакомые незнакомцы: В поисках корней иберийской свиньи», автор Ансельмо Торквемада. Наверняка этой книги было продано гораздо большее количество экземпляров, чем всех романов Хулиана Каракса. От свиней всегда много пользы.
– Вот эта мне нравится больше.
– «Тэсс из рода д' Эрбервилей». Это оригинал. Отважишься взяться за Томаса Гарди на английском?
Она исподлобья посмотрела на меня.
– Значит, берешь.
– А ты сомневаешься? Мне кажется, эта книга меня ждала. Словно кто‑то спрятал ее здесь специально для меня задолго до того, как я родилась.
Я в изумлении уставился на нее. Беа усмехнулась:
– Я что‑то не то сказала?
И тогда, сам не понимая, что делаю, я вдруг наклонился и поцеловал ее, едва прикоснувшись губами к ее губам.
Была уже почти полночь, когда мы подошли к дому Беа. Почти всю дорогу мы молчали, не отваживаясь произнести то, о чем думал каждый из нас. Мы шли на расстоянии, словно прячась друг от друга. Беа шагала впереди, нервно выпрямив спину, зажав свою «Тэсс» под мышкой, а я следовал за ней всего в нескольких десятках сантиметров, ощущая вкус ее губ на своих губах. Я все еще чувствовал на себе косой взгляд Исаака, которым он наградил меня, когда мы с Беа уходили с Кладбища Забытых Книг. Я очень хорошо знал этот взгляд: именно так тысячу раз смотрел на меня отец, словно спрашивая, сознаю ли я, что творю. Последние часы пролетели для меня будто в другом измерении. Это был волшебный мир прикосновений и взглядов, которые я не понимал, но которые повергали в небытие рассудок и стыд. И сейчас, когда мы возвращались в реальность, как обычно подстерегавшую нас в сумерках улиц и кварталов, колдовство постепенно рассеивалось, оставляя после себя лишь болезненное желание и беспокойство, которому не было названия. Одного взгляда на Беа было достаточно, чтобы понять, что мои попытки сдерживать эмоции и обрести благоразумие были лишь жалким отголоском той снежной бури, которая бушевала у нее в душе. Мы остановились у подъезда и посмотрели друг на друга, даже не пытаясь скрыть захлестывавшие нас чувства. К нам медленно подошел ночной сторож, протяжным голосом напевая мелодии болеро и аккомпанируя себе громким позвякиванием внушительной связки ключей, которые он держал в руках.
– Наверное, ты предпочтешь, чтобы мы больше не встречались, – предположил я не слишком убедительно.
– He знаю, Даниель. Сейчас я ничего не знаю. Ты этого хочешь?
– Нет. Конечно нет. А ты?
Она пожала плечами, через силу улыбнувшись.
– Ты сам как думаешь? – спросила она. – Знаешь, а ведь я солгала тебе тогда, в университетском дворике.
– Насчет чего?
– Насчет того, что не хотела тебя видеть.
Мимо опять прошел сторож, искоса посмотрев на нас и усмехнувшись, не проявляя абсолютно никакого интереса к парочке влюбленных у подъезда и их перешептываниям, что, должно быть, с высоты его лет казалось банальным и старым как мир.
– Я никуда не тороплюсь, – произнес он. – Пойду постою на углу да выкурю сигаретку, а вы уж скажете, как закончите.
Я подождал, пока сторож отойдет.
– Когда я снова тебя увижу?
– Не знаю, Даниель.
– Завтра?
– Ради бога, Даниель! Я не знаю.
Я кивнул. Беа погладила меня по щеке.
– Сейчас будет лучше, если ты уйдешь.
– Ты ведь знаешь, где меня найти, правда?
Она наклонила голову.
– Я буду ждать.
– Я тоже, Даниель.
Я уходил, не отводя взгляда от ее глаз. Сторож, на своем веку повидавший немало подобных сцен, уже шел открывать ей дверь в подъезд.
– Ну нахал, – пробормотал он мне, проходя мимо. – Такая конфетка…
Я подождал, пока Беа зайдет в парадное, и пошел прочь, оборачиваясь на каждом шагу. Меня вдруг охватила странная, абсурдная уверенность в том, что все возможно, мне казалось, будто даже эти пустынные улицы и враждебный ледяной ветер излучают надежду. Дойдя до площади Каталонии, я заметил, что огромная стая голубей собралась в самом ее центре. Стая казалась огромным покрывалом из белых крыльев, покачивающимся на ветру. Я уже хотел обойти их, но в тот же момент понял, что голуби уступают мне дорогу. При этом ни один не поднялся в воздух. Я осторожно стал пробираться между ними, а птицы расступались под моими ногами и снова смыкались за мной. Дойдя до центра площади, я услышал звон колоколов собора, отбивающих полночь. Я на мгновение остановился, со всех сторон окруженный океаном серебристых птиц, и подумал, что сегодня был самый странный и самый чудесный день моей жизни.
Когда я поравнялся с витриной, в нашей лавке все еще горел свет. Я подумал, что отец засиделся допоздна, разбирая свою корреспонденцию или же придумывая какой‑нибудь новый предлог, чтобы дождаться моего прихода и расспросить о свидании с Беа. Сквозь стекло я заметил чей‑то силуэт, раскладывающий книги в стопки, и узнал худощавый и нервный профиль Фермина, сосредоточенно занимавшегося привычным делом. Я постучал по стеклу. Фермин поднял голову, приятно удивленный, и махнул мне рукой, приглашая зайти.
– Все еще работаете, Фермин? Ведь уже так поздно.
– На самом деле я пытался скоротать время, чтобы потом зайти к бедняге дону Федерико и подежурить у него. Мы с Элоем из оптики договорились дежурить по очереди. Я ведь сплю очень мало, самое большее часа два‑три. А вы, как я посмотрю, парень не промах, Даниель. Уже за полночь, из чего могу сделать вывод, что ваше свидание с той малышкой прошло с оглушительным успехом.
Я пожал плечами.
– Честно говоря, не знаю, – признался я.
– Вам удалось ее обнять?
– Нет.
– Добрый признак. Никогда не доверяйте тем, кто охотно позволяет себя лапать на первом же свидании. Но тем более остерегайтесь тех, кому для этого требуется разрешение священника. Самые лакомые кусочки ветчины – простите за грубое сравнение – всегда посредине. Ну, если, конечно, подвернулась возможность, не будьте ханжой и пользуйтесь случаем. Однако если ищете серьезных отношений, как, например, я с моей Бернардой, запомните это золотое правило.
– У вас все так серьезно?
– Более чем. У нас духовная связь. А как у вас с этой красоткой Беатрис? То, что она пальчики оближешь, сразу бросается в глаза, но суть вопроса вот в чем: она из тех, в кого влюбляешься, или из тех, кто пленяет, пробуждая наши природные инстинкты?
– Понятия не имею, – сказал я. – По‑моему, и то, и другое.
– Смотрите, Даниель, тут все просто. Это как с несварением желудка. Чувствуете что‑нибудь здесь, в самой середине? Ну, как если бы проглотили кирпич? Или же ощущаете только общий жар?
– Скорее, похоже на кирпич, – сказал я, впрочем, ощущая и некоторый жар тоже.
– Ну, значит, дело серьезное, берегитесь. Присядьте‑ка, а я заварю вам липовый цвет.
Мы уселись за стол в подсобке, окруженные сотнями книг и тишиной. Город спал, и наша лавка казалась дрейфующим кораблем в океане тьмы и покоя. Фермин протянул мне дымящуюся чашку и смущенно улыбнулся. Какая‑то мысль явно не давала ему покоя.
– Я могу задать вам вопрос личного характера, Даниель?
– Разумеется.
– Только умоляю ответить на него со всей откровенностью, – сказал он и откашлялся. – Как вы считаете, я мог бы стать отцом?
Должно быть, на моем лице отразилось такое замешательство, что он тут же поторопился добавить:
– Я имею в виду биологическое отцовство, пусть с виду я и кажусь тщедушным и худосочным, Провидению было угодно наградить меня необычайной мужской потенцией и силой боевого быка из Миуры.[58]Я говорю о другом типе отцовства. Смог бы я быть хорошим отцом, понимаете?
– Хорошим отцом?
– Ну да, как ваш, например. Человек с головой, сердцем и душой. Тот, кто способен слушать, направлять и уважать свое чадо, а не душить в нем собственные недостатки. Тот, кого сын будет любить не только за то, что он – его отец, а еще и восхищаться им как человеком. Тем, на кого он будет равняться, стремиться всегда и во всем на него походить.
– Почему вы спрашиваете об этом меня, Фермин? Я думал, вы не верите в брак, семью и прочие вещи. Ярмо и все такое, помните?
Фермин кивнул:
– На самом деле это для дилетантов. Брак и семья будут тем, что мы сами из них сделаем. А без этого они превращаются в хлев, полный лицемерия. Хлам и пустое словоблудие, ничего более. Но если есть истинная любовь, не та, о какой кричат на всех углах, а любовь, которую надо уметь доказывать и проявлять…
– Вас просто не узнать, Фермин.
– Да, я другой человек. Благодаря Бернарде мне захотелось стать лучше, чем я есть.
– Почему это?
– Чтобы быть ее достойным. Вам этого сейчас не понять, потому что вы слишком молоды. Но со временем вы заметите, что самое главное – это не то, что даешь кому‑то, а то, чем поступаешься. Мы о многом говорили с Бернардой. Она по характеру истинная мамаша, уж вы‑то знаете. Она никогда об этом не говорит, но мне кажется, что самое большое счастье, которое могло бы быть в ее жизни, это материнство. А мне эта женщина нравится даже больше, чем персики в сиропе. Ради нее я готов пойти в церковь и вознести молитвы Святому Серафиму или кому там ей надо, и это после тридцати двух лет клерикального воздержания.
– А вы не слишком торопитесь, Фермин? Вы ведь едва с ней знакомы…
– Знаете, Даниель, в моем возрасте либо уже знаешь наперед все ходы, либо ты пропал. Эту жизнь стоит прожить ради трех‑четырех вещей, а все остальное – удобрения. Я наделал много глупостей, признаю, но сейчас единственное, чего хочу, это сделать счастливой Бернарду и однажды умереть у нее на руках. Я хочу снова стать уважаемым человеком, понимаете? Не ради себя, ведь лично мне глубоко наплевать на уважение этой своры макак, какую обычно все называют человечеством. Я хочу этого ради нее, потому что Бернарда верит во все эти вещи, в радиосериалы, в священников, в респектабельность, в Богоматерь Лурдскую. Она такая, и я люблю эту женщину именно такой, какая она есть, и не хочу менять в ней ничего, ни единого черного волоска из тех, что растут на ее подбородке. Именно поэтому я хочу, чтобы Бернарда гордилась мной, хочу, чтобы она думала: мой Фермин – настоящий мужчина, как Кэри Грант, Хемингуэй или Манолете.[59]
Я задумчиво скрестил руки на груди, оценивая ситуацию.
– А вы уже говорили с Бернардой об этом? Ну, о том чтобы завести детей?
– Ради Бога, конечно нет! За кого вы меня принимаете? Вы считаете, я брожу по миру, сообщая женщинам, что мечтаю их обрюхатить? Только не думайте, не то чтобы я этого не хотел, совсем нет, потому что этой дурочке Мерседитас я бы прямо сейчас заделал тройняшек и жил бы себе как король, но…
– Бернарда вам говорила, что мечтает о семье?
– О таких вещах не говорят, Даниель. Я это вижу по ее глазам.
Я кивнул:
– В таком случае, если для вас так важно мое мнение, я уверен, что вы будете замечательным отцом и супругом, хотя сами вы можете и не верить в подобные вещи.
Его лицо озарилось радостью:
– Вы и правда так думаете?
– Ну конечно.
– Вы даже не представляете, какой груз сняли с моей души! Потому что стоит мне вспомнить собственного родителя и подумать, что и я сам могу стать для кого‑то тем, чем он был для меня, у меня немедленно возникает желание подвергнуть себя тотальной стерилизации.
– Да успокойтесь, Фермин! Кроме того, я уверен, что ваши способности племенного производителя не одолеет никакое лечение, тем более хирургическое вмешательство.
– Тоже верно, – призадумался он. – Ну да ладно, идите отдыхать, не хочу вас больше задерживать.
– Вы меня вовсе не задерживаете, Фермин. И потом, мне кажется, я сегодня ночью не смогу сомкнуть глаз.
– Охота пуще неволи… Кстати, помните, вы просили меня кое‑что разузнать о том абонентском ящике?
– Вам уже удалось что‑то выяснить?
– Я же сказал вам: положитесь во всем на Фермина. Сегодня днем, в обеденный перерыв я отправился на почтамт и перекинулся парой слов с одним моим старым знакомым, который там работает. Почтовый ящик № 2321 зарегистрирован на имя некоего Хосе Мария Рекехо, адвоката, чья контора находится на улице Леона XIII. Я позволил себе проверить указанный адрес, и почти не удивился, когда оказалось, что он липовый. Ну, я полагаю, это было вам известно. Всю корреспонденцию, приходящую туда, вот уже много лет забирает некая персона. Я знаю это, так как все переводы и письма, которые они получают из какого‑то агентства недвижимости, приходят как заказные, и, чтобы забрать их, необходимо заполнить квитанцию и предъявить документ, удостоверяющий личность.
– И кто их забирает? Какой‑нибудь помощник адвоката Рекехо? – спросил я.
– Ну, так глубоко мне пока не удалось копнуть, однако я в этом сомневаюсь. Или я сильно ошибаюсь, или адвокат Рекехо так же реален, как Пресвятая Дева Фатимская. Я узнал только имя человека, регулярно забирающего почту: Нурия Монфорт.
Я побледнел.
– Нурия Монфорт? Вы в этом уверены, Фермин?
– Я собственными глазами видел несколько квитанций, подписанных этой женщиной. Везде стоит это имя и номер ее удостоверения. Судя по выражению на вашем лице, явно показывающему, что вас сейчас стошнит, эта новость стала для вас открытием.
– Да, и весьма неприятным…
– Могу я поинтересоваться, кто такая эта Нурия Монфорт? Служащий, с которым мне удалось поговорить, сказал, что отлично помнит ее, так как пару недель назад она приходила забрать письма и, по его мнению, эта дама была так же хороша и полногруда, как сама Венера Милосская. Я вполне доверяю его мнению, ведь до войны он был профессором эстетики, но сейчас, поскольку оказался дальним родственником Ларго Кабальеро,[60]клеит марки на почте…
– Я сегодня встречался с этой женщиной у нее дома, – пробормотал я.
Фермин ошеломленно уставился на меня.
– С Нурией Монфорт? Я начинаю думать, что сильно в вас ошибался, Даниель. Да вы настоящий повеса!
– Это совсем не то, что вы подумали, Фермин.
– Ну и напрасно, сами не знаете, что теряете. Я‑то в ваши годы был настоящей машиной. Как минимум, три раза в день: утром, днем и вечером.
Я смотрел на этого худого костлявого человечка с огромным носом и желтоватой кожей и понимал, что он стал уже моим лучшим другом.
– Могу я кое‑что рассказать вам, Фермин? Это не выходит у меня из головы уже долгое время.
– Ну конечно. Все что угодно. В особенности, если это что‑нибудь непристойное и связано с той дамочкой.
Уже во второй раз за эти сутки я поведал Фермину историю Хулиана Каракса и его загадочной смерти. Фермин очень внимательно слушал, делая какие‑то пометки в своей тетради и иногда уточняя детали, значение которых от меня ускользнуло. Я говорил и сам себя слушал, и с каждой минутой для меня все очевиднее становились многочисленные странности и несоответствия. Несколько раз я в задумчивости замолкал, тщетно стараясь понять причину, по которой Нурия меня обманула. Почему она столько лет забирала корреспонденцию, предназначавшуюся несуществующему адвокату, который якобы занимался делами квартиры семейства Фортунь‑Каракс на улице Сан‑Антонио? Я не отдавал себе отчета в том, что уже размышляю вслух, говоря сам с собой.
– Мы пока не можем знать точно, почему эта женщина вам солгала, – сказал Фермин. – Но мы можем предположить, что, если она так поступила в этой ситуации, она могла вести себя аналогичным образом, что, скорее всего, так и было, и, вероятнее всего, так она поступала и в других ситуациях.
Я растерянно вздохнул:
– Ну и что вы обо всем этом думаете, Фермин?
Фермин Ромеро де Торрес принял позу философа.
– Я скажу вам, что мы можем сделать. В ближайшее воскресенье, если вы, разумеется, не против, мы как бы невзначай наведаемся в школу Святого Габриеля и постараемся что‑нибудь разузнать о происхождении дружеских связей между Хулианом и тем пареньком, богачом…
– Алдайя.
– Точно. У меня большой опыт общения с духовенством, я на этом руку набил, вот, посмотрите. Предполагаю, что виной тому моя физиономия пройдохи‑картезианца. Несколько льстивых слов, и они у меня в кармане.
– Вы так думаете?
– Дружище! Я вам гарантирую, нам все выложат, как на блюде.
Всю субботу я провел словно во сне, застыв за прилавком и не отрывая взгляда от двери, в ожидании, что вот‑вот, как по волшебству, на пороге появится Беа. Каждый раз, когда звонил телефон, я сломя голову бросался к нему, вырывая трубку у отца или Фермина. После обеда, ответив на несколько десятков звонков от покупателей, терзаемый неизвестностью, я почти смирился с мыслью, что мое жалкое существование, как и существование всего мира, близятся к концу. Отец уехал оценивать коллекцию книг в Сан Хервасио, и Фермин воспользовался представившейся возможностью, чтобы преподать мне еще один из своих многочисленных уроков о тайнах и перипетиях любовных интриг, опираясь на собственный весьма обширный в делах сердечных опыт.
– Вы должны успокоиться, иначе заработаете камни в печени, – посоветовал он. – Ухаживать за женщинами – все равно что танцевать танго: сплошной абсурд и чистой воды фантазии да причуды. Но раз уж мужчина вы, то инициатива должна исходить от вас.
Дело начинало приобретать неожиданно мрачный оборот.
– Инициатива? От меня?
– А вы как думали? Приходится чем‑то платить за преимущество справлять малую нужду стоя.
– Но ведь Беа ясно дала понять, что сама все скажет, когда придет время.
– Bы совсем не разбираетесь в женщинах, Даниель. Держу пари, что эта цыпочка сидит сейчас дома и с тоской смотрит в окно, будто дама с камелиями, ожидая, что вы придете и спасете ее от этого деспота папаши, чтобы увлечь в головокружительный водоворот страсти и греха.
– Вы уверены?
– Да это же чистая наука!
– А если она больше не хочет меня видеть?
– Послушайте, Даниель, женщины, за редким исключением, вроде этой вашей соседки Мерседитас, гораздо умнее нас, мужчин. По крайней мере, они более честны сами с собой насчет того, чего они хотят, а чего нет. Другое дело, говорят они об этом всем вокруг или кому‑то в частности, например, самому счастливцу. Перед вами настоящая загадка природы, Даниель. Женщина – это вавилонская башня и лабиринт Минотавра в одном лице. Стоит только позволить ей задуматься – пиши пропало. Запомните хорошенько: горячее сердце и холодный рассудок – вот главное правило кодекса настоящего соблазнителя.
Фермин как раз посвящал меня во все особенности и секреты техники соблазнения прекрасного пола, когда звякнул колокольчик входной двери и в лавку вошел мой друг Томас Агилар. Сердце чуть не выскочило у меня из груди. Провидение по каким‑то своим мотивам решило вместо Беа послать мне ее брата. Вот он, роковой вестник, подумал я. Томас, казалось, был чем‑то озабочен, и на его хмуром лице застыло выражение некоторого смятения.
– Уж больно похоронный вид у вас, дон Томас, – заметил Фермин. – Но вы по крайней мере выпьете с нами чашечку кофейку, не так ли?
– He откажусь, – как всегда очень сдержанно сказал Томас.
Фермин поспешил налить ему из своего термоса чашку какой‑то бурды, от которой подозрительно попахивало хересом.
– Что‑нибудь случилось? – спросил я. Томас пожал плечами.
– Все как всегда. Отец сегодня целый день дома и сильно не в духе, поэтому я и решил выйти и немного проветриться.
Я судорожно сглотнул.
– Что это с ним?
– Поди узнай. Вчера Беа явилась домой далеко за полночь. Отец, разумеется, не спал и ждал ее. Он был малость не в себе. Впрочем, это его обычное состояние. Беа отказалась сообщить, где и с кем провела все это время. Отец впал в бешенство. Он кричал как сумасшедший до четырех утра, поливал ее грязью, клялся, что отправит в монастырь и даже пообещал вышвырнуть на улицу к шлюхам, где ей, по его словам, самое место, если только он узнает, что она беременна.
Фермин встревожено посмотрел на меня. Я почувствовал, как пот, катившийся градом у меня по спине, вдруг стал на несколько градусов прохладнее.
– Сегодня утром, – продолжал свой рассказ Томас, – Беа закрылась в своей комнате и не выходила оттуда весь день. Отец расположился в гостиной и уткнулся в свою «Абеце»,[61]включив на полную громкость радио, где как раз передавали сарсуэлы.[62]В антракте «Луисы Фернанды» я был вынужден уйти из дома, потому что почувствовал, что начинаю сходить с ума.
– Должно быть, ваша сестра гуляла со своим женихом, – язвительно предположил Фермин. – Это было бы вполне естественно.
Я пнул его под прилавком ногой, но Фермин с кошачьей ловкостью увернулся.
– Ее жених сейчас в армии, – уточнил Томас. – Он приедет в отпуск через пару недель. Кроме того, когда Беа с ним, она возвращается домой самое позднее в восемь.
– И у вас нет никаких соображений на тот счет, где была ваша сестра и с кем?
– Он же сказал, что не знает, Фермин, – прервал его я, пытаясь сменить тему разговора.
– А у вашего отца? – продолжал настаивать Фермин, которому, казалось, все происходящее доставляло непередаваемое удовольствие.
– Нет, но он поклялся все выяснить и, когда узнает, кто этот тип, переломать ему ноги и оторвать голову.
Я побелел как полотно. Фермин быстро налил мне чашку своего пойла, и я проглотил ее одним глотком. На вкус оно напоминало теплый мазут. Томас молча наблюдал за мной. Его взгляд был непроницаем, глаза потемнели.
– Вы слышали этот звук? – вдруг спросил Фермин. – Словно двойное сальто‑мортале.
– Нет.
– Это все желудок вашего покорного слуги. Что‑то я проголодался… Ничего, если я оставлю вас нa некоторое время и зайду в булочную перехватить чего‑нибудь вкусненького? Я уж не говорю об этой новой продавщице, недавно приехавшей из Реуса. Она явно не прочь предложить мне что‑то, во что можно обмакнуть хлеб и все такое. Ее зовут Мария Виртудес, но хоть имя ее и означает «добродетельная», сдается мне, есть у этой девчушки один порок… В общем, я пошел, а вы тут поболтайте о своих делах.
И Фермин испарился буквально за несколько секунд, держа курс на булочную и предвкушая полдник и встречу с прекрасной нимфой. Мы с Томасом остались один на один в тишине, которая казалась такой неколебимой, что ей позавидовал бы швейцарский франк.
– Томас, – начал я, и слова застревали в моем пересохшем от волнения горле. – Вчера ночью твоя сестра была со мной.
Он уставился на меня неподвижным взглядом. Я с трудом сглотнул слюну.
– Не молчи, – сказал я.
– У тебя, верно, с головой плохо?
Минуту не было слышно ничего, кроме уличного шума. Томас все еще держал в руках чашку кофе, к которому так и не притронулся.
– У вас это серьезно? – вымолвил он наконец.
– Мы виделись только один раз.
– Это не ответ.
– А если да, то тебя бы это огорчило?
Он пожал плечами.
– Надеюсь, ты сознаешь, что делаешь. Ты перестал бы с ней встречаться только потому, что тебя об этом попросил бы я?
– Да, – солгал я. – Но не проси меня об этом.
Томас опустил голову.
– Ты совсем не знаешь Беа, – прошептал он.
Я промолчал. Некоторое время мы так и провели, не обменявшись ни словом, глядя на серые силуэты прохожих, изучающих витрины, и каждый из нас в душе желал, чтобы хоть кто‑нибудь из них решился наконец зайти в лавку и вырвал бы нас из этой невыносимой гнетущей тишины. В конце концов Томас поставил чашку на прилавок и направился к двери.
– Уже уходишь?
Он кивнул.
– Увидимся завтра? – спросил я. – Мы могли бы сходить в кино вместе с Фермином, как раньше.
Томас остановился на пороге.
– Я скажу тебе это только один раз и не буду повторять, Даниель. Не вздумай причинить вред моей сестре.
Уходя, Томас столкнулся в дверях с Фермином, который нес в руках целый пакет теплой выпечки. Фермин посмотрел ему вслед, качая головой. Потом он поставил пакет на прилавок и протянул мне только что испеченную булочку. Я отказался, чувствуя, что в тот момент вряд ли был способен проглотить даже таблетку аспирина.
– У него это скоро пройдет, Даниель. Вот увидите. Такие ссоры между друзьями – обычное дело.
– Не знаю, не знаю, – пробормотал я.
Мы встретились в воскресенье в половине восьмого утра в кафе Каналетас, куда Фермин пригласил меня на завтрак. Нам подали кофе с молоком и булочки, которые, даже густо намазанные маслом, имели некоторое сходство с пемзой. Нас обслуживал официант с эмблемой «Фаланги» на лацкане пиджака и с тонкими аккуратно подстриженными усиками. Он что‑то напевал, не переставая, и когда мы поинтересовались причиной его хорошего настроения, ответил, что накануне стал отцом. Мы с Фермином искренне поздравили его, а он настоял на том, чтобы преподнести нам в подарок по сигаре и просил нас выкурить их за здоровье его первенца. Мы заверили счастливого папашу, что так и сделаем, Фермин, нахмурив брови, искоса поглядывал на официанта, и я начал подозревать, что он что‑то замышляет.
Во время завтрака Фермин положил начало трудовому дню доморощенных детективов, в общих чертах обрисовав проблему.
– Итак, вначале завязывается искренняя дружба между двумя мальчишками, Хулианом Караксом и Хорхе Алдайя, одноклассниками, как дон Томас и вы. Несколько лет все идет хорошо, они неразлучны, и впереди у них целая жизнь. Но в какой‑то момент между ними возникает конфликт, положивший конец этой дружбе. Выражаясь языком салонных драматургов, этот конфликт предстает в обличье женщины, и имя ему – Пенелопа. Совсем как у Гомера. Вы следите за моей мыслью, Даниель?
Но в моей голове в этот момент звучали только последние слова Томаса Агилара, произнесенные накануне вечером: «Не вздумай причинить вред моей сестре». Я почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
– В 1919 году Хулиан Каракс отправляется в путешествие в Париж, ну ровно как всем известный Одиссей, – продолжал свой рассказ Фермин. – Судя по письму, подписанному рукой Пенелопы, которое Хулиан так и не получил, девушка в это время находится под домашним арестом в своем собственном доме по не совсем понятным мне причинам, а дружба между Караксом и Алдайя приказала долго жить. Более того, как становится понятным из письма Пенелопы, ее брат Хорхе поклялся, что убьет своего старого друга Хулиана, если снова встретит его. Прекрасные слова, чтобы подвести итог столь долгой и крепкой дружбе, не правда ли? Не нужно быть Пастером,[63]чтобы понять: ссора и разрыв между друзьями – прямое следствие любовных отношений, возникших между Пенелопой и Хулианом.