Мария Петровых
ПРЕДНАЗНАЧЕНЬЕ
Стихи разных лет
Арсений Тарковский. Тайна Марии Петровых
Марию Петровых я увидел впервые в 1925 году.
Учредителем и главой первого в Москве Литературного института был В. Я. Брюсов. После кончины поэта институт его имени прекратил свое существование. Возникло новое учебное заведение — «Литературные курсы с правами высших учебных заведений» при Всероссийском союзе поэтов. Мария Петровых и я были приняты на первый курс и вошли в один из дружеских кружков юных поэтов. Наша дружба длилась вплоть до ее кончины в 1979 году. В этом кружке Мария Петровых по праву оказалась первой из первых. Известны вокалисты, у которых врожденный хорошо поставленный голос. Такой хорошо поставленный поэтический голос был у Марии Петровых.
В книге, которая сейчас перед вами, есть раздел, «Из ранних стихов». Я уверен, что этот раздел можно было бы начать стихами не 1927-го, а 1925 года. А может быть, написанными еще ранее.
Поэзия Марии Петровых развивалась год от года, крепла, набирала силу, углублялась. Перед нею открывались новые горизонты. Но в своем постепенном, неуклонном, развитии она не отступала далеко от проторенной еще в ранней юности дороги.
Мария Петровых любила жизнь, хотя и не вглядывалась в нее сквозь розовые очки. Даже влюбленность для нее оборачивалась скорее источником горя, чем счастья:
…В ту ночь подошло, чтоб ударить меня,
Суровое бронзоволикое счастье.
Мария Петровых искала и находила исцеление в природе:
…Увечья не излечит мгновение покоя,
Но как тепло на солнце и как легко в тени…
Ее душа подлинного поэта, вооруженная сильным дарованием и, казалось, столь беззащитная, вела сама с собой бесконечный спор. Последнее слово в этом споре принадлежало поэзии.
При жизни Марии Петровых была издана только одна ее книга: далеко не полный свод оригинальных произведений и переводов с армянского. Издан был сборник «Дальнее дерево» без ее участия, в Армении, усилиями ее ереванских друзей. Вот почему поэта такого большого таланта мало знают читатели. Может быть, в этом виновата и скромность Марии Петровых? Замкнутость ее души, не умеющей распахнуться перед посторонними? Мне кажется, она знала себе цену — втайне: ее стихами восхищались такие поэты, как Пастернак, Мандельштам, Антокольский. Ахматова утверждала: одно из лучших русских лирических стихотворений («Назначь мне свиданье на этом свете») написано Марией Петровых. Не предъявляла ли к себе Мария Петровых непосильных требований? Нет, она справилась бы с труднейшей задачей.
Тайна ее поэзии не в этом.
Мария Петровых в ранней юности, никому не подражая, заговорила вполне «взрослыми» стихами. Глубина замысла и способность к особому словосочетанию делают ее стихи ярким явлением в нашей поэзии. Слова в стихах, Марии Петровых светятся, загораясь одно от другого, соседнего. Тайна поэзии Марии Петровых — тайна сильной мысли и обобщенного слова:
За окном шумит листва густая —
И благоуханна и легка, —
Трепеща, темнея и блистая
От прикосновенья ветерка…
Приглядитесь — здесь чудо! Слова из обычного литературного лексикона приобретают новую напряженность, новое значение. Они наэлектризованы. Да еще найдена и новая реалия: листва под ветром и впрямь темнеет и блистает. Здесь главенствующее — не «распространенная метафора», а каждое слово само по себе метафорично. Рисунок стихотворения полон света и свежести. Когда вы дойдете до четвертого стиха сонета «Судьба за мной присматривала в оба…», ваше сердце пронижет чужая боль. Русская литература всегда несла на своих плечах груз «всемирной отзывчивости». Мария Петровых знает свои способы претворения языка и умеет проникать в сердце читателя.
Тайна Марии Петровых в том, что она поистине большой русский поэт.
В ранних стихах Марии Петровых читатель обнаружит черты экспрессивного стиля:
…Даль недолетна. Лишь слышно: от холода
Звезд голубые хрящи хрустят…
Впоследствии эти черты сгладятся. Повзрослев, Мария Петровых доверчивей отнесется к родному языку, к его сложной простоте, к идее стихотворения, к возможности словесного воплощения замысла. Тогда чувство свободного, вдохновенного полета передастся и нам, читателям.
Тема Великой Отечественной войны нашла выражение и в поэзии Марии Петровых. Эти стихи исполнены силы, мужества и любви к родной земле. Глубокая, искренняя благодарность бьется в сердце автора к маленькому камскому городу Чистополю, где Марии Петровых довелось жить в эвакуации. Тема России играет в ее поэзии чрезвычайно важную роль.
Многое осталось за пределами этого краткого предисловия.
Можно было бы поведать читателю, что Мария Петровых родом из Ярославля — древнего города, и тему истории России обнаружить в ее поэзии нетрудно. Она исчерпывающе знала и понимала творчество Пушкина. Она из числа лучших переводчиков армянской поэзии. Вокруг себя Мария Петровых объединила преданных ей учеников, бережно и внимательно воспитанных ею. Преданность искусству поэзии — подвиг. Пусть же ее подвиг навсегда останется примером для всех нас, пишущих стихи.
СТИХИ 40-х ГОДОВ
«Год, в разлуке прожитый…»
Год, в разлуке прожитый,
Близится к весне.
Что же ты, ах, что же ты
Не придешь ко мне!
Мне от боли старящей
Тесно и темно,
В злой беде товарища
Покидать грешно.
Приходи, не думая,
Просто приходи.
Что ж тоску угрюмую
Пестовать в груди!
Все обиды кровные
Замела пурга.
Видишь — поле ровное,
Белые снега.
«Мы смыслом юности влекомы…»
Мы смыслом юности влекомы
В простор надземной высоты —
С любой зарницею знакомы,
Со всеми звездами на «ты».
Земля нам кажется химерой
И родиною — небеса.
Доходит к сердцу полной мерой
Их запредельная краса.
Но нá сердце ложится время,
И каждый к тридцати годам
Не скажет ли: я это бремя
За бесконечность не отдам.
Мы узнаем как бы впервые
Леса, и реки, и поля,
Сквозь переливы луговые
Нам улыбается земля.
Она влечет неодолимо,
И с каждым годом все сильней.
Как женщина неутолима
В жестокой нежности своей.
И в ней мы любим что попало,
Забыв надземную страну, —
На море грохотанье шквала,
Лесов дремучих тишину,
Равно и грозы и морозы,
Равно и розы и шипы,
Весь шум разгоряченной прозы,
Разноголосый гул толпы.
Мы любим лето, осень, зиму,
Еще томительней — весну,
Затем, что с ней невыносимо
Земля влечет к себе, ко сну.
Она отяжеляет належь
Опавших на сердце годов,
И успокоится тогда лишь
От обольщающих трудов,
Когда в себя возьмет всецело.
Пусть мертвыми — ей все равно.
Пускай не душу, только тело…
(Зачем душа, когда темно!)
И вот с единственною, с нею,
С землей, и только с ней вдвоем
Срастаться будем все теснее,
Пока травой не изойдем.
«Ты думаешь, что силою созвучий…»
Ты думаешь, что силою созвучий
Как прежде жизнь моя напряжена.
Не думай так, не мучай так, не мучай, —
Их нет во мне, я как в гробу одна.
Ты думаешь — в безвестности дремучей
Я заблужусь, отчаянья полна.
Не думай так, не мучай так, не мучай, —
Звезда твоя, она и мне видна.
Ты думаешь — пустой, ничтожный случай
Соединяет наши имена.
Не думай так, не мучай так, не мучай, —
Я — кровь твоя, и я тебе нужна.
Ты думаешь о горькой, неминучей,
Глухой судьбе, что мне предрешена.
Не думай так: мятется прах летучий,
Но глубь небес таинственно ясна.
«Не взыщи, мои признанья грубы…»
Не взыщи, мои признанья грубы,
Ведь они под стать моей судьбе.
У меня пересыхают губы
От одной лишь мысли о тебе.
Воздаю тебе посильной данью —
Жизнью, воплощенною в мольбе,
У меня заходится дыханье
От одной лишь мысли о тебе.
Не беда, что сад мой смяли грозы,
Что живу — сама с собой в борьбе,
Но глаза мне застилают слезы
От одной лишь мысли о тебе.
«Люби меня. Я тьма кромешная…»
Люби меня. Я тьма кромешная.
Слепая, путаная, грешная.
Но ведь кому, как не тебе,
Любить меня? Судьба к судьбе.
Гляди, как в темном небе звезды
Вдруг проступают. Так же просто
Люби меня, люби меня,
Как любит ночь сиянье дня.
Тебе и выбора-то нет:
Ведь я лишь тьма, а ты лишь свет.
«Говорят, от судьбы не уйдешь…»
Говорят, от судьбы не уйдешь.
Ты над этим смеешься? Ну что ж,
Покажи мне, любимый, звезду,
По которой тебя не найду,
Покажи мне, любимый, пути,
На которых тебя не найти,
Покажи мне, любимый, коня,
Которым объедешь меня.
«Я думала, что ненависть — огонь…»
Я думала, что ненависть — огонь,
Сухое, быстродышащее пламя,
И что промчит меня безумный конь
Почти летя, почти под облаками…
Но ненависть — пустыня. В душной, в ней
Иду, иду, и ни конца, ни краю,
Ни ветра, ни воды, но столько дней
Одни пески, и я трудней, трудней
Иду, иду, и, может быть, вторая
Иль третья жизнь сменилась на ходу.
Конца не видно. Может быть, иду
Уже не я. Иду, не умирая…
«Не плачь, не жалуйся, не надо…»
Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.
Сбрось пламенное покрывало
И платье наскоро надень
И уходи куда попало
В разгорячающийся день.
Тобой овладевает солнце.
Его неодолимый жар
В зрачках блеснет на самом донце,
На сердце ляжет, как загар.
Когда в твоем сольется теле
Владычество его лучей,
Скажи по правде — неужели
Тебя ласкали горячей?
Поди к реке и кинься в воду
И, если можешь, — поплыви.
Какую всколыхнешь свободу,
Какой доверишься любви!
Про горе вспомнишь ты едва ли,
И ты не назовешь — когда
Тебя нежнее целовали
И сладостнее, чем вода.
Ты вновь желанна и прекрасна,
И ты опомнишься не вдруг
От этих ласково и властно
Струящихся по телу рук.
А воздух? Он с тобой до гроба,
Суровый или голубой,
Вы счастливы на зависть оба, —
Ты дышишь им, а он тобой.
И дождь придет к тебе по крыше,
Все то же вразнобой долбя.
Он сердцем всех прямей и выше,
Всю ночь он плачет про тебя.
Ты видишь — сил влюбленных много.
Ты их своими назови.
Неправда, ты не одинока
В твоей отвергнутой любви.
Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь,
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.
«Глубокий, будто темно-золотой…»
Глубокий, будто темно-золотой,
Похожий тоном на твои глаза,
Божественною жизнью налитой,
Прозрачный, точно детская слеза,
Огромный, как заоблаченный гром,
Непогрешимо-ровный, как прибой,
Не запечатлеваемый пером —
Звук сердца, ставшего моей судьбой.
«Ветер воет, ветер свищет…»
Ветер воет, ветер свищет —
Это ничего.
Поброди на пепелище
Сердца моего.
Ты любил под лунным светом
Побродить порой.
Ты недаром был поэтом,
Бедный мой герой.
Я глазам не верю — ты ли,
Погруженный в сон,
Преклонившийся к Далиле
Гибнущий Самсон.
То ль к Далиле, то ль к могиле,
Только не ко мне,
Не к моей невольной силе,
Выросшей в огне,
Взявшейся на пепелище
Сердца моего,
Там, где только ветер свищет,
Больше ничего.
«Когда на небо синее…»
Когда на небо синее
Глаза поднять невмочь,
Тебе в ответ, уныние,
Возникнет слово: дочь.
О, чудо светлолицее,
И нежен и высок, —
С какой сравнится птицею
Твой легкий голосок!
Клянусь — необозримое
Блаженство впереди,
Когда ты спишь, любимая,
Прильнув к моей груди.
Тебя держать, бесценная,
Так сладостно рукам.
Не комната — вселенная,
Иду — по облакам.
И сердце непомерное
Колышется во мне,
И мир, со всею скверною,
Остался где-то, вне.
Мной ничего не сказано,
Я не сумела жить,
Но ты вдвойне обязана,
И ты должна свершить.
Быть может, мне заранее,
От самых первых дней,
Дано одно призвание —
Стать матерью твоей.
В тиши блаженства нашего
Кляну себя: не сглазь!
Мне счастье сгинуть заживо
И знать, что ты сбылась.
[1940]
«Проснемся, уснем ли — война, война…»
Проснемся, уснем ли — война, война.
Ночью ли, днем ли — война, война.
Сжимает нам горло, лишает сна,
Путает имена.
О чем ни подумай — война, война.
Наш спутник угрюмый — она одна.
Чем дальше от битвы, тем сердцу тесней,
Тем горше с ней.
Восходы, закаты — все ты одна.
Какая тоска ты — война, война!
Мы знаем, что с нами
Рассветное знамя,
Но ты, ты, проклятье, — темным-темна.
Где павшие братья, — война, война!
В безвестных могилах…
Мы взыщем за милых,
Но крови святой неоплатна цена.
Как солнце багрово! Все ты, одна.
Какое ты слово: война, война…
Как будто на слове
Ни пятнышка крови,
А свет все багровей во тьме окна.
Тебе говорит моя страна:
Мне трудно дышать, — говорит она, —
Но я распрямлюсь, и на все времена
Тебя истреблю, война!
[1942]
Апрель 1942 года
Свирепая была зима,
Полгода лютовал мороз.
Наш городок сходил с ума,
По грудь сугробами зарос.
Казалось, будет он сметен —
Здесь ветры с четырех сторон,
Сквозь город им привольно дуть,
Сшибаясь грудь о грудь.
Они продрогший городок
Давно бы сдули с ног,
Но разбивалась впрах пурга
О тяжкие снега.
И вот апрель в календаре,
Земля в прозрачном серебре,
Хрустящем на заре.
И солнце светит горячей,
И за ручьем бежит ручей.
Скворцы звенят наперебой,
И млеет воздух голубой.
И если б только не война,
Теперь была б весна.
«Завтра день рожденья твоего…»
Завтра день рожденья твоего.
Друг мой, чем же я его отмечу?
Если бы поверить в нашу встречу!
Больше мне не надо ничего.
Ночью здесь такая тишина!
Звезды опускаются на крышу,
Но, как все, я здесь оглушена
Грохотом, которого не слышу.
Неужели ото всех смертей
Откупились мы любовью к детям?
Неужели родине своей
За себя достойно не ответим?
Это вздор! Не время клевете
И не место ложному смиренью,
Но за что же мы уже не те?
Кто мы в этом диком измеренье?..
Завтра день рожденья твоего.
Друг мой, чем же я его отмечу?
Если бы поверить в нашу встречу!
Больше мне не надо ничего.
[1942]
Севастополь
Бело-синий город Севастополь,
Белокрылый город в синеве…
Моря ослепительная опыль
В скверах оседала на траве.
Город с морем сомкнуты в содружье,
Синей соли съедены пуды.
Дымной славой русского оружья,
Пушечным дымком несло с воды.
Белый камень в голубой оправе,
Ты у недруга в кольце тугом.
Город русской доблести, ты вправе
Горевать о времени другом.
Шрам широкий над крутою бровью
Ты через столетие пронес,
А теперь лежишь, залитый кровью,
И морских не осушаешь слез.
Слезы эти — зарева кровавей —
Отольются гибелью врагу…
Белый пепел в голубой оправе
На осиротевшем берегу!
Тяжко, Севастополь, о как тяжко!
Где ж прославленная на века
Белая матросская рубашка,
Праздничная синь воротника!
Плачь о тех, что смертной мглой объяты,
Чьи могилы волнами кругом…
Ты еще начнешься, но себя ты
Не узнаешь в облике другом.
[1942]
Ночь на 6 августа
В каком неистовом молчаньи
Ты замерла, притихла, ночь!..
Тебя ни днями, ни ночами
Не отдалить, не превозмочь.
Взволнованною тишиною
Объята из конца в конец,
Ты внемлешь надо всей страною
Биенью всех ее сердец.
О как же им была близка ты,
Когда по небу и земле
Промчались первые раскаты
О Белгороде и Орле.
Все вдохновенней, все победней
Вставали громы в полный рост,
Пока двенадцатый, последний,
Не оказался светом звезд.
И чудилось, что слезы хлынут
Из самой трудной глубины, —
Они хоть на мгновенье вынут
Из сердца злую боль войны!
Но время это не настало,
Лишь близко-близко подошло.
Ты не впустую, ночь, блистала, —
Нам от тебя и днем светло.
В нас тайный луч незатемнимый
Уже до дрожи напряжен.
Ты стала самою любимой,
Не подберешь тебе имен.
[1943]
Осенние леса
Боже, как светло одеты,
В разном — в красном, в золотом!
На лесах сказалось лето
В пламени пережитом.
Солнце душу в них вложило —
Летней радуги красу.
Семицветное светило
Рдеет листьями в лесу.
Отрешившийся от зноя,
Воздух сразу стал чужим.
Отстранивший все земное,
Он высок и недвижим.
А в лесах — за дивом диво.
Им не надо никого,
Как молитва, молчаливо
Легких листьев торжество.
Чтó красе их вдохновенной
Близкий смертный снежный мрак…
До чего самозабвенны,
Как бесстрашны — мне бы так!
Грустила я за свежими бревенчатыми стенами,
Бродила опустевшими лесами несравненными,
И светлыми дубравами, и сумрачными чащами,
От пурпура — суровыми, от золота — молчащими,
Я увидала озими, как в раннем детстве, яркими, —
Великодушной осени весенними подарками.
В неполитом, в неполотом саду твоем стояла я…
Пылают листья золотом, любой — как солнце малое:
Что видывали за лето от зноя неустанного —
По самый стебель налито и оживает заново.
Ни шелеста, ни шороха, пройди всю глушь окрестную,
Лишь смутный запах пороха томит кору древесную.
Какими днями тяжкими нам эти чащи дороги!
За этими овражками стояли наши вороги.
Ломились в наши светлые заветные обители,
И воды ясной Сетуни их темный образ видели.
Настигнутые пулями, о вольной воле певшими,
В свой праздник недогулянный, детоубийцы, — где ж они?..
Лишь смутный запах пороха хранит кора древесная.
Ни шелеста, ни шороха — тиха краса окрестная.
Как в утро это раннее, что разгорится досиня,
Мне по сердцу стояние самозабвенной осени!..
А ночь обступит звездами — дремучая, прозрачная.
Одно к другому созданы — и мрак и свечи брачные…
Земля моя чудесная, что для тебя я сделаю,
Какой прославлю песнею все светлое, все смелое,
И тишину рассветную, и жизнь вот эту самую,
И вас, друзья заветные, заветные друзья мои!..
Не наглядеться, не налюбоваться
На эту пламенеющую тишь,
Столь властную, что некуда податься,
И вместе с ней стоишь, горишь, молчишь.
Как памятник, надгробье страстотерпцам,
Что отстояли этот день большой
Единственным неповторимым сердцем,
Таинственной единственной душой,
Как жертвенник, неистово горящий
Во имя тех, которых молим жить, —
Высокая и пламенная чаща,
Ее огня вовек не потушить.
Здесь прошлые, здесь будущие годы,
И чудится — впервые жизнь полна
Столь просветленным воздухом свободы
От звезд небесных до морского дна.
И беззаветно жить бы мне отныне,
Самозабвенным воздухом дыша,
Чтоб сердце стало крепче этой сини
И чище этой осени душа.
«Лишь в буре — приют и спасение…»
Лишь в буре — приют и спасение,
Под нею ни ночи, ни дня.
Родимые ветры осенние,
Хоть вы не оставьте меня!
Вы пылью засыпьте глаза мои,
И я распознать не смогу,
Что улицы все те же самые
На том же крутом берегу,
Что город все тот же по имени,
Который нас видел вдвоем…
Хотя бы во сне — позови меня,
Дай свидеться в сердце твоем!
[1942]
Чистополь
Город Чистополь на Каме…
Нас дарил ты чем богат.
Золотыми облаками
Рдел за Камою закат.
Сквозь тебя четыре ветра
Насмерть бились день и ночь.
Нежный снег ложился щедро,
А сиял — глазам невмочь.
Сверхъестественная сила
Небу здешнему дана:
Прямо в душу мне светила
Чистопольская луна,
И казалось, в мире целом
Навсегда исчезла тьма.
Сердце становилось белым,
Сладостно сходя с ума.
Отчужденностью окраски
Живо все и все мертво —
Спит в непобедимой сказке
Город сердца моего.
Если б не росли могилы
В дальнем грохоте войны,
Как бы я тебя любила,
Город, поневоле милый,
Город грозной тишины!
Годы чудятся веками,
Но нельзя расстаться нам —
Дальний Чистополь на Каме,
На сердце горящий шрам.
«Мы начинали без заглавий…»
Мы начинали без заглавий,
Чтобы окончить без имен.
Нам даже разговор о славе
Казался жалок и смешон.
Я думаю о тех, которым
Раздоры ль вечные с собой
Иль нелюбовь к признаньям скорым
Мешали овладеть судьбой.
Не в расточительном ли детстве
Мы жили раньше? Не во сне ль?
Лишь в грозный год народных бедствий
Мы осознали нашу цель
И яростную жажду славы
За счастье встреч и боль потерь…
Мы тридцать лет росли как дети,
Но стали взрослыми теперь.
И яростную жажду славы
Всей жизнью утолить должны,
Когда Россия пишет главы
Освобождающей войны, —
Без колебаний, без помарок —
Страницы горя и побед,
А на полях широких ярок
Пожаров исступленный свет…
Живи же, сердце, полной мерой,
Не прячь на бедность ничего
И непоколебимо веруй
В звезду народа твоего.
Теперь спокойно и сурово
Ты можешь дать на все ответ,
И скажешь ты два кратких слова,
Два крайних слова: да и нет.
А я скажу: она со мною,
Свобода грозная моя!
Совсем моей, совсем иною
Жизнь начинается, друзья!
[1943]
«Какое уж тут вдохновение, — просто…»
Какое уж тут вдохновение, — просто
Подходит тоска и за горло берет,
И сердце сгорает от быстрого роста,
И грозных минут наступает черед.
Решающих разом — петля или пуля,
Река или бритва, но наперекор
Неясное нечто, тебя карауля,
Приблизится произнести приговор.
Читает — то гневно, то нежно, то глухо,
То явственно, то пропуская слова,
И лишь при сплошном напряжении слуха
Ты их различаешь едва-едва,
Пером неумелым дословно, построчно,
Едва поспевая, ты запись ведешь,
Боясь пропустить иль запомнить неточно…
(Петля или пуля, река или нож?..)
И дальше ты пишешь, — не слыша, не видя,
В блаженном бреду не страшась чепухи,
Не помня о боли, не веря обиде,
И вдруг понимаешь, что это стихи.
«У меня большое горе…»
У меня большое горе
И плакать не могу.
Мне бы добрести до моря,
Упасть на берегу.
Не слезами ли, родное,
Плещешь через край?
Поделись хоть ты со мною,
Дай заплакать, дай!
Дай соленой, дай зеленой,
Золотой воды,
Синим солнцем прокаленной,
Горячéй моей беды.
Я на перекресток выйду,
На колени упаду.
Дайте слез омыть обиду,
Утолить беду!
О животворящем чуде
Умоляю вас:
Дайте мне, родные люди,
Выплакаться только раз!
Пусть мольба моя нелепа,
Лишь бы кто-нибудь принес, —
Не любви прошу, не хлеба, —
Горсточку горючих слез.
Я бы к сердцу их прижала,
Чтобы в кровь мою вошло
Обжигающее жало,
От которого светло.
Словно от вины тягчайшей,
Не могу поднять лица…
Дай же кто-нибудь, о дай же
Выплакаться до конца,
До заветного начала,
До рассвета на лугу…
Слишком больно я молчала,
Больше не могу.
«— Но в сердце твоем я была ведь?..»
— Но в сердце твоем я была ведь?
— Была:
Блаженный избыток, бесценный излишек…
— И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?..
— Дотла, дорогая, дотла.
— Неправда. Нельзя истребить без следа.
Неясною тенью, но я же с тобою,
Сквозь горе любое и счастье любое
Невольно с тобою — всегда.
«Знаю, что ко мне ты не придешь…»
Знаю, что ко мне ты не придешь,
Но поверь, не о тебе горюю:
От другого горя невтерпеж,
И о нем с тобою говорю я.
Милый, ты передо мной в долгу.
Вспомни, что осталось за тобою.
Ты мне должен — должен! — я не лгу —
Воздух, солнце, небо голубое,
Шум лесной, речную тишину, —
Все, что до тебя со мною было.
Возврати друзей, веселье, силу,
И тогда уже — оставь одну.
«Но разве счастье взять руками голыми?..»
Но разве счастье взять руками голыми? —
Оно сожжет.
Меня швыряло из огня да в полымя
И вновь — об лед,
И в кровь о камень сердца несравненного, —
До забытья…
Тебя ль судить, — бессмертного, мгновенного,
Судьба моя!
«Молчи, я знаю, знаю, знаю…»
Молчи, я знаю, знаю, знаю.
Я точно, по календарю,
Припомню все, моя родная,
И за тебя договорю.
О скрытая моя соседка,
Бедой объятая душа!
Мы слишком часто, слишком редко
Встречаемся, всегда спеша.
Приди от горя отогреться.
Всем сердцем пристальным моим
Зову тебя: скорее встреться,
Мы и без слов поговорим.
Заплачь, заплачь! Ведь я-то знаю,
Как ночь бродить по пустырю.
До счастья выплачься, родная,
Я за тебя договорю.
«Что же это за игра такая?..»
Что же это за игра такая?..
Нет уже ни слов, ни слез, ни сил…
Можно разлюбить — я понимаю,
Но приди, скажи, что разлюбил.
Для чего же эти полувзгляды?
Нежности внезапной не пойму.
Отвергая, обнимать не надо.
Разве не обидно самому?
Я всегда дивлюсь тебе как чуду.
Не найти такого средь людей.
Я до самой смерти не забуду
Беспощадной жалости твоей…
«Весна и снег. И непробудный…»
Весна и снег. И непробудный
В лесу заснеженном покой.
Зиме с землей расстаться трудно,
Как мне с тобой, как мне с тобой.
СТИХИ 50-х ГОДОВ
«Назначь мне свиданье…»
Назначь мне свиданье
на этом свете.
Назначь мне свиданье
в двадцатом столетьи.
Мне трудно дышать без твоей любви.
Вспомни меня, оглянись, позови!
Назначь мне свиданье
в том городе южном,
Где ветры гоняли
по взгорьям окружным,
Где море пленяло
волной семицветной,
Где сердце не знало
любви безответной.
Ты вспомни о первом свидании тайном,
Когда мы бродили вдвоем по окрайнам,
Меж домиков тесных,
по улочкам узким,
Где нам отвечали с акцентом нерусским.
Пейзажи и впрямь были бедны и жалки,
Но вспомни, что даже на мусорной свалке
Жестянки и склянки
сверканьем алмазным,
Казалось, мечтали о чем-то прекрасном.
Тропинка все выше кружила над бездной…
Ты помнишь ли тот поцелуй поднебесный?..
Числа я не знаю,
но с этого дня
Ты светом и воздухом стал для меня.
Пусть годы умчатся в круженье обратном
И встретимся мы в переулке Гранатном…
Назначь мне свиданье у нас на земле,
В твоем потаенном сердечном тепле.
Друг другу навстречу
по-прежнему выйдем,
Пока еще слышим,
Пока еще видим,
Пока еще дышим,
И я сквозь рыданья
Тебя заклинаю:
назначь мне свиданье!
Назначь мне свиданье,
хотя б на мгновенье,
На площади людной,
под бурей осенней,
Мне трудно дышать, я молю о спасенье…
Хотя бы в последний мой смертный час
Назначь мне свиданье у синих глаз.
«Зима установилась в марте…»
Зима установилась в марте
С морозами, с кипеньем вьюг,
В злорадном, яростном азарте
Бьет ветер с севера на юг.
Ни признака весны, и сердце
Достигнет роковой черты
Во власти гибельных инерций
Бесчувствия и немоты.
Кто речь вернет глухонемому?
Слепому — кто покажет свет?
И как найти дорогу к дому,
Которого на свете нет?
«За окном шумит листва густая…»
За окном шумит листва густая —
И благоуханна и легка,
Трепеща, темнея и блистая
От прикосновенья ветерка.
И за нею — для меня незримы,
Рядом, но как будто вдалеке, —
Люди, что всегда проходят мимо,
Дети, что играют на песке,
И шоссе в движеньи непрестанном,
И ваганьковская тишина.
Я от них волненьем и блистаньем,
Трепетом живым отрешена…
Вянет лето, превращаясь в осень.
Август отошел, и вот, спеша,
Ветер листья рвет, швыряет оземь,
Откровенным холодом дыша.
И в окне, наполнившемся светом, —
Все, что близко, все, что далеко,
Все как есть, что было скрыто летом,
Вдруг возникло четко и легко.
Если чудо — говори о чуде,
Сочетавшем радость и печаль.
Вот они — невидимые люди!
Вот она — неведомая даль!
Сказка
Очарованье зимней ночи,
Воспоминанья детских лет…
Пожалуй, был бы путь короче
И замело бы санный след,
Но от заставы Ярославской
До Норской фабрики, до нас, —
Двенадцать верст морозной сказкой
Под звездным небом в поздний час…
Субботним вечером за нами
Прислали тройку. Мы с сестрой
Садимся в сани. Над санями
Кружит снежинок легкий рой.
Вот от дверей начальной школы
Мы тронулись. На облучке —
Знакомый кучер в долгополой
Овчинной шубе, в башлыке.
И вот уже столбы заставы,
Ее двуглавые орлы.
Большой больничный сад направо…
Кусты черны, снега белы,
Пустырь кругом, строенья редки.
Темнее ночь, сильней мороз.
Чуть светятся седые ветки
Екатерининских берез.
А лошади рысцою рядом
Бегут… Почтенный коренник
Солидно вскидывает задом.
Он строг и честен, он старик.
Бежит, бряцая селезенкой,
Разумный конь, а с двух сторон
Шалят пристяжки, как девчонки,
Но их не замечает он.
Звенит бубенчик под дугою,
Поют полозья в тишине,
Но что-то грезится другое
В завороженном полусне.
На горизонте лес зубчатый,
Таинственный волшебный лес.
Там, в чаще, — угол непочатый
Видений, страхов и чудес.
Вот королевич серым волком
Подходит к замку на горе…
Неверный свет скользит по елкам,
По черным елкам в серебре.
Спит королевна непробудно,
И замок в чарах забытья.
Самой себе признаться трудно,
Что королевна — это я…
Настоян на морозе воздух
И крепок так, что не вздохнуть.
И небо — в нелюдимых звездах,
Чужая, нежилая жуть.
Все на земле роднее, ближе.
Вот телеграфные столбы
Гудят все то же, а поди же, —
Ведь это песня ворожбы.
Неодолимая дремота
В том звуке, ровном и густом…
Но вот фабричные ворота,
Все ближе, ближе, ближе дом.
Перед крылечком санный полоз
Раскатывается, скользя,
И слышен из прихожей голос,
Который позабыть нельзя.
«Какой обильный снегопад в апреле…»
Какой обильный снегопад в апреле,
Как трудно землю покидать зиме!
И вновь зима справляет новоселье,
И вновь деревья в снежной бахроме.
Под ярким солнцем блещет снег весенний.
Взгляни, как четко разлинован лес:
Высоких сосен правильные тени
По белизне легли наперерез.
Безмолвие страницы разграфленной
Как бы неволит что-то написать,
Но от моей ли немоты бессонной
Ты слова ждешь, раскрытая тетрадь!
А под вечер предстал передо мною
Весь в перечерках черновик живой,
Написанный осыпавшейся хвоей,
И веточками, и сухой листвой,
И шишками, и гарью паровозной,
Что ветром с полустанка нанесло,
А почерк — то веселый, то серьезный,
И подпись различаю и число.
Не скрыть врожденный дар — он слишком ярок,
Я только позавидовать могу,
Как, не страшась ошибок и помарок,
Весна стихи писала на снегу.
«Бредешь в лесу, не думая, что вдруг…»
Бредешь в лесу, не думая, что вдруг
Ты станешь очевидцем некой тайны,
Но все открыл случайный взгляд вокруг —
Разоблачения всегда случайны.
В сосновой чаще плотный снег лежит, —
Зима в лесу обосновалась прочно,
А рядом склон сухой листвой покрыт, —
Здесь осени участок неурочный.
Шумят ручьи, бегут во все концы, —
Весна, весна! Но в синеве прогретой
Звенят вразлив не только что скворцы —
Малиновка, — уж это ли не лето!
Я видела и слышала сама,
Как в чаще растревоженного бора
Весна и лето, осень и зима
Секретные вели переговоры.
[1956]
«Смертный страх перед бумагой белой…»
Смертный страх перед бумагой белой…
Как его рассеять, превозмочь?
Как же ты с душою оробелой
Безоглядно углубишься в ночь?
Только тьма и снег в степи бескрайной.
Ни дымка, ни звука — тьма и снег.
Ни звезды, ни вехи — только тайна,
Только ночь и только человек.
Он идет один, еще не зная,
Встретится ль в дороге огонек.
Впереди лишь белизна сплошная,
И сплошная тьма, и путь далек.
Он идет, перемогая вьюгу,
И безлюдье, и ночную жуть,
И нельзя пожаловаться другу,
И нельзя в пути передохнуть.
Впереди ночной простор широкий,
И пускай в снегах дороги нет,
Он идет сквозь вьюгу без дороги
И другому пролагает след.
Здесь, быть может, голову он сложит…
Может быть, идущий без пути,
Заплутает, сгинет, но не может,
Он уже не может не идти.
Где-то ж