Ищут пожарные,
Ищет милиция,
Ищут фотографы
В нашей столице…
С. Маршак [9]
Тщетно бедный Ремизкин пытался разобраться во всей этой путанице с буквами. Появление Сычугина совсем сбило его с толку. Вот, кажется, и буквы все сошлись, а сомнительно было, чтоб этот лунатический выпивоха спас Наташу и Сергунка. Чудинов же и слышать не желал обо всей этой истории. Сунувшегося было ещё раз к нему Ремизкина он довольно уже бесцеремонно выставил за дверь бюро и просил больше с этими глупостями к нему не являться. Бедный Ремизкин, которого разбирало не только любопытство, но ещё мучило то, что он не оправдал доверия редактора, поймал меня и просил, как более опытного, старшего товарища, посоветовать, что делать, как быть.
– Ведь это же, конечно, Чудинов? – говорил Ремизкин, просительно смотря на меня. – Ну, вы ему друг, скажите, чтобы признался. Если не хочет, мы портрета давать не будем. Можно даже без фамилии. Напишем только одну букву: «инженер Ч.» Ну что ему, жалко? Всего только одна буква, не все и догадаются.
Но как я мог помочь Ремизкину? Я слишком хорошо знал характер Степана и на этот раз вполне понимал его. Хотя я в душе и был доволен, что случай свёл Степана с Наташей, и готов был про себя благословлять пургу, пронёсшуюся над Зимогорском, я понимал всё же, как злят Чудинова все эти разговоры о шарфе, буквах и прочих неотвратимо сходившихся мелочах. Да, все улики, как говорится, были налицо. Но не такой человек был мой Степан, чтобы его могли легко припереть к стенке, если он этого сам решительно не хотел.
Ремизкин рассказал мне, что он пытался расспросить о подробностях Наташу, но девушка заявила, что ей трудно восстановить в памяти детали этого недоброго вечера. У неё все словно снегом замело в сознании. Ей, видно, были тоже неприятны расспросы Ремизкина. Они напоминали самолюбивой девушке о том, что она фактически потерпела ещё одно поражение на лыжне, хотя это была не гонка, а поиски заблудившегося. Всё же она показала себя не с лучшей стороны, эта бывшая Хозяйка снежной горы. Куда уж там! И лыжу сломала, и справиться сама потом не смогла. Спасибо, нашёлся какой-то добрый человек, что выволок её из беды, спас от погибели. И, видно, деликатный, чуткий человек. Спас и скрылся в темноте. Не лезет с напоминаниями, не ждёт, чтобы спасибо сказали. А другой бы явился да начал красоваться… Честно-то говоря, Наташу тоже разбирало любопытство. Ей очень хотелось узнать, кто же был тот таинственный спаситель, который разыскал её в такой лютой пурге, донёс на себе Сергунка, согрел её своим шарфом. Но не такой был у Наташи Скуратовой характер, чтобы она со своей стороны стала помогать розыскам неведомого спасителя. Не хочет открываться – и не надо.
С отчаяния Ремизкин решил даже обратиться в уголовный розыск. Он сделал это по своей собственной инициативе. И вся редакция была заметно удивлена, когда вдруг в кабинете Хворобея появился худощавый смуглый человек с маленькими чёрными усиками, в круглой шапке-кубанке. На поводке он вёл огромную овчарку. Собачища легла поперёк редакторского кабинета и стала подозрительно смотреть на самого Хворобея, который почувствовал себя при этом как-то очень неуверенно и только шёпотом спросил у пришедшего:
– Намордники им не полагаются?
На что пришедший отвечал:
– В частной жизни водим в намордниках, а при вызове сымаем.
Выслушав рассказ о происшествии, товарищ из угрозыска стал весьма сосредоточенным и даже печальным.
– Сыск – благородное дело, – сказал товарищ из угрозыска. – Но только в данном вопросе мы вам не поможем. На подобные случаи у нас даже и собаки не натасканы. Не в этом направлении тренировка идёт. Это уж, извините, не наша сфера деятельности, так сказать. Вот если бы, скажем, убийство было или хищение чего-либо, или, скажем, растратили бы средства какие, тут, может быть, по распискам или по ходу движения суммы мы бы следствие и повели. А так трудно. Да и закону такого нет, чтобы следствие вести на человека, который героизм проявил и не желает открываться. Ведь ни под какую статью не подведёшь.
– Это верно, – сокрушался Ремизкин, но всё-таки настоял на том, чтобы ищейке дали понюхать шарф. Но это вещественное доказательство так захватали за последние дни все кому не лень, что собака и носом не повела. Только отвернулась брезгливо. Не произвели также никакого впечатления на овчарку и буквы из метки.
– Нет, ей-богу, честное даю слово, даже обидно! – жаловался мне потом Ремизкин. – Столько всего понаписано про то, как злодеев, всяких преступников разыскивать – целая, говорят, литература есть; мне в библиотеке справку дали, так столько там книг, что за всю жизнь не прочтёшь, однако, – а как сыскать, если кто геройство совершил и не открылся, ни звука. Просто даже обидно! Значит, если по кровавому следу – счастливого вам пути! Или, как пишут, разматывать клубок преступлений – сделайте одолжение, мотайте! А если чинно, благородно надо хорошего человека выявить, если он такой скрытный, чересчур совесть имеет и больно уж скромный и тому подобное, так никто ничего толком не посоветует. Вот я бы такое учреждение велел организовать, чтобы они пусть всякие неизвестные хорошие дела разбирали и всему народу сообщали.
Потом однажды Ремизкин примчался ко мне о новостью, которая, признаться, даже и меня привела уже в некоторое замешательство. Дело в том, что неугомонный репортёр-любитель продолжал свои розыски. Хотя Ремизкину было ясно, что не кто иной, как Чудинов, вызволил тогда из беды Наташу и Сергунка, ему самому хотелось исключить всё, что могло бы в наималейшей степени поколебать это убеждение. Он отправился в свободное время к начальнику аэропорта и там выяснил, что в тот памятный вечер из-за пурги на зимогорском аэродроме до самого утра задержалось несколько транзитных самолётов. Пятеро пассажиров с них вызвались, оказывается, добровольно участвовать в действиях поисковой партии, которая вышла навстречу лыжникам, отправившимся из города. И вот в списке пассажиров какого-то транзитного самолёта Ремизкин усмотрел одного, по фамилии, как бы вы думали какой?.. Русочуб!
– Вы только смотрите, – напирал на меня возбуждённый Ремизкин, – опять же сходится. Видите! «С», а тут «Чу». И начальник аэропорта говорит: «Помнится, что ходил такой на поиски – плечистый, здоровый». Улетел утром во Владивосток, понимаете? Тут опять-таки возможно сделать предположение, а? Честное даю слово, ей-богу! Как по-вашему? Я решил с Москвой связаться. Запрошу службу перевозок. Начальник сказал, что, когда билет берут, адрес записывают. Значит, есть зацепка, верно ведь? Товарищ Карычев, вот вы, человек опытный…
Он и мне порядком уже надоел за эти дни. Пускай списывается с этим самым Руевчубом, но пора уже было поубавить пылу и ражу этому следопыту, а то Чудинов мой, чего доброго, от всей этой истории, так хорошо начавшейся, совсем уже взбеленится.
– Занимались бы вы, Ремизкин, своим делом, – посоветовал я ему. – Ну что вы носитесь, как дурень с писаной торбой, когда, в общем, и так всё ясно для каждого? Кончили бы всю эту волынку. Ну подумаешь, спас. Что тут особенного для лыжника?
Ремизкин смотрел на меня во все глаза.
– Да, да, – продолжал я. – Не надо из мухи слона делать. Ну что вы хотите тут сенсацию раздуть? Осложняете только отношения, которые могли бы прекрасно сложиться ко всеобщему удовольствию… И вообще, знаете, Ремизкин, что на этот счёт сказал композитор Гуно, вот тот самый, что «Фауста» сочинил?
– «Фауста» по радио передавали. А вот насчёт того, что сказал, – не слышал.
– Так вот, запомните. Гуно сказал: «Добро не делает шума, а шум не делает добра». Вот, друг мой дорогой…
– Ну… – сказал Ремизкин. – Ну, товарищ Карычев, от кого-кого, а от вас не ожидал! Такой, можно сказать, боевой журналист, сколько я ваших корреспонденции читал, и вдруг…
– Что – вдруг?
– Извините, только вы не чувствуете настоящей героики, вот что я вам скажу!
И больше ко мне уже не приставал.
А назавтра я узнал, что Чудинова пригласил к себе председатель местного исполкома товарищ Ворохтин, вернувшийся из отпуска и командировки в Москву.
Каждый, кто впервые попадал к Ворохтину, глядя на него, прежде всего думал: «Ох! И как же ты, дорогой, изо всего вырос!» И правда, ощущение было такое, что все тесно этому великану. Коротки стали ему собиравшиеся гармошкой у неохватных плеч рукава синего пиджака, пуговицы которого, казалось, вот-вот отскочат от напора могучего и огромного, с трудом втиснутого в костюм тела председателя. Слишком узким выглядел воротник полосатой сорочки, кончики которого торчали в разные стороны под нажимом мощной шеи. Слишком туго, казалось, был повязан галстук, хотя узел его и так был уже где-то па груди, на уровне депутатского значка. И тесноватым выглядел кабинет, слишком маленьким по сравнению с фигурой хозяина был стол, а сам Ворохтин словно не вмещался в своём широком кресле, готовом вот-вот раздаться во все стороны. И даже весь город Зимогорск показался Чудинову слишком маленьким, не по росту так вымахавшему председателю исполкома.
Он радушно приветствовал инженера, обеими руками крепко, но бережно стиснул руку его, подтащил к себе, взял за плечи, всадил в кожаное кресло, которое подтолкнул к гостю носком сапога, и сам тоже втиснулся в другое, стоявшее напротив. Годолобый, румяный, бритоголовый, он посмотрел внимательно на Чудинова и вдруг подмигнул ему одним глазом.
– Вы – вон, оказывается, кто такой! Ну, думаю, инженер, говорят, толковый специалист, немного круто поворачивает, зато быстро порядок навёл в конструкторском бюро. Это мы приветствуем. И хорошее дело придумали с этими витринами-проектами. Пусть народ сквозь бараки завтрашнюю нашу красу видит. За это спасибо. Жаловалась только на вас, что характером туговаты и молодёжь на тренировки лыжные не пускаете. Это, конечно, вы неправильно. Ну, да сейчас об этом разговор, вероятно, уже запоздал. Оказывается, сами-то вы вон кто такой! Ишь ты, прихоронился-то как хитро! – И он развернул перед Чудиновым уже знакомый ему журнал, на обложке которого красовался чемпион 1939 года. – Узнаете? Отказываться не будете? Так в чём же дело, товарищ Чудинов? Одно другому не мешает. Но ведь город-то наш на всю округу лыжниками славится. Именно гнездо покорителей снегов. Да наш «Маяк», откровенно сказать, «Радуге» этой может двадцать очков вперёд дать, если захочет.
– Но пока что на двадцать пять очков позади оказался, – возразил, пряча улыбку, Чудинов.
– Чистая случайность, – разгорелся Ворохтин. – Абсолютно уверен, что случайность. И потом, непривычная обстановка. К тому же, учтите, снег у вас другой, а у наших мази для лыж охотничьи, фамильные, из рода в род идут, свои секреты. Однако там, видно, не подошли. Это бывает. Как говорится, не попали на мазь. И потом, извините меня, прямо скажу: судьи, я знаю, придрались к нашим. На дистанции запутали. Ведь вы сами знаете, от судьи тоже многое зависит, как ни говори. Вы тоже, москвичи, хитры. Знаю я вас!
Он погрозил огромным, с огурец, пальцем Чудинову и опять подмигнул ему.
– Ни при чём тут судьи, —возразил Чудинов. – Просто техники у ваших не хватает. Например, вот эта ваша местная звезда Авдо… тьфу!.. Скуратова Наталья. Такие данные! Дал бог силушки, а поглядите, как ходит. И рубит, и колет, и в полон берет, а сама у себя крадёт скорость. Да, – продолжал он, как бы внезапно осадив себя, – никто не спорит, данные есть, только мало этого.
– Вот именно, – подхватил Ворохтин. – Я сам, признаться, бешеный этого дела болельщик. Кое-что кумекаю. Ну, и вижу – отсутствует техника. Вот к чему и разговор, товарищ Чудинов. Взялись бы вы, а? Ведь это же просто повезло нам, чтобы такое светило, как вы, – и вдруг на нашем горизонте взошло. – Он перегнулся вперёд, громадными своими ладонями схватил Чудинова за колени, целиком покрыв их, и, легонько постукивая одно о другое, продолжал: – Нет, честное слово… Как вас по отчеству? Степан Михайлович? Так слушай, друг Степан Михайлович, – сказал он, внезапно и доверчиво переходя на «ты», – ведь здорово же будет, шут нас с тобой обоих возьми, если, скажем, сяду вот так вечером к приёмнику, поверну ручку, – он легко, не вставая, достал сажённой рукой до приёмника в углу, щёлкнул рукояткой, – и оттуда услышу: «Первое место и звание чемпиона Советского Союза завоевала Наталья Скуратова, клуб «Маяк», город Зимогорск». Слушай, дорогой ты мой Михалыч, милый, я же серьёзно говорю. Ну кто тебя там обидел, от спорта отшиб? Плюнь ты на это дело! Да мы тебя, брат, почётным гражданином Знмогорска сделаем. Квартиру пожизненно от исполкома! Ей-богу, правду говорю. Натренируешь?
Между тем в приёмнике, который машинально включил Ворохтин, прогрелись лампы, и из-за экранчика диффузора раздалось:
«Начинаем передачу для детей дошкольного возраста. «Угадайка»… Здравствуйте, дорогие ребята».
Ворохтин с сердцем выключил приёмник, смущённо поглядев на инженера. Оба невольно расхохотались.
– Вот то-то и оно-то, – сказал Ворохтин. – Небось думаете, что для меня подходящее: в детство, мол, впадает председатель. Но что делать, товарищ Чудинов, – он широко развёл руками, чуть не весь кабинет перегородив собою, – болею. Каюсь, болею!
– Я подумаю, – сказал Чудинов. – Честно-то говоря, я, когда сюда ехал, твёрдо считал, что с этого рода деятельностью у меня, как говорится, завязано. Навсегда. Но, признаться, разбередили вы меня. Это, вероятно, журнал вам Маша Богданова притащила? Ну, так и знал! Не вылезь я тогда в эту пургу проклятую…
Ворохтин, поглаживал мосластый бритый подбородок.
– Слышали, слышали кое-что.
– Что слышали? – насторожился Чудинов.
– Ничего! – спохватился Ворохтин, вспомнив, очевидно, наставления приходивших к нему вместе с Машей Богдановой физкультурников. – Ровным счётом ничего. То есть слышал только, как вы ночью тогда махнули, не задумываясь… Ну, а насчёт всего иного мы тоже лишних слов зря не говорим, шуму не любим. Да и то, как говорится, не пойман – не вор, не награждён – так не герой. Так, что ли? Эхе-хе-хе!
ГЛАВА X
Очнись, Белоснежка!
В тот же день стало известно, что инженер пришёл в клуб «Маяка» и долго молча, придирчиво выбирал себе лыжи. При этом он успел сделать несколько огорчительных замечаний работникам клуба, упрекнул их, что они неправильно хранят лыжи, и даже сам показал, как следует укреплять их в стойке, и вообще произвёл неприятное впечатление: придира, зазнавака, все ему не то и не так. Выбрав более или менее подходящие лыжи и в душе ругнув себя за то, что оставил в Москве свои испытанные, Чудинов после работы сделал первую разминку.
Когда он вышел на снежную равнину, постепенно переходившую в холмы, на вершинах которых стеной стоял сосновый бор, мышцы его разгорелись, приобрели прежнюю эластичность и словно налились знакомой уверенной силой.
И Чудинов пошёл!.. Он постепенно увеличивал ход, почти не учащая шага, лишь удлиняя его в скольжении, разгоняя скорость. Приятно было ощущать, как с каждым мгновением возрастал послушный накат лыж, скользивших с лёгким звоном по чуточку примёрзшему насту, который хрустко подавался тоненькими, ломкими пластинами. Утром ещё Чудинову казалось, что он отяжелел, утратил лёгкость дыхания, устойчивую, стремительную манеру свою, которая так восхищала когда-то зрителей. Чудинов знал, что полное удовлетворение на разминке наступает тогда, когда скорость, уже накопленная, как бы становится твоим состоянием и словно сама передаётся всем движением, удлиняя их приобретённым разгоном.
И вот все это возвращалось к нему сейчас. Белое пространство покорно стелилось под выносимые поочерёдно вперёд острые концы лыж. Чудинов чувствовал себя снова вернувшимся в покорный ему удел морозного ветра и властного движения к далёкой, но несомненной цели.
Взлетев с разгона на крутой холм, он остановился и, опираясь на палки, посмотрел вдаль. Там появилась группа маленьких лыжников в башлычках. Их возглавляла мягко шедшая вдогон рослая лыжница. Чудинов знал, что они сегодня будут тут. Он для этого и пришёл сюда, чтобы посмотреть ещё раз на Скуратову и, может быть, наконец поговорить, если придётся. Он видел, как девушка взмахнула рукой, слегка приседая, и ребята, выстроившись шеренгой, старательно отталкиваясь палками, заскользили по склону горы. Чувствовалось даже издали, что все они держатся на ногах легко и уверенно. Настоящие природные маленькие хозяева белых гор… Гномики-снеговички!
А когда ребята съехали, Скуратова слегка пригнулась, сделала лёгкий пологий рывок и, мигом скатив с холма, описала безукоризненный полукруг, обхватив им всю группу своих питомцев. Опытный глаз Чудинова тут же отметил несколько ошибок в технике шага, излишний развал движений на ровном месте. Но нельзя было не восхититься той смелой свободой скользящего шага, с которой Наташа промчалась по довольно крутому спуску. Чудинов расправил плечи. На короткое время пригнувшись, по привычке провёл рукой по левому колену, как бы прислушиваясь к нему, потом, оттолкнувшись обеими палками, сделал первый шаг, и через минуту он уже нёсся по крутогору туда, вниз, где чернели на белом фоне фигурки гномиков и Белоснежки на лыжах.
Неожиданно перед лыжником оказалось что-то вроде естественного трамплина – снежный нанос, круто обрывавшийся. Сворачивать было поздно. Чудинов слегка присел, прыгнул, сохраняя равновесие, врезался лыжами в покатый сугроб, пересёк его на большой скорости, оставляя глубоко взрытую колею, но за сугробом оказался почти заметённый снегом небольшой пенёк. Правая лыжа концом своим пришлась прямо в него, и Чудинов полетел кубарем под откос, зарываясь головой в сугроб. На счастье, снег был ещё не слежавшимся, рыхлым.
Когда Чудинов, тихонько чертыхаясь про себя, выкарабкивался, к нему уже со всех сторон подкатывали маленькие лыжники. Слегка опередив их, к месту происшествия подъехала Скуратова. Чудинов поднялся, отряхиваясь. Снег залепил ему уши, нос, глаза. Снег забился в рукава, за воротник. Наверное, всё это было очень смешно, потому что ребята смотрели и прыскали в плечо друг другу, отворачиваясь. Скуратова тоже с трудом сдерживала улыбку. Чудинов посмотрел на всех, обтёрся платком и вдруг тоже начал хохотать во всё горло.
– Здорово я?..
Круглоголовый коренастый мальчуган, посмелее других, подобрался ближе.
– Дядя, вы, верно, плаваете хорошо, однако? – басом проговорил он. – Вы когда ныряли в снег, так руки вперёд, сразу вот так…
– Сергунок! – остановила его Скуратова. Она строго посмотрела на своего воспитанника и обернулась к Чудинову: – Вы не ушиблись, товарищ?
– Да нет… Снег мягкий. Это пенёк тут подвёл.
Чудинов ногами разгрёб снег, показывая на торчавший из сугроба пенёк, который был виновником его позора.
– Да, у нас тут надо под ноги смотреть, когда на лыжах ходишь, – сказала Наташа. – Вы, видно, приезжий?
– Да, недавно из Москвы, – отвечал, все ещё не оправившийся от конфуза Чудинов, вслушиваясь в её грудной уральский говорок с мелодичными вопросительными интонациями.
– А-а, – протянула Скуратова, – оно-то и видно. К укатанной дорожке привыкли?
Сергунок стоял, задрав нос и поглядывая снизу на Чудинова.
– Дядя, а вы попросите тётю Наташу, она вас научит, как по-нашему ходить. Правда, тётя Наташа?
– Ну, хватит тебе! – строго сказала Наташа. – Встань в ряд обратно.
Чудинов легонько пожал плечами, нахмурился:
– По-моему, тёте Наташе самой надо ещё многому поучиться.
– Уж не у вас ли? – спросила она свысока.
– Что ж, кое-чему и я могу научить. Давайте познакомимся, коли так вышло. – Он поклонился: – Чудинов.
Наташа вскинула на него свои строгие серые глаза и вдруг зарделась вся так, что через мгновение у неё пылали не только щеки, но и виски, и лоб, и уши.
– Чудинов? Это что же, вы тот инженер, который, говорят, нас с Сергунком тогда… Мне в редакции говорили, только не совсем фамилию точно сказали, мне послышалось Чубинов. Это вы мне шарф тогда свой повязали? Это вы и есть?
– Опять начинается! – чуть не закричал Чудинов. – Никаких шарфов я не повязывал. Вообще я их не ношу уже лет десять… Это всё ерунда, путаница. И не думал я вас спасать. То есть я, правда, принимал участие, как все, но не посчастливилось, извините. Уж кому-нибудь другому спасибо скажите.
– Странно-о! – протянула Наташа, не сводя с него глаз. – И фамилия у вас громкая. Я только сейчас вспомнила. Ведь был такой до войны чемпион Чудинов?
Чудинов медленно опустил голову, потом посмотрел куда-то в сторону, вдаль.
– Да. Был такой чемпион. Верно. Был.
– Но ведь, по-моему, его не то убили, не то он ногу потерял… вы что ему, родственник или однофамилец?
Наташа вскинула на него глаза и зарделась.
–Знаете, как ответил один человек, когда гости спросили, что это за юноша изображён на портрете? Не знаете? Он сказал: «Это сын моего отца, но мне не брат».
– А кто же это был на портрете? Не понимаю, – призналась Наташа.
– Это был сам хозяин в молодости, – негромко пояснил Чудинов. – Ну, до свиданья, Наташа Скуратова. Не буду вам мешать заниматься.
– А откуда вы знаете, что я Скуратова? – не без лукавства поинтересовалась Наташа.
– Ну, кто же тут этого не знает? – беспечно отвечал Чудинов и, сделав поворот, покатил с холма вниз на лыжах, едва заметно оседая на левую ногу.
Некоторое время Наташа смотрела ему вслед, затем, как будто перешагнув через что-то, устремилась за Чудиновым и быстро нагнала его:
– Извините меня… Я не знала, что это вы сами…
Чудинов остановился, покосился на неё через плечо:
– А я тоже не знал, что именно в этих местах проживает такая лыжница. Я вас ещё в Москве видел.
– Ой, не вспоминайте лучше!
– Почему? – с внезапным порывом, совершенно его преобразившим, заговорил он вдруг, вплотную подойдя к ней. – Слушайте, Скуратова, наделила вас природа щедро, не поскупилась. А вы думаете так и прожить на всём готовеньком, от роду отпущенном? Техники у вас ни на грош. Если бы я только не бросил это дело, то я бы из вас такую лыжницу сделал!
– А я ведь тоже навсегда с лыжни сошла, так что не трудитесь.
– И не собираюсь. Я это дело сам решительно оставил.
– Ну, вот и хорошо, – сказала Наташа, сердито подтянув кончики бровей к вискам, – но крайней мере, нечего спорить. Чудинов молчал, невольно залюбовавшись ею. Очень ему нравилась эта упрямая, сердитая, большеглазая…
В Наташе была та цветущая чистота, которая столь свойственна девушкам, работающим в детских садах или яслях, чистота безукоризненная, какая-то невозможно отмытая, победительная. Но в ней не было глянцево-молочной тугощекости, чуточку снулой сытости, которая иногда появляется у таких девушек. Нет, она выглядела тренированной, её девическая свежесть была силой и энергией, и во всём сказывался характер твёрдый и своенравный.
Сердясь на самого себя, Чудинов вдруг решительно сказал:
– Слушайте, Скуратова… а вы хотели бы победить Алису Бабурину, чемпионку?
– Да, победишь её! – Наташа покачала головой. – И вообще, я же вам сказала.
Глядя ей прямо в глаза, со странной убеждённостью он медленно проговорил:
– Скуратова, если вы по-настоящему захотите, вы победите её в следующем же сезоне. Это я вам говорю, заслуженный мастер спорта Чудинов, в конце концов, если уж на то пошло. – Он окончательно рассердился на себя. – Словом, если серьёзно желаете заниматься, ладно! Буду вас тренировать, бог с вами…
– Я вас об этом, кажется, не прошу, – обиделась Наташа.
– А я это не для вас делаю, извольте знать.
– А для кого же? Для Алисы Бабуриной?
Чудинов даже отвернулся от неё:
– Сказал бы я вам, Скуратова! Э, да что там! Хочу я, Наташа, последний раз попробовать. Может, мне всё-таки удастся воспитать для нашей страны действительно классную лыжницу, чтобы на мировую лыжню её вывести, чтобы всем этим норвежкам, финкам, австрийкам она спину показала на лыжне. Вот ради чего я с вами тут разговор веду.
Наташа стояла, опустив голову. Очень тихо сказала она:
– Ничего из меня не выйдет.
– А я говорю вам – выйдет. Довольно тут вам вокруг да около дома крутиться, царевну-затворницу изображать с вашими гномиками.
– Это что ещё за гномики? Вы знаете, что для меня эти ребята?
– Да вы меня не поняли. Сказка такая есть. Помните? Про Белоснежку и гномиков[10]? Ушла она к ним от злой мачехи в горы, а потом соблазнили её румяным яблочком, откусила чуточку, застряло у неё в горле и…
Наташа задумчиво продолжала:
– После этого заснула и её в хрустальный гроб положил.
– Правильно. Но до каких пор? Пока не явился прекрасный королевич, не разбудил, не вернул её снова к жизни!
Наташа усмехнулась:
– Не пойму что-то. Это вы кто же будете, – королевич или та злая фея с яблочком румяным, на которое Белоснежка соблазнилась?
– Королевич! – убеждённо и весело сказал Чудинов. – Я именно тот самый королевич, а яблочком-то ядовитым вас Бабурина угостила. И теперь, должно быть, справляется она у зеркала, все ли она так же, по-прежнему всех краше и сильнее на свете. А вы что же? Застряла обида в горле – решили задремать, придумали себе хрустальный гроб? Кончено! Я явился и все вдребезги! Впереди жизнь, снег столбом, лыжня, флаги на ветру, а вы – спать. И уж если хрусталь, то не гробик, а кубок! На это я согласен. Ну, Белоснежка, перед вами прекрасный королевич, смиренно ждущий ответа. Освобождаетесь вы от сонных чар или будете дальше дремать?
– Кто вас звал сюда? – едва слышно проговорила Наташа и отвернулась. – Опять вы мне душу разбередили! Уйдите лучше. Я вас прошу, уйдите.
– Есть уйти! – прокричал торжествующе Чудинов и уже начал скользить вниз, но затормозил круто, стал боком, глядя вверх на холм, где стояла Наташа. – А насчёт души – предупреждаю. Я её из вас сперва вытрясу, потом новую вдохну. До свиданья. Завтра в это время прошу сюда. Жду. Ясно? Начнём.
ГЛАВА XI
Начали
И они начали. Наташа не спала всю ночь перед первой тренировкой. Разговор с Чудиновым вконец лишил её покоя, к которому, как ей казалось, она уже начала привыкать. Но было что-то так уверенно к себе зовущее и в то же время бережно-уважительное, так много обещавшее в том, как говорил с ней и смотрел ей прямо в лицо этот высокий инженер, и во взгляде его требовательных, прячущих добрую усмешку и, видно, много повидавших глаз, что Наташе неодолимо захотелось попробовать. Может быть, всё-таки выйдет что-нибудь?.. К утру она твёрдо решила, что ничего из неё всё равно не получится. Она заснула наконец, вся измаявшись, но в твёрдой уверенности, что ни за что не пойдёт к Чудинову. Но в назначенный час она была на холме, где её уже ждал Чудинов. Он был в лыжном картузике и в своей любимой клетчатой толстой куртке с выпуклыми пуговицами в виде футбольного мяча.
– Ну что же, – сказал Чудинов, поглядев на часы, – минута в минуту. Люблю аккуратность. Тем более, времени у меня в обрез. Итак, значит, давайте попробуем…
Дня через два, возвращаясь с рудника, я увидел их в стороне от дороги, соскочил с машины и, увязая в снегу по колени, поднялся к ним. Оба выглядели усталыми и, как мне показалось, рассерженными. В одной руке у Чудинова был неизменный секундомер, в другой – рупор-мегафон. Он, видимо, только что поднялся на холм, от него чуть пар не валил.
– Ну-ка, – командовал Чудинов, – проделайте это ещё раз.
Наташа, поправив движением локтя прядь волос, прилипших к влажному лбу, помчалась по косогору.
– Резче, резче повороты, колено больше вперёд!– закричал Чудинов, хватая рупор со снега и притопывая лыжами. Тут он увидел меня. – Здравствуй, здравствуй, ты сейчас не мешай… – И снова закричал в рупор: – Опять не ту лыжу загружаете! Ведь может, а упрямится. Я же отлично вижу, – пожаловался он мне.
– Ты бы всё-таки, Степан, не сразу так уж. Ведь характер-то у неё, должно быть, уральский. Да и у тебя тоже не конфета.
– Ну, ты только не учи меня, пожалуйста! Хватит у меня и без тебя ассистентов! Вон на пенёчке сидит.
Только тут я заметил, что за холмом невдалеке сидит в своём тулупчике укутанный в башлык Сергунок. Глаза его так и блестели под капюшончиком. Он даже подпрыгивал на пеньке, когда Чудинов делал замечания Наташе. Но вот она снова поднялась на холм, подошла к тренеру.
– Плохо, – сказал с ласковой настойчивостью Чудинов. – Понимаете, Наташа, плохо. И время я засекал на километр – тоже слабо. На прямой опять теряете скорость. Забываете о работе голеностопного сустава, укорачиваете почему-то шаг, мельчите. Я же вам показал. Ну-ка, приготовьтесь. – Он посмотрел на секундомер. – Давайте-ка ещё прикинем, вон где у нас ёлка стоит отдельная, отмеченная.
Наташа стояла неподвижно, тяжело дыша.
– Зря вы меня мучаете, Степан Михайлович. По-моему, уже могли убедиться. Все равно из меня ничего не выйдет.
– То есть как это – не выйдет? – мгновенно разъярился Чудинов. – Если вы так настроены заранее, то, конечно, из вас ни черта… – он покосился на меня и сдвинул шапку с затылка на лоб, – виноват, ничего не выйдет! Сильнее посылайте ногу вперёд, загружайте всем весом лыжи с маху. Ну-ка, дайте мне сюда ваши палки. Попробуйте без них, как на коньках.
Наташа послушно начала упражнение.
– Резче, резче, расслабленнее, а шаг свободнее.
Наташа, вдруг круто повернув, подошла к Чудинову, почти вырвала у него из рук свои палки. На глазах, на длинных, загнутых вверх ресницах у неё блестели слёзы обиды.
– Степан Михайлович, я сказала, у нас с вами не получится. Я на лыжи стала, как только ходить начала. Меня отец учил, а его – дед. И всем этим фокусам я по-вашему переучиваться не стану.
– Ну, будя, будя упрямиться, – попробовал урезонить её Чудинов.
– Нет, Степан Михайлович, я же понимаю. Вы считаете, что, мол, есть у вас какие-то права на то, чтобы так вот со мной… Но я ведь вас тогда на помощь не звала…
– Опять начинается эта морока. Тьфу!.. – возмутился Чудинов.
– И тренировать вас не просила. Явились вы незваный, негаданный, непрошеный… Есть вот люди попутные, есть встречные, а вы, Степан Михайлович, человек поперечный. Только меня вы не собьёте! – И, круто развернувшись, она заскользила прочь.
– И поворот опять сделали нечисто! – крикнул ей вдогонку Чудинов. – Время теряете, надо резче.
Но Наташа уже мчалась по белой равнине к городу.
– Эй, Наташа! – Чудинов схватил мегафон и припал к нему. – Скуратова! Вы что это, на самом деле? Ну, хватит уральский характер мне показывать!.. Обиделась, что ли? – отставив в сторону мегафон, виновато спросил он у меня.
– Да уж, знаешь, нашла коса на камень. Чудинов зашагал к Сергунку:
– А ты чего смотрел? Ты же её больше меня знаешь. Догнал бы…
Сергунок, не спеша встав с пенька, потоптался валенками в снегу, поглядел в сторону уносившейся лыжницы и сказал хрипловато, но уверенно:
– Она теперь, однако, к вам, дядя, больше сроду не придёт учиться. Уж она как рассерчает, так это уж хуже нет. Ко-онец.
– Ну, ну, не стращай. – Чудинов легонько ткнул его подушечкой указательного пальца в кончик носа. Потом опять схватил рупор: – Скуратова, на место! Наташа, будет вам! Эх! – Он с размаху поставил мегафон в снег, положил руку на башлык Сергунка. – Ну что мы с тобой теперь делать будем?
Но Сергунок как будто уже не слышал его. Я видел, как мальчик внимательно вглядывался в пуговицы на куртке тренера. Чудинов нервно накручивал на палец оборванную нитку, которая всё ещё висела на месте отсутствующей пуговицы. Не сводя глаз с куртки, Сергунок быстро полез к себе в карман, задрав полу тулупчика. Он торопливо выгребал на подставленную ладонь другой руки всякую всячину, хранившуюся, по мальчишечьему обыкновению, на дне его карманов. Вот появились две продырявленные ракушки на верёвочке, гнутый гвоздь, шурупчик с фарфоровым изолятором, металлический шарик-подшипник, билет пригородной электрички, косточка домино, цветные стёклышки, косо срезанная пробка, дощечка с намотанной на неё суровой ниткой, черенок от столового ножа, скомканная в шарик серебряная бумага от конфеты… И наконец из кармана была извлечена большая пуговица в форме маленького футбольного мяча с выпуклыми дольками. Мальчишка глянул на пуговицу, потом ещё раз сличил её с теми, что были на куртке Чудинова.
– Дядя, это, значит, правда вы? – обмирая от восторга, проговорил Сергунок.
Тот рассеянно скользнул по нему взглядом и отвернулся, следя за унёсшейся Наташей. Он не вслушался в вопрос…
– Ну конечно. Кто же ещё?
– Это, значит, правда вы тогда нас с тётей Наташей в шалашик укрыли? Теперь уже не скроетесь. – Он показал на ладони пуговицу и сейчас же, отдёрнув руку, спрятал её за спину.
Чудинов ахнул:
– А ну живо отдай пуговицу! Где ты её взял? Нехорошо!
– А вы признайтесь, тогда я отдам вашу пуговицу.
– Не в чём мне признаваться, а пуговица действительно моя. Отдай, а то видишь, хожу как! Вид неаккуратный. Слышишь, давай живенько!.. Евгений, – обратился он ко мне, – ты, кажется, умеешь с малолетними. Скажи ему в конце концов…
Я с трудом сдерживал смех. Очень уж смешным, растерянным и беззащитным выглядел сейчас мой приятель.
– Твоя пуговица, ты и доставай её, – сказал я. – Буду я ещё в ваши дела лезть.
– А я теперь все отгадал! – продолжал довольный Сергунок.? Я тогда за вас уцепился… А потом, как оклемался, в сознании обратно стал, гляжу, а она у меня зажатая. А я сейчас увидел на вас такие, сразу и угадал, Смелый вы какой, однако. Спасибо вам, а то бы мы так и не нашлись вовсе и помёрзли бы в поле. Другие-то боком, стороной прошли.
– Да перестань ты фантазировать! – накинулся на него Чудинов. – Давай лучше пуговицу, не будь свинёнком, в самом деле! Если тебя кто-то спас, так ты уж не безобразничай.
– Когда признаетесь, тогда и отдам, – невозмутимо отвечал Сергунок.
Чудинов шагнул было к Сергунку, но мальчишка мигом сорвался с места и стремглав понёсся вниз с холма.
– Ну, вот видишь, как это всё дурацки складывается? – вконец расстроился Чудинов. – Теперь будет этой пуговицей щеголять. И так от разговоров тошно, а тут она ещё закапризничала, обиделась. Ну вас тут (всех к лешему, в самом деле! Вот брошу, и всё. Ты слышал, она уже чуть было не корила меня, будто я какие-то на неё права имею. Припуталась ещё эта история на мою голову! Может быть, ты поговоришь как-нибудь с ней, а, Евгений? Ты же у меня красноречивый, лирик, не мне чета.
Я действительно решил поговорить, правда не с Наташей, а с её упрямым питомцем. Дело принимало ненужный оборот и могло сейчас только вызвать раздражение у Наташи и Степана.
Наутро я подошёл к интернату. Ребята играли во дворе за палисадом, прокапывали ход через наметённые за ночь сугробы. В некотором отдалении от других детей стоял Сергунок. Он что-то кричал в трубку, свёрнутую из старой газеты, а Катюша ездила перед ним взад и вперёд на маленьких лыжах. Я не сразу понял, что это была за игра.
– Руки с ногами соображать надо! – кричал Сергунок.
– Я и так их соображаю, – на ходу звонко отвечала Катюшка и вдруг совершенно другим голосом, тихо спрашивала: – Погоди, я не играю. Как это – соображать?
– Ну, чтобы заодно вместе, разом махались, – так же тихо и совсем другим тоном пояснил Сергунок, но тут же кричал в газетную трубку свою: – Коленкой, однако, не вылягивайся!
Катя деланно громко:
– Я и не вылягаваюсь совсем… – И опять тихо – А ты мне должен на «вы» говорить. – И снова громко: – А если вы будете меня все переучивать по-своему, так я не стану вас больше слушать вовсе. Сам носом в снег тыкнулся, а учит!
– Это когда я тыкнулся? – возмутился Сергунок.
– Ну, я это ему говорю как будто. Помнишь, как он кувыркнулся? – И они снова возвращались в игру. – Никто вас не заставлял учить!
– А вы, однако, ваш характер покиньте!
– А вы не кричите на мой характер. У вас ещё у самого хужее и грубже. Мне даже довольно очень совестно, что вы на меня так выражаетесь. И ещё неизвестно, что вы лично спасли! Докажите!
– И докажу, – сказал вдруг Сергунок и полез в карман.
Тут я решил, что самая пора вмешаться.
– Эй ты, спасённый, – начал я, подойдя вплотную к палисаду. – Во-первых, здравствуй, приятель. Иди-ка сюда.
– Здравствуйте, я вас знаю.