Менее чем за два года до ухода из жизни Пушкин создал стихотворение, которое можно рассматривать как его духовную автобиографию. То есть как такое жизнеописание, в котором не житейские обстоятельства переданы, рассказано о скрытых от постороннего глаза духовных событиях. Оно не может не быть вписано в ряд важнейших у Пушкина. В стихотворении этом «Странник» (1835) поэт использовал тему романа англичанина и протестанта Джона Беньяна, но основательно переосмыслив ее в духе православном.
Странничество здесь не просто скитанье, а особое духовное понятие, духовное состояние. Преподобный Иоанн Лествичник писал о странничестве:
«Странничество есть невозвратное оставление всего, что в отечестве сопротивляется на в стремление к благочестию. Странничество есть недерзновенный нрав, неведомая премудрость, необъявляемое знание, утаиваемая жизнь, невидимое намерение, необнаруживаемый помысел, хотение уничтожения, желание тесноты, путь к Божественному вожделению, обилие любви, отречение от тщеславия, молчание глубины».
Это и стало предметом поэтического переживания Пушкина.
«Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен».
Долина дикая – очень важный образ для всей пушкинской поэтической системы: с его вариациями мы встретимся не раз. Это знак блуждания на жизненных путях, полной утраты ориентиров. Такому состоянию соответствует и скорбь, за которой стоит тягостное ощущение собственной греховности.
Уныние, порождаемое чувством греховности, сопряжено с мучительным предощущением гибели и неведением. Где обрести спасение:
«И горько повторял, метаясь как больной:
Что делать буду я? что станется со мной?»
Но спасение – во Христе. Он – Спаситель. Незнание пути к спасению есть незнание Христа. И именно незнание Христа рождает в душе страшное состояние.
Незнание Христа есть безверие. Путь к вере от безверья, путь к спасению есть путь пушкинского странника. Путь сопряженный со стенаниями и плачем.
«Странник есть любитель и делатель непрестанного плача», - напоминает преподобный Иоанн.
В таком омраченном состоянии и происходит спасительная встреча странника с юношей-ангелом. «Юноша читающий книгу» обладает высшим знанием (что символизирует книга). Он освобождает зрение героя и указывает ему путь на спасительный свет вдали:
«…Не видишь ли, скажи чего-нибудь,
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно отверстым
Как от бельма врачом избавленный слепец.
Я вижу некий свет, сказал я наконец».
Свет – образ слишком знакомый каждому христианину.
«Я – свет миру» (Ин. 8, 12). – слова Самого Спасителя.
Ангел указывает и истинную цель движения к свету:
«Иди ж, - он продолжал: держись сего ты света,
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасения не достиг…»
Тесные врата спасения – образ слишком определенный, не оставляющий никакой неясности.
«Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь ведущие к погибели, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф. 7, 13-14).
Здесь глубинный смысл самого поэтического бытия Пушкина.
В молодые лета – все многобразие мира была в нем и в стихах его. Жизнь необуздано бурлила, страстная натура влекла далеко от тесных врат спасения. Грешила муза его и эротическими забавами, и «вольнолюбивыми» соблазнами, революционными мечтаниями. И даже кощунственными насмешками над святостью. В долине дикой – всего вдосталь.
Вся западная просвещенская премудрость, почти целое столетие смущавшая Россию, не могла не задеть своими соблазнами человека, принадлежавшего к высшему свету. Пушкин пробовал себя на различных литературных путях. Чуждым воздействием можно объяснить и увлеченность революционно-романтическим направлением, в особенности Байроном, - след чего мы видим в ранних поэмах Пушкина. Он сам скоро осознал их сравнительную слабость.
Но важнейший вопрос, которым мы должны задаваться: какого качество веры его? Или безверия?
С немалой душевной тоскою раскрывает он свое раннее внутреннее состояние в стихотворении «Безверие» (1817). Пускай и для лицейского экзамена было написано – как бы на заданную тему, но личный опыт слышится в горячности и искренности выраженного чувства. Тут настоящие муки безверия:
«…собою страждет он,
Кто в мире усладит души его мученья?»
Вот где «долина дикая» для него – в безверии. В невыносимом ощущении своей внутренней пустоты.
Но для такого мученья потребно очень чуткое сердце: ведь с рассудком, заросшим коростою, безверье может справиться без труда. В «Безверии» явственно обнаруживается дихотомия, проходящая через всю образную систему пушкинской поэзии. Обычно сердце обретает Бога, но рассудок подыскивает сомнения и различные доводы, против веры направленные. Сердце же мыслится им как вместилище всевозможных душевных эмоциональных состояний, но не духовных. Отсюда проистекает безграничное доверие к уму, ведь ему поручается главное – духовное делание. Или: если сердце в смятении, ничего другого не остается?
Мы бессчетно будем встречаться в пространстве русской литературы с противостоянием между верой и разумом. Многие беды могут проистечь из умаления веры перед рациональным началом.
«Блаженны не видевшие и уверовавшие» (Ин. 20, 29).
Пушкин обозначил ясно собственное мучение для души: сердце «не находит» и кричит. Особенное уныние посетило в Михайловском в начале осени 1824 года. Но он не поддался искушению и не стал угрюмым анахоретом. Ему удается обуздать свое мрачное расположение духа, одолеть, подчинить себе. В строках его нередко видно то неподдельная веселость, то глубокое по искренности, хоть отчасти и шутливое внешне, чувство примиренности с судьбою. Главное, что составляло основу непрестанных душевных мук, было преодолено Пушкиным именно тогда, в Михайловском, - не на душевном, но на духовном уровне. Каким же образом: собственными усилиями, залечивающей способностью времени, или иным чем? Или Кем…
«Но здесь меня таинственным щитом
Святое Провиденье осенило,
Поэзия, как Ангел Утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой».
В этих строках из текста, не вошедшего в основную редакцию элегии «Вновь я посетил…» (1835), открывается чудо осенения Промыслом Божиим, отозвавшийся на творческое дерзновение, исцелившим душу поэта. Обратимся к одному из подлинных шедевров лирики Пушкина, стихотворению «Пророк» (1826). Тесно связанное с временем пребывания в Михайловском, оно запечатлено духовное событие, которым отмечен перелом в судьбе Пушкина.
«Духовной жаждой томим,
В пустыне мрачной я влачился».
Именно пустыне мрачной из «Пророка» соответствует образ долины дикой в более позднем «Страннике». Залог выхода из мрачной пустыни души – духовная жажда – внутреннее устремление твари к Творцу. Святитель Феофан затворник называл такое духовное состояние человека жаждою Бога. Святоотеческая мудрость говорит нам, что Бог не может спасти нас помимо нашего желания.
«Стоял Иисус и возгласил, говоря: - Кто жаждет, иди ко мне и пей» (Ин. 7, 37).
Человек готов отдать Богу все, чем он обладает, но как это несоизмеримо мало по сравнению с тем, что он может обрести. Пушкин близок к новой философии творчества, с основании которой синергия, то есть свободное соединение воли человека, устремленного всеми силами души к Творцу, с Божественной благодатью, преизбыточно изливающейся на томящегося духовной жаждой. Творец отвечает твари, взывающей к Нему.
Так и именно так мы и должны понимать причину и смысл важнейшего перелома в пушкинской жизни, в его поэзии, когда он обратился к Богу с духовною жаждою.
«Верую Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9, 24).
С этого начинается преображение человека.
Всё открывается восприятию пророка – от Горнего мира до морских глубин мира земного. Он получает дар выражения всего, что становится доступным его ведению, он обретает и горение сердца в истине. Но дары Всевышнего обретаются со всё большими мучениями: от легко безболезненного прикосновения до рассечения груди мечом. И само пылающее сердце едва ли может доставить покой и забвение страданий своему обладателю.
Пушкин находит поразительный образ: «Как труп в пустыне я лежал». Даже при обладании всеми сверхъестественными качествами, человек будет истинно трупом, пока не обретёт высшей одухотворяющей силы – изъявления Божией воли. В подчинении Богу – вершина самоутверждения и самоосуществления человека в мире. Только глас Бога способен превратить человека в истинного творца, соработника Божьего, пророка, избранного Самим Вседержителем:
«И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
В «Пророке» Пушкин возносит само назначение поэзии на предельную высоту, утверждая идею пророческого служения поэта. Это не знала литература западная. Подобная идея, следует признать, существовала в античности, однако Пушкину удалось выразить её на совершено иной, православной основе.
«Исполнись волею Моей» - услышал он глас свыше. И оставил в своем поэтическом завещании, в «Памятнике» (1836), завет всей русской литературе: «Веленью Божию, о муза будь послушна».
Но в своем собственном пророческом служении – достиг ли он сам всей полноты этого служения?
Что есть пророк?
Человек избранный Богом и призванный на особое служение. Пророк возвещает людям волю Всевышнего и Небесную истину, насколько она открывается ему самому.
Пророк обличает в неправде, в грехе, доставляет боль, «глаголом жги сердца людей». Он обращается к совести, а совесть способна прежде всего мучить. Обличение всегда болезненно для обличаемых (оттого-то пророков нередко подвергали гонениям и даже жестокой казни – подтверждениям в Ветхом Завете, как и в Новом, несть числа).
Но далее необходимо исцеляющее слово Горней Истины. Открылось ли оно самому Пушкину? В «Пророке» о том ничего не сказано.
«Держись сего ты света, пусть будет он тебе единственная мета», - слышит он
«Напрасно я бегу к сионским высота,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий».
Четверостишие это написано всего за полгода до смерти. Может быть, не столь явно, но и здесь присутствует знакомый образ – пустыня.
Трагичен итог всей пушкинской жизни. Устремление к горнему свету и обременительные путы греха. В «Пророке» Бог как бы оставляет поэта на первом, нижнем уровне пророческого служения. И не открывает ему Истины сионских высот.
Скорбная доля не одного только Пушкина, но и всей русской литературы.
Почему же не открылась поэту сионская горняя Истина? Беда в том, что он не оставляет попыток соединить в себе неразрывно ничтожное греховное человеческое и возвышенное пророческое. Лишь внимая Божественному глаголу, способен он освободиться (хотя бы на время) из-под власти греха («Пока не требует поэта…», 1827). Примечательно, что эта попытка самооправдания исполнена в образной системе языческой поэзии, хотя перекличка с «Пророком» несомненна – противоречие красноречивое. Да и чувствуется какая-то недоговоренность. Поэт сознает, что подлинное бегство от «забав мира» невозможно: везде настигнет память – «Воспоминание» (1828):
«И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю».
И набегают строчки, разъясняющие тяжких дум избыток в уме, подавленном тоской. «Воспоминание» написано 19 мая 1828 года, а 26 мая, ровно через неделю:
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Он вполне сознает, что жизнь и всё, ей присуще, - дар, дар, который напрасен, не нужен, случаен, не имеет смысла. Отвержение дара Творца становиться вызовом Ему. И что означают все эти вечные душевные муки, «змеи сердечной угрызенья»?
А далее следует настоящий богоборческий бунт:
«Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?»
Власть Творца враждебна твари? Но тогда исполнение воли Его – бессмысленно, если не сказать более. Ничего не может быть страшнее этой мысли. Для христианина несомненно то, что Бог есть Высшая Правда, источник справедливости. Здесь не моральное, но онтологическое понимание Бога (человек не вправе давать Творцу нравственные оценки).
«Бог верен, и нет неправды (в Нем); Он праведен и истинен» (Втор. 32, 4).
«Он любит правду и суд; милости Господней полна земля» (Пс. 32, 5).
Мало одной только уверенности в том, что имеется некое сверхмогучее существо, каким-то образом влияющее на жизнь и судьбу людскую. Такое убеждение оставляет нас на уровне дохристианском, пугая враждебностью бытия. Не стоит забывать слова Св. Писания, что «и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2, 19).
Что же произошло в душе у Пушкина? Неужели полный крах веры и хаос безверия?
«Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум».
Снова та же дихотомия ума и сердца. Сердце переполнено страданиям, не находится в нем места для Бога, и оттого пустота. И сомневающийся ум, уже не ищущий Божества, праздный и «подавленный тоскою». Тоска – это дух уныния, избавления от которого сам Пушкин, следуя за путеводным словом святого подвижника Ефрема Сирина так часто просит Бога.
Но что означает отсутствие цели в жизни? Это у Пушкина-то, при обилии планов и замыслов. Он томится именно отсутствием какого-то высшего знания, горней Истины. Нужен смысл жизни, раскрываемый на высшем уровне бытия, - а его нет. Ведь открывается он лишь с сионских высот.
И тянут один за другим мрачные образы. Вся поэзия пушкинская конца 20-х годов переполнена ими.
Не странствия ли все это по долине дикой, по мрачной пустыне, раскалённой зноем, где произрастает Анчар, древо яда, источник смерти, проклятие природы?
Столь же мрачно взирает Пушкин на само пророческое предназначение поэзии в знаменитом стихотворении «Чернь» (1828):
«Подите прочь – какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!»
И вдруг впервые обостренно дало о себе весть размышление о смерти в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829):
«И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды –
И чей-нибудь уж близок час».
Мысль о смерти у духовно жаждующего неизбежно сопрягается с мыслью о спасении. Где, у кого можно обрести его – пророк не может ошибиться. Внимавший Божественному глаголу томиться тоскою о новой близости. Но что-то мешает…
Возможно именно для того, чтобы избавиться от душевного мрака через своего рода принародную исповедь, Пушкин публикует в конце 1829 года «Дар напрасный…»
Пушкину ответил святитель Филарет, митрополит Московский. Мятущемуся поэту-пророку ответил святой подвижник.
«Не напрасно не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена»,
- взвешенно, спокойно и трезво возражает святитель. Он избрал для ответа аналогичную форму, подобную же лексику, каждому пушкинскому тезису противопоставляя свой антитезис. Ничто не случайно у Бога, ничто не напрасно, у всего есть свой смысл и цель, и каждый должен постичь тайну, прикровенно поведанную нам Всевышним.
«Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал»,
- обращает митрополит Филарет блуждающий по сторонам в поисках виновника взор в глубину его собственной души.
Пушкин, по сути, поставил эти проклятые русские вопровы: кто виноват? и что делать? Святитель Филарет ответил на них согласно учению Православия. Вину необходимо искать в себе. Но как избыть ту вину? Человек собственными только усилиями, без Божьей помощи, не может избавиться от греха:
«Вспомнись мне, Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум».
Сияние Божией мудрости – одно только способно просветить человека.
В новом, более высоком понимании раскрывается понятие синергии, которого Пушкин коснулся в своем «Пророке» - собственная воля человека ради нового обретения Бога в душе соединяется с сиянием Божественной благодати, которая преображает весь внутренний состав человека.
Святитель употребил в своих стихах непрямое цитирование Писания – и это чрезвычайно важно. «И созиждется Тобою сердце чисто…». Кто из людей, причастных Церкви, не вспомнит многажды слышанных в храме и каждодневно же повторяемых на утреннем молитвенном правиле слов из 50-го псалма:
«Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей» (Пс.50, 12).
И каждому придет сразу же на ум стих из Заповедей блаженства:
«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5, 8).
Мысль святителя весьма проста: обретение Бога в сердце сделает его чистым, а человек чистым сердцем способен познать ту Божественную мудрость (Бога узреть), которая до времени представляется человеку тайной.
В частном дружеском письме Пушкин еще отшучивается, смущенно иронизирует, касаясь стихотворного послания к нему великого Московского митрополита, но в стихотворном ответе становится предельно серьёзен. Уже 19 января 1830 года он ранее («В часы забав иль праздной скуки…»).
Признав целительную силу слова владыки, Пушкин свидетельствует о главном: он знает источник этой силы:
«Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священно ужасе поэт».
В святителе Филарете Пушкин узрел именно посланника Божия.
Конечно, не всё так просто, как хотелось бы видеть, да и душа не столь податлива, как согретый воск, хоть и палима глаголом святителя.
А перо уже вычерчивает кричащее слово – «Бесы», обозначившее тему стихотворения, которое положило начало знаменитому по своей плодотворности периоду в поэтической жизни Пушкина, известного всем как «Болдинская осень».
Первые числа сентября. Погожая пора бабьего лета, тихий и ясный солнечный день. А в стихах зимняя ненастная ночь. Пусть к стихам этим поэт приступил прежде, но что-то же заставило обратиться к ним именно теперь. Зима, ночь, буран – никак не пейзаж с натуры, тут состояние души: холодное, мрачное, беспокойное.
«Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!»
Пустыня мрачная, долина дикая… В этом же ряду возникают наводящие страх неведомые равнины. И в их беспредельном пространстве – роятся бесы надрывая сердце. А ум… Он как будто отступил безвольно.
Прежде (как и позднее) мятущейся душе посылался утешитель, умиряющий и просветлявший внутреннее бытие поэта. Где же он теперь – здесь, среди неведомых равнин, пугающими бесовскими наваждениями? Где – серафим?
Он-то совсем рядом: в реальном пространстве чуть более чем в ста верстах – для Пушкина не расстояние. Преподобный Серафим, Саровский чудотворец, еще был жив в эти дни и будет еще жить ещё два года. Но Пушкин рвется из Болдина в Москву, к своей Мадонне.
Увы, величайший русский поэт и величайший русский святой не встретились. Величайшие в новое время. Мне думается, что это трагедия не только русской литературы, русской культуры, но, быть может, и всей русской истории. И вина за нее – всецело на поэте. Быть может, воспрепятствовала неготовность его и невозможность для души поэта вместить святость смиренного старца воздвигла незримую преграду между ними?
Пушкина продолжают тяготить воспоминания. Угнетает греховность души. Снова уныние. Он пишет «Элегию».
«Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
.Грядущего волнуемое море».
Но пушкинская неутолимая жажда жизни превозмогает подобные душевные настроения.
«Но не хочу, о други умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»
Неожиданный, парадоксальный исход. Так может сказать о себе только истинный христианин. Мужественный духом верующий. Обычно люди бегут от страданий. Пушкиным же страдания, очищающие душу, не отвергаются, но принимаются как одна из важнейших жизненных ценностей.
«Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деян. 14, 22)
Давняя пушкинская дихотомия является здесь в совершенно ином облике: ум («чтоб мыслить») и сердце («чтоб страдать») – соединяются в едином делании. Далеко не всякий человек согласится избрать для себя подобное основание для отвержения нежизни.
Жить, чтоб мыслить и страдать, - не ради этого ли устремления, жившего в душе поэта, Господь отметил его особым знаком, даром пророческого служения? В своём поэтическом творчестве Пушкин находит залог будущего обретения гармонии, которая утрачена в бесовском наваждении.
И тут же рядом – «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы». Как затихающее волнение расходящихся от сильного всплеска кругов. Не отвержение дара жизни, но возрождающееся желание обладать её смыслом. Хотя время столь же однозвучно, каким казался когда-то томящий шум жизни, но ум вовсе не празден: «жить хочу, чтоб мыслить»; сердце не пусто: «хочу… страдать».
Несомненно, что ум и сердце оживил в поэте «голос величавый» святителя Филарета.
Безверье слишком остро ранит душу. И Пушкин прозревает все его тайные и явные проявления и воздействие его на бытие человеческое. Этой теме посвящены «Маленькие трагедии», одно из вершинных созданий Пушкина, относящееся именно к болдинскому периоду. Но в нашем мысленном движении по жизненному пути поэта мы временно отставляем разговор о крупных его произведениях.
Отыскивая духовные жизненные опоры, Пушкин несомненно обретает одну из них в живой связи с историческим прошлым. Ощущение «связи времен», непреложная ценность которой сознавалась ещё в шекспировские времена, стало у Пушкина проявлением присущего ему соборного сознания, понимания им единства всех поколений народа. Религиозное содержание этого чувства было для него несомненным («Два чувства дивно близки нам…»).
Тогда же им была написана ироничная «Моя родословная», которая посвящена именно этому священному чувству, а вовсе не выражает дворянской спеси поэта, как злословили иные недоброжелатели. В единении с предками, в живом интересе к истории рода проступает желание осознать единство человечества во все времена, которое не дает никому остаться в одиночестве на кратком отрезке собственной жизни. Для Пушкина безусловно, что так установлено «по воле Бога Самого», а значит, утрата чувства «связи времен» есть еще одно проявление всё того же безверия.
Эта мысль постоянно влечет его: она проходит сквозной через всю его жизнь. Такая опора была ему тем более необходима, что всё настойчивее посещала мысль о поэтическом одиночестве, прекрасно выраженная в стихотворении «Эхо», написанном в 1831 году, уже за пределами Болдинской осени.
«Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов –
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!»
Обратимся к созданному в 1833 году лирическому шедевру «Осень», с его классически ясными октавами. Это стихотворение обращает на себя внимание не только исключительной поэтической выразительностью, но и совершенно неожиданным, внезапным оборванным завершением.
«Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
XII
Плывет. Куда ж нам плыть?..»
Энергия стиха, представлявшаяся неиссякаемой, вдруг обрывается в самом начале двенадцатой строфы, на которую словно недостало силы даже для завершения начальной строки. Короткое предложение из одного слова. Вопрос. И красноречивое многоточие.
То же, что и прежде:
«Цели нет передо мною...»
«Куда ж нам плыть?..»
Трагедия в том, что корабль готов к плаванию, плывет. И теснится в душе множество замыслы, их достанет на годы и годы – но нет, нет ожидаемой душою полноты знания, столь потребной пророку, который томится духовной жаждой.
Осенью того же 1833 года Пушкин завершает поэму «Анджело», в которой перелагает драму Шекспира «Мера за меру». Поэт сокрушается: «Наши критики не обратили вниманья на эту пьесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучшего я не написал». К сожалению, и по сей день поэма эта не привлекла к себе должного интереса. Потому ли, что в ней говорится о сугубо христианском чувстве прощения врагов.
Внешней справедливости в поэме противопоставлен призыв к милосердию. Справедливость определяется Законом; милосердие – Благодатью. И милосердие – истинный дар Божий.
Замечательное стихотворение «Отцы пустынники…» (1835) заключает в себе переложение великопостной молитвы преподобного Ефрема Сирина – и мимо него нельзя пройти без особого осмысления и переживания каждому. Великий пост предназначается Церковью для сугубого очищения души от греха. Он оказывается жизненно необходим сердцу поэта, столь мучительно истерзанному своей греховностью.
Стихотворение это состоит из двух частей: вначале поэт раскрывает значение для себя великопостной молитвы, затем дает ее поэтическое переложение. Закономерен вопрос: не кощунственно ли вообще какое-либо вторжение в канонический текст, освященный авторитетом и духовной практикой Церкви? Но Пушкин никак не претендует на замену церковного текста своим. Переложение молитвы, созданное им, можно уподобить комментарию. В нем рассказ человека о том, что значит для него данный текст, как он его понимает и воспринимает. Это как бы его исповедь.
Определенные различия между текстом каноническим и переложением объясняются особенностями и законами версификации, но прежде всего те или иные расхождения указывают на личный опыт поэта.
Так, Пушкин соединяет воедино два различных греха: праздность и уныние. Таково было его постоянное умонастроение: восприятие этих двух состояний души в неразрывности. Праздность он нередко упоминает именно в соединении с унынием. Это не противоречит, кстати, и святоотеческому пониманию греха.
При упоминании любоначалия Пушкин не удержался от того, чтобы дополнить немногословность молитвы, называя эту греховную страсть сокрытою змеёю. И впрямь: если обратиться к живому облику поэта, трудно заподозрить в нем грех гордыни, нет в нем стремления первенствовать (что, собственно и означает любоначалие). Пушкин представляется скорее человеком простодушным, веселым, доброжелательным, вовсе не гордецом, не высокомерным спесивцем. Грех, не имевший явных внешних проявлений, сокрытой змеёю грыз душу его изнутри (ср. в «Воспоминании»: «змеи сердечной угрызения»). Да и все мучения, связанные с охлаждением и небрежением читающей публики, порой слышимые в стихах его – не из этого ли греха произросли? Пророк Божий не должен бы смущаться подобными помыслами: ведь он служит Богу, а не толпе.
Далее Пушкин допускает перестановку, весьма значительную и знаменательную. К перечислению греховных страстей он присоединяет просьбу Богу помочь ему узреть свои грехи и присовокупляет к ним: грех осуждения. Поэт, в отличие от преподобного Ефрема Сирина, соединяет все грехи вместе. Он подчеркивает, что для него потребно вначале добиться чистоты сердца, избавив его от тягот алчного греха, чтобы затем наполнить сокровищами небесными, важнейшие из которых он называет вслед за святым подвижником: дух смирения, терпения, любви и целомудрия. Нетрудно заметить, что в этом перечислении поэт несколько меняет порядок, установленный в молитве. Целомудрие он ставит в завершение, видя в нем как бы итог, верхнюю ступень духовного восхождения. Пушкин выстраивает свою «лествицу»: от смирения и терпения к любви и целомудрию. Это ничуть не противоречит святоотеческой мудрости. Целомудрие часто понимается несколько упрощенно, оно означает именно цельную мудрость, охватывающую всё единство бытия. Целомудрие и есть высшая степень в развитии соборного сознания.
Созданные незадолго до смерти поэта стихотворения «Отцы пустынники…» и «Памятник» как бы подвели итог духовного становления Пушкина.
«Памятник» - это поэтическое размышление на традиционно заданную тему. Первоисточник известен, Пушкин напоминает о нем в эпиграфе, приведя начало стихотворения Горация. К нему обращались и многие другие поэты, из известнейшим назовем хотя бы Ломоносова и Державина.
Прежде всего, отметим очевидное с тем, чтобы к этому более не возвращаться. «Памятник» свидетельствует и о неизжитом грехе любоначалия. Несомненно, что подобное наблюдение справедливо, но излишне задерживаться на нем было бы чрезмерным упрощением истолкования.
В первых трех строфах «Памятника» проявляется то, что академик Д. С. Лихачев назвал «панорамным зрением», - способность охвата единым взором необъятного пространства. Взор Пушкина охватывает не только физическое пространство, но и время.
Подобное видение пространства, пространствопонимание (термин, введенный о. Павлом Флоренским) выражает особое мировидение художника. В. Непомнящий исчерпывающе определил основополагающее качество мироощущения Пушкина: «Для него бытие есть безусловное единство и абсолютная целостность, в которой нет ничего «отдельного», и самозаконного – такого, что нужно было бы для «улучшения» бытия отрезать и выбросить». Наличие панорамного зрения отражает способность видения всех сторон мироздания в их единстве. А это не что иное, как проявление соборного сознания, присущего искони русской культуре и утрачиваемого ею постепенно начиная с XVIII века. Возрожденческий гуманизм и Просвещение раздробили мироощущение человека, и новое обретение соборного сознания стало одной из главных задач русской культуры. Пушкин поставил эту задачу во всей полноте, и вся его творческая жизнь была направлена на овладение единством Истины. Божьею волею ему было открыто восприятие творения – от горних высот до глубин морских. К целомудрию – высшей ступени соборного сознания – он стремился всю свою жизнь.
Единство разрушает грех, отъединяющий человека от церковной целостности. Следствием разъединения становится одиночество. Именно так следует понимать переживание греха и одиночества в поэзии Пушкина. Его душевные мучения – это страдание души вне единства, указанного Спасителем:
«Да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин. 17, 21).
Непонимания смысла жизни есть, скажем еще раз, ненахождение своего места в Замысле Божием о мире. А для этого потребно обрести чистоту сердца. В послушании, в исполнении Божией воли.
В. Непомнящий справедливо назвал «Памятник» откликом на «Пророка». Тому, что утверждалось прежде, в этом стихотворении подводится итог. В нем нет настоящего времени – только прошлое и будущее. Для скрепления идеального единства необходима любовь: любовь народа в ответ на излияние любви поэта к нему.
«Заповедь новую даю вам: да любите друг друга…» (Ин. 13, 34).
Итак, для сплочения на основе любви необходимо следование Божией воле. Последняя строфа «Памятника» указывает на непременность этого условия: «Веленью Божию, о муза, будь послушна…».