Как-то раз месяц спустя в кафе Адам разговорился с толстым стариком, который сел за его столик. Старик сказал:
— А ты крепкий парень, как я погляжу.
— Да и вы, похоже, и сами выглядите так, будто в свое время были недюжинным силачом, — сказал Адам.
— Кто? Я? Да ты знаешь, кто я?
— Нет, а кто?
— Али.
— Понятно…
— Мое имя ни о чем тебе не говорит. А в свое время меня называли Али Ужасный Турок.
— Что, тот самый борец? Как же, я о вас много слышал. Ну да, конечно. Вы были чемпионом в тяжелом весе, верно?
Лицо Старого Али просветлело.
— Любой, кому доводилось меня видеть, — гордо проговорил он, — не мог так просто меня забыть. Так-то вот. Нет, не все еще забыли Старого Али.
Али Ужасный Турок был могучим старым силачом: великим душителем и костоломом минувших дней, раздавленным грузом прожитых лет, согнувшимся под бременем возраста, перемолотым жерновами времени. При взгляде на него в голову приходила одна-единственная мысль — мысль об изгое, вышвырнутом из общества и медленно тонущем в океане забвения. Слишком крепкий, чтобы умереть, он уже был частично похоронен, ибо оставил частички себя на тысячах матов по всему земному шару. В Сиднее он оставил левый глаз, в Париже и Монреале — передние зубы, тогда как в Нью-Йорке из-за заражения крови лишился двух пальцев на левой руке. Он мог бы рассказать мрачную историю о том, как в течение двух часов боролся с Денвером Маулером — на его теле не было живого места, а сломанное ребро, прорвав кожу, торчало наружу. «Что, пластырь? Показать ему, что мне больно? Тьфу!» У него никогда не было постоянного жилья, а его кусок хлеба был всегда обильно посолен потом и кровью. И что же он получил взамен? Славу? Но он был забыт — поколение, знавшее его, ушло. Деньги? Нет, он жил впроголодь. Что же тогда? Ничего, кроме непоколебимой железной воли — но разве только это необходимо в жизни? Его кулак все еще обладал сокрушительной силой — он еще смог бы, пожалуй, удержать на плечах дом, подобно атланту. Но его тело заплыло жиром. Он весил триста пятьдесят фунтов: когда он шел, полы содрогались. Его голова была круглой и тяжелой, словно пушечное ядро, и такой же лысой, обтянутой блестящей кожей цвета кофе с молоком. Его исковерканные уши были похожи на окостеневшие частички мозга, выбитые из головы мощным ударом. Нос был сломан ударом справа. Из него каскадом ниспадали густые седые усы: их нафабренные кончики были загнуты вверх и походили на бычьи рога, а толстая лиловая нижняя губа была оттопырена настолько, что отвисала к подбородку, непоколебимому, как Гибралтар.
Он продолжал:
— Нет! Не все еще обо мне забыли. Любой, кто хоть раз меня видел. Знаешь что? Пару лет назад мне написал один человек, американец. Вот что он написал: «Али, я видел, как ты боролся с Денвером Маулером в Чикаго; у тебя была температура под сорок, вы боролись часа два кряду, и ты положил его на обе лопатки. Если тебе нужны деньги, нет проблем, только намекни». Ясно?
— И вы намекнули?
— Кто? Я? Нет, молодой человек. Это было бы некрасиво. Я никогда ни у кого ничего не брал. Только давал. Много разбазарил я в свое время. В борьбе я сжимал кулаки — так, что никто не мог их разжать. А что до денег, они у меня в руках никогда не задерживались. А теперь ходить с протянутой рукой? Ну уж нет, это не для меня!
— А теперь как вы живете? Нормально?
— Нормально. Работаю тренером в одном клубе, «Чемпионы Фабиана».
— Что? Случайно не Гарри Фабиана?
— Ага. Ты его знаешь?
— Немного. А он вам нравится?
— А он и не должен мне нравиться. Я на него работаю, он мне платит, и все дела!
— Ну и как он? Щедрый?
— Нет. Скупой. С какой стати ему быть щедрым? Я тренирую его ребят — он платит мне два фунта в неделю. Я перед ним не в долгу.
— Ну а как ребята? Хорошие?
— Тьфу! Борются отменно… С девчонкой в постели. На матрасе, ага. А вот на мате — тьфу!
— А как проходят поединки?
— У нас тут намечается шоу. Легс Махогани против Черного Душителя; Кратион Киприот против Тигра Вителлио — ох, куча всякого дерьма. Поставь этих ребят в один ряд, дунь, и они все попадают. Есть, конечно, среди них и крепкие парни, такие как Кратион. Но борцы из них никудышные!
— Так значит, этот Кратион — крепкий парень?
— Ты бы положил его на лопатки. Приходи попробуй. Ты чем занимаешься?
— Я… Я официант в ночном клубе.
— Грязная ночная работа! От такой работы ты быстро скукожишься, размякнешь, как старое масло, станешь похож на разваренный рис. Приходи в спортзал, ладно? Ты мне нравишься. Я тебя научу. Ну что? Придешь? Я покажу тебе свои старые приемы. Приходи. Сколько ты весишь? Четырнадцать стоунов?[26]
— Что-то около того.
— У меня ты будешь весить шестнадцать-семнадцать стоунов. Ни грамма жира, одни мускулы. Люди будут оборачиваться на тебя на улице и цокать языком: «Что за мужчина! Что за плечи, что за шея!» А ты будешь говорить им в ответ: «Это сделал Али». А когда-нибудь у тебя будет сын, и ты будешь показывать ему разные приемы и говорить: «Али Ужасный Турок показывал мне эти приемы пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад». К тому времени меня уже не будет на свете, но кто-то все еще будет вспоминать мое имя. Ну так что?
— Да, мне хотелось бы попробовать. Я приду.
— Кого мне учить всему, что я знаю? Этих мартышек? Тьфу! Спустя три недели они думают, что знают больше меня. Что ж, они помоложе и, может, чуть пошустрее, спору нет, но я-то, я целый год простоял на матах, обучаясь разным захватам, прежде чем меня допустили до самой борьбы. Ха! А тебе нравятся девчонки?
— Ну…
— А мне нравятся девчонки. Мне нравятся симпатичные пухленькие девчонки. Женщины? Это да! Выпивка? Тьфу! Женщины — это да; немного вина, совсем-совсем немного — да; летнее солнышко — да; веселый смех и горячая ванна — да. Но курево, выпивка, вся эта гадость — тьфу!
— Вы абсолютно правы.
— А ты не прав. Спать целый день и работать всю ночь? Нет. Кто живет ночью? Пауки, воришки, дураки. Сейчас ты еще крепкий, но скоро, очень скоро будешь бледный, под глазами черные круги. Ради чего?
— Боюсь, у меня нет выбора. Мне нужно зарабатывать на жизнь.
— Зачем? Чтобы купить много дорогой одежды?
— Нет. Я хочу заняться настоящим делом, тем, что мне по душе.
— Каким делом?
— Ваянием.
— Скульптуры лепить. Зачем? Видел я эти скульптуры. Тут, неподалеку, Британский музей. Там полно всяких скульптур. Вот возьми Геракла. Он был грек, да, грек. Спина крепкая, да и шея ничего. Но камень он и есть камень, как ни крути. Смог бы он побороть Маулера? Нет. Его любой работяга сможет запросто раскрошить молотком. Это копия человека и больше ничего. Но ты-то настоящий. Вот и живи настоящей жизнью.
— А что будет через десять, через двадцать лет? Тело заплывет жиром, а затем обратится в ничто. Но если я сотворю Геракла… Он будет стоять вечно.
— А зачем?
— Да разве это можно объяснить? Я чувствую, что должен это сделать. А вы зачем стали борцом?
— Мне это нравилось. Это у меня в крови. Это делает тебя большим и сильным, и ты ни черта не боишься. Борьба — то, что получалось у меня лучше всего.
— Ну а скульптура — то, что у меня в крови, и это получается у меня лучше всего.
— Тогда что ты делаешь в ночном клубе?
— Мне нужно подкопить денег, прежде чем приступить к работе. Понимаете?
— Молодой человек, запомни хорошенько мои слова. Слушай меня: если тебя в первую очередь интересуют деньги, то к тому времени, когда они у тебя появятся, ты будешь уже ни на что не годен. Живи! Работай! А деньги? Деньги — это грязь! Деньги — это гадость! Деньги — это болезнь, заразная, как оспа, как чахотка! Лучше не прикасайся к ним. Ненавижу деньги! Стоит им у меня появиться, я тут же бросаю их на ветер, швыряю в сточную канаву — я плюю на них! Тьфу! Брать деньги! Грязные деньги! Брр!
— Меня не волнуют деньги как таковые, но…
— Будь гордым. Зачем охотиться за деньгами? Живи. Делай все, что в твоих силах. Тогда деньги сами к тебе придут. Что проку в деньгах? Ты что, можешь спать на двух кроватях? Обедать десять раз в день? Тогда что в них проку? Да и у кого они есть? У Рокфеллера? А он уже мертв, весь провонял своими грязными деньгами. Никакие миллионы не помогут, ежели у тебя не работает желудок. Так кому нужны деньги? Вот что тебе нужно: хорошая кровь, крепкие кости, крепкие нервы, здоровый желудок, белые зубы, светлая голова. Это — да. Но деньги? Тьфу! У меня были деньги. Я все потратил. Слишком много денег — это все равно что слишком много друзей. Они тебя опустошают, с ними ты становишься ни на что не годным. С деньгами и друзьями тебе легко. Но легко и потерять себя, стать никем. Друзья и деньги… Если ты со мной борешься, не говори: «Это мой друг». Говори: «Это мой враг». Потом наблюдай за мной, запоминай все, что я тебе показываю, обведи меня вокруг пальца, а потом, когда сможешь положить меня на лопатки, пожми мне руку и скажи: «Али, давай пожмем друг другу руки. Мы с тобою друзья». Настоящий друг должен быть тебе ровней или же твоим наставником. А деньги и друзья — они утекают быстро, как вода. Ну и Бог с ними. Туда им и дорога.
— Но, если бы вам удалось скопить хоть немного, вы бы, по крайней мере, обеспечили себе спокойную старость.
— А много ли нужно человеку в старости? Еда и сон, неспешная беседа. Что еще? «Роллс-Ройсы»? Кольца с бриллиантами?
— А что будет, когда вы уже не сможете работать?
— Помру. Я прожил хорошую жизнь: много поединков, много побед, много женщин. Сейчас я стар, так что мне грех жаловаться. И я собираюсь умереть на ногах.
— Но не лучше ли было бы, если бы вы были сам себе хозяин?
— Ты рассуждаешь как лавочник. Я и так сам себе хозяин.
— Но вы же работаете на Фабиана.
— Я работаю для себя. Я отдаю ему работу. Он платит мне деньги.
— А если он укажет вам на дверь?
— Что мне об этом думать? Да и с какой стати ему указывать мне на дверь? Я даю ему больше, чем он мне, намного больше.
— А, так значит, вы это осознаете! Вы понимаете, что он вас эксплуатирует!
— Разумеется. Но лучше уж пусть Фабиан эксплуатирует Али, нежели Али будет эксплуатировать Фабиана. Если так, мне не нужно говорить: «Спасибо, сэр. Очень вам обязан, сэр».
— Хм… — Адам вдруг поднял глаза и уставился на стрелки часов. — Черт! Мне пора собираться!
— В ночной клуб, да? Такой чудесный парень, как ты! Крепкое тело, светлая голова, и губишь себя в этом грязном подвале! Учишься быть прихлебателем, попрошайкой! Протягиваешь руку за чаевыми — люди бросают тебе шиллинги, а ты выслуживаешься перед ними, чтобы затем обнаружить под тарелкой пару пенсов!
Лицо Адама побагровело. Он ответил:
— Я все это прекрасно знаю. Но мне позарез нужны деньги, чтобы начать работать. И во имя этого я готов мириться с чем угодно.
— Ты погубишь себя.
— Нет!
— Да, помяни мое слово. Тебе ведь стыдно этим заниматься.
— Я…
— Еще как стыдно. Дурачок… Что ж, по крайней мере заглядывай хоть изредка ко мне в спортзал, чтобы я смог напоминать тебе, что ты мужчина, а не лакей.
— Спасибо, обязательно приду.
— У тебя будет грудь колесом и шея как у быка. Да?
— Да. Всего хорошего.
— Благослови тебя Бог.
Али остался в кафе. Адам отправился в клуб.
Книга третья
…Но также и найти себя!
Глава 13
Солнце теперь вставало рано. К моменту закрытия «Серебристой лисы» было уже совсем светло — стояло яркое весеннее утро.
— Прогуляемся? — спросил Адам.
— Нет, — ответила Хелен, — давай возьмем такси.
— Устала?
— Нет, не устала, ничуть не устала, Адам. Просто мне совсем не хочется идти по улицам в вечернем платье и с этим дурацким макияжем… Давай возьмем такси.
Они ехали домой. Адам вздохнул:
— В такое время, в такое прекрасное утро, мы должны просыпаться, выпрыгивать из постели, бежать к морю, и плавать, и прыгать на волнах, а вернувшись, съедать хороший завтрак. А потом идти на работу.
— Хорошо прошла ночь? — спросила Хелен.
— Да. Но меня тошнит от такой жизни.
— О, Адам, ведь у тебя хорошо получается.
— Да, знаю, за прошлую неделю я заработал пятнадцать фунтов. Но игра не стоит свеч. Мне все осточертело. Только представь — проваляться в постели все эти чудесные весенние дни! Я собираюсь бросить это дело.
— Что, уйти из клуба?
— Да. Давно надо было это сделать, если бы не…
— Если что?
Адам пристально поглядел на нее.
— Если бы не деньги, разумеется, — сказал он, — но были и другие причины, по которым я не решался уйти.
— Какие?
— Ну… некоторые. Но теперь, я полагаю, настало время уйти. Я…
— Адам, — сказала Хелен, — не уходи. Мне будет плохо без тебя.
— А ты, похоже, уже привыкла видеть меня в клубе, верно?
— Нет. Я… Но все равно, не уходи, Адам!
Адам вдруг сказал:
— Слушай, Хелен, давай уйдем вместе. Эта ночная жизнь не принесет нам ничего, кроме вреда.
— Ой, ну я не знаю… Здесь я зарабатываю больше, чем на любой другой работе. И я уже привыкла к ночным часам.
— Знаю — в этом-то и беда. Это легкие деньги, но грязные, как ни крути. Я получаю свои, разнося напитки, ты — обманывая клиентов. Давай бросим это дело.
— Почему ты считаешь, что я обманываю клиентов?
— Ты надуваешь их. Лебезишь перед ними, обещаешь больше, чем намереваешься дать. Ты роняешь свое достоинство, прося у них денег. Ты внушаешь им, что они тебе что-то должны.
— Адам, ты все неправильно понимаешь. Они платят мне за мое время. Это работа ничем не отличается от любой другой. И если машинистке платят зарплату, то почему не платить хозяйке? Я ведь не делаю вид, что я в клубе ради собственного удовольствия, так?
— Хелен, я все правильно понимаю. Это у тебя неправильное отношение к подобной работе. Кажется, ты уже привыкла к обстановке в этом притоне. Ты умная девушка, но в некоторых вопросах ты просто наивная дурочка. Неужели ты не чувствуешь, что в таком деле тебе нипочем не удержаться на плаву? Ты будешь опускаться все ниже и ниже, сама того не замечая. Посмотри на Ви: год назад она была официанткой, и, если бы кто-нибудь осмелился сделать ей недвусмысленное предложение, она бы не раздумывая дала ему по морде… ну, по крайней мере, сказала бы «нет». А теперь? Она спит с кем попало за два-три фунта. И так со всеми без исключения. Так давай же…
— Ты, надеюсь, не думаешь, что я могла бы заниматься подобными вещами?
— Какими?
— Спать с мужчиной.
— А почему бы и нет? Ты что, никогда…
Хелен посмотрела на Адама и невозмутимо ответила:
— Никогда. Ты за кого меня принимаешь?
— Хелен, я принимаю тебя за женщину, вот и все; только ты гораздо привлекательней и умнее многих. Рано или поздно тебе придется лечь в постель с мужчиной. В этом нет ничего зазорного. У тебя те же физиологические потребности, что и у остальных, а может, даже и выше.
— Почему?
— Потому что ты крупнее, сильнее и здоровее многих. Ты молода, красива, полна жизни. Это видно по тому, как ты танцуешь, как двигаешься, как выглядишь…
— Я так не выгляжу!
— Нет, выглядишь. Не говоря уж о том, что ты молода и красива. Знаешь ли ты, что столь сильно привлекает в тебе мужчин? В выражении твоего лица есть что-то говорящее: «Любовь мужчины нужна мне больше, чем еда и питье». И это правда. И ты сама прекрасно об этом знаешь!
— Может, оно и так, — тихо проговорила Хелен, — но не любого мужчины…
Такси остановилось.
— Давай выпьем по чашечке кофе, — предложил Адам.
— Ладно. Но сперва я пойду переоденусь и смою этот макияж.
Спустя пять минут она вошла к нему в комнату. Пудра, румяна, синие тени для глаз исчезли вместе с атласным вечерним платьем. На Хелен был ее синий халатик, и ее щеки зарделись от холодной воды.
— Отлично выглядишь, — сказал Адам.
— Ты так думаешь? — Хелен оглядела его комнату. — Боже правый, какой же ты неряха!
Она села на диван. Адам задвинул его в угол, чтобы освободить место для огромного куска красной глины, которая занимала центральную часть комнаты, едва удерживаясь на коробке из-под сахара. Сверху она была прикрыта влажными тряпками; рядом стояло ведро с водой, а на полу были разбросаны проволочные петли и деревянные шпатели.
— Ты только погляди на это! — воскликнул Адам, шлепая по глиняной глыбе увесистой ладонью. — Здесь добрых два центнера нетронутой глины, без единого следа! Знаешь, у меня столько планов, я так много хочу успеть! Я чувствую: начни я мять эту глину, и она оживет. Но, стоит мне только прикоснуться к ней, проклятые часы говорят мне: «Выметайся!» И я выметаюсь, тороплюсь в этот вонючий притон, а эта чудесная глина остается здесь…
— Может, позже, когда у тебя появится время? — спросила Хелен.
— Может, может, может!.. Нет уж! Я ухожу. Это же смешно — валять дурака ради нескольких фунтов, когда время бежит так быстро. Нет. Я ухожу.
— Не уходи, Адам.
— Ты правда хочешь, чтобы я остался в клубе?
— Да, я хочу, чтобы ты остался.
Адам сел рядом с ней, чуть позади, и положил руки ей на плечи. Она была взволнованна, ее плечи вздымались под его ладонями. Он проговорил изменившимся голосом:
— Я оставался там так долго только из-за тебя, Хелен.
— Адам, мне так не хочется, чтобы ты уходил. Мне без тебя будет очень плохо.
Она прислонилась к нему. Он обнял ее, потом помедлил секунду, будто атлет перед стартом, собирающийся с силами, поднял ее и положил на диван рядом с собой. В голове Хелен тихо прошелестела невнятная мысль — «нельзя, нельзя», — похожая на слабое, едва различимое эхо.
— Нет, — сказала она.
— Да, — ответил Адам.
В ее груди бушевало пламя. Все мысли разом исчезли, растаяли без следа, а потом ее захлестнул мощный поток, увлекая за собой все дальше, дальше, затягивая ее в водоворот… Пучина поглотила ее, и она больше не могла сопротивляться…
— О Боже… — только и выдохнула она.
Они были похожи на двух охваченных яростью противников, сцепившихся в смертельной схватке.
На гладкой поверхности воды в ведре, стоявшем рядом с глиной, повинуясь возникшему ритму, вспухала и лопалась рябь.
Позже они беседовали.
— Не могу понять, почему я ждал так долго, — сказал Адам.
— А ты и раньше хотел… заняться со мной любовью?
— Да, конечно. С того самого момента, как увидел тебя.
— Нет, правда? А знаешь, мне кажется, что я чувствовала то же самое по отношению к тебе. Я глаз с тебя не сводила. Все время о тебе думала. Я наблюдала за тем, как ты ходил между столиками, и всякий раз, когда ты подходил к моему столику, у меня начинало биться сердце. Не знаю почему — или, точнее, не знала почему. Теперь знаю. Должно быть, я влюбилась в тебя.
— Хелен, дорогая, я уже давно люблю тебя. Я ночей не спал, думая о тебе. Я слышал, как ты ложишься в постель, и это не давало мне покоя. Я из тех, кого обычно и пушкой не разбудишь — прежде я никогда не мучился от бессонницы, а тем более из-за женщины.
— Дорогой! — Хелен потерлась щекой о его плечо. — Какой ты необыкновенный!
— Прежде я никого не любил, — продолжал Адам тихим, взволнованным голосом, — а теперь с ума по тебе схожу. Забавно…
— Я еще ни с кем не занималась любовью, Адам, а у тебя, должно быть, были десятки женщин.
— Да, но это ничего не значит.
— О Адам, я все думала, думала о тебе… А Ви все болтала и болтала, и мне подчас хотелось сказать ей: «Уйди! Помолчи хоть минуту! Дай мне подумать об Адаме!» Мне все время хотелось побыть одной, чтобы никто не мешал мне думать о тебе. Знаешь, я даже плакала иногда: это потому, что мне так хотелось быть с тобой.
— А сейчас ты счастлива?
— Счастливей не бывает. — Чуть погодя она добавила: — Но… Я боюсь одной вещи.
— Какой? — сонно спросил Адам.
— Теперь, когда я… Когда мы… Если ты меня бросишь… Мне будет так плохо без тебя.
— Я тебя не брошу.
— Никогда?
— Никогда.
— Я хочу, чтобы мы всегда были вместе.
— Так и будет.
— Я буду тебя ревновать. Я хочу, чтобы ты все время был рядом со мной. Если ты уйдешь из клуба, я буду так несчастна…
— Хелен, дорогая, не волнуйся.
— Так ты не уйдешь?
— Посмотрим.
— Обещай мне, что не уйдешь.
— Ладно, дорогая.
— Обещай!
— Я… Ладно, обещаю, — выдавил Адам, а в голове промелькнула мысль: «Слабак!»
— А теперь скажи мне — ты, такой большой и сильный, такой красивый! — скажи мне, ты и вправду меня любишь? Или ты просто хотел…
— И то и другое.
— О… мой дорогой!
Вскоре Хелен заснула, но Адаму не спалось. Он лежал тихо, стараясь ее не беспокоить; ему приятно было ощущать рядом с собой ее теплое, сильное тело. Он нежно ласкал ее, спящую: его левая рука легко скользила по гладкой белой шее, ощупывала тяжелые упругие груди, пробегала по ребрам, наслаждалась эластичной мягкостью живота и, на миг задержавшись на влажном густом лобке, устремлялась дальше, к прекрасным широким бедрам, расслабленным во сне.
«Какие формы! — думал Адам. — Какое тело! Вот для чего нужна скульптура: чтобы увековечить эти формы — и сделать это прежде, чем промелькнут годы и эти груди обвиснут, а живот покроется складками… Каждая минута неумолимо приближает нас к старости и смерти. Жизнь ускользает, как песок между пальцами… А я лежу здесь, теряя время даром!»
Он открыл глаза и взглянул на ком глины. Сознание его прояснилось. В голове теснились мысли. Он снова подумал о нарождающемся человеке, человеке, выбивающемся из обезьяньего тела. Потом представил себе скульптурную группу, составленную из гигантских фигур футов в сто высотой: четыре переплетенные жизни. В самом низу — чудовище: ни человек, ни обезьяна. Из него пробивается некое подобие человеческого существа — низколобый человек, приземистый, отвратительный, с могучими плечами, налитыми звериной силой. Его громадные руки с искривленными пальцами держат за ноги двух совершенных человеческих существ — мужчину и женщину, слившихся в тесном объятии. Они стремятся ввысь, но их не пускает человек-обезьяна. Правая рука мужчины поднята высоко над головой, а правая рука женщины поддерживает его кисть, не давая руке опуститься. Его левая рука опирается на голову человека-обезьяны. Лицо излучает радость. На руке, поднятой к небу, покоится нечто живое — смеющийся новорожденный младенец, венец всего сущего…
«Я назову это Эволюцией», — подумал он.
Ему захотелось вскочить с постели и немедленно приступить к работе. Он сжал кулак — это будет молоток, с помощью которого он придаст куску глины нужную форму. Его тело напряглось. Хелен инстинктивно сжала его в объятиях. Она повернулась и, не просыпаясь, придвинулась к нему. Расслабив мышцы, он обратил взгляд в сторону окна, туда, где в узкий просвет между задернутыми занавесками пробивались солнечные лучи. Почувствовав внезапную усталость, он вскоре заснул.
Было три часа дня, когда они проснулись. Хелен улыбнулась Адаму и сказала:
— А ведь ты так и не угостил меня кофе… Но мне лучше вернуться к себе в комнату, пока не пришла Ви, верно?
— Тебя очень волнует Ви?
— Нет, но… О дорогой, я так не хочу от тебя уходить!
— Ну так оставайся, моя милая.
— Нет, лучше я все-таки пойду. Мне еще нужно кое-что подшить. И я должна принять ванну. А может, ты хотел пойти первым? Да, иди первым. А я потом, перед тем как нам уходить. Зайдешь ко мне попозже?
— Конечно зайду.
— Тогда поцелуй меня… Пока!
Когда за ней затворилась дверь, Адам накинул халат и, подхватив кусок мыла, полотенце и губку, отправился в ванную комнату. Умывшись ледяной водой, энергично растерся полотенцем. Бросив взгляд в зеркало, увидел свою напряженную мускулистую руку. Погрозил себе кулаком: «Идиот! Тратить драгоценное время попусту!» Он поспешно оделся и вышел на улицу.
Он быстро шагал по Юстон-роуд, мимо вокзала Кингз-кросс, все быстрее и быстрее, все дальше углубляясь в мрачные рокочущие дебри северо-западного Лондона — нагромождение голых черных стен, разъеденных едким дыханием железных дорог, — мимо Бэттл-бридж, по Фаррингдон-роуд, через площадь Ладгейт-серкус, а затем вниз по Флит-стрит. Оказавшись на Кингзуэй, он вспомнил об Али Ужасном Турке.
— Бристоль-сквер? — спросил он у прохожего.
— По Саутгемптон-роуд, второй или третий поворот налево.
Адам сбавил шаг. Контору «Чемпионов Фабиана» было несложно найти: Фабиан был не из тех, кто предпочел бы держаться в тени. У входа в подвал Адам сразу заметил огромную вывеску ярко-синего цвета, на которой было написано золотыми буквами: ЧЕМПИОНЫФАБИАНА. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС И СПОРТИВНЫЙ ЗАЛ. ГОСПОДА Г. ФАБИАН И ДЖ. ФИГЛЕР. Фабиан даже позаботился о том, чтобы перильца у входа были выкрашены под цвет вывески. Остановившись на самом верху лестницы, Адам прислушался. Из-за дверей доносился хриплый голос Али, сопровождаемый глухими прерывистыми звуками. Адам спустился вниз. Дверь ему открыл Фабиан.
Глава 14
— Чем могу быть полезен, приятель? — приветливо спросил Фабиан. Потом он сузил глаз и внимательно оглядел Адама с головы до ног. — Слушай, где я мог тебя раньше видеть?
— В «Серебристой лисе».
— А-а! Верно… Да, точно. Я что, сильно надрался той ночью?
— В общем, да. Такое с любым могло случиться, учитывая, сколько вы выпили.
— Что, черт побери? По-твоему, это много? Да я до завтрака могу столько выпить, если накануне высплюсь, разумеется. Просто, когда я пришел тем вечером, у меня маковой росинки во рту не было целые сутки, да и не спал я толком дня четыре. Иначе… Ну, как там Фил? И та симпатичная девушка?
— Фил в порядке. А какую девушку вы имели в виду?
— Та, с которой я был тем вечером.
— А, Хелен? У нее все хорошо.
— Говоришь, все хорошо? Фил Носсеросс знает, как их подбирать. Входи. Оглядись: это всего лишь временное помещение, пока мы не переедем на новое место. Мы тут присматриваем шикарное местечко на Риджент-стрит — хромированная табличка, коктейль-бар, специальные маты, всякое такое… Взгляни на тех двоих ребят, что сидят вон там, у стены. Видишь здоровенного негра? Обрати внимание на его бицепсы. Это Чарли Бамбук, Черный Душитель. Это я его открыл. Черт, еще полгода назад он был никто, ноль без палочки. Я снял его с пальмы на Ямайке и сделал из него чемпиона. Понял? Лондос? О’Махони? Ха! Слушай, Душитель запросто уложит их одной левой. Держу пари! Ставлю тысячу фунтов. Другой парень — Легс Махогани. Он тоже неплох. У него такие ножницы[27]— Богом клянусь, он может быка пополам разорвать своими ножищами. А теперь взгляни на того старикана — вон там, на мате, вместе с парнем. Это Али Ужасный Турок. Бож-же мой, какой же это был костолом в свое время! А теперь он приполз ко мне на коленях, умоляя: «Мистер Фабиан, сэр, я умираю с голоду; прошу вас, дайте мне работу». Ну во-о-от, видишь, у меня такое доброе сердце, что я не могу спокойно смотреть, как собака голодает. Просто смех, ей-богу. Не могу смотреть, как собака голодает. И я дал ему работу, что-то вроде тренера для моих ребят: ну, чтобы учил их всему, делал массаж… Понял? Он на меня просто молится. Он неплохой старикан… — Слова сыпались из Фабиана, как горох из дырявого мешка. — «Живи и давай жить другим» — вот мой девиз, «живи и давай жить другим». Если ты, конечно, понимаешь, о чем я. Боже мой, у нас таки будет шоу или у нас его не будет? Говорю тебе: непременно будет, и еще какое. Я им всем покажу. Белинский думает, что у него самое крутое в мире шоу. Я покажу ему шоу… Погляди на этого беднягу Али. Этот парень рядом с ним — будущий чемпион: Зигфрид Убийца — вот как я его назову.
Али, на котором были только фуфайка и тонкие брюки, своим могучим телом заполнял все пространство спортзала. Он громко кричал:
— Еще раз! Попробуй еще раз!
Его громадные руки напоминали крылья ветряной мельницы. Зигфрид Убийца, крупный длинноногий парень из Ланкашира, робко улыбался, пытаясь ухватить Али за шею. Но толстая шея турка, похожая на кряжистое бревно, поворачивалась с удивительным проворством.
— Э, я не могу, — сказал Зигфрид.
— Попробуй еще раз!
Руки Зигфрида взмахнули в пустоте: Али в очередной раз увернулся. Ланкаширец захихикал, Али испустил громоподобный рык и ударил его по голове. Ланкаширец упал как подкошенный. Поднявшись на ноги, он негодующе закричал:
— Эй, полегче!
— Полегче? Полегче? — Али погрозил ему кулаком. — Соберись! А ну соберись!
— Но я ведь только учусь.
— Ты должен душу свою вложить в это дело! Я заставлю тебя бороться через силу, преодолевая боль! Трус!
— Эй, попридержи-ка язык!
— Трус! И отец твой был трусом! А сам ты родился в притоне у черномазой шлюхи!
Зигфрид, рыча как зверь, прыгнул на шею Али. Али взревел от восторга. Несколько секунд они боролись — кулаки ланкаширца молотили по жирному животу Али. Али, снова взревев, швырнул его на мат. Зигфрид пронзительно вскрикнул:
— Ты мне руку сломаешь!
— Кончай с этой хренью, Али, — сказал Фабиан, — просто покажи ему пару приемов. Он еще возьмет свое.
Увидев Адама, Али отпустил Зигфрида Убийцу. Тяжело ступая по матам, он подошел к нему и протянул руку.
— Пришел, да?
— Вы что, знакомы? — спросил Фабиан.
— Мы встречались. Ну, Али, как жизнь?
— Хорошо. Так ты решил к нам присоединиться?
— Не знаю. Я пришел просто… просто проведать тебя, Али, а заодно взглянуть на спортзал.
— А ты борец? — спросил Фабиан.
— Едва ли — я немного занимался кетчем.
— Отлично! — воскликнул Фабиан. — Тогда слушай, я сделаю из тебя чемпиона мира!
— Не смешите меня.
— Слушай, зайди ко мне на минутку. — И Фабиан провел Адама в свой маленький синий кабинет. — Присядь. — Он показал на легкий стул, а сам плюхнулся во вращающееся директорское кресло за новым дубовым столом. На стене над его головой висели фотографии знаменитых борцов и чемпионов по боксу, сжимавших и бивших друг друга. Гакеншмидт с вызывающим видом выпячивал свою мощную грудь, грозя Джимми Уайлду; Джим Лондос презрительно выставил свое могучее, как бронированный фургон, плечо в сторону маленького Эрреры Крушителя Черепов; усатый Джордж ле Бланш бил неутомимой левой в корпус Ханса Штайнке, который хмурился над невзрачной головой и плечами Душителя Льюиса. Вся стена была оклеена фотографиями ничем не примечательных Джеков Шерри, обыкновенных Джеков Демпси, заурядных Джеков Джонсонов и неприметных Юсуфов, наряду с неизменным набором внушающих страх Тигров, Леопардов, Убийц, Мясников, Потрошителей, Пантер, Быков, Львов, Смерчей, Людей в Масках и Людей-Гор.
— Как тебя зовут? — спросил Фабиан.
— Адам.
— Ну так слушай, Адам. Ты ведь хочешь стать борцом, верно?
— По правде говоря, я не думал делать на этом карьеру. Может, только в качестве физической нагрузки…
— Что ж, достаточно и этого. А теперь слушай меня. Я могу сделать из тебя настоящего профи. Смекаешь? Я могу тебя натренировать. Ты будешь участвовать в поединках. Я объявлю твое имя в афишах. Я сделаю так, что ты прославишься. Все газеты у меня в кармане. Я вижу, ты силен как бык. Я, как только тебя увидел, сразу подумал: «Боже мой! У этого парня тело Адониса». Адонис — греческий борец, слыхал, наверное? Ясно? Соглашайся. У тебя здесь отлично пойдут дела. Я теперь тренирую ребят. У меня лучший в мире тренер — Али Ужасный Турок. У его ребят мышцы растут как на дрожжах. Он любого заморыша натаскает так, что тот сровняет с землей собор Святого Павла. Я щедро ему плачу. Пришлось выложить кругленькую сумму, чтобы отбить его у Белинского. Он оказывает мне большую услугу, тренируя ребят. Как видишь, у меня есть деньжата, чтобы вложить в это дело. Понял? Так вот, слушай. Я собираюсь проводить борьбу по американским правилам. Здесь пахнет настоящими деньгами, ясно? Через два месяца ты будешь зарабатывать пятьдесят фунтов в неделю, а потом еще больше.
— Так в чем заключается ваше предложение?
— Мое предложение, приятель? Слушай меня внимательно. Ты подписываешь со мной контракт, по которому в течение четырех лет обязуешься работать на меня и ни на кого больше. Сначала, разумеется, у тебя будет символический заработок, символический, учти, чисто символический — что-то около двух фунтов в неделю. Но это только сначала, пока мы не подготовим тебя для настоящих денег. Понял? В конце концов, я вкладываю в тебя деньги: я тебя готовлю, тренирую, раскручиваю — словом, я тебя делаю. Это обойдется мне в кругленькую сумму, так что я не хочу рисковать, если ты вдруг решишь от меня уйти. Сам себя спроси: могу ли я рисковать?
— Нет. А что от меня требуется за два фунта в неделю?
— Просто будь в форме и учись бороться. Время от времени, когда я скажу, будешь бороться. Понял? А через два года у тебя начнутся настоящие поединки.
— Ага! Значит, через два года. И сколько же тогда я буду получать за поединок?
— Скажу тебе честно: я и сам толком не знаю. Но, скорее всего, не меньше пяти фунтов. Уж я за этим прослежу. Мы заключим дружеское соглашение — джентльменское соглашение, если ты понимаешь, о чем я.
— Понимаю.
— Я сделаю из тебя звезду суперкласса. Тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто фунтов в неделю… И это еще не предел. А позже, когда мы поедем в Америку на чемпионат… Черт бы меня побрал, сам посуди, какой-нибудь янки гребет за один поединок десятки тысяч долларов! Он живет как персидский шах. Женщины ради него готовы на все. Тебе лишь нужно подписать контракт. И то чисто символически, понял? Символически. В нем только написано, что я плачу тебе два фунта в неделю и ты борешься, когда я тебе скажу, тогда как на самом деле я делаю из тебя чемпиона. Ясно?
— Что ж, спасибо, что вы мне обо всем этом так подробно рассказали.
— Так я даю тебе бланк контракта?
— Не стоит.
— Подумай над моим предложением. Ты будешь полным кретином, если откажешься.
— Хорошо, я подумаю.
Фабиан вскочил с кресла:
— Слушай. Ты парень с мозгами. Вот что я тебе скажу. Борьба — это классный вид спорта, никто с этим не спорит. Но, черт побери, кому она сейчас нужна? Борьба устарела, она вся в прошлом. Понял? Публике нужно шоу. Она требует зрелищ, болевых приемов, морей крови и всякого такого… Они идиоты, спору нет. Но мы-то умные. Мы даем им то, за что они будут платить. Ты знаешь, что борьба — это чушь собачья. Я знаю, что борьба — это чушь собачья. Они и сами это прекрасно знают, но, несмотря на это, ловят кайф от нее. Что же мне остается в таком случае делать? Я говорю себе: «Эти идиоты ходят на борьбу как в кино. Они знают, что там все не по-настоящему. Они знают, что на самом деле Черный Душитель не бьется с Легсом Махогани, точно так же как Кларк Гейбл не женится на Джин Харлоу в кинофильмах. Им нравится, когда их надувают.» Понял, Адам? Публика — это сборище кретинов, ничтожных кретинов. Так будем надувать их! Они обожают иллюзии. Такова жизнь… Эй! Черт! А неплохая идея для песни! — И Фабиан запел на мотив «Сегодня у моей мамы день рождения»: «Это только иллюзия; такова наша жизнь…» — Слушай меня внимательно, Адам. Если побудешь здесь еще немного, ты поймешь, что я имел в виду. Смекаешь? Выйдем на минутку из кабинета. Душитель и Махогани как раз сейчас отрабатывают сценарий поединка.
Адам молча последовал за ним в спортзал.
У Душителя была потрясающая спина — гладкая и черная, как уголь; его мускулы ходуном ходили под кожей. Разве что таран смог бы сбить с ног этого гиганта, сокрушив сверкающую броню его грудных мышц или ударив в живот, похожий на кусок рифленого железа. Когда он повернул голову, на шее вздулись жилы, напоминающие пучок стальных проводов, и Адам увидел его лицо. Поддерживаемая мощной шеей и широкими, как дверной проем, плечами, его голова казалась маленькой и особенно жуткой. У него были челюсти питекантропа, а лоб практически отсутствовал. В довершение всего его глаза были пусты и безжизненны, словно два кусочка слюды на черном перламутре.
«Кусок мяса», — подумал Адам.
Легс Махогани тоже оказался крупным мужчиной, но его цилиндрический торс не был ничем примечателен, разве что подвижной гибкой мускулатурой — мускулатурой настоящего борца, которую можно увидеть на фотографиях Мадрали, Ребера или Поджелло. В сорок лет его нос все еще оставался целым, хотя уши были настолько истерзаны, что напоминали наросты на деревьях. Волосы цвета пакл<