— Мы заняты, — коротко отвечала Розамонда. — Кто бы там ни был, мы оба заняты. — И мистрисс Фрэнклэнд вышла из комнаты.
Ту же заботливость, с какою Розамонда вела мужа до этого места, она выказала и теперь, ведя его дальше по лестнице. Так как дверь от библиотеки была случайно отперта, то они прошли через нее к зале, которая была самою большою и прохладною комнатою. Усадив мужа в кресло, Розамонда вернулась в библиотеку и взяла там со стола поднос с графином воды и стаканом, которые она заметила, проходя через эту комнату.
Принеся воду в залу, она без шума затворила сначала дверь, ведущую в библиотеку, потом дверь в коридор. Леонард, заслышав ее шаги, посоветовал ей усесться отдохнуть на софе. Она ласково потрепала его по щеке и уже готова была отвечать, когда случайно увидела лицо свое в зеркале, висевшем против нее. При виде бледных щек и сверкающих глаз слова остановились на губах ее, и она поспешила к окну, чтобы дохнуть свежим воздухом, который мог донестись к ней с моря.
Жаркий пар все еще закрывал горизонт. Ближе бесцветная поверхность воды была едва видна и от времени до времени подымалась огромною, тихою волною, которая медленно катилась и исчезала в паре тумана. У самого берега не шумели волны; все было тихо, и только изредка быстрый удар и тихий плеск возвещали о падении маленькой волны на горячий песок. На террасе против дома рой летних насекомых казался лишенным жизни и движения. Не было видно ни одного человеческого лица, ни один парус не был на море, ни одна струя воздуха не шевелила листьев растений, ползущих по стене дома, и не освежала цветов, расставленных на окнах. Розамонда с минуту посмотрела на этот утомительный, однообразный вид и отошла от окна. В это время Леонард обратился к ней с вопросом.
— Скажи же мне, что за драгоценность заключается в этой бумаге? — спросил он, вынимая письмо и с улыбкою раскрывая его. — Тут, вероятно, кроме чернил, есть еще порошок какой-нибудь бесцветный или банковый билет на баснословную сумму?
Сердце Розамонды сильно забилось, когда он раскрыл письмо и провел пальцем по написанному, с притворным выражением беспокойства и насмешливо высказывая желание получить часть сокровищ, найденных в Портдженне его женою.
— Я сейчас прочту тебе, Лэнни, — сказала она, падая в кресла и откидывая волосы с висков. — Но отложи его на минуту, и поговорим о чем-нибудь, не касающемся Миртовой комнаты. Не правда ли, я должна тебе казаться очень капризной, что вдруг оставляю предмет, о котором толковала несколько недель кряду? Скажи мне, милый, — прибавила она, вдруг вставая с места и ставши за стенкою его кресла, — надоедаю ли я своими капризами, фантазиями и недостатками или я исправилась с тех пор, как вышла замуж?
Леонард небрежно положил письмо на стол, всегда стоявший у его кресла, и, погрозив пальцем с видом комического упрека, сказал:
— Фи, Розамонда, неужто ты хочешь заставить меня говорить тебе комплименты?
Веселый тон, с которым Леонард продолжал говорить, казалось, совершенно уничтожил Розамонду. Она отошла от мужа и снова села в некотором расстоянии от него.
— Я помню, что часто оскорбляла тебя, — начала она быстро и с смущением. — Нет, не оскорбляла, но производила неприятное впечатление тем, что иногда чересчур фамильярно обращалась с слугами. Если б ты не так хорошо знал меня, то мог бы вообразить себе, что эта фамильярность — следствие того, что я сама была прежде служанкой. Но, положим, что это действительно правда, что я была служанкой, кормившею тебя во время болезни, водившею тебя во время слепоты заботливее, чем кто-нибудь другой, стал ли бы ты тогда думать о расстоянии, разделяющем нас, стал ли бы ты…
Она остановилась. Улыбка исчезла с лица Леонарда и, немного отвернувшись от жены, он сказал с легкою досадой:
— Что за охота предполагать вещи, которые никогда не могли случиться?
Розамонда пошла к столику, налила в стакан воды и быстро выпила; потом подошла к окну и сорвала несколько из стоявших там цветов. Из них она составила маленький букет, стараясь, чтобы цветы были расположены как можно лучше, и когда это было сделано, приколола его к груди, посмотрела на него, потом снова сняла и, вернувшись к мужу, вставила букетик в петлю его сюртука.
— Вот кое-что, что сделает тебя довольным и веселым, каким я всегда желала бы тебя видеть, — сказала Розамонда, садясь в своем любимом положении у ног мужа и грустно смотря на него, между тем как руки ее лежали на его коленях.
— О чем ты теперь думаешь, Розамонда? — спросил он после небольшого молчания.
— Я только спрашивала себя, Лэнни, может ли какая-нибудь женщина в мире так любить тебя, как я. Мне страшно при мысли, что могут быть другие, которые, так же, как и я, считают лучшим благом умереть за тебя. Мне кажется, что в твоем лице, в твоем голосе, твоих движениях есть что-то такое, что должно привлечь к тебе сердце каждой женщины. Если б мне пришлось умирать…
— Если б тебе пришлось умирать? — повторил Леонард и, наклонившись вперед, с беспокойством положил руку на лоб жены. — У тебя сегодня утром странные слова и мысли, Розамонда. Здорова ли ты?
Она встала на колени и ближе прижалась к нему, между тем как лицо ее слегка горело, а едва заметная улыбка играла на губах.
— Мне хотелось бы знать, — прошептала она, целуя его руку, — будешь ли ты всегда так беспокоиться обо мне и так любить меня, как теперь?
Леонард откинулся на спинку кресла и весело посоветовал ей не смотреть слишком далеко в будущее. Легкий тон, которым были сказаны эти слова, глубоко отдался в сердце Розамонды.
— Бывает время, — сказала она, — когда настоящее счастие человека зависит от уверенности его в будущем.
При этих словах она посмотрела на письмо, лежавшее на столике подле Леонарда и, после минутной борьбы с собою, взяла его в руки, готовясь прочитать. При первом же слове голос изменил ей, смертная бледность снова покрыла лицо, и она опять положила письмо на стол и пошла в другой конец комнаты.
— Будущее? — спрашивал в это время Леонард. — О каком будущем ты думаешь, Розамонда?
— Положим, — отвечала она, поднося воду к сухим губам, — положим, что я думаю о нашей будущей жизни в Портдженне? Останемся ли мы здесь так долго, как думали, и будем ли так счастливы, как были до сих пор? Когда мы ехали сюда, ты говорил мне, что я найду это место мрачным и скучным и буду выдумывать себе разные занятия, чтоб только рассеяться. Ты высказывал даже мысль, что я кончу тем, что сяду писать повесть… Повесть!.. Отчего ж нет? Теперь больше авторов-женщин, чем мужчин. Что мешает мне попытаться? Ведь главное суждение при этом — найти сюжет для повести, а я отыскала его.
Розамонда сделала несколько шагов вперед, стала у столика, на котором лежало письмо, и положила на него руку, не сводя глаз с лица Леонарда.
— А какой же это сюжет, Розамонда? — спросил он.
— Вот какой: я хочу сосредоточить весь интерес моего рассказа на двух молодых супругах. Оба они будут нежно любить друг друга, так, как мы, Лэнни, и оба будут из нашего сословия. После некоторого времени счастливой жизни, когда уже у них будет ребенок, который еще более укрепит их взаимную любовь, страшное открытие, как громовой удар, внезапно поразит их. Муж думал, что он выбрал себе в жены молодую девушку, носящую такое же древнее имя, как…
— Как, например, твое… — заметил Леонард.
— Как имя Тревертонов, — продолжала Розамонда, между тем как рука ее беспрестанно водила письмом по столу. — Муж этот такого благородного рода, как, например, твой, Леонард, и вдруг страшное открытие покажет ему, что жена его не имеет никакого права на древнее имя, которое она носит.
— Ну, — сказал Леонард, — я не могу сказать, что одобряю твою идею. — Она заставит читателя выказать сочувствие к женщине, которая, на самом деле, оказывается обманщицей.
— Нет, — горячо вскричала Розамонда, — нет! Это женщина честная, женщина, которая никогда не унижалась до обмана, женщина, полная ошибок и недостатков, но готовая для истины на все жертвы. Выслушай меня до конца, Лэнни, и тогда уж произноси приговор.
Глаза ее наполнились горячими слезами, но она быстро отерла их и продолжала:
— Героиня моя взрастет и выйдет замуж, ничего не зная — заметь это — ничего не зная о своем настоящем происхождении. Внезапное разъяснение истины страшно поразит ее, она увидит себя застигнутою бедствием, которого она не в силах была отстранить. Она будет испугана, подавлена, уничтожена этим открытием, оно разразится над нею, когда ей не на кого рассчитывать, кроме на самое себя; она будет иметь силу скрыть это от мужа, но победит свою слабость и, добровольно, расскажет ему все. Теперь, Лэнни, как назовешь ты эту женщину? Обманщицей?
— Нет, жертвой.
— Что ж бы ты сделал с нею, если б писал этот рассказ? Как заставил бы ты поступить с нею мужа? Это вопрос, который ближе касается мужчины и которого женщина не в состоянии разрешить удовлетворительно… Я не знаю, поэтому, как закончить рассказ? Скажи, милый, что бы ты сделал в этом случае?
Голос Розамонды звучал грустнее и грустнее и при последних словах принял самое жалобное выражение. Она подошла близко к мужу и нежно прижала руку к его волосам.
— Что бы ты сделал, милый, — повторила она, наклоняясь дрожащими губами к его голове.
Он с каким-то неприятным чувством повернулся в кресле и отвечал:
— Я не пишу повестей, Розамонда.
— Положим, но как бы ты поступил, если б сам был этим мужем?
— На это мне трудно отвечать. У меня не живое воображение, моя милая. Я не в состоянии мысленно поставить себя в положение другого и сказать, как бы я действовал на его месте.
— Но предположи, что жена твоя была бы так близко от тебя, как я теперь? Предположи, что она открыла тебе страшную тайну и стояла пред тобою, как стою теперь я, ожидая одного доброго слова и заключая в нем все счастие своей жизни… О, Лэнни, ведь ты не заставил бы упасть к ногам своим эту бедную женщину с разбитым сердцем? Ты не забыл бы, что, каково ни было ее происхождение, она всегда была верным созданием, которое любило, берегло и утешало тебя со дня брака и взамен просило только позволения склониться головою на грудь твою и желало только слышать от тебя, что ты любишь ее? Ты не забыл бы, что она заставила себя открыть тебе роковую тайну, потому что, полная честности и любви к мужу, решилась лучше быть презренной и забытою, чем жить, обманывая его? Ты не забыл бы всего этого и раскрыл бы объятия матери своего ребенка, предмету твоей первой любви, несмотря на то что она происхождением своим занимает очень низкое место в мнении света? О, да, Лэнни, ты сделал бы это, я уверена в том!
— Розамонда, твои руки дрожат, твой голос изменяет тебе. Ты так взволнована этим вымышленным рассказом, как будто он — истинное происшествие.
— Ты бы привлек ее к своему сердцу, Лэнни? — продолжала спрашивать Розамонда. — Ты бы раскрыл ей объятия, не задумавшись ни на минуту?
— Постой, постой. Ну да, может быть, я сделал бы это.
— Может быть? Только может быть? О, милый, подумай еще и скажи, что ты верно поступил бы так.
— Если ты этого хочешь, так изволь: да, я поступил бы так.
При этих словах Розамонда отошла от него и взяла со стола письмо.
— Ты не предложил мне, — сказала она, — прочитать тебе письмо, найденное в Миртовой комнате; теперь я сама предлагаю это тебе.
Произнося эти слова, молодая женщина дрожала, но голос ее был тверд и ясен, как будто сознание невозможности избежать объяснения тайны придало ей решимость пренебречь всеми опасностями.
Леонард повернулся к тому месту, откуда слышался голос жены; на лице его выражалось беспокойство с удивлением.
— Ты так быстро, — сказал он, — переходишь от одного предмета к другому, что я едва могу следовать за тобою. В одно мгновение от романтического заключения повести ты перескочила к положительному чтению старого письма.
— Может быть, — отвечала она, — между тем и другим есть больше отношения, чем ты думаешь.
— Больше отношения? Какое отношение? Я не понимаю.
— Письмо все объяснит тебе.
— Отчего ж письмо? Отчего не ты объяснишь мне?
Розамонда подметила выражение беспокойства на лице его и увидела, что только теперь он начинал серьезно вслушиваться в ее слова и придавать им какое-нибудь значение.
— Розамонда, — вскричал Леонард, — здесь есть какая-то тайна!
— Между нами нет тайн, — быстро отвечала она. — Их никогда не было и никогда не будет.
И молодая женщина подвинулась вперед, чтобы занять свое любимое место на его коленях, но остановилась и снова отошла к столу. Потом, собравшись с силами, начала так:
— Сказала ли я тебе, где я нашла бумагу, которую вложила тебе в руку в Миртовой комнате?
— Нет, не говорила.
— Я нашла ее за рамкою того портрета — портрета женщины-привидения; я немедленно раскрыла ее и увидела, что это было письмо. Первые две строчки и одна из двух надписей, заключавшиеся в нем, были написаны почерком, слишком знакомым мне.
— Чьим же?
— Почерком последней мистрисс Тревертон.
— Твоей матери?
— Последней мистрисс Тревертон.
— Бог с тобою, Розамонда! Отчего ты так называешь ее?
— Дай, я прочту письмо, и ты все узнаешь. Ты видел моими глазами наружность Миртовой комнаты, ты видел моими глазами каждый предмет, находящийся в ней; теперь ты должен видеть моими глазами, что заключается в этом письме. Здесь — разъяснение тайны Миртовой комнаты.
После этого, Розамонда развернула письмо и прочла следующее:
«Моему мужу».
«Мы расстаемся навсегда, Артур, и у меня недоставало духу отравить наше прощание признанием, что я обманула тебя — обманула низко и жестоко. Еще несколько минут назад ты плакал у моей постели и говорил о нашем ребенке. Мой милый, дорогой друг мой, — маленькая дочь наша — не твоя и не моя дочь. Она — незаконнорожденное дитя, которого я выдала тебе за мое. Отец ее — портдженский рудокоп, мать — моя служанка, Сара Лизон».
Розамонда замолчала, но не подняла головы от письма. Она слышала, как ее муж стукнул рукою по столу; она слышала, что он вскочил с места; она слышала, как тяжелый вздох вылетел из его груди; она слышала, как он прошептал: «Незаконнорожденное дитя!» Тон, которым были произнесены эти слова, обдал Розамонду холодом. Но она не шевельнулась с места, потому что оставалось дочитать еще, и, собравшись с силами, продолжала письмо:
«У меня на душе много грехов, но из них ты должен, Артур, простить мне этот, потому что я совершила его из любви к тебе. Это любовь подсказала мне, что жена твоя до тех пор вполне не овладеет твоим сердцем, пока не одарит тебя ребенком; ты сам подтвердил эту мысль своими словами. Когда ты вернулся из путешествия и я положила тебе на руки дитя, ты сказал мне: «Я никогда не любил тебя так, как теперь люблю». Если б ты не произнес этих слов, я не хранила бы так долго тайну.
Больше я ничего не могу сказать, потому что смерть близка. Как совершен этот обман и какие были у меня другие причины к тому, ты можешь узнать от матери этого ребенка, которая передаст тебе мое письмо. Ты сжалишься, конечно, над бедным и невинным созданием, которое носит мое имя. Пощади тоже и несчастную мать ее, которая виновна только тем, что слепо повиновалась мне. Если что уменьшает горечь моего угрызения совести, так это мысль, что поступок мой спас от незаслуженного позора самую преданную и самую нежную из женщин. Помни меня, Артур, и прости мне: словами можно выразить, как я согрешила против тебя; но никакие слова не выскажут любви моей к тебе!»
Розамонда дошла до последней строчки второй страницы, потом снова остановилась и сделала усилие, чтобы прочесть первую из двух подписей — «Розамонда Тревертон». Слабым голосом она повторила два первые слога этого имени, — имени, которое муж ее произносил каждый день и каждый час, — хотела докончить его, но голос ее замер на губах. Все священные, семейные воспоминания, которые это ужасное письмо осквернило, казалось, порвались навсегда в ее сердце. Глухой стон вырвался из груди бедной женщины, она уронила руки на стол, упала на них головою и закрыла лицо.
Несколько времени она ничего не слышала, ничего не сознавала, как вдруг почувствовала прикосновение чьей-то дрожащей руки к своему плечу. Розамонда вздрогнула и подняла голову.
Леонард ощупью подошел к столу, подле которого она сидела. Две слезы блестели в его темных, слепых глазах. Молодая женщина поднялась с места, коснулась его, — он обнял ее и, крепко прижавши к себе, сказал:
— Милая моя Розамонда, поди ко мне и успокойся!
Глава XXIII
ДЯДЯ ДЖОЗЕФ
Прошел целый день, ночь, и наступило следующее утро, прежде чем Леонард и Розамонда могли принудить себя спокойно говорить о тайне и здраво обсудить все обязанности и жертвы, которые налагало на них открытие.
Первый вопрос Леонарда коснулся тех строк, которые, как говорила Розамонда, были написаны знакомым ей почерком. Увидев, что он не совсем понимает, как она могла составить себе понятие об этом почерке, молодая женщина объяснила, что после смерти капитана Тревертона много писем перешло в ее руки, и большая часть их была написана мистрисс Тревертон к своему мужу. В них говорилось об обыкновенных домашних делах, и Розамонда, часто читая их, вполне познакомилась с особенностями почерка мистрисс Тревертон. Почерк этот был четок, тверд и больше похож на мужской; первая строчка письма, найденного в Миртовой комнате, и первая из двух подписей, были написаны совершенно схожею рукой.
Второй вопрос Леонарда касался всего письма. Почерк его, второй подписи (Сара Лизон) и нескольких строк на третьей странице, тоже подписанных Сарою, доказывал, что все это написано одною и тою же рукою. Объясняя это своему мужу, Розамонда сказала ему, что, читая это письмо накануне, она не имела духу и бодрости докончить его. К этому она прибавила, что опущенные ею строки очень важны, потому что они объясняют обстоятельства, с помощью которых тайна была скрыта, и просила мужа сейчас же прослушать их.
Сидя подле него так близко, как в первые дни своего медового месяца, Розамонда прочла эти последние строки — строки, которые ее мать писала шестнадцать лет назад, в то самое утро, как она убежала из Портдженской башни.
«В случае, если эта бумага будет кем найдена (чего я от души не желала бы), пусть каждый знает, что я решилась скрыть ее, потому что не смею показать того, что в ней написано, моему господину, которому это письмо адресовано. Действуя так, я, хотя не исполняю последнюю волю моей госпожи, но не нарушаю торжественной клятвы, которую она взяла у меня на своем смертном одре. Эта клятва запрещает мне уничтожить настоящее письмо или взять его с собою, если я уйду из этого дома. Я не сделаю ни того, ни другого, я только спрячу письмо в таком месте, где, кажется, слишком трудно найти его. Всякое бедствие и несчастие, которое могло бы быть следствием этого поступка, упадет только на мою голову. Для других же, клянусь совестью, скрытие этой страшной тайны будет большим счастием».
— Теперь. — сказал Леонард, когда жена его окончила чтение письма, — теперь нет никакого сомнения, что мистрисс Джазеф, Сара Лизон и служанка, убежавшая из Портдженской башни, — одно и то же лицо.
— Бедное создание! — со вздохом заметила Розамонда, положив на стол письмо. — Теперь понятно, почему она так настоятельно советовала мне не входить в Миртовую комнату… Как должна была она страдать, когда подошла к моей постели как чужая! О, дорого бы я дала, чтобы загладить мое обращение с нею! Страшно подумать, что я говорила с нею, как с служанкой, от которой требовала повиновения, еще ужаснее чувствовать, что я и теперь не могу думать о ней, как дочь должна думать о матери? Каким родом скажу я ей, что мне известна тайна? Каким родом…
Она остановилась с болезненным сознанием позора, которым покрылось ее рождение; она остановилась, вздрогнув при мысли о имени, которое дал ей Леонард, и о своем происхождении, которого не могло признать общественное мнение.
— Отчего ты замолчала? — спросил Леонард.
— Я боялась… — начала она и снова замолчала.
— Боялась, — закончил ее мысль Леонард, — боялась, что слова сожаления к этой несчастной женщине оскорбят мою щекотливую гордость, напомнив мне о твоем происхождении? Розамонда, я дурно бы заплатил за твою безграничную преданность и верность ко мне, если бы не сознался, что это открытие оскорбило меня так, как только могла подобная вещь оскорбить гордого человека. Гордость моя родилась и выросла со мною. Но, как ни сильно во мне это чувство, как ни трудно мне преодолеть его в такой степени, в какой я должен и хочу сделать это, все-таки есть в моей душе другое чувство, которое теперь гораздо сильнее гордости.
Он взял жену за руку, сжал ее и продолжал:
— С того самого часа, как ты в первый раз посвятила жизнь своему слепому мужу, с того часа, как ты приобрела его благодарность, точно так же, как приобрела любовь его, с тех самых пор, Розамонда, ты заняла в его сердце место, из которого никакой удар, даже тот, который теперь упал на нас, не может изгнать тебя! Как ни высоко я привык ценить достоинство рождения, но я еще выше ценю достоинство моей жены, из какого бы звания она ни происходила!
— О, Лэнни, Лэнни, — отвечала Розамонда, — я не могу слышать твоих похвал, потому что в то же время ты говоришь, что я принесла жертву, выйдя за тебя замуж. Нет, я не заслужила того, чтобы ты говорил таким образом мне. Когда я в первый раз прочла это роковое письмо, то у меня была минута низкого, неблагодарного сомнения: устоит ли любовь твоя против открытия тайны! Ужасное искушение влекло меня прочь от тебя в ту минуту, как я должна была отдать тебе письмо. Но когда я взглянула на тебя и увидела, что ты ждешь моего голоса, решительно не зная о том, что случилось так близко, то сознание вернулось ко мне и указало путь моих действий. Вид моего слепого мужа помог мне преодолеть искусительное желание — уничтожить это письмо в первую минуту его открытия. О, если бы даже я была женщиною с самым жестоким сердцем, могла ли бы я брать твою руку, целовать тебя, любить тебя спокойно при мысли, что я злоупотребила твоей слепотою для служения собственным интересам? Могла ли бы я сделать это, зная, что успела обмануть тебя только потому, что болезнь твоя мешала тебе подозревать обман? Нет, нет, я уверена, что и самая наглая женщина не была бы способна на подобную мысль, и теперь я прошу у тебя того сознания, что я не нарушила долга честности и доверия. Вчера, в Миртовой комнате, ты говорил мне, милый, что единственный верный друг, который никогда не изменял тебе — твоя жена; теперь, когда зло открыто и прошло, для меня немалое утешение знать, что мысли твои не изменились.
— Да, Розамонда, зло открыто, но мы не должны забывать, что нам могут предстоять еще тяжелые испытания.
— Испытания? О каких испытаниях говоришь ты?
— Может быть, Розамонда, я преувеличиваю меру бодрости, которая потребуется для принесения жертвы; но, что касается до меня, то сердцу моему будет слишком прискорбно делать посторонних участниками нашей тайны.
— Для чего же нам рассказывать ее другим? — спросила молодая женщина, посмотрев с изумлением на мужа.
— Предположим, — отвечал Леонард, — что ясность этого письма может удовлетворить нас, мы все-таки должны выдать тайну посторонним. Ты, конечно, не забыла обстоятельств, при которых отец твой… капитан Тревертон, хотел я сказать…
— Называй его моим отцом, — грустно заметила Розамонда. — Вспомни, как он любил меня, и как я любила его…
— Если я не буду называть его капитаном Тревертоном, то едва ли объясню тебе ясно и просто то, что ты необходимо должна узнать. Итак, капитан Тревертон умер без духовного завещания. Ты наследовала все состояние…
Розамонда всплеснула руками.
— О, Лэнни, — сказала она, — я так много думала о тебе, с тех пор как нашла письмо, что и забыла об этом обстоятельстве.
— Теперь время подумать о нем, моя милая. Если ты не дочь капитана Тревертона, то не имеешь никакого права пользоваться его наследством, которое должно быть возвращено ближайшему родственнику, то есть брату.
— Этому человеку! — воскликнула Розамонда. — Этому человеку, который чужой для нас, который покрывает позором наше имя? И неужели мы должны обеднеть для того, чтоб он сделался богатым?
— Мы должны, — отвечал Леонард с твердостью, — сделать то, что честно и справедливо, не обращая никакого внимания на наши собственные интересы. Я полагаю, Розамонда, что согласие мое, как твоего мужа, необходимо по закону для этого возвращения. Если бы мистер Андрей Тревертон был самым заклятым врагом моим и если бы возвращение этих денег совершенно разорило нас, то и тогда я отдал бы все до последней копейки; я бы отдал все, не задумавшись ни на минуту, и ты поступишь точно так же!
Щеки Леонарда покрылись ярким румянцем. Розамонда смотрела на него с нежным изумлением и нежно говорила про себя: «Кто станет обвинять его в гордости, когда это чувство высказывается у него в таких удивительных словах?»
— Теперь ты понимаешь, — продолжал Леонард, — что у нас есть обязанности, которые заставляют нас просить помощи у других и которые делают невозможным скрытие тайны. Сара Лизон должна быть найдена, хоть бы для этого пришлось перерыть всю Англию. Наши будущие поступки зависят от ее ответов на наши вопросы, от ее свидетельства в достоверности этого письма. Хотя я заранее решился не прибегать ни к каким законным уверткам и отсрочкам, хотя в этом случае для меня важнее нравственное убеждение, чем буква закона, но все-таки невозможно начать действовать, прежде чем мы не разузнаем всего. Адвокат, управлявший делами капитана Тревертона и теперь управляющий нашими, лучше всех может указать нам путь к поискам и помочь, в случае необходимости, при возвращении имущества.
— Как спокойно и твердо ты говоришь об этом, Лэнни! Ты забываешь, что отказ от моего имущества будет для нас страшною потерею?
— Мы должны смотреть на нее, как на выигрыш своей совести и безропотно изменить образ жизни но новым средствам нашим. Впрочем, нам нечего говорить об этом до тех пор, пока мы не убедимся в необходимости возвратить деньги. Теперь главною заботою нашею должно быть старание отыскать Сару Лизон; или нет, отыскать твою мать. Я должен приучиться так называть ее, иначе я не приучусь к чувству сострадания и прощения.
Розамонда ближе прижалась к мужу, склонилась головою на плечо его и прошептала:
— Каждое слово твое, милый, наполняет отрадою мое сердце. Ведь ты поможешь мне, ты ободришь меня, когда придет время встретить мою мать так, как я должна ее встретить? О, как она была бледна, мрачна и уныла, стоя у моей постели и глядя на меня и на дитя мое! Скоро ли мы отыщем ее? Далеко ли она от нас или близко, ближе, ближе, чем мы думаем?
Прежде чем Леонард успел ответить ей, послышался стук в двери, и горничная Бэтси вбежала в комнату, запыхавшись и в волнении. Наконец она едва могла выговорить, что мистер Мондер, управляющий, просит позволения доложить мистеру и мистрисс Фрэнклэнд об одном очень важном деле.
— Что такое? Чего ему нужно? — спросила Розамонда.
— Мне кажется, сударыня, что он желает спросить у вас, нужно ли ему послать за констеблем?
— Послать за констеблем? — повторила Розамонда. — Неужто воры забрались сюда среди белого дня?
— Мистер Мондер говорит, что это еще хуже воров, — отвечала Бэтси. — С вашего позволения, сударыня, это опять тот же самый иностранец. Он приехал, дерзко и сильно постучался в двери и желает видеть мистрисс Фрэнклэнд.
— Иностранец? — воскликнула Розамонда, быстро хватая за руку мужа.
— Точно так, сударыня, — сказала Бэтси.
Розамонда вскочила с места.
— Я сейчас иду вниз, — сказала она.
— Погоди, — перебил ее Леонард, удерживая за руку. — Тебе незачем идти туда. Попроси незнакомца сюда, — прибавил он, обращаясь к Бэтси, — и скажи мистеру Мондеру, что мы сами займемся этим делом.
Розамонда снова села.
— Странное явление, — прошептала она серьезным тоном. — Это не простой случай посылает в наши руки объяснение в ту минуту, как мы менее всего ожидали найти его.
Дверь снова отворилась, и на пороге остановился, в скромной позе, маленький старичок с розовыми щеками и длинными седыми волосами. Маленький кожаный футляр был привязан у него сбоку, а из бокового кармана фрака выглядывал мундштук чубука. Он сделал несколько шагов вперед, остановился, прижал обе руки со шляпою к груди и отвесил пять церемонных поклонов, два мистрисс Фрэнклэнд, два ее мужу и один снова ей, как знак особенного уважения. Никогда еще Розамонда не видела такого соединения добродушия и наивности, какое представляло лицо этого незнакомца, которого ключница описывала в письме своем как смелого бродягу и которого мистер Мондер боялся больше, чем вора.
— Миледи и мой добрый сэр, — сказал старичок, подойдя ближе по приглашению Розамонды, — прошу извинить меня за посещение. Имя мое Джозеф Бухман. Я живу в городе Трэро, где занимаюсь мебельным мастерством. Таким образом, я тот самый маленький незнакомец, которого так сурово принял ваш строгий мажордом, когда я приезжал сюда. Все, чего я прошу от вас, — это позволить мне сказать только несколько слов обо мне и еще об одной особе, которая очень дорога мне. Я отыму у вас всего несколько минут и потом снова удалюсь с полною благодарностью и с желанием вам всего лучшего.
— Прошу вас, мистер Бухман, верить, что наше время принадлежит вам, — сказал Леонард. — У нас нет никакого занятия, которое заставило бы вас укоротить ваш визит. Но прежде всего, во избежание всяких недоразумений, я должен предупредить вас, что я слеп. Зато я могу обещать вам быть самым внимательным слушателем. Розамонда, предложила ли ты сесть мистеру Бухману?