Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 15 глава

Я уже говорил вам, что оптимизм провинции не находит достаточного отклика у нас в столице. Если мы вспомним, что Правительство всего лишь в 1905—1906 гг. серь­езно задумывалось над судьбою нашего денежного обращения, то не в праве ли мы изум­ляться тому, что уже через три года наши государственные доходы весьма значительно превысили все сметные предположения? Правда, доходы по винной монополии сократи­лись на несколько миллионов, но это можно лишь приветствовать в интересах общегосу­дарственных, как несомненный признак уменьшения пьянства. С другой стороны, одно­временно сильно повышается приход от крепостных пошлин.

Это ли не служит доказательством того, что народ наш, так легко пропивавший правительственные ссуды, свою собственную, сбереженную копейку предпочитает за­трачивать на покупку драгоценной для него земли?

Таков диагноз Министра Финансов, и я не могу вместе с ним не признать в этом отрадном явлении уменьшения пьянства заслуги депутата Челышева. Его фанатичная проповедь по крайней мере на приволжские губернии несомненно оказала свое влияние.

У вас открыт университет.

Знаете ли вы, что нас и в этом вопросе старались напугать? Нам говорили: „Ведь для процветания наук требуется центр наиболее спокойный! Как Правительство могло избрать Саратов? Где вы основываете университет!"

Однако, я уверен, что жизнь нового университета потечет нормально, что мо­лодежь займется делом. К тому же значительная часть смуты в наших учебных заведени­ях шла от инородческого элемента. В Саратове этого элемента будет немного.

Вот высокая задача для газеты университетского города: сделайте наконец на­шу молодежь патриотической! Развейте в ней чувство здорового, просвещенного патри­отизма!

Я был в соседней с нами Скандинавии. Как приятно поразил меня вид тамош­ней молодежи, одушевленно и гордо проходившей стройными рядами, с национальны­ми флагами, перед иностранцами-туристами!

Итак, на очереди главная наша задача — укрепить низы. В них вся сила стра­ны (Г. С.)! Их более 100 миллионов! Будут здоровы и крепки корни у государства, поверь­те—и слова Русского Правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед це­лым миром.

Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа — вот девиз для нас всех, Русских!

Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не уз­наете нынешней России! (Г. С.)» [8, ч. I, с. 2—8].

24 АВГУСТА 1909 ГОДА Императором Николаем II было утверждено положе­ние Совета Министров о порядке применения ст. 96 основных государственных зако­нов. Таким образом, был положен конец дальнейшим противоречиям, связанным с воз­можностью и порядком применения этой статьи,— противоречиям, которые сказались

при обсуждении в Госсовете и Госдуме законопроекта о штатах Морского Генерально­го штаба и вылились, в конце концов, весной 1909 года в министерский кризис. Высо­чайше утвержденные правила подтверждали прерогативы Государя как «Державного Вождя российской армии и флота» на разрешение всех законодательных дел по «уст­ройству сухопутных и морских вооруженных сил и обороны Российского государства, а равно всего управления армией и флотом» и дел, касающихся «устроения казачества и управления им, как вооруженною силою государства» [8, ч. I, с. 9]. Правила также ре­гламентировали деятельность военного и морского министерств и законодательных учреждений.

Любопытный факт из хронологии деятельности главы правительства: 27 ав­густа в Елагинском дворце он принимает депутацию от Кассы взаимопомощи литера­торов и ученых, в деятельности которой властями была усмотрена замаскированная помощь лицам, ведущим борьбу с правительством. После довольно продолжительной беседы, носившей частью «конфиденциальный характер», премьер «выразил согласие отменить распоряжение о закрытии Кассы, под условием, что общее собрание прекра­тит деятельность комиссии по выдаче пособий в чрезвычайных случаях» [8, ч. I, с. 14]. Выступившие в роли просителей господа В. Кузьмин-Караваев, Гр. Градовский и Н. Колубовский отметили, что «П. А. Столыпин отнесся к депутатам с чрезвычай­ным вниманием, из его прямых, открытых объяснений выяснилась полная благожела­тельность к Кассе, к ее задачам и целям. Прием продолжался с 2 часов до 3 часов 15 ми­нут дня» [8, ч. I, с. 14].

В этом эпизоде есть, видимо, отзвук настроений столичной элиты, уже опра­вившейся от потрясений отбитой Столыпиным революции и готовой снова ставить на оппозицию, помогать «освободительному движению» раскачивать российский корабль. Мемуары общественных деятелей и литераторов дореволюционной России открывают эту историю во всей ее наготе: с именами, делами и датами. Эти свидетельства подтвер­ждают, что подавляющая часть петербургской богемы, среди которой литераторы зани­мали особое место, была в «заединщине» с теми, кто смыслом жизни сделал борьбу с «не­навистным царским режимом», готовя на смену ему другой — «красный» режим. После рубежного 1917 года интеллигенция в основной своей массе отшатнется от «ниспровер­гателей», да будет поздно...

НЕПРИЯТЕЛИ П. А. Столыпина — завистники или люди нерадивые, смещен­ные со своих насиженных должностей,— еще при жизни премьера всячески распростра­няли несправедливые слухи о назначениях, произведенных при нем. Например, тот же Витте говорил о «непотизме» Столыпина — успешном продвижении по службе родствен­ников, близких, друзей. Но различные материалы свидетельствуют о другом: Столыпин ценил в работниках и сотрудниках прежде всего не степень преданности или родства, но деловые качества претендента. И потому зачастую рекомендовал, продвигал, назначал людей не слишком знакомых, но проявивших себя достойным образом на каком-либо по­прище. Думается, в этом «кадровом вопросе» он также руководствовался принципом, вы­сказанным однажды своей старшей дочери: «...Родина же требует себе служения настоль­ко жертвенно-чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализу­ет работу» [4, с. 95].

Любопытные сведения о своем неожиданном назначении передает, например, князь Георгий Васильчиков*:

*Рукопись, присланная автором — князем Георгием Васильчиковым из Женевы.

«Летом 1909 года я приехал с женой на некоторое время из нашего имения „Юрбург", Ковенской Губернии, в имение родителей моей жены „Лоторево", Тамбов­ской губернии. Там, неожиданно получаю телеграмму от Ковенского Губернатора П. В. Веревкина с просьбой, если возможно, не откладывая, приехать к нему для серьезного разговора. Пришлось поехать. П. В. Веревкин мне сообщил, что он должен передать мне предложение Председателя Совета Министров П. А. Столыпина занять пост Ковенского Губернского Предводителя Дворянства и просьбу П. А. Столыпина приехать к нему в Пе­тербург для личного об этом разговора.

Дело в том, что после польского восстания 1868 года выборы Предводите­лей Дворянства в Юго-Западных и Северо-Западных губерниях, в которых большин­ство дворян были поляками, были приостановлены и Предводители Дворянства на­значались Высочайшими Указами, по представлению Председателя Совета Минист­ров. П. А. Столыпин — помещик Ковенской Губернии — был сам долгое время в на­шей губернии Уездным, а затем и Губернским, Предводителем Дворянства по назна­чению.

Для меня предложение Столыпина было полной неожиданностью, т. к. быть Ковенским Губернским Предводителем Дворянства, не пройдя даже через стаж Уезд­ного Предводителя, совершенно не входило в мои планы. Но конечно, мне надо было принять приглашение П. А. Столыпина приехать к нему для личного свидания и разго­вора.

П. А. Столыпин в это лето проживал с семьей в Елагинском Дворце на Остро­вах, под Петербургом. Туда я к нему и приехал. Он мне повторил свое, переданное уже мне Губернатором, предложение. Я ему высказал свои сомнения, а также и мое мнение, что на должность Губернского Предводителя Дворянства в Ковенской Губернии, в сущ­ности не административную, а преимущественно сословную, было бы, может быть, луч­ше назначить одного из наиболее видных представителей Польского Дворянства, со­ставляющего в губернии большинство. П. А. Столыпин мне объяснил, что препятствием к этому является то, что в Ковенской, как и в других Западных Губерниях, предстоит в недалеком будущем введение Земских Учреждений и, что в Ковенской Губернии в этих Учреждениях будут конечно главным образом представлены две самые большие группы населения: литовцы — как представители крестьянства и поляки — как представители землевладельцев. Для того же, чтобы работа в Земских Собраниях и их Учреждениях протекала дружно и согласно, надо, чтобы Председателями этих Собраний были люди нейтральные и вполне приемлемые для этих различных национальных групп, а таковы­ми могут быть только русские представители местного населения. Что касается Ковен­ской Губернии, то выбор его остановился на мне, т. к. он считает меня именно таким нейтральным человеком, подходящим для руководства Губернским Земским Собранием и против назначения которого, как он думает, не будет никаких возражений со стороны польского дворянства.

П. А. Столыпин силою того влияния, которое он всегда оказывал на людей, с ко­торыми он имел дело, значительно поколебал мои сомнения, к тому же я знал, что он сам еще сравнительно недавно был очень успешным и всеми уважаемым Ковенским Губерн­ским Предводителем Дворянства. Все же я его попросил дать мне некоторое время для ответа, на что он и согласился.

Вернувшись к себе в „Юрбург", я написал письмо хорошему моему знакомому, Члену Государственного Совета по выборам от землевладельцев Ковенской губернии, Графу А. И. Тышкевичу, которому сообщил о сделанном мне П. А. Столыпиным предло­жении и просил его откровенно мне сказать, советует ли он мне принять это предложе­ние и, если я его приму, то могу ли я рассчитывать на сочувствие и поддержку со стороны

польского дворянства губернии. Гр. А. И. Тышкевич очень быстро мне ответил пись­мом, в котором он настаивал на том, чтобы я согласился и обещал полную поддержку влиятельной части польского дворянства. Графу А. Тышкевичу можно было абсолютно доверять, т. к. сам он, как мне было хорошо известно, пользовался большим влиянием и уважением в нашей губернии. Снова я поехал в Петербург, был принят П. А. Столыпи­ным, которому и сообщил о своем согласии. П. А. Столыпин остался по-видимому этим доволен и преподал мне несколько весьма полезных советов и указаний. Между прочим он мне сказал, что в законе нет никакой разницы между Предводителем Дворянства по выборам и Предводителем Дворянства по назначению Высочайшим Указом и потому мне следует себя во всем держать с той же независимостью, с которой держат себя Гу­бернские Предводители — по выборам. Этот его совет мне пришлось через несколько лет пересказать Министру Внутренних Дел Н. А. Маклакову, которому раз как-то, когда мне, будучи уже Членом Государственной Думы, понадобилось быть у него по какому-то делу, вздумалось меня упрекнуть в том, что я — Губернский Предводитель Дворянства по назначению, иногда, в Государственной Думе голосую против предложений его Мини­стерства. Данный мне П. А. Столыпиным совет ему очевидно очень не понравился. Он промолчал. А я встал и откланялся, приобретя в нем несомненного по отношению ко мне — врага.

В скором времени был напечатан в газетах Высочайший Указ Правительству­ющему Сенату о назначении меня Ковенским Губернским Предводителем Дворянства. После чего мне надлежало быть принятым Государем Императором. Принят я был в Александровском Дворце, в Царском Селе. Когда, после доклада дежурным Флигель-Адъютантом, я вошел в кабинет Государя, то Государь стоял посреди комнаты и улыбал­ся. Государь Император знал меня еще мальчиком, когда мой отец командовал Лейб-Гу-сарским полком, в котором Государь прежде служил еще как Наследник Цесаревич и по­том нередко бывал также и у моих родителей. Первые слова Государя, увидя меня, бы­ли: „Самый молодой Губернский Предводитель Дворянства в России!" Затем, поговорив немного о предстоящей мне деятельности в Ковенской губернии, он начал меня рас­спрашивать о моих впечатлениях, вынесенных из Туркестана, где, как ему было извест­но, я провел недавно почти целый год в числе сотрудников ревизующего Туркестан Се­натора Графа Палена. Отпустил он меня с пожеланием мне полного успеха в новой моей деятельности.

Положение о Земских Учреждениях, о которых мне говорил П. А. Столыпин и которые были введены в 1911 году в Юго-Западных губерниях, па Северо-Западные губернии распространены пока не были. Тем не менее, по вступлении в должность, я нашел, что занятий у Губернского Предводителя Дворянства в Ковенской губернии очень много. Помимо чисто сословно-дворянских дел (родословных, опекунских и проч.), которые подготовлялись депутатами дворянства с Секретарем Депутатского Собрания и затем рассматривались и разрешались в периодических собраниях Уезд­ных Предводителей Дворянства вместе с депутатами под председательством Губерн­ского Предводителя, последний по закону участвовал во всех коллегиальных админист­ративных Губернских Учреждениях, в которых председательствовал Губернатор. Кро­ме того Губернский Предводитель Дворянства был Председателем, созданных преж­ним Губернским Предводителем П. А. Столыпиным: Губернского Сельско-Хозяйствен-ного Общества, а также и Сельско-Хозяйственного Синдиката для снабжения населе­ния сельско-хозяйственными машинами и даже — ковенского Народного Дома. Нако­нец я нашел в делах канцелярии почти готовый проект П. А. Столыпина организации в Ковенской губернии среднего сельско-хозяйственного Училища с большим при нем интернатом и образцовой фермой. Проект этот преемником Столыпина не был осуществлен.

Меня же он очень заинтересовал и я решил непременно его осуществить, что мне при помощи Министерства Земледелия и удалось. Крестьянским Поземельным Банком было передано для этой цели одно из купленных Банком в Ковенской губернии имений, очень удобно расположенное, вблизи г. Кейданы, местечка Датновы и желез­но-дорожной станции того же имени. В этом имении в течении двух лет было построе­но, особым строительным комитетом под моим председательством, много зданий для размещения в них как самого училища, так и интерната, квартир для директора и всех учителей и наконец обширной при училище скотоводческой фермы. И Училище было открыто в 1911 году.

П. А. Столыпин во все это время продолжал живо интересоваться этим, заду­манным им еще ранее, делом. И при каждом моем посещении его — не только когда он приезжал на отдых в свое имение Колноберже, Ковенской губернии, но и в Петербурге, всегда расспрашивал меня о положении этого дела. В связи как с этим, так и конечно со всем вышесказанным, Министерство Земледелия, после смерти П. А. Столыпина в 1911 году, признало правильным присвоить вновь открытому Среднему Сельско-Хозяйствен-ному Училищу наименование: Училище имени П. А. Столыпина» [112, 8/210, с. 1—4].

ГОВОРЯ ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ Столыпина, стоит при нять в расчет его отношения с влиятельным Витте, который крайне ревностно следил за энергичной деятельностью премьер-министра России. Переиграв роль «незамени­мого» и оставшись практически не у дел, честолюбивый граф первое время пытался взять на себя роль «бюрократического руководителя молодого Столыпина», но по­следний не хотел связывать себя с человеком, погрязшим в интригах [32, с. 93]. Как следует из воспоминаний самого высокого сановника, премьер-министр в свое время проявил заботу об охране Витте, который, по собственному признанию, имел врагов в среде «черносотенцев»: «...со стороны Столыпина и со стороны находящейся в его ведении секретной полиции было оказано в отношении меня как бы особое располо­жение» [6, с. 393]. И тем не менее отношения между действующим и бывшим премье­рами всегда были натянутыми, а к весне 1909 года они еще более ухудшились. Поводом к новому витку неприязни послужила «самая пасквильная», по выражению С. Ю. Вит­те, статья о его жене — статья, которую он прислал главе правительства с просьбой принять меры против газет, ее напечатавших. Столыпин в вежливой форме отклонил его просьбу, заметив:

«Немедленно по прочтении присланной Вами мне статьи я приказал обсудить в комитете по делам печати, какие возможно принять меры против газет, напечатавших инкриминируемую статью.

Из прилагаемой справки Вы изволите усмотреть, что обвинение может быть возбуждено лишь в порядке частного обвинения.

Очень жалею, что не могу оказать Вам содействие в этом деле, и прошу Вас при­нять уверение в искреннем моем уважении и преданности» [57, с. 207].

Этот ответ Столыпина, сопровожденный раздражительным комментарием Витте, сохранен в архиве последнего — факт, свидетельствующий о значении, придавае­мом графом этому документу.

Следующее типичное письмо Витте пришло уже из Брюсселя: он был разгневан мнением, печатно высказанным бывшим Главноуправляющим земледелием и землеуст­ройством, государственным контролером, членом Государственного Совета П. К. Шва-небахом. Оснований для упреков Столыпин ему не давал, но повода было достаточно, чтобы обвинить главу правительства в организованном «походе» на отставного премье­ра. П. А. Столыпин вынужден оправдываться:

«Милостивый Государь

Граф Сергей Юльевич!

В ответ на письмо Ваше из Брюсселя считаю долгом сообщить Вам, что руково­димое мною Министерство никакого похода против Вас не предпринимало, что я лично считал бы совершенно недостойным Правительства осуждение бывшего его главы в раз­говоре с корреспондентами и что, как только я узнал (до получения Вашего письма) от интервью Шванебаха, я просил его поместить в газете заметку о том, что он говорил как частное лицо.

Повторяю, что я считал бы безумием заниматься критикой времени Вашего уп­равления, времени, пожалуй, самого тяжелого в истории России. В новейшей же истории Вы лицо настолько крупное, что судить Вас будет история. Я же лично занят исключитель­но настоящим положением, и это поглощает все мое время. Я твердо верю, что Вы думае­те только о благе России и что поэтому мелочные уколы, которые вызвали Ваше неудо­вольствие, не могут вызвать с Вашей стороны никаких действий, „неприятных для прави­тельства".

Меня и жену мою глубоко трогает внимание Графини и Ваше к моим больным детям, из которых девочка еще очень мучается.

Пользуюсь случаем, чтобы просить Вас принять уверение в моем глубоком ува­жении и преданности.

П. А. Столыпин. 24 сентября (7 октября) 1909 г., Петербург» [57, с. 227].

Примечательно, что переписка с Витте на этом еще не закончилась. Судя по из­данным в зарубежье и следом в России большим тиражом «Воспоминаниям» Витте и до­кументам, хранящимся ныне в Бахметьевском архиве Колумбийского университета США, граф вел долгую и упорную осаду премьера, пытаясь использовать его в роли щи­та от нападок въедливой прессы на себя и свою супругу. Столыпин не взял на себя эту не­благодарную роль, чем, видимо, прежде всего и накликал на себя доходящую до озлобле­ния крайнюю неприязнь графа Витте.

Эта антипатия, по-видимому, укрепилась вследствие еще одного обстоятельст­ва, которому также уделено достаточно место в обширных воспоминаниях Витте. Еще в бытность последнего главой правительства его именем была названа одесская улица, на которой жил в студенчестве С. Ю. Витте. Вскоре после отставки последнего городская дума постановила переименовать ее в улицу императора Петра I. Витте пытался зару­читься содействием влиятельных лиц, виделся со Столыпиным, но постановление одес­ской думы было передано Императору, и тот на него согласился. На Николая II обижать­ся даже в мемуарах Витте не смел, потому досталось премьеру:

«<...> Оказалось, что Столыпин, несмотря на переданное мне свое мнение о том, что постановление такое пройти не может, никакого заключения во всеподданней­шем докладе не представил, а прямо представил постановление городской думы на бла-говоззрение его величества, а его величество почел соответственным утвердить такое постановление» [6, с. 461].

Разумеется, Витте на страницах своего огромного скрупулезного литературно­го полотна нигде не признается в истоках личной обиды, но вот что пишет в связи с этим дочь премьера М. Бок, вспоминая об одной из поездок к отцу в Петербург:

«<...> В один из моих приездов папа как-то сконфуженно рассказал нам о только что происшедшем случае.

Пришел к моему отцу граф Витте и, страшно взволнованный, начал рассказы­вать о том, что до него дошли слухи, глубоко его возмутившие, а именно, что в Одессе

улицу его имени хотят переименовать. Он стал просить моего отца сейчас же дать рас­поряжение одесскому городскому голове Пеликану о приостановлении подобного не­приличного действия. Папа ответил, что это дело городского самоуправления и что его взглядам совершенно противно вмешиваться в подобные дела. К удивлению моего отца, Витте все настойчивее стал просто умолять исполнить его просьбу, и, когда па­па вторично повторил, что это против его принципа, Витте вдруг опустился на коле­ни, повторяя еще и еще свою просьбу. Когда и тут мой отец не изменил своего ответа, Витте поднялся, быстро, не прощаясь, пошел к двери и, не доходя до последней, по­вернулся и, злобно взглянув на моего отца, сказал, что этого он ему никогда не про­стит» [4, с. 201].

История эта, переданная из «вторых рук», вероятно, не может быть принята на­укой в расчет: страсти могут сыграть шутку с теми, кто их легко принимает па веру. Но слишком часто в воспоминаниях Витте прорывается что-то темное, личное, когда речь заходит о премьер-министре Столыпине, который строил политику тверже, видел даль­ше и добился более значительных результатов, хотя и ценой собственной жизни. В этих воспоминаниях невооруженным глазом заметно постоянное стремление обличить, опо­рочить более удачливого государственного деятеля, умалить значение его огромной ра­боты, а также всемерно возвысить себя и хоть задним числом упрочить собственное зна­чение — даже ценой оговора усопших людей, которые, как известно, «срама не имут»... И если принять в расчет воспоминания старшей дочери, то следует все же признать, что Витте свою угрозу исполнил, своего унижения он не простил. Едва ли не на каждой стра­нице пространных мемуаров этого крайне эгоцентричного и самовлюбленного челове­ка, вопреки православной традиции, недобрым словом поминается погибший во славу России главный министр страны. В порядке подтверждения приведем здесь лишь не­сколько мемуарных пассажей раздраженного графа:

«Затем я ушел. Явилось министерство Столыпина. Как только он вступил после разгона первой Думы Горемыкиным, в министерстве которого Столыпин занимал пост министра внутренних дел, он ввел полевые военные суды по статье 87-й основных зако­нов высочайшим повелением, вероятно, находя, что и прежний закон стеснителен для расходившейся администрации и либерала премьера Столыпина <...>.

Третья Государственная дума, составленная из подобранных членов, на все это ни разу не реагировала, как будто она этого не знает. Это тянется уже шестой год, и по­сле того, как Столыпин объявил об „успокоении", его за такие действия укокошили, а по­рядок, им введенный, поныне действует, и общество на него не реагирует <...>.

Я, например, знаю, что покойный Столыпин, если бы при узкости своего харак­тера и чувств не увлекался изучением перлюстрационной переписки, то поступил бы в от­ношении многих лиц корректнее, нежели поступал, и не делал бы себе личных врагов <...>.

Что он был человек мало книжно-образованный, без всякого государственного опыта и человек средних умственных качеств и среднего таланта, я это знал и ничего дру­гого не ожидал, но я никак не ожидал, чтобы он был человек настолько неискренний, лживый, беспринципный; вследствие чего он свои личные удобства и свое личное благо­получие, и в особенности благополучие своего семейства и своих многочисленных род­ственников, поставил целью своего премьерства <...>.

Можно сказать, что Столыпин был образцом политического разврата, ибо он на протяжении пяти лет из либерального премьера обратился в реакционера, и такого реакционера, который не брезгал никакими средствами, для того чтобы сохранить власть, и произвольно, с нарушением законов, правил Россией.

Но в то время, в междудумье, после закрытия первой Государственной думы, между первой и второй Думами, равно, как и при первой, так и при второй Государственной

думе, Столыпин стеснялся обнаружить свою истинную физиономию, а потому часто говорил весьма либеральные речи и принимал либеральные меры; делалось это для то­го, чтобы закрыть глаза тем классам населения, в поддержке которых он в то время нуж­дался.

Еще при первой Государственной думе он приютил „Союз русского народа" <...>.

Сила Столыпина заключалась в одном его несомненном достоинстве, это — в его темпераменте. По темпераменту Столыпин был государственный человек, и если бы у него был соответствующий ум, соответствующее образование и опыт, то он был бы вполне государственным человеком. Но в том-то и была беда, что при большом темпера­менте Столыпин обладал крайне поверхностным умом и почти полным отсутствием го­сударственной культуры и образования. По образованию и уму ввиду неуравновешенно­сти этих качеств Столыпин представлял собою тип штык-юнкера <...>.

Супруга Столыпина делала с ним все, что хотела; в соответствии с этим приоб­рели громаднейшее значение во всем управлении Российской империи, через влияние на него, многочисленные родственники, свояки его супруги.

Как говорят лица, близкие к Столыпину, и не только близкие лично, но близкие по службе, это окончательно развратило его и послужило к тому, что в последние годы своего управления Столыпин перестал заботиться о деле и о сохранении за собою имени честного человека, а употреблял все силы к тому, чтобы сохранить за собою место, почет и все материальные блага, связанные с этим местом, причем и эти самые материальные блага он расширил для себя лично в такой степени, в какой это было бы немыслимо для всех его предшественников <...>.

Ранее торжеств в Риге, связанных с открытием памятника императору Петру I, Столыпиным и его окружающими был пущен слух, что, мол, на этих торжествах Столы­пин будет возведен в графы. Это довольно обыденный прием, своего рода провокатор­ский — бросить какую-нибудь мысль в оборот в надежде, что, может быть, кто-либо и пой-мается на эту удочку, но в данном случае заряд был холостой» [6, с. 296, 300, 335, 374, 423-425,506].

Витте возлагает на Столыпина ответственность за все неурядицы государства: и военно-полевые суды, введенные под давлением Николая II, в исключительных обстоя­тельствах; и ответственность за перлюстрацию писем, которая бытовала еще в период на­хождения графа у власти; уличает премьера в корысти, непотизме и карьеризме, хотя край­не рискованная стойкость Столыпина, в том числе в сложных отношениях с двором и мо­нархом, совершенно лишают смысла такие упреки; обвиняет в покровительстве черносо­тенцам, которые досаждали главе правительства не меньше, чем революционеры. Но боль­ше всего Витте корит Столыпина за третьеиюньский закон, изменивший порядок выборов в Думу, и проведение земельной реформы, которые после неудачных полумер хитрого и малодушного графа совершили решительный поворот к устройству жизни в стране.

Даже признавая бесспорные положительные качества своего недруга (напри­мер, смелость), Витте умудряется выставить их в самом неприглядном виде, доставляю­щем, по его мнению, лишние траты и хлопоты: «Это уже во времена Столыпина начали тратить на охрану премьера миллионы, строить крепости в месте жительства премьера (Елагинский дворец), переодевать охранников в служителей Государственного совета, Думы, в лакеев, в извозчиков и кучеров, что не спасло Столыпина от пули охранника Баг­рова. Должен сказать, что эти безумные траты на охрану нисколько не выражали, что Столыпин был трусом. Нет, он был, несомненно, храбр, но это была своего рода мания» [6, с. 314-315].

Любопытно, что, обходя стороной тему многочисленных покушений на пре­мьер-министра Столыпина или ставя их под сомнение, Витте уделяет много места переживаниям

за собственную жизнь: это даже выделено в отдельную главу. Примечательно для характеристики Витте и то, что он не смущается высказывать себе комплименты: на­пример, говоря о немецком императоре Вильгельме II, он пишет, что «когда он отзывал­ся обо мне, то отзывался всегда с большой симпатией, называя меня самым умным чело­веком России...» [6, с. 435]

«Кадет» Витте не скрывает, что не раз вставал вместе с крайне правыми силами во главе заговора против Столыпина, но облачает свою интригу в монархические одеж­ды: «Я сорвал со Столыпина маску и показал, что в угоду думскому большинству он жела­ет ограничить верховную власть государя императора и ограничить вопреки явному смыслу основных законов, составленных под моим руководством» [6, с. 479].

«Крайне правые находили, что вводить земство в этих губерниях совсем не сле­дует, так как губернии эти ввиду разнородности населения, а также особого стратегическо­го и политического их положения находятся совершенно в исключительных условиях...

Прения были очень жарки, и я должен был высказать Столыпину многие ве­щи, крайне для него неприятные. В результате посредством голосования, несмотря на то, что Столыпин пришел давать голоса в пользу самого себя вместе со всеми своими ми­нистерствами — членами Государственного совета, все-таки закон Столыпина был от­вергнут.

Столыпин был этим чрезвычайно озадачен и не без основания считал, что глав­ным виновником его провала был я вследствие моих речей и данных, мною представлен­ных, хотя я в Государственном совете никогда не принадлежал ни к какой партии и в на­стоящее время также не принадлежу ни к какой партии, а поэтому говорю лично от себя и только то, что я лично думаю» [6, с. 515—516].