Номинация: «Проза»
Кициев Михаил Филиппович, 14 лет
г. Луганск, ул. Каменная, 10-а, 050-426-04-94, 072-155-37-37, 42-28-06, 93-26-07
Почему-то военные считают, что снаряд в одну воронку дважды не попадает. Ах, еще как попадает, во всяком случае, со мной.
Вы, наверное, уже слышали о том, что два года назад, жарким летним днем меня забросило в прошлое в тот момент, когда мы с моим лучшим другом Колей проводили эксперименты с селитрой, и забросило не куда-нибудь к динозаврам или средневековым рыцарям, а в 1942 год, в то самое время, когда над нашим городом возникла угроза оккупации.
После этого случая мы с другом, конечно, решили забросить наши пиротехнические эксперименты и заниматься куда более мирными делами. Теперь нашим главным увлечением стала студия кино-телеискусства «Синема», поэтому жизнь у нас очень интересная и творческая: снимаем сюжеты, ведем концерты, выступаем на конкурсах чтецов, словом, не заскучаешь. После одного из конкурсов, на котором я читал стихотворение нашего земляка Владимира Зайцева «Баллада о плюшевом мишке», мы решили отправиться на Острую Могилу, мемориал, в котором можно проследить страницы героического прошлого нашего города. В единственный выходной, мы, сложив в рюкзак бутерброды и яблоки, отправились к памятникам. Забегая вперед, могу сказать, что именно они очень пригодились мне потом, а пока, ничего не подозревая, мы бродили по историческим местам.
Вот здесь, в такие же апрельские дни 1919 проходила оборона города от войск генерала Деникина. Тогда мои земляки совершили два подвига одновременно: трудовой и воинский. Луганчане стояли живой цепью от патронного завода до Острой могилы и передавали патроны из рук в руки. Дорога, по которой выстроились простые рабочие, стала улицей Оборонной, а за этот подвиг в 1924 Луганск был награждён орденом Красного Знамени.
А двадцать четыре года спустя на этих же высотах разгорелось одно из самых жарких сражений Ворошиловградской операции, когда в феврале сорок третьего войска Юго-западного фронта освобождали наш город от германских частей.
После того, как Ворошиловград стал полностью свободен, миру стала известна об одной из самых страшных страниц за период оккупации. Недалеко от того места, где мы гуляли, в 150 метрах от теперешней трассы на аэропорт, находились печально известные противотанковые рвы, которые стали местом настоящей человеческой трагедии, превратившись в наш луганский Бабий Яр. Только первого ноября 1942 года здесь было расстреляно свыше трех тысяч мирных жителей Ворошиловграда.
Этот памятник был установлен в 1945 году. Вот скульптура советского воина с мертвым ребенком на руках и две колонны с поперечной перекладиной и надписью: «Не забудем. Не простим». А рядом, по обе стороны аллеи, небольшие каменные плиты-надгробия, уже без металлических пластин, которые вандалы давным-давно сдали на металлолом. «Сразу видно, что этот памятник давно не реставрировали», - заметил мой друг. Справа от одной из каменных плит мы увидели небольшой провал в грунте и решили рассмотреть его поближе.
В этот момент Коле позвонила мама, а я побежал вниз сам. Вдруг почва под ногами словно ожила, и я, даже не успев пикнуть, ухнул вниз, а когда очнулся, понял, что нахожусь на дне широкого и глубокого рва. Левая нога нестерпимо болела, но нужно было как-то выбираться. «Ну и влетит мне от родителей», - думал я, пока карабкался по склону. Согласитесь, это как-то не вовремя сломать ногу, когда на носу конец учебного года.
Осмотревшись вокруг, я увидел, что местность, по которой мы только что бродили, основательно изменилась. Никакого памятника и в помине не было, мой друг тоже куда-то исчез. Вместо яркого солнечного апрельского дня надо мной было серое, готовое расплакаться дождем, осеннее небо. Дул холодный восточный ветер. Деревья вокруг этого места словно горели всеми оттенками золота и багрянца. «Хорошенькие дела, похоже, это опять путешествие во времени, знать бы только, куда меня занесло», - только и успел подумать я, как меня окликнул какой-то парнишка, на вид мой ровесник. Он был в серенькой рубашонке и кургузом пиджачке, видавших виды кирзовых сапогах и старенькой кепке-восьмиклинке. Рядом стояла одноколесная тачка, в которой лежали сухие ветки. «Эй, парень, что-то случилось?», - спросил он. Я попытался подойти. «Ничего серьезного, - самоуверенно сказал я, - просто немного споткнулся и упал в яму». «Не яму, а ров, - поправил меня мальчишка. - Мы всем классом выходили его копать еще прошлой осенью, когда шли первые месяцы войны. А вы что, не ходили на строительство оборонительных сооружений?» «Х-ходили, - от неожиданности я даже слегка запнулся. – Мы с классом копали, мм, возле мелькомбината, ну, там, где дорога на Лутугино». «Давай я посмотрю твою ногу. Наступать можешь?», - спросил мой новый знакомый. Я утвердительно кивнул головой и даже хотел сделать пару шагов ему навстречу, но резкая боль не дала мне это сделать. «Все ясно, это вывих или перелом, нужно скорее показать тебя врачу», - произнес тоненький девчачий голос рядом. Когда я повернулся, увидел худенькую девчонку среднего роста с двумя длинными русыми косами. Несмотря на осенний холод, она была одета в ситцевое цветастое платье и старый пиджак, явно с чужого плеча. Ее худые ноги казались еще тоньше в огромных не по размеру старых коричневых башмаках. «Гриша, давай его отвезем домой и покажем Михаилу Лазаревичу», - настойчиво попросила девчонка. «Вот вечно ты, Машка, со своим гуманизмом». Похоже, мой новый знакомый любил вставить в разговор умное словцо. «Тебя как зовут?», - спросил парень. «Михаил», - ответил я, а девчонка почему-то густо покраснела. «Я – Гриша Журавлев, а это – моя сестра Маша. Садись скорее, нам нужно добраться домой до комендантского часа», - скомандовал он. Я не стал спорить и послушно сел на тачку.
Со стороны наша процессия выглядела странно: я сидел на куче хвороста, а тощая девчонка и парнишка толкали тачку. Мне было очень стыдно, что меня везет девочка, но как это ни прискорбно, идти я сам не мог. Ехали мы довольно долго, так что по дороге у меня было много времени, чтобы проанализировать случившееся. Если Гриша сказал про комендантский час и про строительство оборонительных сооружений в первые месяцы войны, то, стало быть, Луганск уже оккупирован, и я попал в осень 1942 года.
Уже начинало темнеть, когда мы добрались до небольшого флигеля возле железнодорожного переезда, там, где сейчас находится седьмая городская больница и улица Тельмана. На пороге нас встретила встревоженная женщина средних лет в темном платье и черном платке, рядом был смешной малыш лет трех. «Где вы пропадали целый день? Ушли с самого утра, я уже думала, что вы попали под облаву. А это еще кто такой?», лицо женщины стало еще суровее, когда она увидела меня. «Мама, не сердитесь, это наш новый друг Мишка, он сирота, живет сам, тоже хворост собирал и ногу повредил», - на ходу сочинял Гриша. - Миша, знакомься, это наша мама Нина Петровна». «Мамочка, золотая, не ругайтесь, пожалуйста, я за доктором Кацем побегу», - скороговоркой сказала Маша, мельком взглянула на меня, опять густо покраснела, и, крутнувшись на одной ноге, выскочила из двора.
Я, как мог, помогал Грише разгружать хворост, который он тут же сносил в маленький сарайчик. «Только у нас еды мало, немцы и итальянцы все отбирают, корову нашу увели на прошлой неделе, у соседей Соболевых вынесли всех кур, а мальчишка с Гусиновки говорил, что у них начали кошки и собаки пропадать». «Тогда сегодня у тебя будет королевский ужин, - сказал я. - У меня с собой есть бутерброды и яблоки». «Откуда у тебя такое богатство, особенно яблоки?» «Гриш, я сейчас тебе кое-что скажу, только постарайся меня понять правильно. Я из будущего. Мы с другом гуляли на Острой Могиле, и я провалился в яму, и, похоже, смог переместиться во времени, а дальше… Дальше ты знаешь».
Гриша удивленно посмотрел на меня, но в этот момент в калитке появились Маша и старенький доктор. «Потом поговорим», - шепнул мне мой новый друг. «Ну-с, молодой человек, пройдемте в дом и начнем осмотр». У худощавого старичка в черном костюме с желтой шестиконечной звездой на груди был мягкий, успокаивающий голос. Он помыл руки и занялся моей ногой. «Как это случилось?» - спросил он. «Собирал хворост, зазевался и упал в траншею», - выпалил я. Оказывается, иногда проще соврать, чем объяснять почтенному старичку, что тебя частенько забрасывает в прошлое. «Могу Вас обрадовать, молодой человек, это простой вывих. Несколько дней полного покоя, и Вы забудете об этой мелкой неприятности». «Спасибо Вам, Михаил Лазаревич, но нам даже нечем Вас отблагодарить», - сказала Нина Петровна. «Ой - вэй, ваше общение для нашей семьи – это уже благодарность. В это время Вы не боитесь приглашать нас в дом. Вчера меня и других евреев вели на работы по улице, немцы гоняют каждый день на развалины, и мы просто перекладываем куски мергеля с места на место. Вы знаете, они даже не разрешают нам ходить по тротуару, только по мостовой. Навстречу попадались некоторые люди, которые оскорбляли нас. А одна женщина подскочила к Циле Рафаэловне и отдала ей кусочек хлеба. Потом Циля вспомнила, что лечила ее сына», - рассказывал старик, накладывая мне повязку, и тут мы увидели, что в глазах его блестели слезы. «Говорят, ближе к зиме евреев будут отправлять в Палестину, может, и мы дождемся приглашения, а пока придется немного потерпеть», - доктор Кац слегка улыбнулся. «Поправляйтесь, молодой человек, и вам всего хорошего», - кивнул он всем и ушел в темноту.
Доктор Кац и его большое семейство жили неподалеку, в Полтавском переулке. Две недели спустя, когда закончились мука и крупа, мы с Гришей отправились на Базарную площадь, чтобы поменять мои часы на продукты. Навстречу нам шел Михаил Лазаревич и вел за руку хорошенькую девчушку лет пяти, свою младшую внучку Лию. На ней было коротенькое плюшевое коричневое пальтишко, а в руках – самодельный медвежонок из такой же ткани. Пуговицы на пальто малышки и пуговки-глазки медвежонка тоже были одинаковые. Из-под розовой шляпки торчали две толстые коротенькие косички. Она все время повторяла: «Дедушка, вы только посмотрите, какое мне мама сшила пальто. А Майя сама пошила для меня этого мишку. Дедуля, я сейчас такая счастливая!»
Я навсегда запомнил эту дату –суббота, 31 октября 1942 года, День рождения маленькой Лии Кац.
«Мое почтение, молодые люди», - сказал старенький доктор. «Рад видеть вас в добром здравии, молодой человек», - обратился он ко мне. Малышка Лия хвасталась нам новым пальто и медвежонком, а старый доктор тихо поделился: «Нам прислали приглашение в Палестину. Завтра самолетом отвезут!» Он показал нам лист лощеной бумаги, на котором было написано, что нужно явиться в шесть утра на стадион «Авангард», взять с собой лопату для надела земельных участков, три килограмма ценных вещей и запас продуктов на три дня.
«Михаил Лазаревич, миленький, пожалуйста, не ходите туда. Мы Вас спрячем. Не в Палестину вас отвезут, а…», - тут я запнулся и не смог произнести это страшное слово. Но доктор сказал, что поедут все их родственники, и они тоже должны ехать.
В этот же день к нам пришли итальянские солдаты, забрали у нас весь заготовленный запас дров, и даже унесли штакетник: «нежные» жители юга не ожидали такой холодной осени и отбирали у населения все, чем можно было топить печи. На следующее утро мы с Гришей и Машей отправились на Острую Могилу, где в посадке еще можно было найти сухие ветки.
Почти возле самого стадиона мы догнали семью доктора Каца. Маленькая Лия, как и вчера, крепко прижимала к груди своего плюшевого мишку. Рядом шли десятилетняя Майя в вязаном костюмчике и розовой шляпке, ее старший брат Фима, их мама, две тети и бабушка. От «Авангарда» уже отправлялись машины с людьми, на бортах сидели автоматчики. Маша очень просила старика отпустить с нами хотя бы Лию, но он, видимо, уже все понял, взял ее на руки и ушел вперед.
По дороге на Острую Могилу нас несколько раз останавливал немецкий патруль, но мы всякий раз объясняли, что идем за дровами, и нас пропускали. Вдруг, почти по нам полоснула очередь из крупнокалиберного пулемета. Мы ползком спустились в балку и через терновники стали пробираться к месту трагедии. Нам открылась страшная картина. Все происходило примерно в километре от нас.
Уже отчетливо были слышны команды немцев «Фойер!», и отчаянные крики людей. Их выстраивали в шеренги и методично расстреливали. Только за то, что они жили на этой земле. Только за то, что они были «нечистой нацией», «неарийцами» - евреями, русскими, украинцами. Я знал, что здесь за 212 дней оккупации погибло множество храбрых и отважных, тех, кто встал на путь борьбы с фашистами. Здесь был расстрелян лидер каменнобродского подполья Коля Стрельцов и многие его товарищи по оружию. Самое страшное, что в этой лесополосе на фашистские нелюди казнили даже тех, кого сочли «неблагонадежными», даже тех, кто не мог открыто им сопротивляться: женщин, стариков и детей.
Крики людей не стихали до самого вечера, а мы также лежали в терновнике. Маша тихо плакала, зажимая себе рот платком, мы с Гришей искусали губы от злобы и своего бессилия. Когда совсем стемнело, а немцы уехали в легковых машинах, мы начали пробираться домой. В темноте я оступился, покатился вниз по склону балки, провалился в какую-то яму и...
Когда открыл глаза, то вокруг снова был яркий весенний день, теплое апрельское солнце и пение птиц. Я стоял возле того же провала, откуда началось мое путешествие в прошлое, а неподалеку был мой лучший друг Коля. Сказать, что он выглядел встревоженным – это вообще ничего не сказать. По дороге домой я вкратце рассказал ему о том, что случилось за это время.
Уже потом, из архивных документов я узнал, что доктор Михаил Лазаревич Кац и его старшая внучка Майя были найдены отдельно, очевидно, что они умерли от разрыва сердца. А жизнь маленькой Лии, ее мамы, брата Фимы и еще трех тысяч мирных жителей нашего города оборвалась на краю того самого злосчастного противотанкового рва.
Эта история стала одной из многих страниц трагедии всего нашего народа в той войне. И сейчас, 73 года спустя после окончания самой страшной войны, когда находятся желающие переписать историю, «отменить» Холокост или перечеркнуть подвиг всего многонационального советского народа в борьбе с фашизмом, когда в центе «цивилизованной Европы» находятся те, кто сносит и оскверняет памятники, мне хочется, чтоб хоть раз во сне они увидели малышку Лию Кац и ее плюшевого мишку.