Леонид Лиходеев
Я и мой автомобиль
Леонид Лиходеев
Я И МОЙ АВТОМОБИЛЬ
Роман‑фельетон (журнальный вариант)
ЧАСТЬ I
«ЗИМА ТРЕВОГИ НАШЕЙ»
От автора
Во двор въезжает катафалк. Должно быть, это за мной. Он въезжает не торопясь, как не торопятся к последнему делу, которого все равно не избежать. Три дорожки начинаются у въезда в наш двор. Катафалк выбирает правильную. Он точно выбирает куда ехать, потому что никто на свете не знает дорогу лучше, чем катафалк, последняя колесница.
Сложно устроена жизнь, если над нею задуматься, ибо если над нею не задумываться – она устроена гораздо проще. Она состоит главным образом из надежд и крушений. Но этот весьма скудный набор мало кого устраивает. Он вызывает суетное желание найти в жизни еще какую‑нибудь составную часть.
Бывало, сочинитель книги Экклезиаст махал рукой на это дело. Он как‑то облегчал свою задачу. Все, мол, суета сует, не более того. Есть, мол, время надеяться и время разочаровываться, есть, мол, время собирать камни и время бросать их. И все. Познание, мол, умножает скорбь, и поди разбери что чего умножает…
Я тоже не пытаюсь разобраться в этом.
Я нетерпеливо вглядываюсь из своего окна в катафалк и пытаюсь прочесть белые трафаретные буквы под черной каймой на заднем его борту. Я вглядываюсь в них как в скрижали своей судьбы и ничего не могу разобрать. Снег, холодный снег, навалившийся за ночь на наш двор, ослепляет меня своей незапятнанной чистотой.
Утро началось крушением… Поезд бытия спотыкался на стыках чередований. Все предопределено, и случая не будет…
Но в том‑то и дело, что именно в это время – где‑то совсем рядом – случай допивал свой утренний чай. Он допивал чай, доедал «ветчинно‑рубленую» колбасу и надевал ушанку голубого искусственного меха, завязанную на темени желтыми шнурками. Он надевал ватник и, хлопая белесыми ресницами, выходил на большую дорогу доставлять надежду отчаявшимся.
Надо быть твердым. Надо всегда быть твердым до конца. Медные тарелки оптимизма лежат в нашей душе, как в чулане. Звонкие тарелки ждут своего часа, и горе тому, кто позабыл, чем владеет.
Похоронная колымага везет мне удачу.
Из катафалка выскакивает мой приятель Генка. Когда‑то он взял у меня червонец, чтобы достать полуось. Теперь он старается не напоминать о червонце, чтобы не огорчать меня… Он задирает голову в голубой ушанке и машет мне руками. Он ухмыляется сладостной улыбкой избавителя, и белесые ресницы трепещут на его кирпичном лике. Он пристраивает рукавицы рупором ко рту и орет на весь мир: – Главное – не тушеваться!
Он совершенно прав. Похоронная колымага ждет, обратив ко мне свой гостеприимный зад.
Мне пора. Медные тарелки цокают марш. Я тороплюсь, подгоняемый гражданским чувством коллективизма. Катафалк принадлежит не мне одному, и времени, отпущенного на меня, у него в обрез.
Незнакомый шофер возится у широкой задней дверцы. Сколько они с меня сдерут за возвращение надежды?
Носом к катафалку стоит мой старый автомобиль, холодный и неживой. Генкина ватная спина торчит из крокодильей пасти раскрытого капота. Незнакомый шофер ладит трос…
Катафалк начинает движение с привычной величавой медлительностью и вдруг неприлично срывается с места и мчится вокруг заснеженного садика, ревя на поворотах и швыряя мой автомобиль из стороны в сторону. Автомобиль не отцепляется. Он прочно прицепился к хвосту последней колесницы. Катафалк бешено кружит его по двору.
Ах, Генка, мой ангел‑хранитель из коммунхозовского гаража! Откуда ты знаешь, что я барахтаюсь в омуте беспомощности? Как ты узнаешь, что иссякло время надежды и наступило время отчаянья?
Я не люблю, когда кто‑нибудь смотрит, как я завожу свой автомобиль, когда нескромный взор проникает в нашу интимную жизнь.
Мимо нас спиною к ветру ковыляет на негнущейся ноге Яков Михайлович Сфинкс, мой старый школьный учитель истории.
– Ты всегда был легкомысленным мальчиком, – говорит он, – сейчас ты столкнешься с какой‑нибудь машиной… И будешь платить за ее ремонт!
– Яков Михайлович! Не мучьте меня. Скажите мне лучше – все ли на свете предопределено?
– За один такой вопрос тебе полагается двойка, – отвечает он.
Я выпрямляюсь, ручка звякает о холодный бампер. Яков Михайлович ковыляет дальше, притоптывая по‑стариковски.
Мимо нас с автомобилем шествует большой активный пенсионер Григорий Миронович. Он идет, не боясь ветра, отдуваясь апоплексическим здоровьем. Он несет набитую авоську. Выпученные глаза его слезятся поздней слезой.
– Возитесь все, – отдувается он. – Машина должна иметь гараж. Инвалиды имеют право на гараж. А вы не инвалид. Имеет тот, кому положено. А вам пока не положено… Иметь частный автомобиль – это типичная отсебятина…
И он влечет свою авоську вперед сквозь ветер и мороз…
…О время, отпущенное нам для чередования надежд и крушений, но уходящее на заводку автомобиля!
Надо работать. Работать‑работать, как говорили древние римляне. Любили они складно разговаривать. Что ни слово – то латинская поговорка. А недавно один римлянин сказал мне:
– Автомобиль – двигатель прогресса!
Такую латынь можно было сморозить, только разомлев в теплом гараже.
Таково было утро. Но и оно прошло, как проходит все на свете. Я выхожу на мороз и вдыхаю чистый озон, едва тронутый маслянистым душком отработанного бензина.
Во дворе, переминаясь с ноги на ногу, небольшая толпа наблюдает за странными похоронами.
– Кто, не знаете?
– Да этот… С десятого этажа… С однокомнатной…
– А автомобиль зачем таскают?
– Так он же был одинокий…
– А… Значит, так их и повезут обоих?
– А куда ж машину девать?..
Я появляюсь весьма стеснительно.
– А вот и он сам, – говорят в публике с уважением.
Кто‑то вздыхает от сомнений. Кто знает, как это все понимать. Генка льет дымную воду и, глядя на меня, отчаянно хлопает белыми ресницами и улыбается во всю кирпичную физиономию:
– Главное – не тушеваться. Теперь можно и за бутылкой ехать.
Это уже намек. Генка деликатен.
Я роюсь во всех своих многочисленных карманах, наскребаю рубля на полтора мелочи и копеек на семь табачных крошек. Я честно гляжу Генке в светлые глаза.
– Вот все, что у меня есть, Гена.
– Маловато, – говорит он, принимая мои сбережения. – Шоферу надо дать. Новый парень.
– То‑то я смотрю – незнакомый, – говорю я, стараясь перевести разговор.
– А он у нас раньше работал, – охотно поясняет Генка. – Потом в седьмой базе был на самосвале. Но не понравилось. А у нас лучше – тихое дело. Отвезешь – и в гараж.
– Да, да, конечно. У вас дело тихое…
– Надо вам провода менять. Когда аккумулятор переберем – поменяем провода. Катушку нужно новую, акселератор, тяги..
– Гена, Мы же недавно делали ремонт…
– А время не стоит. Ну, давайте еще рубль…
– Нету, – говорю я, – ни копья…
– Ну займите…
И тут я не выдерживаю:
– Генка, ты нахал! Где червонец за полуось? Он не обижается:
– Ладно, разочтемся, главное – не тушеваться.
Автомобиль ревет, вызывая активную жалость. Из выхлопной трубы катафалка струится тихий упокойный дымок. Публика расходится, не дождавшись выноса тела. На заднем борту катафалка белеет трафаретная цитата из автодорожных правил: «Соблюдай дистанцию». Вот они, скрижали моей судьбы…
Я оставил Генку с его новым сослуживцем и поехал со двора. Повернув за угол, остановился возле магазина купить папирос, но тут же вспомнил, что у меня нет ни копейки.
Однако было уже поздно. Прямо перед радиатором вырос хороший, синий, крупный милиционер. Он посмотрел на меня довольно безразлично, отрекомендовался и потребовал шоферские права.
– А что случилось? – спросил я, роясь в кармане.
– Знак «остановка запрещена».
– Неужели? – удивился я. – Наверно, только повесили.
Я лукавил. Знак висел здесь уже сто лет. Милиционер не возражал – повесили так повесили. Осмотрев мои незапятнанные документы, ловко держа их большими рукавицами, как клешнями, он сказал:
– Что ж вы так? Штраф. Колоть жалко…
Сейчас он снимет свои теплые меховые рукавицы и утратит добродушие. Холодно.
– У меня нет денег, – сказал я и пожалел. Надо было раньше. Если бы я признался в своей несостоятельности до того, как он снял рукавицы, он бы отпустил меня. Но гордыня меня погубила. Руки милиционера зябли. Им нужно было срочно что‑нибудь делать. И он вытащил из дальнего кармана, запрятанного в тайники полушубка, маленькие инквизиторские щипцы.
– Инспектор, – сказал я. – Денег действительно нет…
– Работать надо, – спокойно посоветовал он, возвращая мне проколотый документ…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Эти тягучие переключения светофоров всем шоферам надоели.
Гаснет красный свет, потом долго горит желтый, как резину тянет. Горит, горит, черт знает сколько времени он горит. Машины, конечно, переминаются с колеса на колесо, поревывают – надо бы ехать, а зеленого все нет. Конечно, мало кто этого зеленого дожидается. Зажжется, мол, – куда ему деваться…
Анютка подлетела к перекрестку лихо, как раз к концу красного света, и, не дожидаясь, пока он весь выгорит, чуть сбросила новенькой туфлей газ. Новенькие туфли, даже не туфли, а как бы дамские полуботиночки – теплые, с баечкой – мечта! Такие, знаете, на микропорке с зад‑ничком, ловко сидели на ноге, будто по ней и шились. Будто специально для женщины‑автомобилиста, то есть именно для Анютки. А машина Сережкина всегда исправна, как зверь – что ни прикажешь.
Анютка торопилась. Ботиночки пришлись впору, и надо было срочно отвозить деньги. Потому что Катька сказала – если не подойдут, она кому‑нибудь отдаст. Катьке до зарезу нужны были деньги. Анютка это понимала. Это было дело чести. Действительно, Катька сколько раз выручала ее – и дубленку Сережке достала, когда нигде ее не взять. Сегодня у Анютки отгул. Но это ничего не значит. Катька все равно ждет на работе…
Филипп Филиппыч шел с собрания. Вышел из полуподвала дома шестнадцать, где помещается контора домоуправления. В ней, в конторе, и происходило собрание жэковской организации.
Повестка дня – разное. Больше насчет порядка во дворах. Насчет своевременной чистки. Поскольку поздно приезжают машины к мусоросборникам. А также насчет автомобильных стоянок. Потому что легковых машин по дворам развелось, как клопов. Из окна выглянешь – действительно как клопы. Прижались к бровке, ровно к щели дивана, стоят, не дышат, будто таятся.
Филипп Филиппыч переживал эти вопросы всей душой. После собрания долго не отходил сердцем, терзал себя, пересказывал речи‑реплики, жалел, что меткое слово припоздало – его бы вовремя сказать, может, все бы иначе и повернулось. Потому что решать проблемы надо загодя, чтобы они нас не задушили впоследствии по нашей же нерасторопности.
…С машинами, конечно, проблема. Раньше одного товарищеского суда за глаза хватало, чтобы закрыть ворота во двор и никаких собственных машин не пускать. Купил машину, ну и держи ее подальше, нечего дворы загораживать, детям угрожать и воздух портить. Тем более неизвестно, на какие деньги ты ее купил.
Тут же был задан вопрос товарищу из жилуправления – как быть? И этот товарищ собственноручно доложил, что есть такое решение насчет послабления собственникам. Есть, мол, такое решение – строить гаражи, если общественность не возражает.
А если возражает? Это Филипп Филиппыч спросил. Товарищ дает ответ: если возражает – разъяснять. Тем более строится много новых автомобильных заводов.
С этими мыслями, будто еще присутствуя на собрании, Филипп Филиппыч продолжал движение через проезжую часть. И сосала его досада под самой ложечкой по второму вопросу. Никак не мог он понять, почему это люди, на вид здравомыслящие, не желают с ним соглашаться! Сколько голов – столько умов. Умов! Нам нужен один ум! Чтобы толк был! Нужно поменьше разводить демагогию, а делать свое дело, каждый на своем участке. И надо принять срочные меры, чтобы ум был один, а не сколько кто захочет. Вот машин развелось – это же ужас! Куда столько? Зачем? Кому надо? С кого пример берем? Надо, чтобы с нас пример брали, а мы тянемся – смешно сказать… Заводы строим. Для чего? Видать, в правительстве тоже кое‑чего недоучитывают!
При этих мыслях Филипп Филиппыч ужаснулся своей смелости и даже оглянулся вокруг. Кругом летели машины. Летели – как с цепи сорвались. Филипп Филиппыч вздрогнул и взял себя в руки: а пускай! Чего мне бояться?! За мною – всю жизнь ничего, кроме патриотизма, не значилось. Можете автобиографию проверить!..
Эта мысль как‑то примирила Филиппа Филиппыча с действительностью, но не утешила. Это что же выходит – опять собственность? Опять частнособственнические инстинкты? Товарищ из жилуправления спрашивает: «Телевизор у вас есть?» Ну, есть. «Холодильник?» Ну, есть. «Так и автомобиль будет!» Сравнил! То телевизор для культурного отдыха или холодильник для нормального питания (у Филиппа Филиппыча с печенью были нелады), а то – машина. На машине можно деньги зарабатывать извозом – этого он не учел, правовед. На ней можно разлагаться, если, конечно, использовать в личных целях. Если всем будет положена машина – кто же тогда пешком будет ходить! «А почему государство продает?» А черт его знает, чего оно продает!
Тут Филипп Филиппыч даже не ужаснулся, а вроде бы как‑то осмелел. Такую он вдруг почувствовал смелость впервые в жизни, что готов был немедленно, сей минут, едва выбравшись из этого потока бессмысленных, фырчащих, смердящих, несущихся с ревом и визгом машин, готов был немедленно, едва выбравшись из этого ада, идти напролом, в центр, в правительство и сказать все! Все выложить! И пускай знают и про машины, и про товарища из райжилуправления, которому лишь бы галочку поставить.
Филипп Филиппыч вдруг как‑то взлетел в воздух, подкинутый стопудовой болью, и удивленно сообразил, что боль эта – последняя.
Анютка вдавилась туфельками в педали, зажмурила побелевшие глаза, закричала и не поверила, что остановилась. Завизжали тормоза, засвистели в три ручья милиционеры, публика рванулась с тротуара к Анюткиной машине…
Анютка все еще сжимала баранку, изо всех сил упираясь йогами в педали. Мотор заглох. Где‑то совсем рядом взвыла сирена «скорой помощи». Инспектор открыл дверцу, посмотрел на съежившуюся Анютку:
– Ну… Долго будем сидеть? Выходи…
Анютка боялась отпустить педали и руль.
«Скорая помощь» пробралась сквозь толпу – белая машина, фургон.
Выбежали санитары в белых халатах, склонились над чем‑то.
– Готов! – закричали в толпе.
– Насмерть, не дышит!
Подлетела желтая мотоциклетка. Три милиционера соскочили на асфальт.
– Граждане, продолжайте движение… Не скопляйтесь…«Сейчас в тюрьму, – подумала Анютка и вылезла из‑за руля, отлепив туфли от педалей. А Катька ждет денег!»
– Оказывается, баба, – внятно сказали рядом. Кто‑то закричал запоздало:
– Старика убили! Старика убили!
– Он тут рядом живет, старик. Он домой шел!
– Права у ней отнять надо!
– За убийство – расстрел!
– Он сам виноват… Он не по дорожке шел, из‑за автобуса!
– Посадят ее лет на восемь – будет знать, как ездить!
– Граждане, продолжайте движение, идите куда шли…
– Я свидетель, я видел – она сто километров летела!
Санитары подняли носилки, сунули в фургон, «скорая помощь» взвыла и уехала.
– Сейчас кровь смывать будут, – четко сказали в толпе, – здорово она его размолола…
Милиционеры мерили рулеткой асфальт. Двое мерили – который прибыл на мотоциклете и инспектор. Остальные двое уговаривали толпу. Уговаривали как бы нехотя, без строгости. И то, что они уговаривали без строгости, как‑то повлияло на Анютку, вселяя в нее надежду – авось обойдется.
Толпа расходилась, некоторые машины тоже стали отъезжать, медленно огибая место происшествия. Анютка вздохнула, стала соображать яснее. Неужели не обойдется?
К милиционеру подошла гражданка в болгарской дубленке, в такой, как Катька Сережке достала, только дамской, в руке авоська с надписью «Аэрофлот», у Анютки таких две штуки – Сережка привез.
Подошла серьезно, как по делу. Сказала строго:
– Запишите мой адрес… Я все видела… Это убийство…
И сказала адрес, мельком взглянув на Анютку. И от этого взгляда Анютка поняла, что пропала.
Милиционер записал адрес, спросил:
– Еще кто?
– Меня запишите, – сказал дяденька в каракулевой шапочке пирожком. Шапочка такая смушковая и воротник такой же на синем пальто. – Запишите, – повторил дяденька и, нехорошо усмехнувшись, добавил: – Больно разъездились…
Инспектор тронул Анютку за плечо. Анютка сжалась: «В тюрьму?!»
– Водитель, отведите машину на резервную зону. Водитель, слышите?
– Шок у нее, – громко сказала гражданка в болгарской дубленке и пошла на ту сторону.
– Ничего, там вылечат и шок, – пообещал дяденька в смушковом пирожке и тоже пошел.
Какая‑то женщина в пуховом платке хохотнула:
– Вылечат! Раньше лечить их надо! Старика‑то небось уже не вылечат!
Анютка повернула ключик, машина дернулась – была на сцеплении. И то, что она была на сцеплении, вернуло Анютке сообразительность.
– Не поеду на резервную… Здесь мерьте!
– Уже промерили, – сказал инспектор, – ведите.
– Сами ведите, не поведу, – уперлась Анютка. Ей казалось, что машину нельзя трогать, что в этом ее спасение.
– Отъезжайте на резервную! – рассердился инспектор. – След промерен.
Анютка послушно отжала сцепление, завела мотор, отъехала, куда указано. Остановилась, вылезла.
– Граждане, продолжайте движение! Гражданка!
Толстая тетка в пуховом оренбургском платке возмутилась:
– А чего! Чего продолжать‑то? Может, я тоже все видела, как она на него со всей скоростью…
– Так ты, тетка, запишись в свидетели, – подначил парень в поролоновом ватничке.
– И запишусь! Чего мне бояться!
– Запишись! Запишись, тетка, прояви свой гражданский долг.
– И проявлю! Пишите меня, товарищ милиционер! Пишите мой полный адрес! Надо им показать, как ездить!
Анютка просительно взглянула на парня в ватничке.
– Я бы с удовольствием, – осклабился парень, – но у меня нет адреса, красотка. Я бы скорее взял ваш телефончик, но, наверно, вас долгое время не будет дома…
Милиционер записал женщину в платке и вдруг обернулся к парню:
– Ваш документ…
Парень испуганно улыбнулся, стараясь держаться нахальнее:
– По‑жа‑луй‑ста…
И полез за пазуху. Но милиционер не стал дожидаться документа:
– Проходите, гражданин, нечего зубы скалить, проходите… Парень осмелел:
– Я не могу быть свидетелем, я – заинтересованное лицо. С одной стороны, она мне нравится, а с другой стороны, она наехала на папашу с полным нарушением правил уличного движения. До свидания, крошка, тише едешь – дальше будешь.
И ушел.
– Что! – закричала ему вслед тетка в оренбургском платке. – Испугался? Испугался, тунеядец! Стиляга!
– Гражданка, – строго сказал милиционер, – успокойтесь, вас вызовут, продолжайте движение…
– А чего мне продолжать? Я всякому скажу, как было дело. Вы, товарищ милиционер, напрасно его отпустили! У него, наверно, у самого машина есть – папочка купил! А еще издевается, паразит, телефончик ему! Она, бедная, жизни не рада, а он – телефончик! Кобель!
Инспектор составляет протокол.
Анютка прислонилась к машине, руки на дверцу, лоб на руках.
«Потерпевший был сбит в 4‑х метрах от линии резервной зоны передней частью автомашины № 39–69».
Машина стояла одиноко, вокруг неслись другие машины – целенькие, свободные, не записанные в протокол.
Наконец милиционер предложил Анютке подписать бумагу. Она подписала не глядя. «Неужели отпустят?»
– Ваши права задерживаем. Следуйте к месту жительства… Вас вызовут… Очнитесь, гражданка!
От автора
Если автомобиль не хочет заводиться, а его к этому принуждают – он сопротивляется. Он начинает защищаться. Он отбрыкивается в пределах самообороны.
Но почему он не хочет заводиться? Что понуждает его к сопротивлению? Какая тайна дремлет в его холодной металлической душе?
Я сунул в него ручку, но ему не до меня. Он оттолкнул меня раз, оттолкнул два, три… Он выплевывал из себя холодную невкусную ручку. Потухшие фары его укоризненно стыдили меня.
Что‑то ожидает нас за воротами – не иначе. Что‑то неотвратимое, неприятное, может быть, даже роковое. Но что?
Мимо, нас с автомобилем ковылял на негнущейся ноге спиною к ветру Яков Михайлович Сфинкс. Он остановился.
– Сегодня ты обязательно попадешь в аварию.
Я взглянул в холодные фары. Они не выражали ничего, кроме укоризны. Но может быть, Сфинкс преувеличивает? Интересно проверить – оправдается ли его зловещее предсказание? Тем более он сам отрицает, что все предопределено. Тем более сегодня выходной. Тем более я ведь собирался ехать к одной знакомой…
Мне показалось, автомобиль изо всех сил старается предостеречь меня От несчастья. Он любил меня. Иначе нельзя было объяснить его поведение. Когда Сфинкс проковылял мимо, автомобиль поднатужился, содрогнулся, и я мгновенно почувствовал, как сноп искр влетел в кисть моей руки и вылетел из глаз.
Когда человеку предстоит сломать себе руку – он обязательно ее сломает.
Вероятно, искр было много и разлетелись они со сказочной скоростью и часть их догнала Сфинкса, который резко обернулся и закричал:
– Что ты наделал?!
– Яков Михайлович, – сказал я испуганно. – Я, кажется, совершил некрасивый антиобщественный поступок… Я сломал себе руку… Извините меня…
– Держи перелом! – закричал Сфинкс и подскочил ко мне, взмахнув черными крыльями.
– Замерзнет вода… Слейте воду из мотора, у меня заняты руки, – сказал я, послушно держа правую кисть.
Я заботился об автомобиле. Он вел себя как настоящий друг. Он спас меня от возможной аварии. Он сделал все что мог. Вместо того, чтобы платить за ремонт чужой машины, в которую мне предстояло вмазать, я автоматически поступал на государственное обеспечение, получив травму. В этом все‑таки была разница. Автомобиль понимал, что лучше получать деньги сломанной рукой, чем отдавать их целой.
Есть время собирать камни и время прятать их за пазуху… Сфинкс, чертыхаясь, слил воду и потащил меня к себе – звонить по медицинским каналам.
– Мой ученик сломал себе руку! – кричал он в телефон.
Я сидел у него в коридоре на стульчике, и вокруг меня были книги. Они были на стенах, в шкафах, на полу, а иногда мне казалось, что и на потолке. Сфинкс звонил, разнося по свету новость, касающуюся лично меня. Он звонил, а я довольно остро чувствовал, что время держать рукой прошло и наступило время держать руку.
– К следующему разу, – проворчал Сфинкс, бросая трубку, – я пройду по самоучителю краткий курс патологической анатомии. Пошли! В конце концов, такие новости лучше сообщать явочным порядком.
И он был прав, потому что в травматологическом пункте, куда он меня приволок, я попал в компанию лиц, от которых узнал много нового для себя, не сказав ничего нового о себе. Я присел рядом с человеком, чья голова была забинтована, а глаза лучились знанием предмета.
– Правая? – спросил он. Я не скрывал.
– Да, – знающе сказал сосед, – везет людям. А у меня – только голова, да и то не сильно…
– Как же это вы?
Он прокашлялся, как перед докладом.
– Ну, приехал я с ездки. Трое суток в дороге. Ну, конечно, тяпнул. А дальше не помню. Дальше помню, только врач говорит – хорошо, что тяпнул, а иначе было б плохо. Болевые ощущения были бы гораздо больше, говорит. Вот и поймите – хорошо пить или плохо. Бывает такое время, когда пить аккурат хорошо.
Да, да… Время пить и время не пить…
– Но это если предвидеть, что случится, – заметил я.
– Вот и я говорю, – согласился собеседник, – что хорошо предвидеть все заранее! У вас травма редкая, замечательная травма! Что вы! Правая рука, да в таком месте! Минимум два месяца в гипсе будете!
Я посмотрел на свою правую руку и почувствовал прилив честолюбия.
– Вы застрахованы? – спросил сосед.
– Увы, – сказал я.
– Ну и что, – легко ответил он, – это не важно, была бы травма! Вот у меня знакомый есть, в Малаховке живет. Он всего только левую сломал. Так под это дело он себе крыльцо новое поставил и забор починил. Ей‑богу! А у вас правая! Такое не часто случается! Нет, вы этого дела так не оставляйте!
– Как же не оставлять, – неожиданно засуетилась сидящая рядом суровая старуха, которая держала свою руку несколько на отлете, как будто показывая рост Наполеона Бонапарта. – Как же не оставлять, ведь он же незастрахованный?
– Ну и что ж незастрахованный, – сказал сосед. – Откуда он знал, что ему такое привалит?
Суровая старуха прониклась ко мне особым сожалением. Ей, видимо, очень хотелось, чтоб я поставил себе новое крыльцо или, по крайней мере, починил забор.
– Как же ему быть‑то теперь? – спросила она соседа.
Сосед посмотрел на старуху понимающе и даже несколько пренебрежительно и сказал:
– А профсоюз на что, а организация на что, а родной коллектив на что? Травма же производственная!
Старуха стала участливо сомневаться. Как же, мол, производственная, если – выходной день? Но сосед не допускал ее до сомнения.
– Всякая травма производственная, – твердо сказал он. – Всякая, если заявление, конечно, правильно написать. Можете заявление написать? А нет, так я вам помогу. Тем более что у вас правая рука. И докторша сегодня дежурит добрая – напишет, что производственная. Эх, как подфартило!
Дама, носившая нейлоновый чулок на левой руке, ждала и вдруг быстро‑быстро заговорила:
– У меня, видите ли, вторая группа инвалидности. Так что, понимаете ли, меня на работу могут и не взять, потому что обо мне заботятся и пенсию мне дают. А работать мне надо. Вот я работаю, а сама думаю, как бы не попасть на бюллетень, потому, если на бюллетень я попаду, меня вполне могут уволить, поскольку у меня вторая группа инвалидности. И тут я стала маяться чирьями. Ну, маюсь и молчу, потому что до пенсии‑то мне еще три года доработать надо. А мне говорят – можем вполне уволить, потому что забота о вас уже есть, потому что у вас вторая группа инвалидности. Когда сижу я третьего дня и думаю, и думаю, как бы это чирья свести. И так мне мерещится, что по столу таракан бежит. Я за этим тараканом – раз, да рукой в чайник!
– Какая степень ожога? – строго перебил сосед.
– Третья, третья, – жалобно ответила дама.
– Ерунда. И вам повезло! Неделька делов, до инвалидности дело не дойдет. А вам, – обратился ко мне сосед, – два месяца. Шутка, два месяца!
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Расследованием установлено:
Гражданка Сименюк Анна Ивановна управляла технически исправной машиной марки «Москвич‑407», № 39–69, принадлежащей ее мужу Сименюку Сергею Васильевичу, и передней частью ее сбила пешехода Прохорова Ф. Ф. Доставленный Прохоров Ф. Ф. скончался.
При внимательном наблюдении за проезжей частью, правильно избранной скорости движения автомашины и своевременном принятии мер к остановке ее Сименюк А. И. имела техническую возможность для предотвращения наезда даже при неосмотрительных действиях пешехода Прохорова Ф. Ф. Допущенное обвиняемой Сименюк А. И. нарушение статей 3, 4, 41 правил движения находится в прямой причинной связи с наездом на Прохорова Ф. Ф. и причинением ему смертельных телесных повреждений, а поэтому в действиях Сименюк А. И. содержится состав преступления, предусмотренного ч. II ст. 212 УК».
Добравшись до дому, Анютка почему‑то стала наводить в комнате порядок. Она все еще удивлялась, что была на свободе, и ей казалось, что вот‑вот придет «черный ворон» и увезет ее в тюрьму. А Катька ждала, и Анютка не знала, как быть: боялась звонить подруге. Ни детей, ни Сережки дома не было. Как он будет справляться с детьми, когда ее посадят? Анютка понимала, что свекровь, конечно, не бросит внуков, но как это обернется, где они будут жить постоянно – дома или у бабки? Как они вырастут без матери? Когда она вернется, Мишутка уже будет заканчивать школу, а Ирка пойдет в шестой, нет, в седьмой класс! Анютке почему‑то казалось, что посадят ее на восемь лет. Почему на восемь – она не могла бы объяснить, если бы даже у нее спросили. Может быть, потому, что цифру эту она запомнила яснее всего. Но она твердо знала, что посадят ее ровно на восемь лет.
Восемь лет! Мишутке сейчас десять. Это большую часть своей жизни сыночек проживет без матери. Узнает ли он родную мать? За Ирочку она почему‑то беспокоилась меньше. Она девочка. Она, конечно, будет вспоминать свою родную мамочку.
Анюткины глаза повело слезами. Ей было жаль детей, и себя, и Сережку, который будет ходить немытый‑нечесаный. Как же он останется без жены? А она, Анютка, находиться там, об этом и подумать страшно, а не то что жить. Кем же она там будет? По специальности? Телефонисткой? Нужны там телефонистки, как же! Там и без телефонов, наверно, не соскучишься. И Катьке надо отдать деньги за туфли, которые уже ей совсем ни к чему…
Она будет там. А он? Сережка, муж? Неужели он так ничего и не сделает, чтобы ее выручить? Ну хотя бы ради детишек, чтобы не лишать их родной матери? А что он сделает? Ничего он не сделает. Обойдется. Ему даже лучше. Будет свободный. Захочет – так заживет, не захочет‑ женится. Свекровь ему поможет в этом вопросе, когда надоест с детьми возиться. Мачеху возьмет!
Эта мысль ударила Анютку беспощадно, как бампером со всего разбегу. Анютка сотряслась от ужаса и заплакала в голос, не заплакала – заревела, завыла. И бросилась из последних сил на тахту умирать от отчаянья.
А для смертельного отчаяния были у нее все основания, ибо вот уже два с половиной месяца, проживая под одной крышей в коммунальной квартире, Анна Ивановна и Сергей Васильевич Сименюки находились в состоянии расторгнутого брака и официально супругами не значились.
– Ма‑а‑чеху возьмет! – закричала Анютка и, заколотив кулаками о подушку, вдруг стихла и вроде бы даже вмиг уснула.
Сергей Васильевич Сименюк, войдя в комнату, первым делом строго спросил:
– Почему фара разбита?
Анютка дернулась и зарылась носом. Плечо дрожало от слабого плача. Сергей Васильевич удивился:
– Анютка! Ты что? Вмазалась? Чего ты ревешь? Заменим мы фару – делов! И крыло выстучим. Там немного, не расстраивайся…
Анютка продолжала плакать не поворачиваясь. Сергей Васильевич постоял, подумал, вздохнул и пошел на кухню. Черт их знает, баб! И чего ревет! Ну, бывает, конечно. С кем не бывает? Водит она замечательно. А может, это в нее кто‑нибудь вмазал? Вмазал и уехал – ищи его теперь. Сволочь, конечно. Но как‑то интересно вмазал: фары нет и бампер погнул. Чем же это он так? И, не дойдя до кухни, Сергей Васильевич накинул пальто и вышел из квартиры, стремясь поскорее посмотреть следы аварии.
Он внимательно приглядывался, одновременно соображая, как чинить левое крыло, которое оказалось мягко вдавленным, и даже подумал, что фару придется заменять целиком, поскольку даже лампочка была разбита и цоколь проскочил внутрь. Бампер покорежился легче, его можно было выровнять молотком. И проводя рукой по этому бамперу, Сергей Васильевич вдруг зацепил тряпицу, застрявшую в завороченном клыке. Приглядевшись к тряпице, он обмер, ибо тряпица была с пуговицей, а на бампере засохло бурое пятно, по которому сразу было видать, что это не краска.
Сергей Васильевич выпрямился, осмотрелся – не видит ли кто, присел и первым делом кинулся вытаскивать тряпицу, а вытащив, стал стирать пятно, которое не поддавалось. Сергей Васильевич ткнул тряпицу в снег и стер пятно снегом.
Мимо шли люди, и ему казалось, что каждый должен был спросить у него, чем он, Сергей Васильевич, собственно говоря, занимается. Но люди шли мимо, и только Бубенцова, суровая квартирная соседка, от которой ничего не спрячешь, сказала, заметив повреждения, весьма одобрительно:
– Доездились…
И прошла.
Сергей Васильевич, не бросая тряпицы с пуговицей, поднялся к себе, чувствуя, что глаза его похолодели, а в душе поселилось полное смятение.
Анютка сидела на тахте, установив локти на круглые колени, а голову уместив в ладонях, как в ухвате.
– Анютка, – тишайше спросил Сергей Васильевич, словно больную, – что ты наделала?
Анютка встала как выстрелила и сказала, будто хвастая:
– Человека убила!
Она уже взяла себя в руки…
От автора
Я вполне законно лежу на диване, отягощая общество своими свирепыми потребностями, Я – на бюллетене. Добрая докторша ввернула в историю моей болезни какие‑то слова, по которым выходило, что руку я сломал себе правильно, по закону. Нет, все можно предопределить, если взяться умело.
Сегодня наведывался Генка. Он посмотрел на гипс, как профессор‑костоправ, и, качая головою, поставил точный диагноз:
– Раннее зажигание… Оно всегда в руку бьет… Вы палец закидывали на ручку, а надо палец откидывать.
– Закидывал, Гена, – потупился я.
– Вижу, что закидывал…
Он присел, взял со стола папиросу, закурил и повеселел:
– Теперь главное – не тушеваться!
– Куда уж теперь тушеваться, Гена, – согласился я. – Теперь тушеваться просто некуда…
– А я смотрю – не ездите… Две недели не ездите…
– Три, Гена…
Генка подумал, посмотрел в окно, говоря:
– Может, пока аккумулятор перебрать?
– Гена, возьми ключ и делай что хочешь. Ты же видишь, Гена, что я повержен в прах. Мне нечем защищаться…
– Будь здоров – нечем! Знаете, как гипсом можно врезать?! Особенно если гипс на ноге.
– Ты хочешь, чтобы я сломал себе и ногу?
– Зачем? Я для примера, чтобы вы не тушевались… Ну, что? Будем аккумулятор перебирать?
– Гена, возьми ключ и делай что хочешь. Он удивился:
– Ключ? Зачем ключ? Что же мы, без ключа машину не откроем? Зачем вам волноваться за ключ?
– Спасибо, Гена, ты чуткий человек…
– Станешь чутким… Мне этот гараж вот где!
Генка показал промасленной трудовой рукою на небритый подбородок: Щетина была светлой, вроде бы даже седой.
– Почему же тебе этот гараж не нравится? Ты же сам говорил, что у вас тихое дело – отвез и на боковую.
– Я не вожу… А и возил бы – надоело. Завгар у нас шакал – это точно. Ни сам себе, ни людям. Думаю уйти.
– Куда же?
– У меня братан в колхозе механиком.
– Гена, ты хочешь ремонтировать трактора?
– Зачем трактора? Машины… Они там станцию техобслуживания открывают. Слесаря нужно. – И он встал, чтобы дотянуться до пепельницы.
За окном громоздился город.
Краны подтаскивали к небесам двадцатиэтажные дома, просвечивающие насквозь в ясном морозном дне. Я любил смотреть на эти бетонные корабли с правильными вырезами окон, оживающими на глазах. Я видал их размашистые костяки, и видел, как они зарастали плотью, и ждал, когда они брызнут живым, теплым светом возникающей в них жизни.
– Здорово растут, – похвалил Генка, – пошла отделка… Теперь главное – не тушеваться.
– Да, – согласился я, – красиво. Я люблю смотреть, как вырастают дома, наращивая этажи…
Генка пустил дым:
– Тут смотреть не приходится. Тут самый раз квартиру ремонтировать – материал под боком… У них там такой отделочный материал – нигде не достать…
– Гена! Значит, ты не радуешься этому неудержимому росту?
– Радуюсь… Отчего не радоваться?.. Тут главная радость малярам и водопроводчикам… Если вам, к примеру, плитку надо поменять или раковину – не тушуйтесь…
Мне был неприятен Генкин меркантилизм. Мне всегда казалось, что он несколько однобок и утилитарен. Я перевел разговор:
– Значит, колхоз строит автостанцию?
– С