Жила некогда тигрица – гордая, сильная и красивая. Джунгли трепетали перед ней, и даже сильные тигры уступали дорогу. Однажды, проходя самое скучное место джунглей, тигрица увидела мышеловку, прикованную цепью к пню. Она прошла мимо, но после смутилась и сказала себе:
– Не может быть, чтобы я, гордая тигрица, испугалась такой дрянной и жалкой ловушки!
Тигрица вернулась и сунула в мышеловку лапу. Мышеловка захлопнулась и прищемила ей коготь. Тигрица дернулась – раз, другой, третий – никак. Противная маленькая гадина держала крепко. Тигрице стало стыдно. Вокруг ходили звери и с интересом на нее косились.
«Если я позову на помощь, – размышляла тигрица, – то все увидят, что я, гордая тигрица, попалась в мышеловку! И это будет позор! Все станут смеяться! Нет, уж лучше смерть!»
Тигрица сидела и вынужденно улыбалась. Так она просидела три дня, ослабела, но позиций не сдала и помощи не попросила.
А потом пришел дрессировщик, надел на ослабевшую тигрицу ошейник и увел ее в цирк, где заставил прыгать через кольца. Это был опытный дрессировщик, который, хоть и курил опиум, отлично знал, что поймать самую умную и сильную в джунглях тигрицу можно только на самую паршивую, самую ничтожную мышеловку…
Тигрица и мышеловка
В то утро у Мефа едва хватило терпения, чтобы прочитать требуемое количество страниц. Никогда прежде книги из Тартара не вызывали у него такого раздражения. Схемы, имена, даты, формулы ядов, анатомические пособия… Кто, кого, когда, зачем и почему убил, обжулил, предал… О небо! Когда же закончится это скучное однообразие! Хотя – стоп! – о небе думать опасно, а то руна выпотрошенного школяра живо тобой займется.
Наконец он захлопнул книгу и, с немалым удивлением убедившись, что у руны школяра к нему претензий нет (если она, конечно, не отложила их до более подходящего случая), стал одеваться.
Пятью минутами позже заглянувший Мошкин сидел в комнате у Мефа и, обхватив колени, смотрел, как Меф босиком шлепает по паркету, сбрасывая со стульев рубашки и свитера. Стекла в рамах дрожали. Они, как барометр, первые улавливали нетерпение хозяина.
– Что ты ищешь? – спросил Мошкин.
На его бледном лице боролись два великих неразрешимых вопроса: откуда все берется и куда все девается.
– Чистые носки… – ворчливо ответил Меф.
Он наконец выудил их из кучи вещей и подозрительно оглядел, что‑то вспоминая.
– Ну как, чистые? – с мужским сочувствием спросил Евгеша.
У каждого сына Адама раз пять в месяц бывают подобные проблемы.
– Условно чистые… – кратко ответил Меф, закрывая тему.
Евгеша часто заглядывал к Мефу в последнее время. Евгеше было одиноко, а одинокому человеку, как одинокому кораблю, порой нужна гавань.
– Хочешь, что‑то расскажу? – предложил Мошкин.
– Валяй! – разрешил Меф.
– Вообрази: поднимаюсь сейчас к тебе, а навстречу мне по лестнице человек. Зажатый какой‑то, неуверенный, на побитую дворнягу похож. Лицо в каких‑то жилках. Я отодвинулся, пропускаю его, и он, смотрю, отодвинулся. Я ни с места – и он ни с места. Такой два часа стоять будет, но первый не пройдет. Я ему ручкой, и он мне ручкой… «Ах ты, думаю, кисляй!» Шагаю к дверям, и он мне в ту же секунду навстречу… Веришь?
– Ты что, первый раз на лестнице, что ли? Там Арей зеркало дурацкое повесил, – сказал Меф.
Мошкин подался вперед.
– Так ты сразу догадался? Но неужели я правда… на собаку? А, ну и шут с ним!
После встречи со златокрылыми Мошкин ощущал себя разбитым. Сверкающий взгляд мистической воблы даже сейчас, сутки спустя, продолжал туманить ему мозг нездешними видениями. Хвосты появлялись и пропадали несколько раз в день, всякий раз, когда усиливалась метель.
Надев свои условно чистые носки, Меф критически пошевелил пальцами ног и отправился искать Дафну. Мошкин поплелся за ним. Когда Меф проходил через приемную, два комиссионера из конца очереди, вдруг сцепившись, покатились по полу, пыхтя и выдавливая друг другу глазки. Меф перешагнул через них, подумав, что драка – это встреча двух родственных душ в период обострения.
В резиденции Дафны не было. Это Мефодий понял почти сразу. Тогда где она? Он вспомнил, что у нее есть любимое место на одном из недалеко расположенных чердаков.
Улита отсутствовала. На ее обычном месте восседал Чимоданов и принимал комиссионеров. По столу перед ним прогуливался Зудука. Он был с кнутом, но, по своему обыкновению, без пряника. «А Чимоданов‑то освоился! Ну прям вельможный Чемодан!» – подумал Меф, оценив, с какой великолепной небрежностью Петруччо шлепает печати.
Изредка Чимоданов позволял себе с комиссионерами несколько однообразные, но вполне одобренные Канцелярией мрака шуточки. Не исключено, что и сам Лигул шутил так в юные годы, будучи седьмым помощником младшего канцеляриста.
– О, да ты жив, брат! А мне, признаться, сказали, что ты того, сослан в Тартар… Даже выпили за тебя! – говорил он какому‑нибудь пластилиновому старичку, принесшему в платочке эйдос.
Пластилиновый старичок от ужаса повисал на сопельке между жизнью и смертью.
– Я сослан? Кто сказал? – пугался комиссионер.
Чимоданов опускал палец и с многозначительным видом показывал на плиты пола, под которыми, по его предположению, на большой глубине и находился Тартар. По его важному, сизому, с надутыми щеками лицу ни за что нельзя было сказать, что все подробности выдуманы только что. Да и как иначе, когда Чимоданов наделен той дальновидной глупостью, которая мешает человеку совершить ошибку даже тогда, когда ему очень этого хочется?
Комиссионер трясется от ужаса. Пахнет разогретым пластилином, на полу натекает клейкая лужица.
Наконец, когда комиссионер близок к тому, чтобы совсем расплавиться от тревоги и тоски, Чимоданов снисходит и роняет на его пергамент продлевающую регистрацию печать. Старичка уводят под ручки, Чимоданов же, важный, как помесь индюшки с языческим истуканом, уже разбирается со следующим визитером.
С теми, кто сдал эйдос в аренду, Чимоданов расправляется еще круче. Вампиря чужой страх и напитываясь им, как клоп кровью, он как бы невзначай обращается к Мефу или Улите, зная, что его слышит вся очередь:
– Почему такой‑то сякой‑то не пришел?
– Его сбил грузовик. Он пролетел семьдесят метров и размазался о крышу морга, – говорят Меф или Улита, уже знающие, какого ответа от них ждут.
– Фи! Ну это неуважительная причина. Аренду мы ему не продлеваем.
– Но, Петруччо! – пугались Улита или Меф.
– Не спорить! Смерть вообще самая неуважительная из всех причин! – веско, явно подражая Арею, у которого он и похитил эту фразу, произносит Чимоданов.
Очередь трясется и дрожит. Закладчики эйдосов стоят с пепельными лицами и торопливо размышляют, чем подмазать этого грозного юнца с торчащими волосами. Многие уже жалеют, что вообще ввязались, особенно те, кто заложил свой эйдос за банальные деньги. Деньги – это самая тоскливая и одновременно самая вечная игра. В сущности, это прямая кишка человечества, в которую что ни кинь, все ей мало. Уже много веков люди все никак не могут понять, что нет смысла копить деньги. Хоронят все равно без бумажника.
Ну а Чимоданов? Что Чимоданов! Быть ему со временем крупным чиновником мрака, если, конечно, до того не оторвется у него тромб и, закупорив сердечные сосуды, не сведет на нет все его бюрократические усилия.
* * *
В обычное время дорога на чердак заняла бы минут десять, но сейчас, утопая в снегу по пояс, Меф добирался туда едва ли не полчаса.
По дороге он стал свидетелем интересного разговора между двумя молодыми людьми, один из которых, судя по всему, инструктировал другого, как построить девушку.
– Ты ей скажи: «Мне, блин, мои нервы дороже отношений с тобой, блин!» – советовал первый, долговязый, похожий на удочку в лыжной шапочке.
– А можно не говорить «блин»? К тому же два раза? – сомневался второй, коротенький, зато в меру широкий.
Долговязый честно задумался.
– Нет, лучше все‑таки сказать! Без «блин» она не поймет, что ты настроен серьезно. «Блин» тут усиливающее слово, имеющее эмоционально окрашенный оттенок!
«О, филологи!» – подумал Меф с уважением.
Вскоре филологи слиняли в один из чудом расчищенных переулков, из которого навстречу Мефу вынырнули маленький мальчик и его мама. Мальчик был многократно обмотан длинным шарфом, который использовался еще и как поводок. Мальчик упорно лез наверх, на гребни сугробов, а мама всякий раз сердито сдергивала его за шарф.
– А вот это вы напрасно! Детям надо позволять все, иначе из них никогда не вырастут настоящие негодяи! – сказал ей Меф.
Мама от неожиданности выпустила шарф и, воспользовавшись этим, чадо закатилось в снежную траншею между сугробами и стеной дома.
Наконец, вымокший, с брюками, которые могли бы принадлежать провалившемуся под лед полярнику, Меф добрался до нужного ему подъезда.
– Ты к кому? – неприветливо спросила консьержка.
Это была пожилая усатая женщина, возникшая, казалось, на пустом месте из одной идеи «не пущать!». Эта идея так явно отпечатывалась на ее лице, что Меф подумал, что с ней лучше не общаться. Ничего нового и глубокого она сказать не сможет.
Экономя слова, Меф ласково посмотрел на нее. Газета, которую консьержка читала, вдруг вспыхнула сама собой, а два телефона – сотовый и обычный – начали трезвонить разом, захлебываясь от внезапно нахлынувшего на них приступа болтливости.
Пока консьержка бестолково колотила газетой по столу и хваталась за телефоны, Меф спокойно прошел к лифту, поднялся на верхний этаж и, вскарабкавшись по железной лесенке, толкнул дверь. Он оказался на низком чердаке с многолетними следами голубиного помета на балках.
Даф и правда была тут. Она сидела к нему спиной у слухового окна и играла на флейте. Меф услышал тихие мелодичные звуки, органичные, как дыхание. Даф была в светлой дубленке, без шапки. Капюшон откинут. Волосы – а это был едва ли не первый случай, когда она не собрала их в два хвоста, – разметались по плечам.
Меф немного озадачился. Как многие мужчины, он медленно привыкал к переменам и предпочитал, чтобы девушка выглядела всегда одинаково и более‑менее предсказуемо. «Какие у нее слабые плечи!» – подумал Буслаев с нежностью.
Даф не обернулась, но звук флейты на краткий миг стал резче и пронзительнее. Балка над головой Мефа треснула, перерубленная надвое.
– Эй, ты чего? – возмутился Меф.
– Да так… Не люблю, когда меня жалеют, – сказала Даф, отрывая от губ флейту.
Меф подошел и опустился рядом. Это он сколотил из ящиков скамейку, на которой сидела Даф. Чердак, откуда открывался вид на бульвары, был их секретом. Выбрала его Даф. Меф же натаскал сюда всяких теплых вещей, консервов и даже кровать‑раскладушку, не столько старую, сколько неудобную. «А ведь неплохо получилось в результате», – довольно подумал Меф.
– А кто говорит, что плохо? – весело возмутилась Даф.
С ней было просто. Она слышала мысли Мефа синхронно, в режиме он‑лайн. Первое время Мефа это озадачивало, потом он привык и научился экранировать те из них, что для Даф не предназначались. С другой стороны, находиться постоянно начеку было сложно. В конце концов, она была его хранителем, знавшим последовательность цифр к кодовому замку его души.
– Сегодняшнее утро ты провел с Мошкиным! – неожиданно сказала Даф.
– Откуда ты знаешь?
– Ну… ты пропитался им, что ли.
– ЧЕГО‑О???
– Ну не знаю. Я так чувствую. Это только кажется, что люди твердые. На самом деле они как губки, пропитанные краской. Одна, скажем, синей, другая красной. Если губки хотя бы на миг соприкоснутся или скажут друг другу просто «привет!», это будет заметно.
– И как тебе Мошкин? Нравится? – спросил Меф.
Даф задумалась. Она вечно сомневалась в своих чувствах, теряясь в их бесконечных оттенках и полутонах.
– Знаешь, что такое негативное сознание? Это когда человек специально делает, чтобы у него все было плохо, а потом радуется.
– И что, много таких?
– Вагонами можно грузить.
Меф усмехнулся:
– Так он нравится тебе или нет? Ты не думай, что я ревную. Я так, по‑человечески…
– Он ничего. Но в его смирении есть что‑то лживое. Он хотя и просит поминутно прощения, но виноватым себя нисколько не ощущает. Напротив, как бы свысока бросает: я хоть и грязный, да такой! Любуйтесь мной, ужасайтесь мной, поражайтесь смирению моему! Вот вчера мы с ним о чем‑то горячо заспорили, и я его было зауважала, да только вдруг он замолкает и со всем соглашается. А у самого на лице написано: «Я хоть, мол, и прощения прошу, и уступаю, да только внутренне я выше тебя. Не снисхожу даже до спора!» Это как‑то все неправильно. Ханжество – это не путь к свету. Это путь от света.
Мефодий коснулся ее руки:
– Даф, ты увлеклась! Спорю, ты сейчас оглянешься и посмотришь на…
– Что, неужели потемнели? – испугалась Дафна, забыв, что, кроме нее, никто не может видеть ее дематериализованные крылья. – И что это я на него накинулась! Не хотела ведь… Странная штука: не хочешь говорить гадости, а все равно получается.
Даф встала. Ее бунтующие волосы касались низких стропил.
– «Занимай свой ум добрыми делами или, в крайнем случае, добрыми мыслями, чтобы мрак находил тебя всегда занятым». Двенадцатое правило света. Почему‑то я никогда ему не следую.
– Ты очень сложно воспринимаешь мир, – сказал Меф.
– Разве? Просто я делаю его интуитивно, на уровне дробных осколков. Тебе как рационалисту это непонятно, – сказала Даф.
– На уровне осколков? Это как?
– Ну… э‑э… сама толком не могу объяснить. Знаки, символы. Например, я знаю, что твоя мама хороший человек, хотя и чуть‑чуть бестолковый, – сказала Дафна задумчиво.
– Откуда ты знаешь?
– У нее ссадины от очков на переносице… ну не ссадины, натертости. Встречал такие?
– Угу.
– Так вот: такие бывают только у хороших людей.
Меф кивнул, задумался.
– А разве моя мама носит очки? А‑а, да…
Дафна коснулась его лба.
– Меф, ты больной, – сказала она.
Буслаев хмыкнул.
– Знаю. Больной и влюбленный, – согласился он. Не было смысла скрывать то, что Дафна как страж не могла не знать.
Даф сделала вид, что не услышала. Только улыбнулась, очень довольная втайне. Она провела рукой по стропилам и озабоченно посмотрела на пальцы.
– Депресняк был здесь вчера вечером! – сказала она.
– Откуда ты знаешь?
– Новые царапины на балках и голубиные перья. Он тут кого‑то сожрал, – Даф показала флейтой через плечо.
– Может, другой кот?
– Оставивший след когтей на железе и процарапавший балки на глубину бензопилы? – уточнила Даф.
– Да, похоже, что он… Горбатого исправит только поворот головы на сто восемьдесят градусов. А что он здесь забыл?
– Не знаю. Записки он не оставил. Хочешь? – внезапно предложила Даф, протягивая Мефу свою флейту.
Для нее это было знаком величайшего доверия. Больше, чем коту подставить свой беззащитный живот постороннему или пьянице, отлучаясь на пять минут, дать кому‑то подержать стакан с водкой. Меф осторожно коснулся флейты. Во взгляде Даф появилось облегчение. С Буслаевым ничего не произошло. Флейта допустила его. И это при том, что ни Улита, ни Арей, ни Чимоданов – Даф была в этом уверена – не смогли бы даже коснуться ее.
«Может, не все так безнадежно для его эйдоса? Или флейта чувствует, что я к нему испытываю?» – подумала Даф. Последнее время ей все чаще казалось, что она завалила задание и Меф скатывается во мрак.
– Расскажи мне что‑нибудь о своей флейте, – попросил Меф.
Дафна задумалась.
– Вот смотри… э‑э… ну это поперечная флейта. Изначально сборная, хотя я давно ее не разбираю. В средней части – основные клапана. Нужно, чтобы середина этой дырки совпадала с серединой клапанов, иначе звук будет «левый». Попытайся сыграть что‑нибудь, – предложила она.
– Издеваешься? Я не умею, – удивился Меф.
– И никогда не держал в руках другой флейты?
– Нет.
– Это хорошо. Она очень ревнива. Если ты когда‑нибудь прикоснешься к какой‑то другой флейте, то потом лучше не бери мою в руки. Она тебя прикончит, хотя потом, конечно, пожалеет, что погорячилась, и несколько дней будет очень грустной… – сказала Даф.
Меф хмыкнул:
– Ничего себе светлый инструмент!
– При чем тут это? Просто она не любит путаницы. Каждая флейта должна знать, что у нее все в порядке и хозяин не засматривается на другие флейты. Только тогда у нее нормальный звук… Поехали дальше! Держи ее твердо, но бережно. Контролируй дыхание, чтобы не было срывов. Сильнее дунешь – будет октавой выше. Ноты разделяются языком.
– Как это?
– Ну, произносишь что‑то вроде звука «т» или «т‑к», если играешь быстро. Так сразу не объяснишь. Нужно пробовать. И не удивляйся, если с непривычки закружится голова… Переизбыток кислорода. Ты когда‑нибудь надувал без отдыха два‑три воздушных шара?
– Шары – нет. Но однажды я полтора часа подряд надувал дырявый матрац. Когда пришел Эдя, я был уже очень хороший: тихий и пьяный, – сказал Меф.
Он поднес флейту к губам и, стараясь следовать советам Даф, несколько раз осторожно дунул, касаясь клапанов. Флейта издала несколько тоскливых звуков.
– Ну как? Похоже на маголодию? – спросил он.
Даф вежливо промолчала. Мефодий помучил флейту еще с минуту и вернул ее хозяйке.
– Мой инструмент барабан. Все остальное для меня слишком тонко, – сказал он.
– Зато ты неплохо работаешь мечом, – утешила его Даф.
– Ага. Послушать Арея, так я самый бездарный из его учеников за последние полторы тысячи лет, – сказал Меф.
Даф улыбнулась и стала играть. После того, как на флейте только что играл Меф, это был своего рода отсроченный поцелуй. Тонкие грустные звуки перетекали, сливались, околдовывали. Мефодию чудилось, что она, подобно пауку, плетет мудреную, выверенную паутину, на которой дрожат капли росы.
– Вот мы тянем, тянем, а ты не боишься? – вдруг переставая играть, спросила она Мефа.
– Чего боюсь?
– Потерять любовь? Ну не сейчас, а когда‑нибудь… пусть через много лет? Что она выдохнется, выветрится, ослабеет? Мало ли что может произойти с любовью?
– Нет, – сказал Меф.
Даф удивленно окинула его взглядом:
– Почему?
– Почемушто… Теряешь всегда только то, что боишься потерять. Как‑то, еще классе в пятом, у меня в кармане лежали старый никчемный маркер и новый дорогой перочинный нож. Как ты думаешь, что я больше боялся потерять? И что в конце концов потерял?
Даф улыбнулась и, ничего не отвечая, снова стала играть. Звуки причудливо сплетались, ласкали. Мефодию чудилось, что они касаются его щек и шеи прохладными дразнящими пальцами.
– Что ты делаешь? – спросил он.
Даф ответила не сразу, продолжая дразнить Мефа неуловимо‑сладкими прикосновениями маголодий.
– Да ничего… Просто импровизирую. А теперь послушай вот это!
Даф чуть наклонила голову, и флейта вдруг издала серию быстрых озорных звуков, внезапно оборвавшихся на высокой резкой ноте. Даф насторожилась. Оторвав инструмент от губ, она посмотрела на Мефодия.
– Мне это не нравится, – сказала она.
– Что именно?
– Звук флейты. Она предупреждает. У кого‑то неприятности. Именно сейчас.
– У кого?
Флейта, лежащая на коленях у Даф, вновь издала тот же тревожный звук.
– Это женщина… Довольно взрослая, влюбчивая, вспыльчивая, с сильным характером, с перепадами настроения… – сказала Дафна, вслушавшись.
– УЛИТА!
– Ты сегодня видел ее?
– Нет, – вспомнил Меф. – Она, кажется, ушла куда‑то ночью. Ну да что с ней такое?
Даф быстро спрятала флейту в рюкзак и встала, почти касаясь головой низких стропил.
– Ты не замечал? Она ходила все эти дни, точно с обломившимся кинжалом в сердце. Раны не видно, но она есть… Даже улыбка у нее такая была. С замедлением.
– Как это с замедлением?
– Ну словно человек говорит себе: «Это, наверное, смешно. Даже скорее всего смешно. Надо улыбнуться, чтобы никто не заметил, как мне плохо». И кривит губы. А губы у него как раскрывшийся шрам.
– А, ну да! Она же с Эссиорхом поссорилась! Ничего – помирятся, ерунда, – небрежно сказал Меф.
Его, как мужчину, удивляла способность девушек устраивать трагедии на пустом месте. Он еще по школе помнил, как вдруг ни с того ни с сего посреди перемены то одна, то другая одноклассница начинала рыдать, громко, со взвизгами. Почему, отчего? То ли гормоны бушуют, то ли смс‑ку неприятную получила – не разберешь. Урока через два та же страдалица уже ржет, как кобылица, будто подруги недавно транспортировали к крану не ее, несчастную, с подламывающимися коленями, а физкультурника Грызикорытова. Нет уж, у парней со слезами хотя бы все ясно. Если кто‑то плачет, значит, как минимум ногу сломал.
Даф с негодованием стукнула его по ноге:
– Меф! Ты мать поросенка! Нельзя так скверно думать о девушках!
Буслаев озадачился. С его точки зрения, кто‑то слишком долго играл на флейте, а это все равно что надувать дырявый матрац.
– Чья я мать? – недоверчиво переспросил Меф.
– Чья слышал! Чтобы у меня перья не потемнели, приходится называть предметы косвенно! – пояснила Даф.
– А… понял! – сказал Меф, запоздало соображая, что его только что, по сути дела, назвали свиньей. – Мать поросенка – это еще терпимо. Вот на мать щенка я бы уже обиделся…
– БУСЛАЕВ!!!
– Что Буслаев? Не я первый начал, между прочим. Может, Улита и Эссиорх просто слишком далеко жили друг от друга? – предположил Меф.
– Для любви редкие встречи скорее праздник, чем помеха. Они подкармливают воображение. Чем реже человека видишь, тем проще его любить. Излишним общением можно только все испортить, – пояснила Даф.
– Принято к сведению, – сказал Меф. Ему пришло в голову, что он‑то с Даф живет на одном этаже, да и учится, можно сказать, в одной группе.
Даф деловито очертила носком круг в пыли чердака.
– Кажется, более‑менее ровно! – сказала она озабоченно.
– А что ты хочешь?
– По снегу далеко не уйдешь! Придется телепортировать! Подойди ко мне!
Меф приблизился не слишком охотно. Телепортировать – это когда тебя в одном месте разбирают на миллионы атомов, а потом в другом месте собирают заново. Причем не исключено, что это случится на дне болота или в металлоконструкциях Останкинской телебашни. Кому как повезет. В магическом мире давно перестали вести счет застрявшим телепортантам. Это происходит сплошь и рядом, как автомобильные аварии в мире людей.
– Обними меня! Я перенесу нас к Улите… – велела Даф.
Меф обнял ее.
– Крепче!
Меф обнял ее крепче. Что ж, у телепортации, особенно у данного ее вида, тоже есть свои плюсы. Теперь если они и окажутся вмурованными в стену, то, во всяком случае, вместе.
– Вижу, что ты долго стоял на кулаках и это принесло результат! Только, если можно, мне хотелось бы поднести к губам флейту, – прохрипела Даф.
Чтобы иметь возможность играть на флейте, Даф пришлось тоже обнять Буслаева, а флейту она пропустила над его левым плечом.
– Вот так! Очень надеюсь, что меня не совсем раздавили и я смогу хотя бы играть… Приготовься! – сказала она, поднося к губам мундштук.
Самого момента телепортации Меф не запомнил. Лишь что‑то отрывистое, смазанное, будто он несется куда‑то и тело его похоже на золотистый пчелиный рой. Где была в эти мгновения Даф и не являлась ли она тоже частью роя, Буслаев не мог сказать.
Наконец он осознал, что продолжает обнимать Дафну, но уже не на чердаке, а в каком‑то сомнительном месте. Слева тянулись заваленные снегом гаражи, а прямо перед ними находилось низкое одноэтажное здание с высоко расположенными узкими окошками, проход к которому был кое‑как расчищен. У дальнего гаража какой‑то мужичок безнадежно разгребал лопатой сугробы. Заметно было, что для него это скорее ежедневный моцион, чем действие, имеющее практический смысл.
– Где мы? – спросил Мефодий у Даф.
– Не знаю.
– Как не знаешь?
– Маголодия должна была телепортировать нас к Улите… Но где она и куда нас перенесет, я понятия не имела, – пояснила Даф.
Меф оглядел строение с узкими окнами. Вход был немного притоплен, ступени на три. Толстые стены, железная дверь, отваливающаяся штукатурка. Вывеска отсутствовала, но у Мефодия было достаточно опыта, чтобы разобраться что к чему.
– Судя по всему, мы у какой‑то левой качалки, – сказал он.
– Разве Улита занимается спортом? – усомнилась Даф.
– Она? Нет. Но порой ее тянет к спортсменам, – философски заметил Меф.
Он дернул дверь и, обнаружив, что она заперта, принялся методично барабанить. Стучать пришлось долго. Под конец Меф уже пинал дверь ногами. Удары глухо отзывались где‑то внутри.
– Может, там никого нет? – предположил он.
– Если бы не было, мы бы здесь не оказались. Я чувствую, что Улита в беде! – сказала Даф.
Она начала уже отодвигать Мефа, чтобы высадить дверь маголодией, как вдруг дверь открылась, и на пороге вырос сердитый лысый мужик с железными зубами. Он был маленького роста, но очень плечистый, отчего казалось, что в ширину он больше, чем в высоту.
«Похож на боевого гнома! Только секиры не хватает», – подумала Даф, на всякий случай покосившись на уши лысого. Нет, уши были не гномьи. Маленькие заплывшие глазки оценивающе скользнули от Мефодия к Дафне и обратно.
– Что вам надо? – гнусаво спросил лысый.
– Шоколада, – вежливо сказал Меф.
– Чего‑о?
– Не «чего‑о», а Корней Чуковский. Произведение «Телефон». Страница пять, третья строчка снизу, – ответил Меф, пытаясь заглянуть к нему за спину.
Однако лысый был так широк, что закупоривал проход. Вдобавок у него явно были сложные отношения с Корнеем Чуковским. Он грузно шагнул к Мефу, и тот предпочел отпрыгнуть.
– Простите его! Он пошутил… Нам нужна Улита, – сказала Дафна, одаривая лысого самой приветливой улыбкой из своей коллекции.
Лысый остановился.
– Улита? Кто такая?
– Секретарша нашего шефа.
Охранник задумался. Судя по напряжению, которое выразило его лицо, процесс мышления давался ему непросто.
– Толстая, что ли, такая? – уточнил он.
– Э‑э… ну немного полная. В какой‑то мере, – осторожно признала Даф.
Назвать Улиту толстой она бы не рискнула. Охранник снова ухмыльнулся:
– А‑а! Есть такая. У вашего шефа поехала крыша, если он взял себе такую секретаршу. Она пристроилась к целой компании парней, притом очень назойливо.
– Тогда это точно она! Нам нужно ее увидеть! – сказал Мефодий, пытаясь пройти мимо охранника.
Лысый сгреб его за ворот и приподнял. Из его рта пахло обедом, причем, возможно, даже не сегодняшним.
– На твоем месте я бы туда не совался. Девчонка сама выйдет, когда получит то, на что нарывалась! Вали отсюда, мелкий!
Меф обиделся. Слышать слово «мелкий» от человека, который был одного с ним роста, вдвойне досадно. Ворот сдавливал горло, мешая дышать.
– А ну отпусти меня! Ты что, дядя, совсем офэншуел? – хрипло крикнул Меф.
Лицо лысого перекосилось. Он занес кулак. Меф собрался выставить мысленную преграду, но Даф, не расстававшаяся с флейтой, его опередила. С нежностью врезавшегося в глаз утюга маголодия атаковала охранника. Мефа мотнуло. Рука, держащая его за ворот, разжалась. И вот охранник уже лежит на полу с блаженной улыбкой идиота, опоздавшего в клинику.
Меф склонился над ним:
– По‑моему, ты переусердствовала. О мою преграду он сломал бы кулак, не более того.
Даф виновато кивнула:
– Я ошиблась маголодией. Стоило применить другую, пробуждающую совесть. Но тогда он принялся бы ныть, а это долго. Не бойся, он очнется.
Меф огляделся. Узкий коридорчик завершался дверью, из‑за которой доносились возбужденные голоса. Меф примерно представлял, какие оргии способна устраивать Улита, поэтому, толкая дверь, ожидал увидеть что угодно, но то, что он в конечном счете увидел, удивило даже его.
Крутые парни, а было их человек пять, абсолютно одетые и бледно‑зеленые, жались к шкафчикам. Перед ними, подбоченившись, стояла Улита. Рядом с ней на полу, держась за разодранную руку, из которой хлестала кровь, сидел еще один «крутой». Он стонал и тихо матерился.
Буслаев окликнул Улиту. Ведьма раздраженно обернулась. Ее глазные зубы, выпачканные в крови, были выдвинуты. Волосы растрепались. Глаза, с сузившимися и почти пропавшими зрачками, полыхали желтым огнем. Даже привычного человека это могло напугать, что уж тут говорить о бедных лопухоидах?
Меф невольно попятился. Он был совсем не уверен, что Улита его узнала.
– Чего тебе, Буслаев? – хрипло спросила ведьма.
– Ничего… Мы волновались…
– Волнуйся лучше о них! Мне надо кое с кем разобраться.
– По‑моему, ты уже разобралась, – осторожно сказал Меф.
Яростный взгляд ведьмы, обращенный к нему, медленно погасал.
– С дамой надо обращаться вежливо. Особенно если она просто хочет поговорить. Вам все понятно? – рявкнула она, обращаясь к крутым.
Те прижались к стене. Улита брезгливо отвернулась.