«Вот это, – думал Рэнсом, – могло ждать и меня – или ее».
Но все же в эти часы, наедине с Нелюдем, он как‑то отдыхал. Работой, делом были бесконечные разговоры между Искусителем и Королевой. Трудно было проследить, как все продвигается час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что Искуситель берет верх. Конечно, бывали и взлеты, и падения. Порой непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из‑под ног Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в страшную беседу. Иногда он думал: «Слава богу! Мы победили наконец», – но Враг не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил, в последние же дни он заметил, что и Королева устала. Он попросил ее отослать прочь их обоих. Но она не согласилась, и слова ее показали, сколь велика уже опасность. «Как я могу отдыхать и веселиться, – сказала она, – когда дело не решено? Я не стану отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я совершить какое‑то великое дело ради Короля и детей наших детей».
Именно на этой струне играл теперь Враг. Слова «долг» Королева не знала, но как раз во имя долга он заставлял ее снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его было бы трусостью. Каждый день, в тысяче образов, он представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву. Потихоньку он вытеснил мысль о том, чтобы подождать Короля и вместе принять решение. Теперь и речи не было о такой трусости! Весь смысл ее поступка, все величие в том и будет, чтобы совершить его без ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее, так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство, и своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему свободу. Теперь, пока решает она – теперь или никогда, – можно свершить этот подвиг. «Теперь или никогда», – твердил он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам, – а что, как она упустит великую возможность, напрасно проживет жизнь? «Словно я дерево без плодов», – говорила она. Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но Нелюдь спросил, неужто у разделения на два пола нет иной цели, кроме размножения? Ведь потомство можно бы обеспечить как‑нибудь иначе, скажем – как у растений. Он тут же пустился объяснять, что там, на Земле, мужчины вроде Рэнсома – отсталые самцы, боящиеся новых благ, – всегда старались ограничить женщину деторождением и знать не желали о той высшей участи, ради которой она и создана Малельдилом. Он сказал, что такие люди уже причинили немало вреда, и от нее зависит, чтобы ничего подобного не случилось на Переландре. Именно тут он и стал учить ее новым словам: Творчество, Интуиция, Духовность. Но допустил промах – когда Королева поняла, что такое «творческий», она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и долго смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого, и отослала их обоих.
Это было Рэнсому на руку, но утром он сорвался, и все пошло прахом. В тот день Нелюдь еще настырней толковал о самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык и вставляя английские слова, он пытался объяснить, что видел эту «самоотверженность» на деле. Он стал рассказывать о женщинах, которые падали от голода, но не садились есть, пока муж не вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не может; о матерях, которые клали жизнь на то, чтобы выдать дочь за того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. «Неужели ты не видишь, – орал он, – что в этих словах нет смысла? Что толку говорить, будто ты хочешь сделать это ради Короля? Ты знаешь, что именно этого Король не хочет и не захочет! Разве ты – Малельдил, чтобы решать, что хорошо для него, что плохо?» Но она почти ничего не поняла, а тона – испугалась. Все это было на руку Нелюдю.
Сквозь все взлеты и падения, сквозь битвы, атаки и контратаки, сквозь сопротивление и отступление Рэнсом все яснее видел план кампании. Сама идея подвига и жертвы по‑прежнему соединялась для Королевы с любовью к Королю, к ее еще не родившимся детям и даже к Малельдилу. Сама мысль, что Малельдил, быть может, желает именно непослушания, и была той щелью, через которую в ее разум мог хлынуть поток искушения. Но с тех пор как Нелюдь начал свои трагические повествования, к этому прибавился самый слабый призвук театральности, самовлюбленного желания сыграть главную роль в драме своего мира. Нелюдь, без сомнений, пытался усилить именно это. Он не мог преуспеть, пока такое чувство оставалось каплей в океане ее души. Вероятно, до тех пор пока это не изменится, Королева была в безопасности – пожалуй, ни одно разумное существо не откажется от счастья ради чего‑то столь смутного, как болтовня о духовности и высшем предназначении. Не откажется – пока искушение себялюбием не перевесит всего остального. Эгоизм, таящийся в идее благородного бунта, должен возрасти; и Рэнсом думал, что, хотя она и смеется над Врагом и часто дает ему отпор, он растет очень медленно и все же явно. Конечно, все было сложно, очень сложно. Нелюдь всегда говорил почти правду. Видимо, в замысел Божий входило и то, что это счастливое создание станет совсем взрослым, обретет свободный выбор, в некотором смысле отделится и от Бога, и от мужа, чтобы связь их стала глубже и полноценней. С самой первой встречи Рэнсом видел, как взрослеет Королева, и сам, пусть бессознательно, помогал этому. Если она победит искушение, оно станет новым, очень важным шагом все к той же цели – к более свободному, разумному и осознанному послушанию. Но именно поэтому ошибка, которая низвергнет ее в рабство ненависти и зависти, экономики и политики, так хорошо известное нашему миру, – эта роковая ошибка так страшно похожа на правильный шаг. О том, что опасность усиливается, Рэнсом догадывался и по тому, как трудно стало напоминать о простейших исходных посылках. Королева все меньше обращала внимание на то, что изначально дано ей, – на заповедь Малельдила, на совершенно неизвестные последствия, на нынешнее счастье, столь великое, что перемена едва ли окажется к лучшему. Все это смывала бурная волна нечетких, но ярких образов, создаваемых Нелюдем, и все возрастающая важность центрального образа. Она не утратила невинности, не ведала дурных намерений, воля ее была чиста, но воображение уже наполовину заполнилось яркими и ядовитыми картинками.
И снова Рэнсом подумал: «Нет, так больше нельзя»; но все его доводы были бессильны, искушение продолжалось.
Он очень устал и однажды под утро провалился в мертвый сон, а очнулся лишь к полудню. Он был один, и великий ужас охватил его. «Что же я мог поделать? Что я мог?» – вскричал он, решив, что битва проиграна. Голова у него кружилась, сердце болело, когда он брел к берегу, чтобы найти там рыбу и отправиться вслед за беглецами на Твердую Землю. Он был так растерян и измучен, что даже не думал, как ему теперь искать эту землю, не зная, где она и сколько до нее плыть. Продравшись через лес на открытое место, он внезапно увидел, что два человека, укутанные с головы до пят, спокойно стоят перед ним на фоне золотого неба. Одеяния их были пурпурными и синими, венцы – из серебряных листьев, ноги остались босыми. Одно существо показалось ему самым прекрасным, другое – самым уродливым из детей человеческих. Они заговорили, и он понял, что перед ним – Королева и оболочка Уэстона. Одежда у них была из перьев. Рэнсом хорошо знал тех птиц, из чьих крыльев такие перья можно вырвать, но как сплести из них ткань, представить себе не мог.
– Здравствуй, Пятнистый, – сказала ему Королева. – Ты долго спал. Как тебе нравятся эти наши листья?
– Птицы… – сказал Рэнсом. – Бедные птицы! Что же он сделал с ними?
– Он где‑то нашел эти перья, – беззаботно ответила она. – Птицы их роняют.
– Зачем ты это надела?
– Он снова сделал меня старше. Почему ты никогда не говорил мне, Пятнистый?
– О чем?
– Мы ведь и не знали. Он сказал, что у деревьев есть листья, у зверей – мех, а в вашем мире мужчины и женщины тоже надевают красивые одежды. Почему ты не отвечаешь, нравимся ли мы тебе? Ох, Пятнистый, неужели это – из тех благ, от которых ты отворачиваешься? Это не новость для тебя, раз все так делают в твоем мире.
– Да, – сказал Рэнсом, – но здесь все иначе. Здесь тепло.
– Так сказал и он, – ответила Королева, – но ведь у вас холодно не повсюду. Он говорит, это делают и в теплых странах.
– Он сказал, зачем это делают?
– Чтобы стать красивыми. Зачем же еще? – удивилась она.
«Слава богу, – подумал Рэнсом, – он всего‑навсего учит ее тщеславию».
Он боялся худшего. Но ведь если она будет носить одежду, рано или поздно она узнает стыд, а там – и бесстыдство.
– Ну как, стали мы красивей? – перебила она его мысли.
– Нет, – ответил Рэнсом и сразу поправился: – Не знаю.
Ответить и впрямь было нелегко. Теперь, когда наряд из перьев скрыл обыденную одежду, Нелюдь выглядел экзотично, даже своеобразно и уж точно не был таким противным. А вот Королеве этот наряд не шел. Да, в обнаженном теле есть какая‑то простота; нет, скажем так: это «просто тело». Пурпурное платье придало ее красоте величие и яркость, и все же это было уступкой более низменным представлениям. В первый (и последний) раз Рэнсом увидел в ней женщину, в которую мог бы влюбиться и человек с Земли. Этого вынести он не мог. Мысль была так уродлива, так чужда здешнему миру, что краски поблекли и угас запах цветов.
– Стали мы красивей? – настаивала Королева.
– Какая разница? – сказал он угрюмо.
– Каждый хочет быть таким красивым, каким только можно, – сказала Королева. – А я не могу увидеть саму себя.
– Можешь, – произнес голос Уэстона.
– Как же это? – спросила она, оборачиваясь к нему. – Даже если мне удастся повернуть глаза вовнутрь, я увижу тьму.
– Нет, – ответил Нелюдь. – Сейчас я покажу.
Он отошел на несколько шагов – туда, где на желтом мху лежал рюкзак Уэстона. С той напряженной отчетливостью, с какою мы видим в минуту опасности и горя, Рэнсом разглядел все детали. По‑видимому, рюкзак был куплен в том же магазине, что и его собственный. Эта мелочь напомнила ему, что Уэстон когда‑то был человеком, с человеческим разумом, с человеческими радостями и горестями, и он чуть не заплакал. Страшные пальцы, уже не принадлежавшие Уэстону, расстегнули застежки, вытащили маленький блестящий предмет – карманное зеркальце за три шиллинга и шесть пенсов – и протянули Королеве. Та повертела его в руках.
– Что это? Что с ним делать? – спросила она.
– Погляди в него, – ответил Нелюдь.
– Как это?
– Гляди! – сказал он, взял зеркало и поднес к ее лицу.
Довольно долго она гляделась в него, ничего не понимая. Потом вскрикнула, отшатнулась, закрыла руками лицо. Рэнсом тоже вздрогнул – впервые увидел он, что она просто поддалась чувству. Этот мир менялся слишком быстро.
– Ой! – вскрикнула она. – Что это? Я видела лицо.
– Это твое лицо, красавица, – сказал Нелюдь.
– Я знаю, – ответила она, отворачиваясь от зеркала. – Мое лицо глядело оттуда на меня. Я становлюсь старше или это что‑то другое? Я чувствую… чувствую… сердце бьется слишком сильно… Мне холодно. Что же это?
Она переводила взгляд с одного собеседника на другого. С лица ее слетела завеса, скрывавшая его тайны. Теперь оно говорило о страхе так же внятно, как лицо человека, прячущегося в бомбоубежище.
– Что это? – снова и снова спрашивала она.
– Это страх, – отвечал голос Уэстона, а лицо Уэстона ухмыльнулось Рэнсому.
– Страх… – повторила она. – Это – страх. – Она поразмышляла о новом открытии и наконец резко сказала: – Мне он не нравится.
– Он уйдет, – сказал Нелюдь, но тут Рэнсом вмешался:
– Он никогда не уйдет, если ты будешь его слушаться. Он поведет тебя от страха к страху.
– Мы бросимся в большую волну, – сказал Нелюдь, – мы минуем ее и двинемся дальше. Ты узнала страх, и видишь, что должна испытать его ради своего рода. Ты знаешь, что Король на это не решится. Да ты и не хочешь, чтобы с ним это случилось. А этой вещицы незачем бояться, ей надо радоваться. Что в ней страшного?
– Лицо одно, а их стало два, – решительно возразила Королева. – Эта штука, – она указала на зеркало, – я и не я.
– Если ты не посмотришь на себя, ты так и не узнаешь, насколько ты красива.
– Я вот что думаю, чужеземец, – сказала она, – плод не может съесть сам себя – так и человек не может разговаривать сам с собою.
– Плод ничего не может, ибо он только плод, – возразил Искуситель, – а мы можем. Эта штука – зеркало. Человек может разговаривать с самим собой и любить самого себя. Это и значит быть человеком. Мужчина или женщина может общаться с самим собой, словно с кем‑то другим, и любоваться своей же красотою. Зеркало научит тебя этому искусству.
– Хорошее оно? – спросила Королева.
– Нет, – ответил Рэнсом.
– Как ты можешь знать, не попробовав? – ответил Нелюдь.
– А если ты попробуешь, и оно плохое, – сказал Рэнсом, – сможешь ли ты удержаться и больше не смотреть?
– Я уже общалась с собой, – сказала Королева, – но я еще не знаю, как я выгляжу. Если меня две, лучше уж узнать, какая же та, другая. Не бойся, Пятнистый, я погляжу разок, чтобы разглядеть лицо той женщины. Зачем мне глядеть еще?
Робко, но твердо она взяла зеркало из рук Нелюдя и с минуту молча глядела в него. Потом опустила руку, но зеркала не выпустила.
– Как странно… – сказала она.
– Нет, красиво, – возразил Нелюдь. – Тебе ведь понравилось?
– Да.
– Ты так и не узнала то, что хотела узнать.
– А что? Я и забыла.
– Ты хотела узнать, красивее ли ты в этом платье?
– Я увидела только лицо.
– Отодвинь от себя зеркало и увидишь ту женщину целиком – ту, другую, то есть себя. Погоди, я сам его подержу!
Все эти обыденные действия были сейчас нелепыми и дикими. Королева поглядела, какова она в платье, потом – без платья, потом опять в платье, наконец решила, что в платье – хуже, и бросила цветные перья на землю. Нелюдь подобрал их.
– Разве ты его не сохранишь? – спросил он. – Ты не хочешь носить его каждый день, но ведь когда‑нибудь захочется…
– Сохранить? – переспросила она, не вполне понимая.
– Ах да, – сказал Нелюдь, – я и забыл! Ты же не будешь жить на Твердой Земле, не построишь там дома и никогда не станешь госпожой своей собственной жизни. «Сохранить» – значит положить что‑то туда, откуда можно взять и где не тронут ни дождь, ни звери, ни другие люди. Я подарил бы тебе это зеркало. Это было бы Зеркало Королевы, дар из Глубоких Небес, которого нет и не будет у других женщин. Но ты мне напомнила, что в вашем мире нельзя ни дарить, ни хранить, пока вы живете изо дня в день, как звери.
Королева не слушала его. Она стояла тихо, словно у нее закружилась голова от представшего перед ней видения. Нет, она не походила на женщин, думающих о новом наряде, – лицо ее было благородным, слишком благородным. Величие, трагедия, жертва занимали ее; и Рэнсом понял, что враг затеял всю эту игру с платьем и зеркалом не для того, чтобы разбудить в ней тщеславие. Образ телесной красоты был лишь средством, чтобы приучить ее к гораздо более опасному образу – душевного величия. Искуситель хотел, чтобы она смотрела на себя извне и восхищалась собой. Он превращал ее разум в сцену, где главная роль отведена призрачному «я». Пьесу он уже сочинил.
Глава 11
В тот день Рэнсом проснулся поздно, и теперь ему было легче выдержать бессонную ночь. Море успокоилось, и дождя не было. Рэнсом сидел во тьме, выпрямившись и прислонившись к дереву. Оба его спутника были рядом – Королева, судя по ее тихому дыханию, спала, а Нелюдь поджидал ее пробуждения, чтобы вновь докучать ей, лишь только Рэнсом задремлет. И в третий раз, громче, чем прежде, прозвучало в душе Рэнсома: «Нет, так больше нельзя».
Враг становится все настойчивей. Если не свершится чудо, Королева обречена, она сдастся. Почему же нет чуда? Точнее – доброго чуда? Ведь сам Враг чудом попал на Переландру. Разве только аду дано творить чудеса? А что же Небо? Уже не в первый раз Рэнсом думал о Божественной справедливости. Он не мог понять, почему Малельдил оставил его, когда Враг стоит перед ним.
Но не успел он подумать, как вдруг, внезапно и ясно, понял, что Малельдил – здесь, словно сама тьма поведала ему об этом. Весть об Его присутствии, уже настигавшая его на Переландре, – желанная весть, которую разум не мог принять не противясь, – вернулась к нему. Тьма была полна, она просто давила, он едва мог дышать, и немыслимо тяжелый венец лег на его голову, так что он и думать не мог. Однако он знал, что это никогда и не уходило, только он сам, Рэнсом, подсознательно старался не замечать его в последние дни.
Роду нашему трудно совсем, совершенно молчать. Что‑то не умолкает внутри, болтает и болтает, даже в самом священном месте. Рэнсом просто онемел от страха и любви, он как бы умер, но кто‑то, неспособный даже на почтение, все терзал его разум возражениями и вопросами.
«Ну хорошо, – приговаривал неугомонный скептик, – а на что мне такая помощь? Враг и впрямь здесь, он и впрямь говорит и действует. Где же посланец Малельдила?»
Тьма и тишина отразили его ответ, как отражают удар теннисист и фехтовальщик, – и он едва удержался на ногах. Это было кощунственно.
«Да что же я могу? – не унялась половина разума. – Я сделал все, что мог. Я спорил с ним, сколько было сил. Нет, правда, ведь ничего не выходит».
Он пытался убедить себя, что не может представлять Малельдила так, как Нелюдь представляет здесь ад. Он твердил, что эта мысль – от дьявола, это гордыня, соблазн, мания величия. И снова застыл в ужасе – тьма попросту отбросила его доводы, отбросила почти нетерпеливо, и пришлось понять то, что почему‑то ускользало от него: его появление на Переландре – не меньшее чудо, чем появление Врага. Да, доброе чудо, которого он жаждал, свершилось. И чудо это – он сам.
«Чепуха какая!.. – сказал неугомонный скептик. – Тоже мне чудо – смешной, пятнистый, ничего доказать не может!»
Разум поспешно устремился в лазейку, поманившую надеждой на спасение. Прекрасно. Он и вправду попал сюда чудом. Стало быть, он в руках Божьих. Он сделает все, что сможет, – да что там, сделал! – а за исход этой битвы отвечает Бог. Он не достиг успеха, но сделал что только мог. «Нам, смертным, не дано успехом править».{33} Исход битвы его не касается, это дело Малельдила. Когда он истощит все силы в честной, но безнадежной борьбе, Малельдил вернет его домой. Быть может, замысел в том и заключается, чтобы Рэнсом поведал людям об истинах, которые он обрел на Венере. А судьба ее не в его руках. Она в руке Божьей. Там ей и место. Надо верить…
И вдруг словно лопнула струна скрипки. Ничего не осталось от лукавых доводов. Несомненно и беспощадно тьма отвечала ему: нет, не так. Его путешествие на Переландру – не нравственное упражнение и не мнимая борьба. Да, исход – в руках Малельдила, но руки его – Королева и Рэнсом. Судьба этого мира действительно зависит от того, что они сделают в ближайший час. Это – правда, ничего не поделаешь. Они могут, если хотят, спасти невинность нового мира; а если они отступятся, она погибнет. Судьба мира зависит только от них, больше ни от кого – во всей Вселенной, во всей вечности. Это он увидел ясно, хотя еще и понятия не имел, что же ему делать.
Себялюбивая часть души торопилась возразить, но вхолостую, словно винт вытащенной на берег лодки. Это же нагло, нелепо, нечестно! Что ж, Малельдил хочет потерять мир? Какой смысл все творить и устраивать, если такие важные вещи зависят от ничтожества? И тут он вспомнил, что там, на Земле, идет война. Хилые лейтенанты и веснушчатые сержанты, которые только начали бриться, крадутся в мертвой тьме или стоят в дозоре, бодрствуя, как и он, и зная ужасную истину – все зависит от них. А там, в дали веков, Гораций{34} стоял на мосту, и Константин{35} решал – принять ли новую веру, и сама Ева глядела на запретный плод, а Небеса Небес ожидали ее решения. Рэнсом стискивал зубы, он дрожал, но видел то, что открылось ему. Так, только так был создан мир. Выбирай: или ничего не зависит от тебя, или что‑то зависит. Если же зависит, кто поставит этому предел? Камешек может изменить течение реки. В этот ужасный миг он – тот камень, который оказался в центре Вселенной, и эльдилы всех миров, вечные, безгрешные, светлые, замерли в глуби Небес, ожидая, как поступит Элвин Рэнсом из Кембриджа.
На минуту ему стало легче – да он ведь не знает, что в его силах! Он чуть не рассмеялся от радости. Он зря испугался. Никто не ставил перед ним точной задачи. Он должен просто противостоять Врагу – а как именно, обстоятельства подскажут. И вновь, как испуганное дитя в объятиях матери, он нашел убежище в словах «сделаю, что могу». Он сделает, что сможет, он и так делает.
– Нет, сколько у нас мнимых пугал! – пробормотал он, расслабившись и усаживаясь поудобнее.
Ласковая волна подхватила его, волна разумной и радостной веры; во всяком случае, так ему показалось.
Эй, что это? Он резко выпрямился, сердце отчаянно забилось. Мысли его вновь натолкнулись на ответ и отшатнулись, словно он коснулся раскаленной кочерги. Нет, он ослышался, это нелепость, что‑то ребяческое… Он сам это выдумал. Яснее ясного, что битва с дьяволом может быть только духовной… Только дикарю придет в голову драться с ним. Если б все было так просто… Но тут себялюбивое «я» допустило роковую ошибку. Рэнсом был честен, он привык не лгать себе и не мог притворяться, что не боится драки с Нелюдем. Ясные и яркие картины встали перед ним… Мертвенный холод рук (он однажды нечаянно коснулся их)… длинные стальные ногти… они раздирают плоть, вытягивают жилы… Какая медленная, мучительная смерть! И до самого конца перед ним будет ухмыляться этот жестокий идиот. Господи, да ведь прежде, чем он умрет, он сдастся, будет молить о пощаде, обещать помощь, клясться в верности перед этим, да что угодно!
Как хорошо, что эта дикая мысль заведомо нелепа… Рэнсом почти убедил себя: что бы ни слышалось во тьме и тишине, грубой простой драки Малельдил замыслить не мог. Это он сам выдумал, мерещится всякая жуть. Тогда духовная брань спустится на уровень мифа. И тут Рэнсом снова запнулся. Уже на Марсе он узнал, а здесь – убедился, что отличить истину от мифа, а то и другое – от факта можно только на Земле, где, к несчастью, грехопадение отделило тело от души. Даже у нас таинства веры напоминают, что разделение это – тяжко и никак не окончательно. Воплощение повело нас к тому, чтоб они воссоединились. Здесь же, на Переландре, они не разделялись. Все, что происходит здесь, было бы мифом на Земле. Он уже думал об этом; теперь он это знал. Тот, Кто был во тьме, вложил эту истину в его ладони, словно страшное сокровище.
На несколько мгновений эгоист в нем забыл свои доводы. Он хныкал и всхлипывал, как ребенок, который просится домой. Потом он опомнился. Он вполне разумно объяснил, почему нелепо драться с Нелюдем. Такая драка ничего не решит в борьбе духовной. Если Королева сохранит послушание только потому, что Искусителя убрали силой, какой в этом смысл? Что это докажет? Если же искушение – не испытание, не тест, зачем Малельдил допустил его? Разве наш мир был бы спасен, если бы слон случайно наступил на змия за миг до грехопадения? Неужели все так просто, так вненравственно, так нелепо?
Грозная тишина сгущалась. В ней все отчетливей проступало Лицо, оно просто глядело на тебя, глядело не без печали, не гневаясь и не возражая, но так, что ты постепенно понимал, насколько ясна твоя ложь, и вот ты спотыкаешься, и оправдываешься, и больше не можешь говорить. Смолкло наконец и себялюбивое «я». Тьма почти сказала: «Ты знаешь сам, что напрасно тянешь время». Все ясней становилось, что ему не удастся уподобить друг другу события в райском саду и на Переландре. То, что свершилось на Земле в тот час, когда Малельдил родился человеком в Вифлееме, навсегда изменило Вселенную. Новый мир, вот этот, не повторял старый. Ушедшая волна не вернется, как говорит Королева. Когда Ева пала, Бог еще не был человеком. Люди еще не стали членами Его тела. Теперь же Он страдает и спасает через них. Одна из целей Его замысла – спасти Переландру не через Себя, но через Себя в Рэнсоме. Если Рэнсом отступит, замысел не удастся. Для этой главы, куда более сложной, чем он думал, избран именно он. Странное чувство – удаления, умаления, исчезновения – охватило его: он понял, что не только Земля, но и Переландра в центре. Можно назвать все, что тут происходит, отдаленным следствием воплощения на Земле; можно считать земные события лишь подготовкой для новых миров, из которых Переландра – первый. И то и другое истинно. Одно не может быть важнее другого, все самоценно и самостоятельно, слепков и копий не бывает.
Себялюбец не унялся. До сих пор Королева противилась искушению. Она устала и колебалась, быть может, ее воображение уже не так непорочно, но она не сдалась. Значит, ее история отличается от истории нашей праматери. Рэнсом не знал, сопротивлялась ли Ева и долго ли, а уж тем паче – чем бы все кончилось, если бы она устояла. Ну, потерпел бы змей поражение, – неужели назавтра он явился бы снова, и еще назавтра, и еще? Неужели испытание длилось бы вечно? Как прекратил бы его Малельдил? Здесь, на Переландре, он думал не о том, как это предотвратить, а о том, что «так больше нельзя». Нелюдь мучает ее, не отстает, она держится, надо ей помочь, и вот тут земное грехопадение ничего не подскажет. Задача – иная, для нее нужен другой исполнитель, и им, на беду, оказался Рэнсом. Напрасно он вновь и вновь обращался к Книге Бытия, вопрошая: «Что бы случилось?» Тьма не отвечала. Неутомимо, неумолимо она напоминала ему о том, что стояло перед ним здесь и сейчас. Он уже чувствовал, что словечко «бы» бессмысленно – оно уводит в «ненастоящий мир», какого просто нет. Есть только то, что есть, а это всегда ново. Здесь, на Переландре, испытание остановит только Рэнсом, больше никто. Голос – ведь он, в сущности, слышит голос – окружил его выбор какой‑то бесконечной пустотой. Эта глава, эта страница, эта фраза может быть только тем, что есть, и ничто ее не заменит.
Рэнсом попытался найти еще одну лазейку. Как может он бороться с бессмертным? Будь он даже спортсменом или воином, а не близоруким профессором, которого до сих пор беспокоит старая рана, он и тогда не мог бы сражаться с дьяволом. Его же нельзя убить! И тут же ответ открылся ему. Можно уничтожить тело Уэстона – то, без чего Враг ничего не может сделать на Переландре. В этом теле, тогда еще повиновавшемся человеческой воле, Враг проник сюда. Если его изгнать, у него не останется здесь обиталища! Рэнсом вспомнил о бесах в Библии, которые страшились, что их ввергнут в бездну. Теперь наконец он с ужасом понял, что физическое действие, которое от него требовалось, не бессмысленно и не безнадежно. У обоих тела нетренированы и не очень молоды, оба вооружены лишь кулаками, ногтями и зубами. Рэнсому стало дурно от ужаса и отвращения. Убивать таким оружием живое существо (он помнил, как пытался прикончить лягушку) – очень страшно; умирать от него – наверное, медленно – еще страшней. Он был уверен, что погибнет.
«Да разве я победил хоть в одной драке?» – спросил он.
Он больше не притворялся, будто не понимает, чего от него ждут. Силы его иссякли. Он получил ответ, очень ясный, увильнуть нельзя. Голос во тьме беззвучен, но так отчетлив, что он удивлялся, как не проснулась спящая Женщина. Невозможное встало перед ним. Вот что он должен сделать; вот чего он сделать не может. Тщетно вспоминал он мальчиков, даже не верящих в Бога, – какое испытание проходят они сейчас на Земле (и ради меньшей цели). Его воля была в том ущелье, где даже стыд не спасет, оно только темнее и глубже. Ему казалось, что он согласился бы сражаться с Уэстоном, будь у них оружие. Он решился бы даже пойти безоружным против револьвера. Но обхватить это тело, попасть в живые руки мертвеца, прижаться грудью к груди… Дикие мысли приходили к нему. Можно ослушаться, ничего страшного – потом, на Земле, он покается. Он струсит, как Петр{36}, и его простят, как Петра. Конечно, разум его прекрасно знал ответ, но в такие минуты доводы разума – просто старые сказки. Потом иной ветер поднялся в его душе, настроение переменилось. Быть может, он победит в борьбе, даже не очень пострадает. Но тьма не давала ему никаких, ни малейших гарантий. Будущее было темно, как она сама.
«Ведь тебе не зря дано имя Рэнсом», – произнес Голос.
Рэнсом знал, что ему не почудилось, и по весьма забавной причине: фамилия его происходила не от слова «рэнсом», то есть «выкуп», но от «Рэнольф сан», «сын Ранульфа». Он давно это знал и соединить эти два слова мог бы разве что ради забавы, ради каламбура. Но даже себялюбивое «я» не осмелилось бы предположить, что Голос играет словами. В одну секунду Рэнсом понял, что случайное для филолога совпадение слов вовсе не случайно. Различие между осмысленным и случайным, как и между мифом и фактом, – чисто земное. Замысел так широк, что в рамках земного опыта мы не видим связи между его частями; потому наш опыт и разделяет случайное и неизбежное. Вне этих рамок разницы уже нет. Ему пришлось шагнуть за пределы Земли, попасть в более сложный узор, чтобы узнать, почему древние философы говорили, что за пределом земного круга исчезает случайность. Прежде, чем мать зачала его; прежде, чем предкам его было дано имя Рэнсом; прежде, чем слово это стало означать «выкуп за пленных»; прежде, чем Бог создал мир, все это было так связано в вечности, что самый смысл узора зависел от того, чтобы сейчас все совпало. И он склонил голову, и застонал, и возроптал на судьбу – он просто человек, а его принуждали вступить в метафизический мир и осуществить то, о чем философы лишь размышляли.