Е. П. Оболенскому
№ 6. 21 апреля 1840 г., [Туринск].
…Мне очень живо представил тебя Вадковский: я недавно получил от него письмо из Иркутска, в котором он говорит о свидании с тобой по возвращении с вод. Не повторяю слов его, щажу твою скромность, сам один наслаждаюсь ими и благословляю бога, соединившего нас неразрывными чувствами, понимая, как эта связь для меня усладительна. Извини, любезный друг, что невольно сказал больше, нежели хотел: со мной это часто бывает, когда думаю сердцем, – ты не удивишься…
Очень рад, что, наконец, Александр Лукич[163]отозвался из Тугутуя, – поздравь его и от меня на новоселье: понимаю, как тебе приятно получить его признательный голос и как ты радуешься его обзаведению. Насчет пособия, выдаваемого из казны, которого до этого времени ни он, ни другие не получают, я нисколько не удивляюсь, потому что и здесь оно выдается несколько месяцев по истечении года, за который следует. Странно, что деньги, необходимые для существования, не достигают своего назначения своевременно. Тяжело, любезный друг, подумать о многих из наших в финансовом отношении, а помочь теперь нет возможности; что бог даст вперед…
Ивашев обнимает тебя; ему, бедному, эти дни тяжелы грустным воспоминанием – она унесла с собой все земные радости. Не знаю, сказал ли я тебе, что мы с половины марта живем в новом его доме, который нас всех просторно помещает. У меня отдельные две большие комнаты, бываю один, когда хочу, и в семье, когда схожу вниз. Хозяева рады постояльцу, но этот последний не всегда приятный собеседник. Не знаю, буду ли в Туринске тем, что был прежде, – до сих пор все не то. Мне бы необходимо нужно было пользоваться советами Вольфа – верно бы, не так расхворался там. В ту же пору хоть бы и возвратиться в окрестности Иркутска: я писал об этом к Annette.
Прощай, любезный друг Оболенский, мильон раз тебя целую, больше, чем когда-нибудь. Продолжай любить меня попрежнему. Будь доволен неполным и неудовлетворительным моим письмом. Об соседях на западе нечего сказать особенного. Знаю только, что Беляевы уехали на Кавказ. Туда же просились Крюковы, Киреев и Фролов. Фонвизину отказано. – Крепко обнимаю тебя.
И. Пущин.
39. М. А. Фонвизину [164]
28 апреля 1840 г., Туринск.
Опять к вам, добрый и почтенный Михаил Александрович, с просьбою. Податель этого листка здешний мещанин Кудашев привез в Тобольск рекрута-наемщика. Помогите ему сдать этого молодца: при сдаче обыкновенно встречаются затруднения и издержки. Нельзя ли вам отклонить первые, если они найдутся, и избавить его от последних или по крайней мере, сколько возможно, уменьшить. Я говорю, как вы можете представить, об издержках противузаконных. Этот честный и уважаемый человек сколотился деньгами, чтобы нанять молодца за своих детей, славнейших ребят. Купцы, у которых двое старших в приказчиках, дали ему их жалованье вперед – иначе он должен бы был скрепя сердце расстаться с одним из кровных. Поговорите с ним, он вам все объяснит лучше меня, и вы с удовольствием будете его слушать – он человек очень неглупый.
Не извиняюсь, что преследую вас разного рода поручениями; вы сами виноваты, что я без зазрения совести задаю вам хлопоты. Может быть, можно будет вам через тезку Якушкина избавить этого человека от всяких посторонних расходов. Словом сказать, сделать все, что придумаете лучшим; совершенно на вас полагаюсь и уверен, что дело Кудашева в хороших руках.
Вообразите, что на прошедшей почте получил от Спиридова новое странное поручение: теперь уже не зовет в Тобольск за благодарностию, а просит, чтобы мои родные взяли Гленова сына из Нарвы, где он в пансионе, и определили в кадетский корпус. Странно и довольно трудно!
Скажите, видели ли вы нового астраханского прокурора, доволен ли он своим назначением? Верно, они по старому знакомству погостили у вас в Тобольске.
От Тулинова вчера узнал, что Степан Михайлович, наконец, асессор и начальник отделения; это известие истинно порадовало меня – по крайней мере он несколько теперь оперится и не так будет ему опасен наш Штейнгейль.
Гаюс мне писал из Омска несколько слов; надеюсь, что он у вас поболтал, – большой оригинал мой толстый двоюродный племянник!
Посылаю вам записки Andryane – вы и Наталья Дмитриевна прочтете с наслаждением эту книгу – кажется, их у вас не было. Если успеете – с Кудашевым возвратите, – я хочу их еще послать в другие места. Бобрищев-Пушкин, верно, также охотно их пробежит.
Ивашев третьего дня через Тулинова просил вас выслать сюда его деньги, за исключением двухсот рублей, которые вы отдадите Кудашеву; они ему следуют по счету Ивашева с Басаргиным.
У Басаргина родился на второй день праздника сын, именем Александр, – следовательно, в полном смысле слова наследник. Малютка не совсем что-то здоров и вряд ли будет жив – она его недоносила. Грустное происшествие в нашем захолустье – причем все в том же однообразии, начиная с меня. Кажется, я здесь не уживусь и чуть ли не отправлюсь в обратный путь, на восток. Без всяких шуток надобно серьезно лечиться у Вольфа – что-то необыкновенное во мне происходит. Писал к сестре, не знаю, успеет ли она это устроить. Это нигде не может сделаться, как в Петербурге.
Все это между нами до поры до времени. В престранном я положении; что ни делал, никакого нет толку. Таким образом, жизнь – не жизнь.
Пора обнять вас крепко, дружески, почтенный Михаил Александрович, добрую Наталию Дмитриевну приветствуйте за меня, Пушкину пожмите руку. Желаю вам от искреннего сердца всего приятного.
Верный ваш И. П.
Все наши свидетельствуют вам дружеское почтение. Вы мне скажете словечко радостное с Кудашевым: ваше письмо мне всегда подарок.
Из Иркутска имел письмо от 25 марта – все по-старому, только Марья Казимировна поехала с женой Руперта лечиться от рюматизма на Туринские воды. Алексей Петрович живет в Жилкинской волости, в юрте; в городе не позволили остаться. Якубович ходил говеть в монастырь и взял с собой только мешок сухарей – узнаете ли в этом нашего драгуна? Он вообще там действует – задает обеды чиновникам и пр. и пр. Мне об этом говорит Вадковской.
40. И. Д. Якушкину [165]
28 мая 1840 г., Туринск.
…Анненковых видно иногда, – они живут гораздо тише, нежели в Петровском, никаких индейских историй нет; но вообще все это ужасная проза.
Басаргин больше всех хлопочет и устраивает свои дела. Женитьба его гораздо удачнее Сутгофа. Он доволен своим существованием – это главное его достоинство…
Не удивляюсь перемене фронта в Беляевых – это почти общая участь энтузиастов, как они: никогда нет благоразумной середины с похвальными порывами. На Петра я мало и прежде надеялся, досадно за Александра. Не худо, что вы им отпели проповедь – авось за Уралом будут сколько-нибудь пристойными представителями распадающейся нашей лавочки. Вообразите, что Киреев потому спешит на Кавказ, что туда отправились Беляевы. Кажется, это не из последних нервических припадков. Не могу представить себе Александра Крюкова с чашечкой – туда же стремящегося… Все это тоска…
В Урике я с Ф. Б. много толковал про вас – от него и Кар. Карловны получал конфиденции. Как-то у них идет дело с Жозефиной Адамовной, молодой супругой Александра? Много от нее ожидать нельзя для Нонушки. Она недурна собой, но довольно проста и, кажется, никогда наставницей не может быть…
Наш разъезд из тюрьмы в финансовом отношении был необыкновенно удачен: все нуждавшиеся в пособии получили по 1150 р. каждый. Знакомый вам казначей[166]удачно все устроил: все ахали, соберутся ли долги? Все было собрано к развязке, все получили наличными деньгами сполна, и сверх того осталось 2800 р., которые я отдал Сутгофу и Юшневскому на подъем, с тем чтобы они их выслали тем, которые из других разрядов не получили того, что наши ветераны. Недавно получил известие, что и это исполнено…
Свои дела устроил благодаря добрым родным, которые прислали маленький мильон на расплату вечно существующих долгов…
Вы узнаете меня, если вам скажу, что попрежнему хлопочу о журналах, – по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете, что мне все равно, как, бывало, прежде говаривали… Книгами мы не богаты – перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет ощущений, все окружающее не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
Бедный Борисов в плохих – Андрей бушует и уже раз его привозили в Верхнеудинск, чтобы оставить в больнице, но Петр опять выпросил и теперь сам со всеми прекратил сношения, ни к кому не пишет; я боюсь, чтобы это положение не подействовало и на него, чтобы он не пустил себе пули в лоб.
Андреевич в больнице под надзором; сначала пускали ходить, но он всякий день покупал мильон товаров и не платил денег. Должны были поставить сторожа… Первое слово Якова Максимовича в Удинске было, что мы его обокрали и разорили. Кажется, невозвратно потерян…
Верная моя Annette строит надежды на свадьбу наследника,[167]писала ко мне об этом с Гаюсом, моим родственником, который проехал в Омск по особым поручениям к Горчакову; сутки прожил у меня. Спасибо, что завернул: мы с ним наговорились досыта, но все мало – только раздражило это минутное свидание с человеком, который всех моих видел и в Паричах был у Михаилы…
Я думаю, что наши близкие ожидают чего-нибудь от этого торжества, но мне кажется, ничего не может быть, хотя по всем правилам следовало бы, в подражание Европе, сделать амнистию. У нас этого слова не понимают. Как вы думаете, что тут выкинет наш приятель? Угадать его мудрено, Н. П., как медведь, не легко сказать, что он думает.[168]
Как вам понравилась причина отказа Мих. Александровичу? Если б не он сам мне написал, я бы не поверил. Я почти предсказывал Фонвизину, что его не пустят, если он сам не напишет форменного письма со всеми условленными фразами; я видел образчик этого у С. Г. Болконского], которому Александр Раевский его прислал. Ужасно на это решиться…
Очень бы желал, чтоб Михаил Александрович выписал меня в Тобольск, – может быть, тамошний врач помог бы мне…
Вы, верно, знаете, что Семенов, наконец, асессор и начальник отделения с 3500 р. жалования. Чижов также произведен в прапорщики и правит должность старшего адъютанта в штабе. Мне все это пишет мой племянник Гаюс из Омска…
Семенов сам не пишет, надеется, что ему теперь разрешат свободную переписку. Вообразите, что в здешней почтовой экспедиции до сих пор предписание – не принимать на его имя писем; я хотел через тещу Басаргина к нему написать – ей сказали, что письмо пойдет к Талызину. Городничий в месячных отчетах его аттестует, как тогда, когда он здесь находился, потому что не было предписания не упоминать о человеке, служащем в Омске. Каков Водяников и каковы те, которые читают такого рода отчеты о государственных людях?
Верный ваш И. П.
41. А. П. Барятинскому [169]
[Туринск], 10 июня [1840 г.].
Любезный Александр Петрович, я отправил твое письмо к брату. Не знаю, будет ли успех, – желаю искренно, чтоб дела твои поправились. Я не знаю, знаком либрат с Бобринским, – от него никогда не слыхал об этом знакомстве. Я просил его постараться устроить. Во всяком случае, Николай уведомит, чем кончилось дело.
Скажи Павлу Сергеевичу, что я сегодня не могу ответить на его письмо с Степаном Яковлевичем. Впрочем, я к нему писал в прошедшую субботу с Погодаевым – мое письмо было как бы ответом на то, которое теперь получил от него. С Погодаевым я послал для Натальи Дмитриевны облатки, в переплете «Наль и Дамаянти» и газеты Петру Николаевичу от Матвея.
Евгений вместе со мной жмет тебе руку. Мы здесь живем спокойно, вдали от вашего губернского шума. Может быть, зимою, если позволят власти, я побываю у вас.
Степан Яковлевич привез два экземпляра произведения Кюхельбекера Нашла коса на камень [170]с надписью самого автора мне и Оболенскому. Попроси Павла Сергеевича, чтобы он объяснил, откуда явились к нему эти творения – верно, он их нам прислал. Я в 39-м году в Иркутске купил эту фарсу и там ее оставил. Никак не воображал, чтобы опять явилась ко мне эта пустая книжонка бедного нашего метромана Вильгельма.
Между тем прощай – сегодня много листков отправляю, а время отхода почты уже приближается.
Будь здоров.
Твой И. П.
10 июня.
Сегодня же отправляется и твое письмо в Петербург.
И. В. Малиновскому
[Туринск], 14 июня 1840 г.
…Последняя могила Пушкина! Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его стихам поклоняюсь; ты догадываешься, про что я хочу сказать; он минутно забывал свое назначение и все это после нашей разлуки…
43. М. А. Фонвизину [171]
14 июня 1840 г., Туринск.
Сегодня писал к князю и просил его позволить мне ехать в Тобольск для лечения – нетерпеливо жду ответа в надежде, что мне не откажут в этой поездке. До того времени, если не сделается мне заметно хуже, думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем. Если же почему-нибудь замедлится мое отправление, начну и здесь глотать digitalis, хотя я не большой охотник до заочного лечения, особенно в такого рода припадках, которым теперь я так часто подвергаюсь.
Как вы поживаете, почтенный Михаил Александрович? Давно нет от вас известия. Надеюсь, что вы и добрая Наталья Дмитриевна здоровы и сколько возможно пользуетесь приятностями короткого сибирского лета. У нас теперь жаркое время, большею частью дождливое; однако это не мешает мне по вечерам в прохладные часы ходить по окрестностям нашего городка. Движение на чистом воздухе несколько успокоивает мое волнение. Днем большей частию дома чем-нибудь занят: нахожу развлечение в детях Ивашева; Машенька премиленькая девочка, очень умна и меня занимает. Меньшая ее сестричка Верочка преуморительная пышка, не говорит еще, не ходит, но жестами и ползком все выражает и всюду пробирается. Часто навещает мое уединение, мы с ней в большой дружбе. Петруша больной мальчик, вот уже три года ему, не может двигаться, в сильной степени английская болезнь. Жаль его, бедного, а помочь нечем здесь; делают все, что можно, пользы большой нет. Авось с годами укрепятся его силы, пока будет владеть ногами. Странно, что на лицо он чрезвычайно свеж, чего я обыкновенно не замечал в детях, подверженных этой болезни, Марья Петровна занимается огородом и цветами – большая до них охотница и знает хорошо это дело.
Извините меня пред добрым Бобрищевым-Пушкиным, что я сегодня не пишу к нему особо: он уверен, что я вполне чувствую и ценю его дружеское участие, не будет на меня сердиться, что я по вторичному его настоянию не начинаю еще предлагаемого курса лечения.
Авось мы свидимся, почтенный Михаил Александрович, душевно желал бы иметь это удовольствие и найти у вас в Тобольске здоровье, которого утрата сильно преследует меня здесь.
На случай приезда моего вы потрудитесь приискать мне квартирку в вашем соседстве; я не хочу и не смею вас беспокоить моим постоянным присутствием. Это значило бы злоупотреблять вашей добротой; у Бобрищева-Пушкина также не думаю поместиться: верно, у них и без меня довольно тесно. Вы прежде меня узнаете, будет ли мне дано позволение ехать, и тогда приищите мне уголок; я неприхотлив, как вам известно, лишь бы найти добрых, тихих хозяев, что, впрочем, не всегда легко.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем,[172]рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз, как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят время часто вместе.
Прощайте, добрый Михаил Александрович, дружески приветствуйте от меня Наталью Дмитриевну. Крепко обнимаю вас мысленно в надежде скоро лично это сделать.
Пожмите руку Пушкину и поклонитесь Барятинскому.
Все наши посылают вам и Наталье Дмитриевне поклоны.
Искренно преданный вам И. Пущин.
Скажите П. С, что я не намерен более путешествовать в известном вам фаэтоне – найду что-нибудь поспокойнее для моей преждевременной старости.
Е. П. Оболенскому
№ 8. Туринск, 27 июня 1840 г.
Прошел месяц, любезный друг Евгений, что я побеседовал с тобой… Скоро уже год, что мы поцеловались на Селенге. Глотал я тогда горячие слезы, они у меня на сердце, пока не брошусь в твои объятия… Пожалуйста, приезжай – вместе нам будет легче, если не должно быть совсем хорошо, что очень трудно в нашей жизни, испещренной различными необыкновенностями… С тобой возвратится ко мне спокойствие духа, которое – важное условие в болезни моей.[173]Для излечения я прошусь на время в Тобольск… Там, по словам Бобрищева-Пушкина, есть опытный, хороший доктор, который, может быть, найдет возможность помочь мне чем-нибудь вдобавок к гидропатии, которою я теперь себя неутомимо лечу…
Брат Петр на Кавказе; поехал по собственному желанию на год в экспедицию. Недавно писал ко мне из Прочного Окопа, где приняли его Нарышкины с необыкновенною дружбою: добрый Мишель чуть не задушил его, услышав голос, напоминающий меня. Теперь они все в горах, брат в отряде у Засса…
Не думай, однако, чтобы я разбогател; как-то имею дар всегда быть без денег…
Твой верный И. Пущин.
Е. И. Трубецкой
28 июня 1840 г., [Турингк].
Две недели, как получил, добрая Катерина Ивановна, прямое письмо ваше от 25 мая с листками из Итанцы. Тотчас не благодарил вас за доброе ваше дружеское участие, ожидая от сестры ответа на мое намерение перебраться к вам как будто восвояси. Последняя почта привезла мне ожидаемое письмо. Увы! кажется не быть мне у вас. Сестра находит это невозможным: видно, надобно просить самого Никса и она не решается; между тем по словам ее заметно, что она просит меня повременить в каких-то надеждах на свадьбу, – они все там с ума сошли на этом пункте, от которого, признаюсь, я ничего не ожидаю. Хотя и не мудрено, чтобы сделали что-нибудь. Вот каким образом мне теперь невозможно настаивать, особенно узнавши, что Оболенский писал в мае об Туринске. Я с прошедшей почтой сказал сестре, чтобы она там на этот счет хлопотала у Дубельта. Если же узнаю, что Евгения мне не дадут, то непременно буду пробовать опять к вам добраться, – покамест нет возможности думать об этом соединении, и, пожалуйста, не говорите мне о приятном для меня свидании с вами и с вашими соседями. Эта мысль преследует меня больше, нежели бы должно: благоразумие велит помириться с разлукой, которая для меня тяжела с первой минуты.
Листки Оболенского необыкновенно взволновали меня – согласен с Сергеем Петровичем, что непременно должно вытащить его из Итанцы: видно, он болен, как и я. Мало имею надежды, чтоб сюда перевели, но по крайней мере вы успеете в случае отказа перевести его к себе. Денежные дела меня не беспокоят, они устроятся, как все, что деньгами можно кончить, но существование его там в одиночестве так не должно продолжаться; я многих выражений истинно не понимаю – он в каком-то волнении, похожем на то, что я ощущаю при биении моего сердца…
Признаюсь, вызывая его сюда, я не об одном себе думаю, он угадал истинное основание моего желания. Давно уже по его письмам видел, что он не на месте и что вы и Марья Николаевна преследуете его и гоните сюда. Первое мое приглашение было написано 1 декабря, также вдруг за полчаса до отсылки писем к городничему. Что из всего этого выйдет, право, не знаю.
Через месяц я буду в Тобольске, просил генерал-губернатора позволить мне туда переехать на время для излечения болезни. Фонвизин уведомил меня, что не будет отказа, и ужасно приглашает побывать у них, – я с удовольствием туда отправлюсь, может быть, Дьяков, тамошний хваленый доктор, что-нибудь хорошего со мной сделает, во всяком случае будет маленькое развлечение от туринской хандры, которая как-то поселилась во мне с здешним воздухом и делает меня равнодушным ко всем прелестям города. Впрочем, с наступлением лета мне несколько лучше: ванны и холодная вода, которую пью без пощады, несколько убавляют внутреннее мое трепетание. Не с кем мне здесь ходить, как бы хотелось – все женатые как-то заленились, partie de plaisir[174]не существуют…
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто – они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется, что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно, что возле самого города есть роща, между тем как здесь далеко ходить до тени дерева…
Об Нарышкиных имею известие от брата Петра из Прочного Окопа, – Нарышкин чуть было не задушил его, услышавши знакомый ему мой голос. Родственно они приняли моего Петра, который на год отправился по собственному желанию в экспедицию. Теперь они все в горах. Талызин уехал в Петербург и, кажется, не воротится, я этому очень рад. При нем я бы не поехал по приглашению Фонвизина.
Верно, вы от Ивана Сергеевича слышали историю о рыбе, то есть о географической карте, которую мы с Якушкиным чертили в Петровском. За это на меня гонение от губернатора – вероятно, Якушкин рассказал Персину это важное событие. Мне жаль, что Персии не видал моих родных и не заехал сюда…
Официальные мои письма все, кажется, к вам ходят через Петербург – с будущей почтой буду отвечать Сергею Григорьевичу, на днях получил его листок от 25 – го числа[175]– он в один день с вами писал, только другой дорогой. Ваших милых деток часто вспоминаю. Марья Николаевна говорит, что Зиночка в большой дружбе с Нелинькой; воображаю их вместе, воображаю всех вас в семейном вашем кругу, только не умею себе представить новой сцены.
Читали ли вы Les mémoires d'Andryane;[176]если нет, скажите – я вам перешлю, все с удовольствием прочтут эту замечательную книгу.
Сегодня прощайте, добрая Катерина Ивановна, может быть, завтра еще…
46. И. Д. Якушкину [177]
11 июля 1840 г., [Туринск].
…Пользуюсь случаем послать вам записки Andryane и «Историю революции» Тьера, хотя вы не отвечали мне, хотите ли их иметь… Тьер запрещен русской цензурой и здесь тайно: он уже был и в Омске, и в Тобольске, и в Кургане у Свистунова…
16-го. Сейчас приехал нарочный из Тобольска с разрешением моей поездки: послезавтра отправляюсь из Туринска… Спасибо Мих. Александровичу, он действует для меня; Горчаков 13-го приехал в Тобольск, а 14-го отправлен урядник с бумагой…
Верный ваш И. П.
…P. S. Энгельгардт мой почтенный поручает мне доставить ему сведения о Туринске для земледельческой его газеты. К сожалению, я на отъезде получил его письмо и вряд ли что-нибудь соберу. Нельзя ли вам что-нибудь сказать о Ялуторовске в статистическом, агрономическом и этнографическом отношении. Я ему перешлю ваш труд, и он будет благодарен за любопытную статью. Можно прибавить кой-какие исторические сведения. Басаргин обещает прислать мне в Тобольск материалы.[178]Сделайте то же на досуге.
Е. А. Энгельгардту
19 июля 1840 г., Туринск.
На прошедшей неделе не удалось мне, почтенный и добрый друг мой Егор Антонович, поблагодарить вас за ваше мартовское письмо, которое долго странствовало; через Иркутск, наконец, оно дошло до меня, и я насладился вашею беседою; рано или поздно она всегда для меня истинное утешение. Спасибо вам за дружеские ваши советы – исполнением постараюсь доказать, что я умею ценить ваше доброе ко мне участие. Мне очень жаль, что не прежде получил ваши листки, – теперь я отправлюсь в Тобольск, куда просился съездить для советов с медиком, и вряд ли буду иметь возможность исполнить ваше желание насчет описания Туринска. Не обещаю; но если из собранных некоторых сведений и из того, что Басаргин мне обещает туда переслать, выйдет нечто путное и достойное вашего внимания, то непременно доставлю вам все ценное, и вы тогда увидите, годно ли оно для вашей газеты.
Я не писатель и очень строг в этом отношении, особенно к самому себе. Надобно говорить дельно или ничего не говорить – и самый предмет должен быть некоторой особенной занимательности. Не совсем уверен, чтобы Туринск этим отличался: в свое время вы сами будете об этом судить.
Пожалуйста, присылайте мне что-нибудь дельное, любопытное для перевода; с уверенностью, что этот труд может быть полезен, я охотно примусь за него. Желал бы очень чем-нибудь содействовать лицейскому вашему предприятию[179]– денежных способов не имею, работать рад, если есть цель эту работу упрочить, без этой мысли нейдет на лад. Вы справедливо говорите, что у меня нет определенного занятия, – помогите мне в этом случае, и без сомнения урочное дело будет иметь полезное влияние и на здоровье вместе с гидропатией, которая давно уже в действии. Я сам с давних пор признаю целебность чистой холодной воды – теперь усилил приемы и наружно и употребляю ежедневно…
И. Пущин.
Е. П. Оболенскому
№ 10, 4 сентября 1840 г., Тобольск.
…Барятинский давно собирается к тебе писать, но все как-то не соберется. Он тебе дружески кланяется. Положение его совершенно то же, что и прежде: безгласен, как буква «ъ». Финансовые его обстоятельства также не в блестящем виде. Живет вместе с Бобрищевым-Пушкиным, который хозяйничает за него и за себя; при малых своих способах он всегда умеет сводить концы с концами. Не всем нам дано это искусство, как я убеждаюсь из собственного своего опыта. Пожалуйста, соединись скорей со мной, я себя отдам тебе в полное управление; ты, верно, теперь научился распоряжаться; разбогатеем, по крайней мере не будем записывать с минусом, как иногда со мной бывает при всем желании и решимости действовать иначе.
Сейчас заходил ко мне Михаил Александрович и просил написать тебе дружеской от него поклон. С Натальей Дмитриевной я часто вспоминаю тебя; наш разговор, чем бы ни начался, кончается тюрьмой и тюремными друзьями. Вне этого мира все как-то чуждо. Прощай, любезный друг! Дай бог скорее говорить, а не переписываться.
Верный твой И. Пущин.
Сегодня получил от Annette письмо, 12 августа; она говорит, что послан запрос в Иркутск об моем переводе и соединении с тобой, любезный друг. Теперь можно спокойно ожидать к зиме разрешения, – вероятно, на Ангаре дадим друг другу руку на житье!
49. И. Д. Якушкину [180]
[Тобольск], 5 сентября 1840 г.
…Дьяков говорит, что это хроническое воспаление сердца, с которым неразлучны припадки ипохондрии. Она-то хуже всего…[181]
Пусть все желающие прочтут Тьера. Понимаю, что вы им наслаждались.
И. Д. Якушкину
[Туринск], 17 генваря 1841 г.
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше говорим об этом дне, лишь только сойдемся.
Вечер кончился обыкновенным порядком. Ивашев был спокоен, распорядился насчет службы в кладбищенской церкви к 30-му числу, велел топить церковь всякий день. Отдавши все приказания по дому, пошел перекрестить сонных детей, благословил их в кроватках и отправился наверх спать. Прощаясь с Марьей Петровной, сказал, что у него болит левый бок, но успокоил ее, говоря, что это ничего не значит. Между тем, пришедши к себе, послал за доктором – и лег в постель. Через полчаса пришел Карл. Тронул его пульс – рука холодная и пульс очень высок. Карл пошел в комнату возле – взять ланцет. Возвращается и видит Ивашева на полу. В минуту его отсутствия Ивашев привстал, спустил с кровати ноги и упал без чувств. Тут был Федор, который вместе с одной женщиной приготовлял бинт для кровопускания. Они не успели его поддержать, так это было мгновенно. Бросают кровь, кровь нейдет. Трут, качают – все бесполезно: Ивашев уже не существует.
Между тем пришел Басаргин, которого успели позвать, когда Ивашев послал за лекарем. Он, видя эту картину, спрашивает, ничего не понимая: «Ивашев, что с тобой?» Ответу нет. Глядит – вся левая сторона головы и грудь покрыты синими, багровыми пятнами. Карл плачет. Весь дом на ногах. Марья Петровна совсем синяя стоит над телом – так ее застает Прасковья Егоровна, прибежавшая с мужем. Увели старуху в ее комнату. Наверху покойник, внизу сонные дети и плачущая старуха пред образом на коленях. Все это было между девятью и десятью часами. Приезжают городничий, лекарь, городовой и стряпчий. Сначала хотят вскрывать тело, но Басаргин говорит, что никак этого не позволит. Достаточно наружных признаков, показывающих апоплексический удар. Полиция уходит. Всю ночь тревога в доме. Не нужно этого описывать, вы можете себе представить, что тут происходит.