Монах Варнава (Санин)
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В 50 ТОМАХ
ТОМ 26
Дом Николая Чудотворца
Художественная летопись
В рассказах
Интернет-издательство «МОНОМАХ»
Монах Варнава (Санин)
Дом Николая Чудотворца
Художественная летопись
В рассказах
Новая книга известного российского писателя, поэта и драматурга монаха Варнавы (Санина) «Дом Николая Чудотворца. Рассказы о Николо-Радовицком монастыре» — это небольшие художественные рассказы, написанные на документальной основе.
Созданные в обычной манере автора — живой, увлекательной форме, они гармонично дополняют друг друга, составляя в целом своеобразную повесть в рассказах об известной во всей России в начале XX века, затем полуразрушенной и восстанавливающейся ныне обители.
ДОМ
НИКОЛАЯ
ЧУДОТВОРЦА
РАССКАЗЫ
о
Николо-Радовицком монастыре
Здесь каждый снимет головной убор
(За исключеньем разве богоборца):
Россия — Богородицы собор,
С приделом Николая Чудотворца!
Часть 1
ДИВНАЯ ОБИТЕЛЬ
9 июня 2011 г.
ПЕРВОЕ ЧУДО
Как правило, дату написания книги ставят в самом ее конце.
После последней строчки.
Иногда и вовсе не ставят.
Как это обычно делаю я.
А тут вдруг взял, да поставил.
Причем, в самом верху.
И не окончания, а начала работы.
Почему?
Все дело в том, что книга об обители Николая Чудотворца — ее великом прошлом, трагическом недавнем и, будем уповать, счастливом настоящем и будущем, то есть, книга о многочисленных непридуманных чудесах, уже даже начинается с чуда.
Самый первый ее рассказ — о святом митрополите Фотии, с которого, собственно, и началась вся история, а, если быть точнее, предыстория монастыря, начат 9-го июня 2011 года.
Казалось бы — и что в этом особенного?
А то, что именно в этот самый день Церковь чествует память этого святого!
Ну разве это не первое чудо?..
ПРЕДДВЕРИЕ
Казалось, ничто не предвещало худого, когда митрополит Киевский и Московский Фотий, знакомясь с Русью, вместе с сопровождавшим его иноком Пахомием, тоже фессалийским греком, заехал в митрополичью волость под Владимиром.
Скорее, даже наоборот.
Любитель строгого монашеского уединения, в юные годы оставивший мир и поселившийся в пустыни, он вопреки своему желанию был поставлен Константинопольским патриархом в митрополиты Руси.[1] И, тем не менее, верный монашескому обету послушания, с первых же шагов ревностно взялся за дело духовного правления огромной страной.
Непростым это оказалось делом.
В Москве святитель сразу нашел много беспорядков, бывших там после недавнего нашествия хана Едигея. Многие церковные имения оказались расхищенными боярами. Вступив с ними в борьбу, святитель быстро нажил себе сильных и знатных врагов, которые стали распускать про него всяческую клевету.
Счастье, что Великий князь Василий Дмитриевич, сын Димитрия Донского, не очень-то верил ей. А сам Фотий, как истинный монах, не придавал большой важности тому — хвалят его или ругают.
Восстановив порядок в Москве, владыка направился в прежний первопрестольный град — Владимир.
Утрудившись от множества дел и здесь, он решил немного передохнуть.
Завернул в митрополичью волость.
Обошел ее.
Заглянул в дальний уголок.
И… словно вернулся в родную обитель, где подвизался вместе со своим наставником старцем-епископом Акакием.
— Гляди, о, чадо! — стоя на берегу поросшего густым лесом Святого озера, изумленно сказал он Пахомию. — Совсем, как у нас на родине!
— Да, — повлажнев глазами, согласился инок. — Словно и не уезжали из дома…
— Теперь дом наш — Русь! — поправил митрополит. — Великая страна, где нашлось место даже для этого уголка, столь похожего на Фессалию. У них, что ни озеро — то Святое или непременно таковым назовется. Да и сами руссы — удивительный, чистый народ! Сколько смотрю — столько не перестаю удивляться ими. Такой глубокой и живой веры, увы, давно уже нет у нас! Скажи, например, любому из них, что святитель Николай Чудотворец — грек, так ведь не поверят!
— Еще и бока намнут! — подтвердил Пахомий. — Невзирая на сан и чины!
— Вот-вот, — засмеялся владыка и тут же серьезно добавил: — Хотя, что в этом странного? Николай Чудотворец так возлюбил людей, что, как и апостол Павел, для всех сделался как бы своим. Для ликийцев — в столице которых, Мирах, он жил — ликийцем, для латинян — латинянином и вот теперь, наконец, для русских — русским! Великий святой, — немного помолчав, с чувством, продолжил он. — Люблю я его. И всегда, взирая в храмах на его образ, слыша о все новых и новых его чудесах, невольно горжусь, что сам — грек!
В небе, на юг, в сторону далекой родины греков с курлыканьем проплыла стая журавлей.
Святитель долгим взглядом проводил их и перевел глаза на остров:
— Ну, с волостью, все понятно, у нее давно есть уже имя.[2] А как бы нам, о чадо, назвать сие прекрасное место?
Не успел инок ответить, как вдруг раздался частый, словно стук загнанного сердца, конский топот, и показались всадники на взмыленных лошадях.
— Владыко! Живой! Слава Богу! — увидев митрополита, обрадовались они.
— А что, собственно, со мной может случиться? — как всегда невозмутимо осведомился митрополит.
— Так ведь набег!..
— Грабят, жгут!
— Уводят в полон! — показывая пальцами назад, в панике принялись кричать вооруженные люди.
— Кто? Кого? Куда? Говорите толком! — неторопливым величественным жестом остановил их митрополит.
Это его спокойствие невольно передалось даже столь возбужденным и испуганным людям.
— Вчера, едва только ты уехал, на Владимир напали татарские отряды царевича Талыча! — объяснили они. — Никому не было пощады от них — ни жилищам, ни людям! Великое опустошение и безлюдье теперь в городе. Сплошные слезы и стон… Мы думали, что погиб и ты!
— Да нет, вот он я, как видите — жив!
Велев всадникам немного передохнуть, митрополит на родном языке сказал Пахомию, что не хотел, ох, не хотел он покидать так скоро Владимир. Но словно что-то заставило его сделать это.
— Не иначе как по молитвам святого Николая и старца Акакия, который, знаю, денно и нощно молится обо мне, Господь отвел от нас верную смерть.… — задумчиво произнес он, когда воины опустились на землю — каждый там, где застал его приказ владыки. — Вот тебе, чадо, и ответ на мой вопрос, как нам назвать сие место. Назовем его — Акакиевой пустынью в память о моем духовном наставнике…
Инок с недоумением посмотрел на Фотия.
Но не осмелился спросить: а почему не Никольской пустынью? Ведь святой все-таки выше по рангу, чем ныне здравствующий архиерей-старец…
Однако, решив, что, если владыка сам не стал объяснять причину этого, то пусть оно так и останется тайной, разгадать которую теперь сумеет только одно время, он согласно кивнул.
Тем более что митрополит с благоговением продолжил:
— А в благодарность за наше спасение поставим здесь храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы!
— Конечно, здесь немало людей, — показывая глазами на снующую повсюду многочисленную прислугу, жившую в митрополичьей волости, сказал инок Пахомий. — Но все они — мирские. Кто же тогда будет вести положенные церковные службы?
И услышал в ответ ласковое:
— А ты, чадо, и будешь! Я рукоположу тебя во иеромонахи, а сам…
Митрополит кивнул на уснувших быстрым, тяжелым сном всадников. И, опережая всякие возражения, порожденные страхом за его жизнь, а также зная давнее нежелание благочестивого инока принимать священнический сан, потому что он считал себя недостойным этого, властно добавил.
— Как только они отдохнут, отправлюсь под их охраной — утешать несчастных.
АКАКИЕВА ПУСТЫНЬ
Прошло без малого двадцать лет.
Умер, горячо оплакиваемый русскими людьми, грек-митрополит Фотий[3].
Ушел из жизни Великий князь, которого сменил его сын — Василий Васильевич, вошедший в историю, как Василий II Темный, прозванный так за то, что был ослеплен своими врагами в борьбе за престол.
И понял тогда иеромонах Пахомий, тяготившийся все эти годы многолюдством вокруг, что в его судьбе настало время для долгожданных перемен.
Давно тянуло его туда, где бы никто не мог нарушить его духовный покой, и ничто не отвлекало от беспрестанной молитвы, то есть, разговора с Богом.
До этого он год за годом продолжал безропотно служить здесь, выполняя послушание и надеясь хоть на нечастые, но столь утешительные встречи с заглядывавшим сюда иногда любимым владыкой.
А теперь ничего не удерживало его.
Благо — желающих служить священником в митрополичьей волости, что давало большой почет и сулило немалые выгоды, было хоть отбавляй.
Без особых трудов он отпросился у нового церковного начальства «ради уединения и безмолвия» оставить прежнее место.
И отправился в поисках тихого уголка в чащу лесов, на юг от Сенежа.
Долгим, неблизким был этот путь.
Запас сухарей, которые новоявленный пустынник взял в дорогу и вкушал, размачивая в живых родниках и быстрых речках, как ни растягивал он его, в конце концов, превратился в несколько последних крошек.
Но это нисколько не смутило отца Пахомия.
Зная, на что пошел, и ради чего это сделал, он питался первыми ягодами, еще не успевшими пересохнуть листьями сныти, поджаренными на прутиках над пламенем костров грибами, сочными корнями трав.
И со слезами радости благодарил за всю эту снедь Господа.
Она на самом деле казалась ему вкуснее и слаще самых изысканных яств, которые бывали на столе митрополита, когда к нему приезжал сам Великий князь.
Все гуще, темнее становились леса.
Изредка попадались небольшие веси, с лаянием собак, мычанием коров и людскими голосами, которые далеко стороной старался огибать пустынник.
Потом закончились и они.
И, наконец, отец Пахомий даже глазам своим поначалу не поверил и решил, что, сделав круг, вернулся туда, откуда вышел, — перед ним распростерлось точно такое же место, как там, на окраине митрополичьей волости…
Здесь тоже знакомо шумел ничем не отличавшийся от того лес и старым спокойным серебром отливало большое темное озеро.
Но нет!
Отец Пахомий кинулся влево… затем — вправо…
Была… была одна весьма существенная для него разница в этих двух местах-близнецах.
Здесь, в отличие от того, суетного и шумного, судя по всему, никогда не ступала нога человека, и во всей округе не было видно сизоватых струек печных дымков — верного признака близости людского жилья.
Это было то, что он так долго и тщетно искал!..
«Как же нам, о чадо, назвать сие прекрасное место?» — вдруг вспомнились давние слова приснопамятного митрополита.
И он вслух, и ему и себе, невольно ответил:
«Акакиева пустынь!»
РАДОВИЦЫ
Если долго стоишь на берегу быстротекущей реки, то время как будто становится видимым. Тщательно скрываемый доселе его бег зримо предстает перед глазами. И тогда вдруг начинает казаться, что ты и сам бежишь — вперед вслед за ним, а то и, хотя бы в мыслях, опережая его.
Когда же вокруг тебя — большое неподвижное озеро, то тогда время, наоборот, словно бы останавливается.
И исчезает всякая спешка и суета.
На всей земле остаются лишь двое: ты и — Бог…
Как же был счастлив отец Пахомий, что остановил свой выбор именно на этом озере, а не прельстился по дороге одной из многочисленных рек, которыми так богата Русь!
Движимый порывом даже в столь уединенном месте еще больше удалиться от мира, он поселился на острове. И стал жить на нем, отрезанный со всех сторон, словно венчальным с Христом кольцом, золотой на рассвете и рубиновой в час заката, полоской воды.
Вырыв себе землянку, он — месяц за месяцем — стал жить в ней, терпеливо превозмогая летний зной и зимнюю стужу.
И вскоре снова… был не один.
Но это уже не тяготило его.
Потому что теперь вокруг него собирались единомышленники, люди одного с ним духа.
Один за другим они приходили к нему, ища, как и он, удобное место для безмолвия и уединения.
Получив дозволения, тоже выкапывали себе землянки.
Постились, молились…
Наконец, построили храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы — больше похожий на крестьянскую избу, только с высоким верхом и крестом.
Получившуюся хоть малую, но все же уже обитель, отец Пахомий, по данному им названию острова, так и наименовал Акакиевой пустынью.
А прекрасную местность вокруг озера, в честь своего родного города в далекой Фессалии[4] — Радовицами.
Это название сразу же прижилось и стало для всех подвижников родным и привычным.
И в этом не было ничего удивительного.
Ибо это иноземное слово было таким, что даже русским людям без всякого перевода — несло радость!
СВОЙ ЧУЖАК
Лишь однажды на острове появился чужой человек.
Огромный, сам словно матерый медведь, охотник, с грубыми чертами лица и подозрительным, злым взглядом.
Несколько лет не посещавший эти края, он хмуро обозрел случившиеся тут перемены.
Привязал покрепче к берегу лодку-долбленку, которая, очевидно, была у него схоронена где-то на берегу.
Походил по острову.
Пнул в нескольких местах землю, словно ожидая найти зарытую в ней пушнину, а то и уже вырученное за нее золото.
Ничего, разумеется, не нашел.
Заглянул в землянки к монахам.
Посмотрел на их нищенскую одежду.
Зашел с благоговением в храм.
Поглядел на священные сосуды, выточенные из дерева.
На церковное облачение из простого холста.
Потеплел глазами.
Смягчился лицом.
И, отложив лук со стрелами, предложил пустынникам половину своей добычи сейчас, а потом, раз в полгода приносить и еще.
Разумеется, даром.
— Не надо! — с ласковой улыбкой отказался за всех отец Пахомий. — Мы, монахи, не едим мяса.
— Как? Совсем?! — изумился охотник.
И завязался разговор.
— Да, такова наша древняя традиция, — принялись объяснять монахи.
— Точнее, одна из традиций!
— Значит, есть и еще?
— Да – не стричь волосы и не брить бороды.
— Ну, эту традицию я уже и так выполняю!
Охотник с гордостью огладил свою окладистую бороду, длине которой мало кто мог похвалиться из стоявших перед ним, и спросил:
— Выходит, если я откажусь от мяса, то, значит, тоже могу считать себя монахом?
— Ну почему, — снова ответил ему отец Пахомий. — Для этого нужно сначала пройти испытания, побыть трудником, послушником, да не один год, чтобы понять, готов ли ты к монашеской жизни. Принять постриг... И потом, кроме традиций, у нас ведь есть еще и обеты, которые мы даем Богу!
— Какие еще обеты?.. — насторожился охотник.
— Во-первых, обет послушания. Ты должен отсечь свою волю и безропотно делать все, что скажет тебе игумен.
— Зачем? Для чего?!
— А чтобы через это ты выполнял волю Божию. Ведь своя волюшка, как говорят в народе, доводит до горюшка!
— Сложно, это, конечно… — вздохнул охотник и поскреб громадной пятерней упрямый затылок. — Но коли оно — для самого Бога и для спасения души, то можно и потерпеть!
— Второй обет, — одобрительно кивнув ему, продолжил отец Пахомий. — Это нестяжание. То есть, ты не должен иметь ничего своего.
— Да! Это еще сложнее…
Охотник покосился на свой добычливый лук со стрелами, на дорогие охотничьи сапоги — зависть соседей и всех встречных людей, вспомнил, наверное, что у него зарыта — да не одна! — кубышка с драгоценными серебряными монетками, на которых изображен князь на коне, и с сомнением посмотрел на монахов:
— Как это не иметь?
— Так все равно ведь помрешь! — послышалось наперебой в ответ.
— Разве после смерти возьмешь что с собой?
— Мы вот здесь все и отдали, чтобы по дороге к Небесам земное не отягощало душу!
— Есть еще и третий обет, — дождавшись тишины, сказал отец Пахомий. — Безбрачия и полного целомудрия.
— У-у! А вот это уже совсем сложно… — разочарованно протянул охотник. — Слыхал я про это краем уха. Но думал, пошутили скоморохи, да насмешники над вами, которых хоть и мало, да еще есть в народе. Ан нет, выходит, что — правда! Да разве ж так можно?
— Самим — нет, но с Божьей помощью — да! Как и все в этой жизни, — твердо ответил отец Пахомий. — Мы ведь тоже живые люди, как видишь, среди нас немало молодых здоровых мужчин, а вон, — показал он пальцем на безусого юношу. — И вовсе совсем еще отрок! И тем не менее, все, как один, молимся, много постимся, мало спим — борем свою плоть.
— Дела-а… — только и покачал головой охотник. И честно признался: — Я даже не знаю, как и поверить вам до конца!
Всю ночь напролет, у костра, дивясь, он долго слушал еще о монашеской жизни: о том, что ради вечных Небесных благ, удалившись от мира, лишили себя всех временных земных удовольствий и наслаждений окружавшие его люди.
Под утро поверил им, наконец.
И когда солнце совсем встало, даже сказал:
— Состарюсь — и я к вам приду. Навсегда!
— А что ж не сейчас? — спросили его монахи.
— Так мне ведь семью кормить надо. Жену, детей, — объяснил охотник. — Мне ведь пред Богом за них отвечать! Опять же, родители у меня еще живы. Как они помрут, да детки оперятся, отошлю женку в женский монастырь. Пусть тоже спасает душу да молится за весь род. А сам — сюда!
Он поднялся во весь свой могучий рост.
Оставил монахам свою лодку — единственное, что мог им подарить, потому что одежда его оказалась для всех велика, а лук со стрелами просто не нужными.
И держа одежду с оружием над собой, тяжело, отфыркиваясь, поплыл к берегу.
Монахи долго смотрели ему вслед и радовались.
Ведь вот как, по милости Божьей, бывает: пришел человек озлобленным и чужим, а ушел — умиротворенным и, можно сказать, почти своим!
ГЛАС НАРОДА - 1
— Слыхали? В нашей округе черноризцы появились!
— Слава Тебе, Господи!
— Дождались!
— И где же?
— Да на дальнем озере!
— Ой! Так ведь это за самой Берендеевой чащей да Лихой топью! И как же они там, сердешные, живут?
— Как-как? Известное дело: постом и молитвой!
— Работой еще: они ведь сейчас, говорят, — строятся!
— А пьют-едят что?
— Ха! Озеро большое, воды хватает! И грибов-ягод в лесу не счесть!
— Будет тебе зубоскалить! Тоже нам скоморох нашелся! Лес свое, конечно, им с радостью даст. Не то, что ты, — не обидит. И огородики для овощей наверняка у них есть. А вот хлебушка, небось, за все это время они, сердешные, и в глаза-то не видели!
— Так давайте им соберем. С каждого двора. Урожай в этот год — вон какой! Как никогда!
— Не иначе, как по их молитвам, Господь и дождик, и солнышко вовремя посылал!
— А что — дело! Соберем, попросим наших охотников снести его им.
— А заодно из одежонки, обуви особенно на зиму что…
— Это, конечно, сложнее, но для святых отцов, чем сможем — поделимся!
— Последнего не пожалеем!
— Верно! Верно!
— Что верно? Самим мало!
— Молчал бы! Разве это справедливо, что мы, по их молитвам, в достатке, а они голодают и наготуют?
— Не зря говорят: два монаха молятся, а тысячи хлеб жнут.
— Да, умоляют Господа послать благословение на труды наши!
— И нас, грешных, своими молитвами отмаливают!
— Живых и усопших!
— Верно! Верно!
— Тихо вы! Боярин скачет!
— Ну и что?
— Так ведь услышать про них может. Еще заставит со своих земель убираться!
— Да что он, нехристь какой, что ли?
— Нет, конечно! Но мало ли! Говорят, даже некоторые князья не очень монахов жалуют за то, что они им правду в лицо говорят!
— Ну, наш не из таких! Он за нашего князя до крови стоял, даже когда ему нечестивцы очи выкалывали!
— Эй, чернь! В чем дело? Почему празднуете, а не работаете? По какой причине такой сбор?
— Так ведь вот, господин! Охотник Савелий сказывал, монахи в наших краях появились. Пустынь на дальнем острове основали! Лес вокруг — Радовицами зовут.
— Монахи? Это хорошо! И Радовицы тоже красиво. Куда благозвучней, чем Берендеева чаща или Лихая топь. Вот им от меня кошель серебра! Хотя… зачем им оно в лесах да болотах? Вы лучше вот что! Купите на него им всего самого потребного. Да передайте, чтобы молились за Великого князя, Василия Васильевича, его дружину, да за меня грешного. Война нешуточная надвигается! Пусть уж молятся беспрестанно!
— Спаси тебя Христос, господин, за столь великую щедрость! Непременно передадим!
— Все! Ускакал!..
— Видали, каков? Целый кошель не пожалел! Это же несколько лошадей купить можно!
— Лошадей — не лошадей, зачем они им там, да и не довести их пока туда, а вот зипунов, да валенок, мы им теперь вдосталь накупим!
— Эй, стой! А ты куда так споро? Князь, понятное дело, на войну. Али тоже решил в черноризцы податься?
— Куда мне до святых отцов… Я — в соседние веси. Их тоже хочется оповестить. Пусть все теперь знают!
— Верно! Верно!
— И радуются вместе с нами!
— О том, что теперь и у нас есть свои, эти, как их там — позабыл…
— Эх, ты! Дырявая твоя голова — Радовицы!
ЧУДЕСНЫЙ РАССВЕТ
Давно уже заметили люди странную закономерность в этом мире.
Дни ползут.
Месяцы летят.
А годы мчатся…
Так и в Радовицах.
Вроде, и глазом не успели моргнуть. А уже прошел целый век.
Название прижилось, будто так назывались они всегда.
Землянки сменили деревянные срубы.
Подвижников стало столько, что новому игумену Ионе Рогоже то и дело приходилось ломать голову, чтобы из-за очередного оскудения в обители ее братия не впала в уныние…
Несмотря на помощь окрестных жителей, которые со временем проложили к острову надежные гати, проторили дороги, недостаток продуктов и одежды был обычным явлением.
Сам Иона, будучи даже мантийным монахом, носил рогожу.
Это уже потом, как он стал игуменом, по чину ему справили новую, добротную одежду.
Одежду-то справили.
А прозвище так и осталось.
И трудности тоже.
Проворочавшись всю ночь в тягостных думах, бывало, шел он в предрассветный час на озеро, словно тут надеясь найти ответ.
Так и на этот раз.
Вышел он знакомой тропой к озеру, поднял глаза и, пораженный, так и застыл на месте.
По вызолоченной рассветным солнцем широкой глади, ступая по воде, словно по суше, во всем сиянии полного архиерейского облачения, прямо к нему шел святой.
Игумен, сам не ведая почему, тотчас признал его.
Это был — Николай Чудотворец…
Глаза — голубые.
Приветливая улыбка на светлом лице.
В священном трепете игумен пал ниц на землю и так лежал, пока не услышал над собой ласковые и вместе с тем преисполненные властью слова:
— Не печалься, чадо! Мое благословение и защита будет пребывать на этом месте — всегда!
Только тут игумен пришел в себя.
Осторожно он приподнял лицо и увидел, что рядом никого уже нет.
«Пригрезилось мне все это, что ли?» — мелькнула первая мысль.
Но то чувство, которое охватило его, когда он увидел святого, не проходило.
И слова его так и продолжали стоять в ушах.
К тому же, на потемневшей после рассвета глади озера, там, где прошел Николай Чудотворец, осталась тонкая серебристая дорожка…
И тогда игумен окончательно понял, что все это не было пустым мечтанием или сном.
А было — на самом деле!
ЖИВОЕ ДРЕВО
После этого чудесного случая озеро стало называться Святым.
А отец Иона Рогожа, призвав к себе богомаза, который до прихода на остров был искусным резчиком по дереву, велел вырезать ему фигуру виденного им Николая Чудотворца, в полный рост, из лучшего дерева!
Да чтоб в правой руке был — меч. А в левой — церковь!
Расспросив игумена, как именно выглядел святой, оставшийся навсегда безымянным мастер благословился на работу, выдержал несколько дней строго поста и удалился в затвор.
Вся братия, по строгому наказу игумена, молилась, а богомаз-резчик не выходил из своей кельи.
Как он трудился — то ведомо теперь лишь ему да Богу.
Но, наконец, настал час, когда работа была показана игумену.
— Он! — едва увидев резной образ Николая Чудотворца, воскликнул тот, но, вглядевшись, недоуменно оглянулся на мастера.
— Ты… из какого дерева его сделал?
— Из яблони, — прозвучал простодушный ответ.
— Но она ведь недолговечна, как например, дуб или сосна! У нас что — сосен, что ль, мало?!
— Так ведь яблоня, она как живая — режешь, душа поет! — вдохновенно принялся объяснять мастер. — А сосна только для гробов хороша. И дуб то, что нам нужно, не передаст. Вот я и подумал, что из яблони будет лучше.
— Лучше-то лучше! — проворчал игумен и, еще раз посмотрев на образ, простонал: — Вот зарезал, так зарезал!
— А что?.. Что такое?! — забеспокоился мастер, ища изъяны в своей работе.
Но дело, оказывается, было совсем в ином.
— Другого образа я уже видеть не смогу, так приглянулся мне этот! — объяснил причину своего огорчения игумен. — А он ведь быстро покроется трещинами и начнет осыпаться! Сам посуди неразумной своей головой: сколько времени он простоит вот таким, как сейчас, учитывая зной и морозы, а главное — сырость этих мест?
— Ну, думаю, лет десять, а может, и все двадцать! — пожав плечами, робко предположил богомаз-резчик.
— Вот видишь, — с упреком посмотрел на него игумен. — А я хотел, чтобы хоть пятьдесят! Все же — память о таком чуде!..
… Если б он только знал, что этот резной образ будет словно новым не то, что через пятьдесят, а через пятьсот лет!
Да короток человеческий век.
Но на несколько новых чудес от этого образа игумену все же хватило времени…
ЦАРСКАЯ ГРАМОТА
Никто даже и предположить не мог, что выйдет из того, когда о явлении на озере Николая Чудотворца и том, что произошло после, решили доложить царю.
Характер Иоанна Васильевича был таков, что не случайно его прозвали Грозным.
А докладывать, как ни крути, — надо.
Ведь от образа Николая Чудотворца, с мечом и храмом в руках, стали происходить такие чудеса исцелений, что к ним потянулись люди не только из этой округи, но даже и других городов.
Озеро стало называться Святым.
Братия так увеличилась, что на острове стало тесно, и часть подвижников нужно было переводить на берег.
То есть, еще и его захватывать, хотя и остров-то заселили самовольно.
Храм без доклада церковным властям поставили.
Да и беглые среди монахов есть…
Но ведь шила в мешке не утаишь.
Одно дело, когда другие станут рассказывать. Мало ли, приврут с три короба или из зависти что вредное скажут. И совсем другое — когда открыто, без кривды — доложишь сам.
Словом, доложили.
Отправили челобитную царю.
И вот вернулся посланный с ней в Москву Иона Рогожа.
Пристала лодка к берегу, кинулись все к ней и с изумлением узнали, что отныне его следует называть не иначе, как отцом игуменом.
И Акакиева пустынь их теперь не пустынь, а — монастырь!
Николо-Радовицкий!
Некоторые простецы поначалу так даже и не запомнили.
Учить их потом пришлось.
А те, что поумней, потребовали показать на все слышанное царскую грамоту.
— Вот! — показал игумен простой лист.
— Да разве же это царская грамота? Бумага – самая что ни на есть простая! — поглядев на него, разочаровались монахи. — Написано, как курица лапой. Да и печати царские — где?
— Была и грамота, — успокоил их игумен Иона. — Вся — как положено! Написанная красиво, с печатями!
— А где же она теперь? Неужто истерял? — ахнули монахи.
И услыхали в ответ:
— Нет! Просто места, братья, у нас дикие, лихие люди в округе пошаливают, опять же пожары бывают. Словом, мало ли что может случиться? А тут — как-никак царская грамота! Вот и решил я, по совету смышленых людей, оставить ее на береженье в Москве, у попа Ивана.
— Ай, да игумен! — обрадовались монахи.
— Голова!
— Правильно сделал!..
Долго еще говорил игумен Иона о том, как они будут заселять берег.
Какие храмы выстроят, кельи…
Ведь царь пожаловал им земельные владенья протяженностью 10 верст в длину и 5 в ширину.
Только диву давались монахи.
Догадки строили: как Иону Рогоже удалось так ладно решить все и уговорить самого грозного царя?
Только никто об этом его открыто не спрашивал.
Все же он был уже не просто Ионой Рогожей, а отцом игуменом.
Да не пустыни, а боязно даже сказать, — монастыря!
А сам он в эти разговоры не вмешивался.
К чему?
Кто-кто, а уж он, знавший, как все было на самом деле, прекрасно понимал, что все произошло так только благодаря Николаю Чудотворцу.
И правильно делал.
Ведь если разобраться, то кто же еще мог помочь ему решить это непростое дело таким счастливым и — без сомненья чудесным — образом![5]
ПРОДОЛЖЕНИЕ ТРАДИЦИИ
С чего начинать на законно принадлежавшем теперь монахам берегу Святого озера — двух мнений не было.
Да и быть не могло.
Конечно же, с возведения храма!
Причем, не откладывая ни дня!
Так, охочие до любой, а уж до такой работы, монахи и сделали.
Вот только по ходу строительства, начались разногласия по поводу, в честь Кого или во имя какого святого будет сей храм.
Что только не предлагалось!
Ведь у каждого остался дома родной храм…
Троицкий… Вознесенский…Покровский…
Споря между собой, поглядывали на игумена.
Но тот молчал.
Чаще обычного хаживал к могилке основателя пустыни иеромонаха Пахомия, молился там.
И только когда храм был готов, известил братию, что он, как и на острове, будет в честь Рождества Пресвятой Богородицы.
Монахи поначалу даже растерялись, услыхав это: ведь у них уже есть один такой храм!
Но, выслушав краткое слово игумена, что «традиции — быть», и поразмыслив, с радостью согласились.
А если которые и огорчились, то только лишь потому, что сами не додумались до этого.
Ибо — что может быть лучше продолжения благочестивой монастырской традиции?
НОВОЕ И СТАРОЕ
Прошло еще немного времени, и рядом с храмом появились удобные кельи в избах-срубах.
Почти все монахи перебрались на берег и стали жить в них.
Почему почти?
А потому что в оставшихся на острове кельях продолжали подвизаться принявшие обет безмолвия монахи да схимники.
Любители, как и иеромонах Пахомий, безмолвия и уединения, они упросили игумена оставить их на прежнем месте.
И сугубо, то есть, особо горячо, молились — о спасении своих душ, о монастыре и обо всем мире.
Хотя мир даже не знал их святых имен.
И благодаря кому он продолжает жить…
СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Беда… беда грядет по Руси!
Колокола — и те устали набат бить.
Одно слово — Смута!
До затерянного в лесах и болотах монастыря доходили лишь слухи, что творилось в порабощенной Москве и других городах.
О том, как месяц за месяцем сдерживала пушечную осаду многотысячного войска ясновельможного пана Сапеги Троице-Сергиева Лавра.
О том, что Смоленск взят поляками, Новгород — шведами.
О том, как томится в подвалах московского Чудова монастыря святой Патриарх Гермоген, грамоты которого громче колоколов поднимают русских людей на спасение Отечества.
Лжедимитриям и польской шляхте пока не было дела до труднодоступной обители.
Но кто мог знать, что произойдет дальше?
И новый игумен принялся укреплять ее с незащищенных болотом и озером сторон труднодоступной стеной, в готовности защищать православную веру до последнего…
Днем монахи трудились, не покладая рук.
А на церковных службах и по ночам слезно молились.
Так изболелось сердце за святую Русь.
И она — преданная, истерзанная, разграбленная своими и чужими, уже почти до конца уничтоженная, непостижимым чудом превозмогла — выстояла! И, встав с колен, выпрямилась, чтобы дать, наконец, отпор.
Как знать, не частица ли молитв новой обители (в том числе и перед ее чудотворным образом святителя Николая), положенная на чашу весов судьбы Отечества, перевесила всю навалившуюся тогда на нас вражью силу?
Но разве кто думал об этом тогда?
Победа! Победа пошла по Руси!
Колокола и те устали от радостного трезвона.
Одно только горестно было монахам.
Что во время пожаров в Москве сгорела вместе с домом попа Ивана и переданная ему на сохранение Царская грамота…
Но новые вести — о победе над поляками народного ополчения Минина и Пожарского, о конце Смутного времени и венчании на царство Михаила Феодоровича — обнадеживали.
Главное — Русь цела!
А грамоту можно и новую выпросить.
Тем более, есть теперь у кого.
У своего, законного — русского православного Государя!
ВСТРЕЧА В СТОЛИЦЕ
Велик и славен главный город Руси — Москва!
Прибыл в нее сменивший приснопамятного Иону Рогожу игумен Антоний, испрашивать у царя Михаила Феодоровича новую грамоту, взамен погибшей.
Идет по первопрестольной.
Даже и не верится, что совсем недавно хозяйничали в столице враги, да бушевали пожары.
Словно гроза пронеслась над ней.
Такая, что стерла бы с земли любой город.
Но только не хранимую Богом Москву, над которой — вновь отстроенной и оживленной — засияла радуга.
Все хорошо.
Все приглядно вокруг.
Одно на душе неспокойно.
Как объяснить государю, что не сберегли бесценный документ?
Хотели, конечно, как лучше, ибо что может быть в государстве надежней столицы?
А оно вон как обернулось.
И неизвестно еще, чем закончится.
Конечно, о молодом царе говорят только хорошее.
Еще бы: свой, православный.
Избранный Великим Земским собором, пред святой Феодоровской иконой, написанной, по преданию, самим евангелистом Лукой.
Внучатый племянник незабвенной царицы Анастасии Романовны.
Сын инокини Марфы Ивановны и томящегося до сих пор в польском плену за православную веру, постриженного в монашество еще при Борисе Годунове — митрополита Филарета Романова.
Но ведь и грамоту дали не просто так, а на сохранение. За то и спрос может быть велик. Вплоть до того, что отберут и берег, и озеро…
Свечерело.
И тут в Кремле, по обычаю, послышался зычный голос стрельца, провозгласившего нараспев:
— Пресвятая Богородица, спаси нас!
Вслед за ним раздался другой:
— Святые Московские чудотворцы, молите Бога о нас!
За ними — третий:
— Святый Николае Чудотворец, моли Бога о нас!
Услышал игумен родное имя.
Приподнял голову: не ослышался ли.
Неужто столь великая честь в первопрестольной небесному покровителю их обители, что его поминают третьим?!
Стал слушать дальше.
А стрельцы возглашали:
«Вси святии, молите Бога о нас!» «Славен град Москва!» «Славен град Суздаль… Ростов… Ярославль… Смоленск…»
И, после долгого перечисления городов, наконец, начали снова:
— Пресвятая Богородица, спаси нас!
— Святые Московские чудотворцы, молите Бога о нас!
Насторожил весь свой слух игумен.
И — нет, не ослышался он!
— Святый Николае Чудотворец, моли Бога о нас! — громко прозвучало в предсонной тишине.
И — словно не покидал он своего монастыря в отгороженных от столицы дремучими лесами да топкими болотами Радовицах.
Как и там, так и здесь, Николай Чудотворец был совсем рядом.
Для него словно не существовало преград и расстояний.
Сразу легко и спокойно сделалось на душе.
Ведь не могло такого случиться, чтобы он <