Лето
лето подобно закваске,
в которую женщина, взяв,
положила три меры муки
лето приблизилось
лето выросло в один день
лето было всегда
воспою возлюбленному моему
песнь возлюбленного моего
о винограднике на вершине
утучнённой горы:
в городе + 25
_____
лето
баллада
как ты
господь я сам не свой
я сам не свой господь
меня по имени освой
а дальше будет плоть
теплей
господь ещё теплей
меси меня меси
я буду впредь добрей и злей
уж иже ты еси
И всё вокруг мне здесь как брат:
любая тварь и ты,
гончарный круг, вечерний сад
и рыбы и цветы.
Я увлечён своим пупком,
расту как тёплый мох,
но есть в таком раю мужском
таинственный подвох:
я знаю точно есть Она,
змея в густой траве,
одна подруга Лонгина,
а может быть и две!
раз ты скрываешь от меня
не знаю сколько лет
огня наличие огня
то я сдаю билет
я не шучу я знать хочу
зачем ты так со мной
ведь сам спустился по лучу
сам спал с моей женой
потом забил
мне в руку гвоздь
и бросил одного
теперь я гость
в твоём дому
но нет там никого
кому сказать
глаза в глаза
не поднимая век:
ты сон и молния гроза
но ты не человек.
в пустом запале я молчал
слова слова слова
ты ничего не отвечал
ничем не волновал
вставало солнце иногда
бежало по реке
и я сжимал как та звезда
билетик в кулаке
и разжимал и видел свет
и линию волны
любви и смерти больше нет
как нет одной струны
вот так вот так мой золотой
возлюбленный Господь
стал этой песенкой простой
одетой в кровь и плоть
Молчание оттачивает речь,
произношение изнашивает слово.
Я не хотел бы ничего другого,
как лук натянутый промеж зрачков внимательных стеречь.
надежда радость пушкин пустота
дышанье мандельштам опять надежда
ещё сюда допустим слово кони
Я не хотел бы вас тревожить в лексиконе
и всуе никогда произносить,
чтоб как надежду и любовь не износить.
не поднимая глаз
склониться перед зеркалом к воде
где ты сейчас?
забыть границы первого лица
стать перспективой
деревца птенца
сиянием алмазной колесницы
постичь порядок зрения вещей
бег освещения смещение теней
свободу ускорения и в ней
лететь не успевая отразиться
что сфера тоже есть горизонталь
мне говорит случайная деталь
звезда ль на плоскости немая ль единица
ещё что мне сказать тебе:
я знаю, что ты смотришь, наблюдатель
Мне кажется,
Сегодня тридцать первый.
Мне сорок три.
Я червь. Я возмужал.
И только что,
распластывая нервы,
я облаком над городом лежал.
Холмам его
и линиям внимая,
я видел ниточку вчерашнего пути –
она как след от красного трамвая
горит на воздухе,
отпугивая птиц.
(карандашом вычёркивая время,
выходишь между делом за поля –
случайной фразы щучее веленье
ведёт туда, где круглая земля)
Я вымыл яблоко и положил на блюдо
и далее (ручаюсь головой)
увидел вас счастливыми отсюда
и каждый кто
светился как живой.
(я относился к этому же чуду –
семнадцатый выходит из огня –
конь искупленья буду-
щих народов,
пришедших океан искоренять)
Кто легче радужки и лёгкого острее
толкает маятник недрогнувшим крылом –
я видел сон: в стальной оранжерее
пылает солнце брошенным стеклом,
и видит бог – есть музыка в просвете,
правее пустяковых пирамид.
(срезая верхний слой земли заметишь,
как сердце времени и бьётся и горит
и движет небо
в тесной синей коже)
Звезда звенит,
но высказать не может,
как нужен сын
цветам её и травам,
и солнце наливает молоком
грудь чёрной женщины,
что с самого утра вам
поёт о нежности
последним языком.
Я возвращён в свой лес многоочитый,
где соечки засели между глаз,
где ты, мой друг, мой ласковый учитель,
стучишь по дереву, выискивая нас.
Берёз звенящие
(прозрачные) ключицы
возносятся
в прохладной извести
и ничего здесь
с нами не случится –
на свет ни слова не произвести.
Января
Скоро вызреет в поле зрения
опыт зимнего озарения:
что ни есть кругом,
как не кинешь взгляд –
нестерпимый рай/
чудотворный ад.
Под ногой хрустит,
режет тёмный глаз
твой любимый мир/
твой внезапный раз.
Встанешь в пядь утра,
стынут фонари.
Вспыхнул ровный снег/
рухнул ранний Рим.
И белым бело,
хоть не умирай.
Прямо на ладони –
допотопный рай.
Страшно и просторно
думать и дышать.
Ад нерукотворный/
рукотворный ад.
У большой снежинки
четыре острия.
Губы в кровь на память/
седьмое января.
число и слово
чистое число
вам повезло
здесь всё готово
стать тридцатой птицей:
всего лишь
ноль
прибавить к единице
и тут как тут
из-за угла
два слова
два числа
три голубя
достаточно
прозрачно
Эмили, Эмили
времени не стало
на столе соль земли
за окном светало
передай мне, Эмили
красного сухого
чтобы губы в сон вели
краденое слово
надломили, Эмили,
хлеба на дорогу
если мы не умерли
значит слава богу
если умерли – вдвойне
сладко жить на свете
словно дети на войне
фотографьи эти
как ты в красном, Эмили,
смотришь на кого-то
мы любили как могли
вот и вся забота
Елiм-ай
как молекула музыкального инструмента
хранит каждую ноту, сыгранную на нём,
так и каждая улица этого Города
помнит о твоём детстве
содержит быстро меняющееся лицо
потрескавшаяся домбра в музее национальных инструментов
первая бабушка
Старый двор
Старый двор
подвижная музыка
от которой у тебя удлиняются ноги,– ты бежишь, распластавшись, между деревьями, одновременно наблюдая себя с высоты тишайшего полёта, раскручивая и разглядывая время твоего становления – мальчика остановленного на лету. Отведи взгляд и всё снова завертится. А так, пока ты смотришь, движется только время внутри него – двенадцать лет стремительного овзросления. Лето, ветер шумит в деревьях. Шрамы и ссадины, выражение неподдельного счастья, слёзы и мамин голос, стягиваются уголки губ. Облако, плывущее в обратную сторону, утренние трамваи, полные яблок карманы, деревянные двухэтажные убежища, девочки с острыми коленями, поцелуи до крови, ты так и не научился курить, вздохни поглубже, скажи «ииии – аааа» и вдыхай этот воздух прелой терпимой осени, эту незамутнённую ненависть, драку за гаражами, «мама, мы просто упали с дерева», ветрянку, зачёркнутый черновик романа, казаков-разбойников, голубые тянь-шанские ели, проливные дожди
любой из фрагментов звучащей музыки
Айжан, Ферзана, Ирина, имена, боковое зрение, старшаки-наркоманы Сырым и Батыр, которых мама тоже звала домой, азиатские лица, плечистые горы, машина, летящая вниз по улице, глаза с разноцветной радужкой, Иссык-Куль, санаторий, август, злая пуля учи меня жить, момент, когда я увидел все звёзды. Расфокусируй зрение, смотри, пока он вращается, на эти внутренние подробности, но только не целиком, это – галька, рассыпанная озером, камушки, которые помнят тебя, до единого, поднимай и бросай их в озеро семь четыре четыре блинчика
внезапно кюй обрывается
ночь кругом и пульсирующие цикады
Это полынь зовёт тебя с высоты, вынимая душу протяжным скрипом. Ветер сухой, как руки умершего. Овчарка отравилась прелыми листьями и смотрит так жалобно
ты зрачок глаз моих көзімнің қарасы я плачу, мне тебя не хватает, Дэзи.
елiм-ай елiм-ай
тёплые руки матери
то, чего никогда не будет
у нас нет будущего
зато есть надежда
на то что надежды нет
и не будет
а солнце оставляет на воде папиллярные отпечатки
чего ни коснёшься - всё тонкой ручной работы
твои ласковые пальцы
как в первый день творения
радуют моё осязание каждым живым предметом
что ты чувствуешь
когда я до локтя закатав рукава
вхожу в холодную горную воду
глажу твой ласковый ил
и камни
и камни и камни
полные камнем ладони
провожу по шершавой поверхности одеяла
уношу на плечах электричество
когда я люблю тебя безнадёжно
незримо
неслышно
Боже
мне снилось я глажу твои фаланги
а ты с отеческой нежностью смеёшься надо мной
не надо говоришь не надо
а я бы хотел не верить
не надеяться
Осязать
умереть от тактильного голода
вряд ли рай - торжество осязания
только б тело твоё не сглотнуть
Войти туда, снимая отпечатки пальцев
как верхнюю одежду перед входом,
где мальчик в белом свежевыглаженном платье
закинув голову пьёт ледяную воду
Кадык пульсирует
сбегает с гор арык
а ты всё плачешь
просыпаешься от мысли
что этот утренний свет разбивает окно
звук такой чистоты что сжимает тебя в кольцо
что сжимает тебя в кольцо
в эти два часа ночи
всё кажется что мама задерживается на работе
задерживается на работе
дурачок
что же ты плачешь
безутешный ласковый дурачок
все уснули до рассвета
живые и мёртвые
медвежата и ребята
лежат с закрытыми глазами
в серебристой тишине
моя душа вернись к моей душе
моя душа вернись к моей душе
моя душа вернись к моей душе
Или
Или
лама савахфани
Элои
почему ты уходишь оставляя меня с этой невыносимой любовью
безотносительно кого бы то ни было
звенящего миндаля и далёкого гулкого поезда
о будь я женщиной из города Мигдаль
убийцей или сборщиком налогов
я мог бы коснуться твоей стопы
с нежностью и раскаянием трогать следы
смотреть тебе вслед
но ты уходишь
Элои
Спасибо тебе за это.
Посвящается
<… давайте говорить…>
<…любви… …любви…>
на исцарапанной пластинке голос Гомера
всё говорит об одном и том же одном и том же
что человек – определённая мера прекрасного
в каждом из нас есть то что нам втайне приятно
//
и распускаются невидимые листья
когда кто-нибудь замечает
что ты похожа на это дерево
что у тебя красивая улыбка и плечи
что это платье подходит к морю
что ты светишься от любви
//
твои поцелуи как двоеточия
ноздри как запятые
вырезанные из кости
запястья
вспыхнули над головой
//
и ай
цыгане в пещерах
прикрыли ладонями свечи
//
этим можно обидеть
если стрелять ненавскидку
если не смотреть изнутри человека
//
ты пьёшь как пишешь
блюёшь как биатлонист
и куда уносишь это тёплое пиво?
//
я люблю вас за это похмелье
застолье веселье гусары шампанское медвежьи объятья и высокопарные рифмы
//
друзья мои вместе мы как стая сверкающих бабочек
у нас отлично подобранные зрачки
мы – цепь чудесных совпадений
//
я люблю когда ты переворачиваешь мир и снова ставишь на место
//
спасибо что вымыла посуду пока все спали
спасибо что украл мои любимые книги
//
твой дом неплохо держится на песке
//
– я вздрагиваю думая о тебе
– я совсем забыл как ты выглядишь
у тебя сегодня такая прекрасная смерть
Некоторые книги
Некоторые книги открываются как глаза.
Жизнь заканчивается внеза…
Внезапной жизнью
в другом переплёте.
В чёрной коже без тела — жизнь.
Шелестишь страницами,
думаешь о перелёте
вдаль — за облачные стеллажи.
Это свойственно человеку —
верить в райскую библиотеку,
верить в адскую бибилиотеку,
в Александрию ходить как в Мекку;
верить истово, верить чисто
в лавку старого букиниста.
Или просто — во избежание —
верить в собственное содержание.
Знакомое, к сожалению,
только по одному оглавлению.
Некоторые книги никогда не отводят взгляд.
Веки у них воспаляются, страницы у них болят.
А слово — та же самая стрекоза,
у слова — фасеточные глаза,
ухвати его за крыло — трепещет.
Бьёт, потрескивая, по пальцам
сегментарным тугим хвостом.
Человек как бумага — плавится.
Комната вздрогнет и сбросит вещи.
Осенью книги желтеют листом.
Да, впрочем, дело не о том.
Просто книги пишут книги,
а люди делают людей.
И если,
люди пишут книги,
а книги делают людей,
в итоге
Получаются не то чтобы книги,
И не то чтобы люди.
Жизнь движется и не за..
Некоторые книги закрываются как глаза.
братья бодрость и ярость
стремительны ваши приказы
вот пылает Орфей
озираясь
на собственный крик
и двоится лицо его
на недоступное глазу
и лицо человека
обогнавшего память на миг
братья ярость и бодрость
как молнии ваши запястья
как праздничны ваши шаги
как вас тонкие женщины держат
на бёдрах
как вздымаются змеи заслышав ваш гибельный гимн
образ крови на пять оборотов
время в рост как ненужная тяжесть нежна
и выходит на воздух и ждёт нас прозрачная кротость
безупречная крепость
и только ладони разжать
Снегоуборочный ангел промчался по магистрали
и сразу же заиграли шампанского пузырьки
на городских дорогах и в чашах провинциальных
посёлков рабочего типа и городского типа и типа больших городов
суровые старцы фуры лекарство везут от трипа
и фары у них сияют среди вековыя льдов
и едут они
и едут
и едут они
и едут
и едут они и будет
радостно на душе
и будет
в электротеатре
и будет
в электротетатре
и будет в электротеатре
для фур и для фар фуршет
сёстры наукограда наденут прекрасные серьги
и братья академпарка откроют врата миро
а дети галактик дальних получат к новому году
стартовые культуры и персики куантро.
Блаженны кроткие,
ибо они в пальто
выходят из дома
и не ведают, что творят.
Им жаль безвинных,
но себя им не жаль,
а то
становится неуютно,
и это - не вариант.
Блажен Гаврош,
выбегающий без шапки под дождь,
не собирающий в житницы,
летящий во ржи овсянкой.
И ты,
который сюда идёшь, -
блажен,
ибо ангел
следит за твоей осанкой.
Как летучая рыба
блажен Сашбаш,
восходящий поток,
небеса над ним,
неземной пролёт
на седьмой этаж,
колокольчик в поле.
Москва.
Жасмин.
И дырявый матрос,
закрывающий собой пустоту,
спокоен,
как бывают спокойны горы.
Постепенно наследуя землю,
за верстой версту
встаёт из земли Александр,
Андрей,
Георгий.
мои имена:
те, кто выжил и вышел на сушу.
давай я буду 20
раз—ре-з а ть воздух
ты – утешать мёртвых
они – учиться правописанию
пообещай им
пожалуйста пообещай
что будет
так
:
просторные светлые классы
прилежные мертвые дети
ветер в открытых окнах
пишут-поют по воздуху
*кисти в огонь
{в комнате каллиграфии по полу рассыпаны яблоки}
/чисто выметен класс коррекции зрения/
сливы цветут
[дом а акварели]
\сад равновесия/
_
строгая птица садится на локоть
круглая вывеска
:
(школа линии и волны)
с тихим детством наравне
осторожной жизни спутник
ходит по босой траве
незапамятной беспутной
ходит ходит обо мне
с хлебным полем в глубине
по колено в тишине
спутник жизни неприметной
наречной стоит волне
неустойчивой и смертной
приминая глину лета
принимая форму света
Дэвид Боуи красит брови,
потребляет белый гриб,
вдруг во сне к нему приходит
добрый доктор Роберт Фрипп.
Произносит:
- Дэвид, Дэвид,
На кого же ты похож,
у тебя в кармане рюмка,
у тебя в ботинке что?
И пока такой-сякой ты
погружался в русский сплин,
оголтелые пинк-флойды
взяли западный Берлин
и давай там строить стену
из советских кирпичей,
это мелочи конечно,
но от этих мелочей
возрастает возмущенье
при дворе у Короля
и случайными местами
содрогается Земля.
Хватит пить плохие вина,
расширять зрачки в глазу:
мастер звука Брайан Ино
ждёт давно тебя внизу,
чтобы музыкой особой,
для земли и для небес
Королю воспеть осанну
сквозь технический прогресс
и насилья мир разрушить,
раз уже и навсегда,
как пророчествовал Пушкин:
ты - та самая звезда.
/
Брайан Ино до Берлина
шёл и не унывал
и песенку такую
в дороге напевал:
- Я знаю, Дэвид Боуи,
ты славный паренёк,
и можешь быть героем
хотя бы на денёк.
Наш план весьма конкретен
и он такой один:
Сперва берём Манхеттен,
потом берём Берлин!
/
Проснулся весь в сияньи
сэр Дэвид Роберт Джонс
и шагом марсианьим
ушёл за горизонт-с.
там тьма темнее шкафа
и ни одной стены
что дверца приоткрыта
забудьте до весны
Подтверждение моей любви.
Хорошо, что тебе не требуется
подтверждение моей любви.
И мы не беспокоим друг друга
по всяческим пустякам.
Я подбрасываю в небо яблоко
и говорю: "лови!"
И яблоко снова падает
к моим непустым рукам.
Даже не джаз
как под кожу вживить тебя в музыку
неотложную невесомую,
лишённую ритмического рисунка
не регги не рок не раздёрганный блюз
даже не джаз
музыку в которую
можно всматриваться
шелест не обязательно птичьих крыльев
море и флейта
перкуссия сезона дождей
протяжные журавлиные вскрипки
музыку которую
не встретишь на коротких и длинных
она не выбросится из губ из окна
не растреплется в интернете
музыку которую
ни разу не захочешь записать
на диски жёсткие нотные тетради
только
вслушиваться извне в глубину
обратной стороной головы
вдавливая ладони в виски
вымаливая кристаллическую немоту
чтобы ты возникала
когда всё закончится
когда отгремит крещендо
настоящего времени
чтобы ты поднималась
из марианской впадины
моего обесточенного снознания
чтобы ты настигала
в коридоре метро отчаяньи
всегда коротко
всегда без очереди
Чтобы в тот момент, когда
моя сверхзвуковая душа
заложит мёртвую петлю
и уйдёт в пронзительный штопор,
улыбчивый Айболит
поймёт, что я вообще-то не сплю,
и уронит паршиво рифмованный шёпот:
«Коллега, смотри:
Вот лежит человек.
Человек не умеет дышать.
У него на губах пузыри.
У него из-под век
Сочится, стекает к ушам
Что-то звонкое,
Тонкое что-то…»
как под кожу вживить тебя в музыку
даже не джаз
Всё происходит как ты хотел,
но даже представить не мог.
Как ты думаешь, свет в пустоте –
это действительно бог?
2
Что происходит?
Как ты хотел?
Что даже представить не мог?
Как ты думаешь?
Как ты думаешь
если ты только свет
если всё только свет в пустоте?
3
Посмотри, на какой высоте
летит самолёта клубок,
выпрямляя времени нить.
Кто мог бы подумать,
насколько глубок
твой зрачок,
что умеет хранить
полвселенной
и дерева шар,
что кружится как дервиш в пыли
4
Полыхнули и – о! – поплыли
корабли из огня и земли,
самокрутки с другой стороны,
где на горной гряде
буквы буков равны
и горят над холмами псалмы
5
говорят это мы
стали всем чем могли
вымывая из тьмы
корни смерти / времён имена
разноцветные войны и сны
те в которых все формы тесны
и пространства прозрачны до дна
6
точка света видна
в середине зрачка
и растёт
как дитя в пустоте
превращая покой
в неизбежность толчка
7
неизбежность толчка
в скорость чистых частиц
скорость чистых частиц
в плотность видимых тел
плотность видимых тел
в полость глиняных птиц
соответствия лиц
на бескрайнем холсте
8
вот и всё что хотел
голос без языка
сотворяя
уста в пустоте.
и 26 сизиф
словно впервые
с детской радостью
узнавая обратную сторону мифа
испытывая встречную физику встречную физику
набирая скорость теряя время расставаясь с истоптанной
краской пейзажа устающего от себя самого обгоняя прямолинейный
булыжник накопленной памяти предками данный обкатанный голым округлым
плечом слепыми глазами ладонями воздухом грудью горячим дыханием прерывистым
и непрерывным трудом умиранием мужеством ложью любовью бесполезным бессмертием
опытом твёрдой невыносимой тяжелой бескрайней ослепительной солнечной страшной излишней
пустой души безмятежно парящей рядом насвистывая безнадёжную песенку о птичьем своём сиротстве