Вальдивия выслушал все, что смогла рассказать Сесилия, посоветовался с капитанами и решил взять инициативу в свои руки. Оставив большую часть солдат защищать Сантьяго, он вместе с Альдерете, Кирогой и отрядом из лучших солдат выступил, чтобы сразиться с Мичималонко на его территории. Пукара представляла собой сооружение из глины, камня и дерева и была окружена частоколом из стволов деревьев. Крепость выглядела так, будто была построена на скорую руку, в качестве временного укрытия. Кроме того, она находилась в уязвимом и плохо защищенном месте, так что испанские солдаты без особых сложностей смогли подойти ночью и поджечь ее. Они поджидали снаружи, когда индейцы, задыхаясь от дыма, начнут выбегать, и убили внушительное их количество. Индейцы быстро были разгромлены, и наши взяли в плен несколько касиков, в том числе Мичималонко. Их привели в город пешком, привязанными к седлам капитанов, которые тащили пленников за своими конями. Вожди были потрепаны и оскорблены, но сохраняли высокомерие. Они бежали рядом с конями без тени страха или усталости. Это были невысокие, хорошо сложенные люди с мускулистыми, но изящными ногами и руками, крепкими спинами и широкой грудью. Их длинные черные волосы были сплетены в косы и перевязаны цветными лентами, лица раскрашены желтой и синей краской. Я знала, что Мичималонко больше семидесяти лет, но в это трудно было поверить, потому что у него все зубы были на месте, а тело крепкое, как у юноши. Мапуче, если не умирают от несчастных случаев или на войне, могут прожить, сохраняя прекрасную форму, больше ста лет. Они очень сильны, храбры и смелы, способны переносить страшные холода, голод и жару. Губернатор приказал заковать пленников в кандалы и поместить в хижину, назначенную под тюрьму; капитаны намеревались пытать их, чтобы выяснить, нет ли все-таки в этой области золота, на случай если Витакура соврал.
— Сесилия говорит, что мапуче пытать бесполезно, вы не заставите их говорить. Инки пытались делать это множество раз, но под пыткой не раскалываются даже их женщины и дети, — сказала я Педро тем вечером, пока он снимал с себя доспехи и одежду, перепачканную в засохшей крови.
— Значит, токи будут просто заложниками.
— Говорят, Мичималонко очень горд.
— Теперь, когда он в цепях, его гордость недорого стоит, — отозвался Педро.
— Если его нельзя заставить говорить силой, может, он заговорит из тщеславия. Ты же знаешь, как ведут себя некоторые мужчины… — подсказала я.
На следующий день Педро решил допросить вождя Мичималонко таким необычным способом, что никто из его капитанов не мог понять, чего он добивается. Прежде всего он приказал, чтобы с вождя сняли путы и отвели в отдельное помещение, подальше от других пленников, где три самые красивые индианки из моих служанок его помыли и одели в чистую и красивую одежду, подали столько еды и мудая, сколько он смог съесть и выпить. Вальдивия приставил к нему почетный караул и принял в украшенной флагами зале городского совета, окруженный своими капитанами в начищенных до блеска доспехах и с плюмажами самых изысканных цветов. Я тоже присутствовала там и была одета в бархатное платье аметистового цвета, единственное, которое у меня было, — все остальные я выбросила по дороге, где-то далеко на севере. Мичималонко окинул меня оценивающим взглядом; не знаю, узнал ли он во мне ту воительницу, которая однажды встретила его со шпагой в руках. В зале поставили два одинаковых стула: один — для Вальдивии, а другой — для токи. У нас был толмач, но мы уже знали, что мапудунгу непереводим, потому что это поэтический язык, который создается в процессе говорения; слова меняются, влияют друг на друга, соединяются, распадаются — это чистое движение, именно поэтому писать на этом языке невозможно. Если стараться переводить с этого языка слово в слово, то не понятно ровным счетом ничего. В лучшем случае толмач мог передать общий смысл произнесенной речи. Торжественно и с глубоким почтением на лице Вальдивия выразил свое восхищение храбростью Мичималонко и его воинов. Токи ответил такой же изящной вежливостью, и так, осторожно переступая от лести к лести, Вальдивия повел касика по дороге переговоров, в то время как капитаны взирали на эту сцену в крайнем изумлении.
Старик-индеец был горд тем, что ему выпала возможность встретиться лицом к лицу с таким могущественным врагом, с одним из бородачей, которые сумели отнять власть у самого Великого Инки. Скоро он начал хвалиться своей властью, своими предками и традициями, многочисленностью войска и количеством жен, которых у него было больше двадцати, но в его жилище было место еще для нескольких, даже для парочки испанских чиньур [19]. Вальдивия рассказал, что Атауальпа в качестве выкупа за себя дал целую комнату золота; а чем важнее пленник, тем больше за него должен быть выкуп, добавил он. Мичималонко задумался на некоторое время, размышляя, наверное, о том, почему уинкам так нравится этот металл, который им, мапуче, никогда не приносил ничего, кроме проблем. Много лет мапуче платили золотом дань Инке, а теперь этому металлу нашлось новое достойное применение: им предстояло заплатить за собственное освобождение. Если Атауальпа наполнил золотом комнату до потолка, то и он не мог дать меньше. Обдумав все это, Мичималонко поднялся на ноги, возвысившись, как башня, ударил себя кулаком в грудь и твердым голосом объявил, что в обмен на свою свободу намерен отдать уинкам единственное месторождение золота в этой области — прииск под названием Марга-Марга — и полторы тысячи человек для работы там.
Золото! В городе началось ликование: наконец завоевание Чили приобрело для солдат смысл. Педро де Вальдивия отправился к указанному месту с хорошо вооруженным отрядом и везя с собой Мичималонко на красивом рыжем скакуне, которого подарил ему. Дождь лил как из ведра, путники промокли до костей и дрожали от холода, но воодушевление их было не сломить. В это самое время Сантьяго оглашался воплями индейских вождей, которых Мичималонко предал — они все так же оставались прикованы к бревнам. В ответ на проклятия вождей на мапудунгу из леса доносились звуки трутрук — длинных тростниковых флейт.
Под руководством хвастливого Мичималонко уинки прошли по горам около тридцати лиг и добрались до берега моря и устья реки, а оттуда — до ручья, где индейцы много лет мыли золото с единственной целью: удовлетворить жадность Инки. Мичималонко, как и обещал, отдал в распоряжение Вальдивии полторы тысячи душ, больше половины которых оказались женщинами, но тут не на что было пенять, ведь у чилийских индейцев так заведено, что всю работу выполняют женщины, а мужчины лишь произносят речи и делают то, для чего необходимы мускулы, — воюют, плавают и играют в мяч. Мужчины из тех, что выделил нам Мичималонко, были очень ленивы, потому что им казалось, что проводить целые дни стоя в воде с промывочным лотком в руках и перебирать песок — не дело для воинов, но Вальдивия решил, что негры кнутами смогут заставить их работать прилежнее. Я прожила много лет в Чили и знаю, что брать в рабство мапуче бесполезно: они быстро умирают либо убегают. Они не понимают ни власти, ни смысла труда, тем более — зачем мыть золото в реке и отдавать его уинкам. Они живут рыболовством, охотой, собирают некоторые плоды, например кедровые орехи, сеют маис и разводят домашних животных. Все их имущество — только то, что можно унести с собой. Зачем им покоряться надсмотрщикам с кнутами? Из страха? Они его не знают. Они ценят, во-первых, храбрость, а во-вторых — взаимность: ты мне даешь — я тебе даю, все по справедливости. У них нет темниц и судей; они не знают других законов, кроме естественных. Наказание тоже естественно: тот, кто совершает нечто плохое, рискует, что с ним произойдет то же самое. Таковы законы природы, и среди людей быть иначе не может. Они уже сорок лет воюют с нами и научились от нас пытать, грабить, врать, делать засады, но, по моим сведениям, между собой они не враждуют. Женщины поддерживают сеть связей, которая объединяет кланы, даже те, что живут на расстоянии сотен лиг друг от друга. До начала войны они часто навещали друг друга, и, поскольку для этого нередко приходилось проделывать долгий путь, каждая встреча длилась несколько недель. Во время таких встреч укрепляли отношения: разговаривали на языке мапудунгу, рассказывали истории, танцевали, пили мудай, заключали новые браки. Раз в год все племена собирались в открытом поле, чтобы совершить Нгильятун — вознести молитвы к Покровителю людей, Нгенеч е ну, и поклониться Земле, обильной и верной богине плодородия, матери народа мапуче. Они полагают, что беспокоить бога каждое воскресенье, как это делаем мы, — знак неуважения к нему: обращаться к богу один раз в год более чем достаточно. Вожди мапуче, токи, обладают лишь относительной властью, потому что люди не обязаны подчиняться им, а их ответственность гораздо серьезнее, чем привилегии. Алонсо де Эрсилья-и-Суньига описывает, как мапуче выбирают токи, такими словами:
Не в цене здесь происхождение,
Не в цене богатство и знатность рода,
За силу духа, храбрость, умения,
Мощь руки, что дала природа,
Человека здесь возвышают
И другого мерила не знают.
Только приехав в Чили, мы ничего не знали о мапуче и думали, что подчинить их будет нетрудно, ведь испанцы довольно легко подчинили гораздо более цивилизованные народы — ацтеков и инков. Нам понадобилось много лет, чтобы понять, насколько мы заблуждались. Конца этой войне не видно, потому что стоит нам казнить одного токи, как тут же появляется другой, а когда мы уничтожаем целое племя, из леса выходит новое и встает на место прежнего. Мы хотим основывать города и процветать, жить в спокойствии и достатке, а они жаждут одной только свободы.
Педро отсутствовал несколько недель: помимо организации работы на прииске, он решил начать постройку бригантины, чтобы использовать этот корабль для связи с Перу. Ведь не могли же мы до скончания веков жить в полной изоляции у черта на куличках в окружении голых дикарей, как со свойственной ему прямотой говорил Франсиско де Агирре. Вальдивия нашел подходящую бухту — она называется Конк о н — с широким песчаным берегом, лесом вокруг, где можно было добыть достаточно крепкой и не боящейся воды древесины. Там он оставил единственного из своих людей, обладавшего хоть какими-то познаниями в морском деле, вместе с несколькими солдатами, надсмотрщиками, янаконами и частью индейцев из тех, что прислал Мичималонко.
— У вас есть чертеж корабля, сеньор губернатор? — спросил предполагаемый эксперт в кораблестроении.
— Уж не хотите ли вы сказать, что вам нужен чертеж, чтобы построить такую простую вещь? — окоротил его Вальдивия.
— Но, ваше сиятельство, я никогда не строил кораблей!
— Молитесь, чтобы ваша посудина не потонула, потому что вы поплывете на ней первым, — бросил на прощание губернатор, очень довольный своим новым замыслом.
Впервые мысль о золоте вдохновляла его: он представлял себе лица испанцев в Перу, когда они узнают, что Чили вовсе не такая нищая страна, как говорили. Он собирался послать образцы золота на собственном корабле, это должно было произвести огромное впечатление и привлечь новых людей в Чили; Сантьяго, мечтал он, станет первым из множества богатых и густонаселенных городов этой страны. Как и обещал, он отпустил Мичималонко на свободу и почтительно распрощался с ним. Индеец, едва сдерживая смех, тут же пустил своего нового коня в галоп.
Из одной просветительской экспедиции, которые до тех пор не давали никаких результатов, потому что уроженцы долины выказывали удивительное безразличие к преимуществам христианства, капеллан Гонсалес де Мармолехо вернулся вместе с индейским мальчиком. Мармолехо встретил его, когда тот бродил по берегу реки Мапочо, худой, весь в грязи и кровяной коросте. Вместо того чтобы тут же броситься бежать, как поступали остальные индейцы, едва завидев засаленную сутану капеллана и воздетый вверх крест, мальчик увязался за ним, как собака, не говоря ни слова, но горящим взглядом безотрывно следя за каждым движением священника. «Уйди, мальчик! Брысь!» пытался отогнать его капеллан, угрожая треснуть по голове крестом. Но парнишка не отставал и так и дошел вместе с ним до Сантьяго. Делать было нечего, и капеллан привел маленького индейца ко мне домой.
— Что мне с ним делать, падре? У меня нет времени, чтобы ходить за детьми, — сказала я Мармолехо, потому что совершенно не хотела привязаться к ребенку врага.
— У тебя лучший дом в городе, Инес. Здесь бедняжке будет хорошо.
— Но…
— Помнишь ли ты, что сказано в заповедях и чему учит нас Господь? Следует кормить голодных и одевать нагих, — перебил он меня.
— Что-то я не припомню такой заповеди, но если вы так говорите…
— Пошлите его ходить за свиньями и курами, он очень послушен.
Я подумала, что с тем же успехом воспитанием мальчика мог заняться сам капеллан, ведь у него был и дом, и служанки, он мог бы сделать из него служку. Но отказаться я не могла, потому что была слишком многим обязана этому монаху. Худо-бедно, но он меня учил грамоте. Я уже самостоятельно принялась за одну из трех книг, которые были у Педро, «Амадиса Гальского», где повествуется о любви и приключениях. За остальные две я пока не решалась взяться: в «Песне о моем Сиде» говорится об одних лишь сражениях, а «Оружие христианского воина» Эразма Роттердамского — вообще наставление для солдат, а такая премудрость меня совершенно не интересует. У капеллана имелись еще книги, которые наверняка тоже были запрещены инквизицией и которые я намеревалась когда-нибудь прочитать. Так что мальчишка остался у нас.
Каталина его вымыла, и обнаружилось, что на нем была не засохшая кровь, а только грязь и глина; кроме нескольких царапин и ушибов, он был невредим. Лет парнишке было одиннадцать или двенадцать, он был худой, с торчащими ребрами, но сильный; на голове у него была копна черных волос, жестких от грязи. Он был почти наг. Когда мы попытались снять с него амулет, висевший у него на шее на кожаном шнурке, он искусал нам руки. Скоро я забыла о мальчишке, потому что была погружена в заботы по обустройству города, но через два дня Каталина напомнила мне об индейце. Она сказала, что мальчик ни на шаг не двинулся со двора, где мы его оставили, и ничего не ел.
— Куда девать его, мамитай?
— Пусть возвращается к своим, это будет самое лучшее.
Я пошла проведать парнишку. Он сидел во дворе неподвижно, будто вырезанный из дерева; его черные глаза неотрывно глядели на горы. Одеяло, которое мы дали ему, он откинул подальше, будто ему нравился холод и зимняя морось. Я знаками объяснила мальчику, что он может идти, но он даже не шелохнулся.
— Уходить не хочет, да. Оставаться хочет, не иначе, — вздохнула Каталина.
— Что ж, пусть остается.
— А присматривать за дикарем кто будет, а, сеньорай? Воры и лентяи эти мапуче.
— Это же всего лишь дитя, Каталина. И он скоро уйдет, ведь здесь ему нечего делать.
Я предложила мальчику кукурузную лепешку, но он не взял ее. Когда же я дала ему выдолбленную тыкву с водой, он схватил ее обеими руками и стал пить звучными глотками, как волк. Вопреки моим предположениям он остался у нас. Мы одели его в пончо и мужские штаны, подвязав их к талии, пока одежда по размеру не была сшита, постригли волосы и выбрали вшей. Уже на следующий день он стал есть с огромным аппетитом, скоро перестал сидеть на дворе и начал бродить по дому, а потом и по городу, как неприкаянная душа. Люди его интересовали гораздо меньше, чем животные, и последние отвечали ему взаимностью. Лошади ели у него с рук, и даже злые собаки, наученные бросаться на индейцев, завидев его, виляли хвостом. Поначалу его отовсюду гнали: никто не хотел видеть этого странного маленького индейца у себя дома, даже добрый капеллан, который так рьяно проповедовал мне о долге христианина. Но потом все привыкли к его присутствию, и парнишка снова стал невидимым: всегда тихий и внимательный, он беспрепятственно входил в дома и выходил из них. Служанки-индианки угощали его сладостями, и даже Каталина в конце концов приняла его, хоть и неохотно.
К этому времени вернулся Педро, усталый и измученный долгой верховой дорогой, но очень довольный, потому что привез с собой первые образцы намытого в реке золота, до вольно большие зернышки. Прежде чем собрать совет капитанов, он обнял меня за талию и повлек в постель. «Правда же, Инес, ты — душа моя», — прошептал он, целуя меня. Он пах лошадьми и потом и никогда еще не казался мне таким красивым, таким сильным, таким моим. Он сказал, что скучал по мне; что ему с каждым разом все труднее покидать меня, пусть даже на несколько дней; что когда меня нет рядом, ему снятся дурные сны, видятся грозные предостережения и просыпается страх потерять меня навсегда. Я раздела его, как ребенка, обтерла влажным полотенцем, поцеловала каждый шрам на его теле — от большой раны на бедре и сотен отметин, оставленных на нем войной, до маленькой звездочки на виске, оставшейся после какого-то падения в юности. Мы занялись любовью с какой-то новой, неторопливой нежностью, как будто старик со старухой. Педро был так измотан неделями напряжения, что отдался мне с кротостью девственницы. Я сидела на нем верхом, двигаясь медленно, чтобы доставлять ему удовольствие понемногу, и при цвете свечи любовалась его благородным лицом, широким лбом, орлиным носом, женскими губами. Глаза у него были закрыты, а на губах играла безмятежная улыбка, он доверился мне и казался очень молодым и уязвимым, совсем не похожим на того воинственного и властного мужчину, который несколько недель назад выступил из города во главе отряда солдат. В какой-то момент той ночью мне почудился в углу комнаты силуэт маленького мапуче, но, наверное, это была лишь игра теней.
На следующий день, возвратившись с заседания городского совета, Педро спросил меня, кто этот маленький индеец. Я объяснила ему, что мне его навязал капеллан и что мальчишка, как мы предполагаем, сирота. Педро позвал индейца, осмотрел его с ног до головы и остался очень доволен. Наверное, паренек напомнил Педро, каким он сам был в таком возрасте — таким же подвижным и горделивым. Поняв, что мальчишка не говорит по-испански, он велел послать за толмачом.
— Скажи ему, что он может остаться у нас, только если примет христианство. Его будут звать Фелипе. Мне нравится это имя. Если бы у меня был сын, я бы назвал его именно так. Договорились? — объявил Вальдивия толмачу.
Мальчик кивнул. Педро добавил, что если обнаружится, что мальчишка что-нибудь украл, то его тут же отстегают кнутом и выгонят из города; и что он может считать себя счастливчиком, потому что другому отрубили бы за это правую руку Понятно? Мальчик снова кивнул, не произнося ни слова, а на лице его читалась скорее ирония, чем страх. Я попросила толмача, чтобы он предложил парнишке такой уговор: если он будет учить меня своему языку, я буду учить его испанскому. Но это предложение Фелипе совершенно не заинтересовало. Тогда Педро выдумал обмен получше: если мальчик будет учить меня мапудунгу, ему позволят ухаживать за лошадьми. Лицо паренька тут же осветилось радостью, и с этого момента он проникся восхищением к Педро и стал называть его тайтой, то есть тятей. Ко мне он обращался формально, «чиньура», что должно было означать «сеньора», я полагаю. Так мы и порешили. Фелипе оказался хорошим учителем, а я — способной ученицей. Вот так, благодаря ему, я стала единственной уинкой, способной понимать мапуче без толмача, но, чтобы научиться этому, мне потребовался почти год. Я сказала «понимать мапуче», но это большое преувеличение: мы никогда не поймем друг друга, в нас скопилось слишком много взаимной злобы.
Еще не кончилась зима, когда в город бешеным галопом прискакали двое солдат из тех, что Педро оставил в Марга-Марга. Их лошади были на последнем издыхании, а сами всадники были измождены, изранены и мокры от крови и дождя; они прибыли сообщить нам известие, что на золотом прииске индейцы Мичималонко подняли восстание и убили множество янакон, негров и почти всех испанских солдат — только им двоим удалось уйти оттуда живыми. От добытого золота не осталось ни крупицы. На берегу бухты Конкон мапуче тоже поубивали наших людей; их разрубленные на куски тела валялись на песке, а от строившегося корабля осталась лишь куча обгорелых поленьев. Всего мы потеряли двадцать три солдата и бессчетное число янакон.
— Проклятый Мичималонко, гнусный индеишка! Попадись мне только, я тебя на кол посажу! — в бешенстве рычал Педро де Вальдивия.
Не успели мы осознать весь ужас этого известия, как приехали Вильягра и Агирре с подтверждением того, о чем шпионы Сесилии начали предупреждать несколькими неделями раньше: к долине стягиваются тысячи индейцев. Мужчины с оружием и в боевой раскраске небольшими группами двигались в направлении Сантьяго. Прикрытием им служили леса, горы, земля и даже облака. Педро, как всегда, решил, что лучшая защита — это нападение. Он выбрал сорок проверенных солдат и на рассвете следующего с ними дня спешно отправился в сторону Марга-Марга и Конкона проучить тамошних бунтарей.
Мы остались в Сантьяго, чувствуя себя совершенно беззащитными. Слова Франсиско де Агирре как нельзя лучше определяли наше положение: мы были у черта на куличках и со всех сторон окружены голыми дикарями. Мы остались без золота и без корабля. Это была полная катастрофа. Капеллан Гонсалес де Мармолехо собрал нас всех на мессу и произнес пламенную речь о вере и смелости, но и это не помогло поднять дух испуганных жителей города.
Санчо де ла Ос воспользовался обрушившимися на нас несчастьями, чтобы во всех бедах обвинить Вальдивию, и таким образом увеличил число своих сторонников до пяти человек. Среди них был несчастный Чинчилья, один из тех двадцати солдат, которые присоединились к нашей экспедиции в Копиапо. Мне никогда не нравился этот человек, потому что он был трус и притворщик, но я не могла себе и представить, что он к тому же глуп как пробка. Его идея — убить Вальдивию — не отличалась новизной, только на этот раз у заговорщиков не было даже пяти одинаковых кинжалов: они хранились на дне одного из моих тюков. Чинчилья был так уверен в гениальности своего плана, что, пропустив несколько стаканов спиртного, вырядился шутом в костюм с колокольчиками и бубенцами и пошел выделывать коленца на площади, пытаясь передразнивать губернатора. Конечно, Хуан Гомес его тут же арестовал и едва показал ему пыточные зажимы и объяснил, на какие части тела он их ему поставит, как Чинчилья обмочился от страха и донес на своих сообщников.
Педро де Вальдивия вернулся еще поспешнее, чем уехал, потому что его сорок храбрецов никоим образом не могли тягаться с тем бессчетным числом индейских воинов, которые продолжали прибывать в долину. Ему удалось спасти несчастных янакон, которые остались в живых после резни в Марга-Марга и Конконе и прятались в зарослях, едва держась на ногах от голода, холода и страха. Столкнувшись с несколькими группами неприятеля, он сумел рассеять их благодаря потрясающей удаче, которая до тех пор его не подводила, взял в плен трех касиков и привез их в Сантьяго. С ними вместе у нас стало семь заложников.
Для того чтобы деревня была деревней, а город — городом, там должны рождаться и умирать люди. Но, по-видимому, испанским поселениям необходимы еще и казни. Первые казни в Сантьяго состоялись на той же самой неделе. После короткого судебного разбирательства — на этот раз с применением пыток — заговорщики были приговорены к немедленной смерти. Чинчилья и двое других были повешены на горе Санта-Лусия, и их тела несколько дней были предоставлены милости ветров и огромных чилийских ястребов. Четвертого обезглавили в тюрьме: дворянские титулы помогли ему избежать подлой смерти на виселице. Ко всеобщему удивлению, Вальдивия снова помиловал Санчо де ла Оса, главного подстрекателя к бунту. На этот раз я наедине с Педро позволила себе не согласиться с его решением: ведь королевских грамот больше не существовало, де ла Ос подписал документ об отказе от претензий на завоевание Чили, и Педро уже был законным губернатором. Этот фанфарон де ла Ос причинил нам слишком много беспокойств и заслуживал самого сурового наказания. Что в очередной раз спасло его голову от плахи, я уже никогда не узнаю. Педро отказался объяснять мне что-либо, а я к тому времени уже поняла, что, имея дело с такими мужчинами, как он, лучше не настаивать. К тому же за тот год, богатый на волнения и несчастья, Вальдивия сделался еще более раздражительным и вспыльчивым. Поэтому мне пришлось прекратить расспросы.
Под сенью самых прекрасных в мире растений, в прохладной глубине джунглей южного Чили, в тишине корней, стволов и благоуханных крон деревьев, в тени величественных вулканов и горных хребтов, рядом с изумрудными озерами и пенистыми реками, берущими свое начало от тающих снегов, собрались племена мапуче, чтобы провести особую церемонию — собрание старейшин, глав родов, токи, вождей- лонков, колдуний-мачи, воинов, женщин и детей.
Племена потихоньку прибывали на лесную поляну, похожую на огромный амфитеатр и располагавшуюся на вершине холма, которую люди уже разметили ветками священных деревьев — араукарии и канело. Некоторые семьи проделали путь в несколько недель под дождем, чтобы прийти на эту встречу. Кое-кто прибыл заранее и уже построил себе шалаши и хижины, настолько сливающиеся с окружающей природой, что их было не заметно даже с расстояния всего в пару саженей. Те, кто пришел позже, соорудили навесы из ветвей и листьев и растянули шерстяные покрывала. По вечерам они готовили еду, которой делились друг с другом, пили чичу и мудай, но понемногу, чтобы не захмелеть. Они собрались, чтобы обменяться новостями, и рассказывали их неспешно в поэтических и торжественных выражениях, начиная рассказы с истории своего рода, передаваемой в неизменном виде из поколения в поколение. Они говорили и говорили — это было самое важное. Перед каждым жилищем горел костер, и его дым растворялся в тумане, который окутывал землю на рассвете. Маленькие костерки горели в тумане, освещая молочный пейзаж зари. Молодые люди вернулись с реки, где они плавали в ледяной воде, и принялись раскрашивать себе лица и тела ритуальными красками — желтой и синей. Касики облачились в небесно-голубые, черные и белые накидки из вышитой шерсти, повесили на грудь токикуры — каменные топоры, символизирующие их власть, — и надели головные уборы из перьев цапли, нанду и кондора. Колдуньи-мачи воскуряли ароматические травы и готовили реуэ — лестницу для разговора души с Нгенеченом.
— Прими от нас струйку мудая, как заведено, чтобы насытить дух Земли, который преследует нас. Нгенечен создал мудай, он создал Землю, он создал канело, он создал козленка и кондора.
Женщины вплели в косы цветные ленты: незамужние — голубые, замужние — красные, нарядились в тонкие ткани, надели серебряные украшения. Дети, тоже празднично одетые, молчаливые и серьезные, сидели полукругом. Мужчины стали будто единым телом из дерева — гордые, мускулистые, черные гривы перевязаны плетеной тесьмой, в руках — оружие.
Церемония началась с первыми лучами солнца. Воины побежали по амфитеатру, крича и потрясая оружием. Заиграли музыкальные инструменты, чтобы распугать силы зла. Мачи принесли в жертву несколько гуанако, предварительно попросив у них разрешения отдать их жизни в дар богу. Они пролили немного крови на землю, вырвали у животных сердца, прокоптили их дымом табака, разрезали на кусочки и роздали токи и лонко, чтобы они породнились с Землей.
— Господин наш Нгенечен, вот чистая кровь животных, твоя кровь, кровь, которую ты даешь нам, чтобы мы жили и могли двигаться. Отец наш, мы молим тебя благословить нас этой кровью.
Женщины запели протяжную и заунывную песню, а мужчины вышли в центр амфитеатра и стали танцевать, медленно и тяжело, ударяя в землю голыми пятками под звуки барабанов и трутрук.
— Мы приветствуем и тебя, Мать Людей. Земля и люди нераздельны. Все, что происходит с Землей, происходит и с людьми. Мать, молим тебя, дай нам вдоволь кедровых орехов, чтобы нам было что есть. Не посылай нам, просим, слишком обильных дождей, ведь от них гниют и посевы, и шерсть. Пожалуйста, не заставляй землю дрожать, а вулканы изрыгать огонь, ведь это нагоняет страх на скот и детей.
Женщины тоже вышли в центр и стали танцевать вместе с мужчинами, покачивая руками, головами и накидками, будто огромные птицы. Вскоре люди почувствовали гипнотическое действие звуков барабанов, трутрук и флейт, ритмических ударов голыми ступнями по влажной земле, могущественной энергии танца, и один за другим начали издавать гортанные звуки, которые скоро превратились в протяжный крик: «Оооооооом! Ооооооом!» Крик этот эхом отражался от гор, пронзая душу. Никто не мог устоять перед чарами этого «Оооооом».
— Мы просим тебя, Повелитель, на этой нашей земле, если тебе это угодно, помогать нам всегда. И сейчас мы по праву просим тебя услышать нас. Мы молим тебя, о Повелитель, не оставлять нас одних, чтобы мы не бродили впотьмах, молим тебя вложить силы в наши руки, чтобы мы смогли защитить земли наших дедов.
Музыка и танец прекратились. Лучи утреннего солнца пронизали облака и превратили туман в золотую пыль. Самый древний токи, со шкурой пумы на плечах, вышел вперед, чтобы первым сказать слово. Чтобы добраться до этой поляны и представить свое племя, он целый месяц провел в пути. Он не спешил. Он начал с самого начала, с сотворения мира, с истории о том, как змея Кай-Кай взбаламутила море и подняла такие большие волны, что они едва не проглотили мапуче, но тогда змея Тенг-Тенг спасла их, отведя в самые высокие горы, которые заставила расти все выше и выше. И шел такой сильный дождь, что те, кто не сумел взобраться на горы, погибли в воде. Потом вода отступила, и мужчины и женщины поселились в лесах и долинах, помня о том, что деревья и другие растения и животные — их братья и они должны заботиться о них. И каждый раз, срезая ветки, чтобы покрыть ими крышу жилища, они благодарят деревья, и каждый раз, убивая животное, чтобы съесть его, у него просят прощения, и никогда не убивают ради убийства. И мапуче жили на священной земле и были свободны; и когда пришли инки из Перу, они объединились и победили их, не позволив врагу перейти мать всех рек, реку Био-Био, но воды ее окрасились кровью, и на небе появилась красная луна. Прошло время, и теми же дорогами, что раньше приходили инки, пришли уинки. Их было много, и от них исходило зловоние, от них пахло на расстоянии двух дней пути. Они были воры, без родины и земли, брали то, что им не принадлежало, даже женщин, и хотели сделать из мапуче и других племен своих рабов. И воинам пришлось изгнать их со своей земли, но многие погибли, потому что стрелы и копья не могли пронзить железной одежды уинок, они же, напротив, могли убивать издалека одним шумом и напускали собак. Но все же их изгнали. Те уинки ушли, потому что были трусливы. Но пролетело несколько лет и зим, и явились другие уинки, и эти, сказал старый токи, хотят остаться. Они рубят деревья, строят свои хижины, сеют свой маис и сношаются с индейскими женщинами, отчего рождаются дети, которые уже и не уинки, и не мапуче.