— Что значит «инвентор»? — спросил я.
— Никто не знает, — сказал Юрий Игнатьевич. — Даже в домоуправлении не знают.
— Предполагаю, что это от английского invent, что значит «изобретать». То есть изобретатель, — тихо произнёс Гена, и я лишний раз молча удивился аналитическим способностям моего юного друга.
Слабая струйка зелёного дыма вытекала из замочной скважины. Мелкий стеклянный перезвон доносился из глубины. Гена нажал клавишу звонка.
— Кто там? — немедленно отозвался прямо из-за двери неприятный голос, по которому я тут же узнал субъекта с пуделем, хотя никогда ранее не слышал голоса этого человека, за исключением вопля «Онегро! Онегро!», когда он кричал явно не своим голосом. Однако именно такой, и никакой другой, должен был быть у него голос.
— Именем всего, что дорого человеку, именем высоких гуманных принципов нашей цивилизации — откройте! — грозно сказал Геннадий, и голос его дрогнул. — Откройте, пожалуйста, Питирим Филимонович.
— Не могу и не хочу! — был ответ.
Голос был не просто неприятным, он старался быть ещё и ещё неприятнее. В конце концов он завизжал, как электропила.
— Какого чёрта, Питирим! — рявкнул весьма натурально старый авиатор. — Мы с вами не первый день знаем друг друга. Вы убедились сегодня, что я ещё летаю, и давайте-ка открывайте без проволочек!
— Не могу и не хочу! — проскрипела электропила уже на малых оборотах. — Я в процессе.
Вслед за этим из-за двери послышался чудовищный свист флейт, целого десятка флейт, напоминающих недоброй памяти муштру императора Павла, а из всех щелей старой двери повалили клубы разноцветного дыма, обрекшего нас на чихание.
Я был возмущён самым решительным образом.
— Однако каков этот Кукушкин!
— Как вы сказали, Василий Павлович? — вскричал вдруг Гена, и круглые от возмущения его глаза стали на миг квадратными от изумления. — Вы назвали его Ку-куш-киным?
— Конечно, — ответил я. — Как же иначе? На мой взгляд, фамилия Кукк-Ушкин почти ничем не отличается от фамилии Кукушкин.
— Эврика! — Г. Э. Стратофонтов запрыгал с непосредственностью первоклассника. — Кукушкин! Фогель! Фогель-Кукушкин! Это он! Это несомненно, конечно, безусловно, непременно, это он!
Глава II,
в которой Гена рассказывает о начале всей истории и через которую наискосок пробегает ирландский сеттер Флайинг Ноуз
— Знаете, В. П., с тем эмпирейским делом мне очень повезло, я уложился в летние каникулы. Боюсь, что сейчас у меня будет больше сложностей со школьной программой. Так мне подсказывает интуиция, а я склонен ей верить, хотя и презираю подсказки. А ведь началось всё так просто, так традиционно, почти как у Жюля Верна. Собственно говоря, так и началось — с бутылки. Вначале, В.П., появилась бутылка с размытой запиской, как в моей ясельной книге «Дети капитана Гранта». Только это была радиобутылка…
И далее Гена рассказал мне завязку нашего нового огромного приключения, завязку тайны, могучей, как баобаб, уходящей своими корнями в историю и географию нашей планеты.
Ещё из предыдущей повести мы знаем, что с ранних, чуть ли не ясельных лет, Генаша был заядлым радиолюбителем-коротковолновиком. Страсть к путешествиям по эфиру сохранилась и у тринадцатилетнего мальчика. В кругу его корреспондентов были: научный сотрудник из заповедника в Танзании, монгольский овцевод, скрипач из Эдинбурга, гавайский педагог, мальчик-почтальон с Фолклендских островов, метеоролог с Памира, боксёр из Буэнос-Айреса и многие другие.
В тот вечер в квартире Стратофонтовых на улице Рубинштейна всё было как обычно. Тикали часы, полыхал эстрадой телевизор, тлел камин, пощёлкивало паровое отопление, жужжали полотёр, пылесос, кофемолка, плотоядно урчала стиральная машина, но… но дух приключений уже бродил шалой волной по квартире, и все это чувствовали и волновались. Папа Эдуард, не отдавая себе отчёта, точил ледоруб и смазывал трикони, мама Элла, не отдавая себе отчёта, проверяла кислородную маску для высотных затяжных прыжков, бабушка Мария Спиридоновна, не отдавая себе отчёта, месила тяжёлыми руками творожную массу и глухо напевала:
«На земле не успеешь жениться, а на небе жены не найдёшь…»
Один лишь Гена, отдавая себе полный отчёт в происходящем, строго сидел у приёмника с наушниками на ушах и рукой на ключе. Он чувствовал, он почти точно знал, что сегодня что-то произойдёт, ибо интуиция никогда или почти никогда не обманывала тренированного пионера.
И впрямь… Близко к полуночи из бесконечных эфирных струй выплыл странный-престранный сигнал, адресованный вроде бы ему, Геннадию Стратофонтову, но похожий в то же время на размытую морем записку. Но самое главное — там был сигнал SOS!
В полночь собрались все под медной лампой. Завернул на огонёк и друг дома, капитан дальнего плавания Николай Рикошетников. Последние несколько месяцев капитан провёл на суше, работая над кандидатской диссертацией "Некоторые особенности кораблевождения в условиях длительных научно-исследовательских экспедиций на судах типа «Алёша Попович». Работа шла споро, и диссертация, как уверяли знатоки, получалась блестящая, но в свободное время капитан не находил себе места. «Попович» под командой приятеля Рикошетникова, опытного штурмана Олега Олеговича Копецкого, блуждал эти месяцы среди полинезийских архипелагов, и капитан пребывал в состоянии постоянной тревоги за судьбу своего детища и обрывал телефоны в диспетчерской экспедиционного флота. Дело не в том, что Рикошетников не доверял штурманским способностям, умственным данным и волевым качествам Копецкого. Дело в том, что Николая Николаевича тревожила двойная сущность Олега Олеговича, двойственный характер его персоны. Дело именно в том, что Копецкий был не только старым опытным штурманом, но и молодым поэтом. Вот уже лет двадцать он был известным молодым поэтом, первейшей сорокалетней жемчужиной «Клуба поэтов Петроградской стороны». Рикошетникова прямо оторопь брала, когда он читал в какой-нибудь вечерней газете что-нибудь вроде:
…Я вижу блеск браслетов Персефоны,
К стопам титанов приносящей пряжу…
и в скобочках под стихотворением — «Тихий океан. По радиотелефону».
"Боги, и ты, Персефона, — молча молился Рикошетников в курительной комнате Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, — пусть покинет Олега Олеговича вдохновение, пусть посетит его благотворное поэтическое молчание на время рейса, пусть не посадит он на камни любимого «Поповича». На Олимпе остались глухи к первой просьбе капитана, но прислушались ко второй. Копецкий бомбил стихами газеты — по радио, через спутники, но «Поповича» на камни не сажал. Умело управлял кораблём, даже не зная «Некоторых особенностей кораблевождения…», то есть диссертации Рикошетникова.
Итак, капитан Рикошетников забрёл на огонёк к Стратофонтовым и тоже оказался у истоков тайны.
На круглом столе под медной люстрой, переделанной из корабельного кормового фонаря прошлого века, лежал лист ватмана, на который Гена нанёс фломастером слова и осколки слов в том порядке, в каком выловил их из эфира его радиоприёмник. Лист выглядел так:
Стра 19 ундучок ором что-то учит афия отн ринин канал память не изменяет бург ыре ьва олоты рылья фогель повторяю фогель бесконечно спасите кунст
При виде такого послания читателю, конечно, будет нетрудно вообразить себя в кают-компании славной яхты «Дункан», в обществе незабываемых лорда Гленарвана, майора Мак-Набса и капитана Джона Манглса.
— Сегодня было очень много грозовых помех, — сказал Гена, — и сигнал очень слабый… очень далёкий сигнал. Даю голову на отсечение, но эта станция впервые появилась на частотах коротковолновиков.
— То есть как это «голову на отсечение»? — забеспокоилась бабушка Мария Спиридоновна.
— Ах, мама! — досадливо воскликнула мама Элла. — Это фигуральное выражение. Говоря «голову на отсечение», никто не думает об отсечении головы.
— Всё-таки слишком сильное выражение, — вздохнула бабушка и погладила Гену по голове.
— Какие будут предложения, Генаша? — нетерпеливо спросил папа Эдуард. — Ждать невыносимо. Надо действовать. Но как? В каком направлении?
— Я предлагаю каждому из присутствующих дополнить, дописать эту загадочную радиограмму, — предложил Рикошетников. — Потом мы сложим плоды нашего воображения и попытаемся в них разобраться. Очень часто истина скрывается в самых нелепых наших домыслах. Начните вы, дружище Эдуард.
— Охотно! — воскликнул папа Эдуард, скромный почтовый работник и знаменитый альпинист. — Я бы представил себе текст радиограммы так: «Стратофонтовым. На высоте 6719 метров в северо-западном районе горной системы Гиндукуш, на восточном склоне пика Аббас, где в прошлом году потерпела неудачу экспедиция Хиллари, в пещере над отрицательным уклоном в 19° скрыт сундучок, в котором что-то стучит…»
— Далеко вы ушли, дружище Эдуард, — улыбнулся капитан Рикошетников и повернулся к маме Элле: — А вы попробуйте, дружище Элла!
— У меня будет короче, чем у Эдьки, — энергично сказала мама Элла, скромный библиотекарь и чемпион мира по затяжным прыжкам, и придвинула к себе ватман. — "Стратофонтовым. Необходимы самолёты и парашютисты для высадки на скалистом острове Лилуока 19° широты и 19° долготы, где находится сундучок, в котором что-то стучит…"
— По моему, это ближе к истине, — торопливо вставила бабушка. — Самолёты — это ближе к истине…
— А вы как бы начали, дружище Николай? — обратился Гена к своему старому другу.
Рикошетников с улыбкой произнёс, глядя на ватман:
— Я бы начал так: «Стратофонтовым для Рикошетникова. С борта экспедиционного судна „Алёша Попович“. Срочно вылетай на Таити и не забудь с собой сундучок, в котором что-то стучит. Тот самый сундучок, в котором коньячок…»
— Боюсь, что всё это не очень серьёзно, друзья, — сказал Гена своим родителям и своему капитану. — Вы выдаёте желаемое за действительность, а на деле мы не продвинулись вперёд ни на дюйм…
— Ошибаетесь, дружище Геннадий, — сказал Рикошетников, — неужели вы не заметили, что у всех нас троих «ундучок-ором-то-то-учит» непроизвольно превратилось в «сундучок, в котором что-то стучит»?
— Потрясающе!!! — воскликнула поражённая компания. — А вдруг здесь и скрыт ключ к тайне?
— Хи-хи, — послышалось из затемнённого угла гостиной, из глубокого кожаного кресла. — А вдруг это «бурундучок под забором что-то бурчит»?
— Дашка! Как ты сюда попала? — вскричал Геннадий. В глубоком кожаном кресле, позёвывая дивным ртом, сидела не кто иная, как Даша Вертопрахова. Впрочем, это могла также быть не кто иная, как Наташа Вертопрахова, близнец Даши.
— Я Наташа, — сказал близнец. — Дашка послала меня к тебе списать задачи по геометрии, а я как села в это кресло, так и заснула. Тренировки, друзья мои, выматывают все силы. Тебе не нужно этого объяснять, Геннадий.
Следует сказать, что взаимовлияние близнецов ещё не до конца оценено современной наукой. Вот сёстры Даша и Наташа, едва познакомившись друг с другом на Эмпирейских островах, тут же передали друг другу, с одной стороны, любовь к художественной гимнастике, с другой — презрение к лжеаристократии. Даша, бывшая Доллис, кроме того, тут же усвоила от Наташи манеру слегка подтрунивать над Геннадием Стратофонтовым.
— Держу пари, что ты, Наташка, опять взобралась к нам в гостиную по стене и через окно, — нахмурился Гена.
— Странно, что ты, дружище сынок, до сих пор не освоил этого пути, — укоризненно сказал папа Эдуард. — Отстаёшь от своих сверстников.
Удивительной силы реакция была ответом на добродушный отцовский упрёк. Мальчик вскочил со своего места, пылая лицом, как красный светофор.
— Дружище отец! — воскликнул он с дрожью почти юношеского негодования в голосе, схватил со стола ватман, одним прыжком взлетел на подоконник и исчез в окне.
Когда родственники подбежали к окну, Гена уже заворачивал за угол, независимо помахивая рулоном.
— Вполне профессиональный прыжок, — одобрила мама Элла.
— Почему он так вскипел, дружище жена? — полюбопытствовал папа Эдуард.
— Другого я и не ожидала, — строго глядя в сторону, сказала Мария Спиридоновна. — Достойный ответ на неосторожную шутку.
— Ничего удивительного, — мягко улыбнулся капитан Рикошетников. — Учтите особенности сегодняшнего вечера, вернее, ночи: освещение, контакты с тайной, шутка дружищи Эдуарда, присутствие Вертопраховой…
— Переходный возраст, — резюмировала Наташа, и на этом спор закончился.
…В глубоком раздумье вот уже битый час бродил Стратофонтов Геннадий по улицам пустынным острова Крестовский. Разумеется, он не заставил своих родителей волноваться, а из первого же телефона-автомата позвонил домой и предупредил домашних, что не скоро вернётся. У домашних, надо сказать, хватило такта не задавать лишних вопросов. Особенностью маленькой, но дружной семьи было сильно развитое чувство такта, которое украсило бы любой коллектив.
Геннадий, честно говоря, и сам не понимал причин столь яркой эмоциональной вспышки и последующего прыжка из окна бельэтажа на панель. Ведь ясно же и слепому, и глухому, и глупому, что вовсе не стремление продемонстрировать Наташке Вертопраховой свою профессиональную парашютную подготовку толкнуло мальчика на подоконник. Ясно, что и не обида на доброго друга папу и его милый юмор толкнула Гену на подоконник.
«Должно быть, это шуточки переходного возраста», — с тревогой подумал было пионер, но тут же отбросил эту банальную мысль. Другое занимало его ум в часы блуждания по острову Крестовский. Лист ватмана, скатанный в тонкий рулон, который держал он в своей руке. Тайна, приплывшая на берега Невы из просторов Мирового океана. Обрывки тайны, как единичные галеоны Великой Армады, которую разметал спасительный для Британии ураган. Единичные галеоны «ундучок», «ором», «афия», «ринин», скрипя разболтанными реями, мохнатясь обрывками парусов, вползали в крохотную бухточку гребного клуба «Динамо». Впрочем, даже не сама тайна, не тайна как самоцель, волновала ленинградского пионера. Отчётливый призыв «Спасите!» — вот что волновало его. Стремление немедленно идти на помощь любому, кто в его помощи нуждается, было развито у мальчика до высшей степени. Помочь! Спасти! Немедленно! Вперёд! Без страха! Без упрёка!
Кто же сквозь тысячи километров, над материками и облачными полями, послал ему сюда, в Ленинград, призыв о помощи? Кто и почему именно ему? Друзья-патриоты с Больших Эмпиреев? Однако, по недавним сообщениям газет, обстановка на архипелаге сейчас вполне спокойная, и независимость малой нации развивается на достойных демократических началах. К тому же эмпирейцы сейчас стали не так уж наивны: они не могут предполагать, что ленинградский школьник в горячие весенние денёчки может бросить все свои дела и примчаться в Южное полушарие. Ведь теперь, после победы над чёрными силами мафии, они имеют некоторое понятие о географии нашей планеты. И, кроме всего прочего, им нет никакой нужды посылать в эфир смутные сигналы: они замечательно научились пользоваться международным телефоном.
— Мафия. География. Мафия. География… — бормотал Гена, приближаясь к воротам Приморского Парка Победы и глядя на пышные кусты сирени, тревожно кипящие под порывами балтийского ветра.
Что привело его сюда, на морскую окраину города? Он сам себе не отдавал в этом отчёта, но его просто потянуло поближе к морю. Должно быть, наследственные гены Стратофонтовых всегда тянули Гену Стратофонтова поближе к морю в периоды раздумий и тревог.
— Мафия и География, — вдруг громко произнёс он и остановился в задумчивости. — Афия! — вскричал он. — Ведь это слово есть в радиограмме! Галеон «Афия»! Быть может, в радиограмме есть призыв к спасению от происков мафии? Эврика! Эврика!
— Простите, вы что-то нашли? — спросил неподалёку вежливый немолодой голос.
Геннадий обернулся и увидел юношу в кожаной курточке и в странных брюках с подобием крыльев на бёдрах. Сначала он удивился, почему у этого юноши такие странные брюки и почему такой немолодой голос, а потом, приглядевшись, увидел, что это вовсе и не юноша, а старик. Да, это именно старик обратился к нему в лёгком сумраке белой ночи, но у этого старика была юношеская фигура и поблескивающие юношеским любопытством глаза. Это был поистине старик-юноша: вот к какому выводу пришёл Геннадий.
— Здравствуйте, — вежливо поклонился Геннадий. — Кажется, вас удивил мой возглас «эврика»?
— Признаться, удивил, — улыбнулся юноша-старик или, вернее, старик-юноша.
Он стоял возле низкого сарайчика, сбитого из листов жести, похожего на импровизированные гаражи, которые мы часто можем видеть на окраинах жилых кварталов, но несравненно более широкого, чем это требовалось для обыкновенного автомобиля. В руках у старика был ключ, похожий на большой древний ключ от города Костромы, который когда-то Геннадий видел по телевидению. Геннадий приблизился. Что-то в лице старика, в выражении его глаз располагало к откровенности, и мальчик тихо сказал:
— Видите ли, мне показалось, что я нащупал ключ к тайне.
— Ах, вот как! — воскликнул старик. — В таком случае мне остаётся вас только поздравить!
Они, улыбаясь, смотрели друг на друга и чувствовали нарастающую симпатию друг к другу. Так бывает: люди, родственные по духу угадывают друг друга, и только смущение мешает им сразу же сблизиться. Гене очень хотелось рассказать старику свою тайну, но он смущался. Старику хотелось чрезвычайно эту тайну узнать, принять в ней участие, вникнуть, помочь, но и он смущался. Всё же он решился пошутить для разведки.
— У вас ключ от тайны, а у меня всего лишь от этого ангара. — И он показал Геннадию средневековый ключ и кивнул на сооружение из жести.
— От ангара? — удивился Гена.
— Так точно, — подтвердил старик. — Перед вами самолётный ангар. Хотите взглянуть?
Он вставил ключ прямо в замок и повернул. Послышались первые такты старинной песни «Взвейтесь соколы орлами», и дверь открылась. Старик включил свет, и Гена увидел в ангаре аэроплан. Именно аэроплан, а не самолёт и даже не аэроплан, а летательный аппарат, как говорили в России на заре авиации. Аппарат этот уже описан в нашей повести, и повторяться сейчас не резон. Скажем лишь, что старик-юноша радостно улыбнулся при виде того, как глаза таинственного мальчика (а Гена представлялся ему именно таинственным мальчиком) загорелись великим и могучим чувством — любопытством, тем чувством, которое, возможно, направляло всю жизнь этого старика. Может быть, вид Гены Стратофонтова напомнил старику его собственное отрочество.
— Как?! — вскричал мальчик, бросился было к аэроплану, но тут вмешались воспитание и врождённое чувство такта. Он сдержал свой порыв и представился: — Простите, мы не знакомы. Моё имя Стратофонтов Геннадий.
— Как?! — вскричал при этом имени старик. — Уж не брат ли вы Митеньки Стратофонтова, с которым мы в Ораниенбауме в пятнадцатом году отрабатывали буксировку планера?
— Я его внучатый племянник, — сказал Гена.
— Каков сюрприз! Подумать только! — Старик разразился было целым зарядом восклицательных знаков, но врождённое и приобретённое джентльменство взяло верх, и он представился Геннадию, старомодно щёлкнув каблуками и склонив голову энергичным кивком: — Четвёркин Юрий Игнатьевич!
— Нет! — вскричал Гена. — Подумать только! Я полагал, что Юрий Четвёркин — это достояние истории!
— Да, я достояние истории авиации, — просто сказал старик, — но это не мешает мне наслаждаться жизнью.
…Мимо ангара этой ночью пробегал друг Пуши Шуткина тёмно-рыжий сеттер Флайинг Ноуз. Он слышал и видел, как из ангара, словно брызги бенгальского огня, летят междометия, восклицательные знаки и словечки «каково», «здорово», «потрясающе», «фантастика» и так далее. «Наверное, встретились старые друзья», — подумал Ноуз и от удовольствия покрутил носом. Этому доброму псу доставляли искреннее удовольствие радостные события в жизни старших товарищей по жизни.
…На следующий день, уже в более разумное время, а именно после обеда, Гена навестил дом Четвёркина, что расположен был неподалёку от ангара, на том же Крестовском острове. Среди кварталов современных домов вдруг открывалось некое подобие дачного оазиса, клочок земли, как бы не тронутый нашим временем. Во-первых, там стоял раскидистый и независимый каштан, который как раз к приходу Гены украсил свои ветви белыми свечками. Во-вторых, следовало буйство сирени и черёмухи, где кишмя кишели трясогузки, обычно предпочитающие держаться подальше от больших городов. В третьих, а именно за кустами сирени, похожими на предмостные укрепления замка, следовал «мост», а именно аллея, выложенная цветной плиткой и окаймлённая кустами можжевельника, похожее на маленькие кипарисы.
Аллея упиралась в крыльцо дома. Крыльцо было белого камня, — уж не мрамора ли? — с витыми чугунными перилами и козырьком, который поддерживали два видавших виды купидона. Четыре окна, правда с фанерными заплатами, украшали фасад. Хозяин встретил гостя на крыльце.
— Этот дом закреплён за мной постановлением Петроградского Совета в 1918 году, — пояснил он и пропустил мальчика вперёд.
Два тигра, изготовившихся к прыжку, бронзовая статуя Дон Кихота, фарфоровый китайский мандарин, кондор, несущий в когтях модель биплана и прочие любопытные вещи встретили Гену ещё в прихожей.
— Я чудак, — сказал Юрий Игнатьевич с улыбкой, подкупающей своей простотой. — Вначале я был романтик, потом д'Артаньян и немного авантюрист, потом я стал лётчиком, а потом уже лётчиком-солдатом, а потом… потом я стал чудаком. Да, Геннадий, ваш покорный слуга — настоящий чудак, но я ничуть этого не стыжусь. Я горжусь тем, что доживаю свои дни в образе старого чудака, а впрочем, я вовсе и не доживаю свои дни, я просто себе чудачу свои дни, как и раньше чудачил и считаю, монсеньёр, что на чудачестве свет стоит. Извините.
Слегка взволнованный этой тирадой, старик взял Гену под руку и ввёл в комнату, весьма обширную комнату, скорее даже зал. Здесь под лепным потолком висели модели самолётов, а на стенах красовались старинные деревянные пропеллеры. Здесь по углам, словно ценнейшие скульптуры, стояли детали авиационных моторов разных времён, и здесь было множество фотографий.
Гена увидел на пилотском сиденье «фармана» юношу Четвёркина со счастливым лицом. Затем он увидел мужчину Четвёркина в форме офицера старой армии на прогулочном балкончике первого в мире многомоторного бомбардировщика «Русский витязь». Затем он увидел Четвёркина с красной звездой на фуражке и с двумя маузерами на боках. Потом он увидел Четвёркина сначала с кубиками, потом с ромбиками и далее со шпалами в петлицах и, наконец, пожилого уже Четвёркина в простом чёрном свитере. «Анадырь — мыс Дежнёва — остров Врангеля» было написано чем-то красным по синему фону и мелко добавлено: «Юрка, не забывай!»
— Этапы большого пути, — смущённо покашлял за спиной хозяин квартиры.
Повсюду на снимках были самолёты. Сначала древние, потом пожилые, потом уже и почти современные. Самолёты на снимках всё молодели, а человек старел.
Рядом с Четвёркиным мальчик увидел на фотоснимках множество знакомых ему по истории авиации людей — здесь были и Уточкин, и Ефимов, и Васильев, и Сикорский, и Туполев, и Чкалов, и Водопьянов…
«Пожалуй, не хватит и недели, чтобы осмотреть все сокровища этого дома», — подумал Гена и остановил свой взгляд на портрете среднего формата, на котором в чёрном цилиндре и крылатке, с маской бабочкой на глазах, был изображён молодой красавец с волевым лицом, пышными усами и чуть подёрнутыми серебром, словно мех черно-бурой лисицы, бакенбардами. Портрет был вырезан из какого-то старого журнала и застеклён. Внизу сохранились слова «знаменитый и вечно интригующий публику».
— Кто это? — спросил Гена.
— Эх, — с досадой вздохнул старый пилот. — Это как раз личность, не достойная внимания. Некий Иван Пирамида, пилот-лихач и светский пшют десятых годов. Надо убрать эту фотографию в чулан. — Он сделал было к портрету резкое движение, но в нерешительности остановился на полпути. — Довольно! После! Сейчас! Да нет, потом, — пробормотал он и наконец, так и не притронувшись к портрету, повернулся к гостю. — Как нелегко, мои друг, даже в семьдесят восемь лет предать забвению ошибки юности мятежной.
Он отвернулся, сделал несколько нервных шагов по потрескивающему паркету, снял со стены огромную трубку, на чубуке которой была изображена старая Голландия, и затянулся. Трубка тут же задымила, как будто в ней тлел вечный уголёк из доколумбовой Америки. Как следует откашлявшись, Четвёркин вынырнул из дыма уже другим, молодым и лукавым, со своими детскими глазами-любопытами.
— Вы знаете, дружище Гена… — Старик сразу и охотно перенял манеру обращения, принятую в стратофонтовском семействе. — Вы знаете, дружище мой мальчик, я весь остаток ночи просидел над вашей радиограммой и пришёл к некоторым, да-да, выводам!
— Неужели, дружище Юрий Игнатьевич?!
С первых же минут знакомства с Четвёркиным Гена почувствовал, что в его лице обрёл верного соратника и что старый пилот возьмётся за разгадку тайны с не меньшим энтузиазмом, чем он сам. Как видим, он не ошибся.
Юрий Игнатьевич раскатал на шатком изящном столике в стиле «сицезиен» лист ватмана и укрепил его по углам четырьмя тяжёлыми предметами: поршнем мотора «Сопвич», статуэткой лукавого лесного божества Пана, револьвером смит-вессон выпуска 1909 года и старинной кожаной калошей с хромированными застёжками, то есть тем, что оказалось в эту минуту у него случайно под рукой.
— Во-первых, мне кажется, я почти убеждён, что радиограмму послал чудак, — начал Юрий Игнатьевич. — Есть некоторые, почти неуловимые флюиды, дружище Гена, по которым все принадлежащие к племени чудаков узнают друг друга. Во-вторых, это безусловно человек старой формации. Об этом свидетельствует уцелевшее в тексте придаточное предложение, «если память не изменяет». Так выразиться, согласитесь, мог только пожилой человек старой формации. Человек новой формации сказал бы вместо этого что-нибудь вроде «почти уверен» или «уверен на девяносто процентов». И в третьих, дорогой дружище Геннадий, я почти убеждён, что истоки тайны не удалены от нас за тридевять земель, а находятся совсем поблизости, в центре нашего любимого города… или нашего любимого «бурга», что по-немецки и означает «город». «Бург» — вы видите это слово на вашем ватмане. Может быть, это кончик Петербурга, дружище пионер? Стоп, стоп, предвижу ваши возражения. Существуют Эдинбург, Иоганнесбург, Питсбург и ещё добрая тысяча бургов. Да, это так, но вряд ли в каком-нибудь из этой тысячи городов есть Екатерининский канал. Терпение, дружище юный моряк. Вы хотите сказать: при чём здесь Екатерининский канал и что такое Екатерининский канал? «Ринин», Гена, именно этот загадочный, как птица алконост, «ринин», соседствующий со словом «канал», и образует ЕкатеРИНИНский канал, который ныне именуется совершенно справедливо каналом Грибоедова.
Вижу, дружище Стратофонтов, отлично вижу искры, летящие из ваших глаз, но вы же сами предложили мне отпустить все тормоза и предоставить волю своему воображению. Ведь я допускаю существование «сундучка» в противовес «бурундучку» и «мафии», независимой от «географии». Позвольте же мне теперь предложить вам небольшую экскурсию на канал памяти замечательного русского сатирика, одного из тех людей, которые пробили брешь в культурной изоляции отсталой царской России. Кам он, олдфеллоу!
Через несколько минут Четвёркин и Стратофонтов уже катили на скрипучем, но вполне надёжном велосипеде-тандеме по улицам Крестовского острова. Старый пилот сидел впереди и управлял рулём, похожим на рога высокогорного животного яка. Справедливости ради следует сказать, что за всю долгую жизнь у старика не было лучшего партнёра по тандему, чем сегодняшний. Юрий Игнатьевич не уставал удивляться силе ножных мышц этого ещё не совсем созревшего организма. Тандем летел вдоль обочины тротуара, оставляя за собой не только велосипеды, но и многие моторизованные средства транспорта, включая быстроходные «Запорожцы». Иногда к усилиям четырёх ног присоединялся и маленький моторчик от пылесоса «Вихрь», который Четвёркин приспособил к тандему ещё лет десять назад. Возле светофоров седоки спешивались и продолжали свой разговор.
— Однако, почему среди русского текста мелькают немецкие слова? — недоумевал Гена.
— На заре моей туманной юности в Петербурге жило очень много немцев, — говорил Юрий Игнатьевич. — Вообразите, дружище Гена, судьба забросила одного из таких петербургских немцев куда-нибудь в Полинезию. Вы сами путешествовали и знаете, какие штучки иной раз выкидывает судьба. Вообразите, старый чудак несколько десятилетий жил среди полинезийцев, и вот на закате жизни ему пришла нужда послать в город своей юности призыв о помощи. Естественно, что за эти долгие годы кое-что перемешалось в его голове, перемешались немецкие и русские слова и… воображаете?
— Конечно, воображаю, — чуть-чуть постукивая зубами от воображения, говорил Гена. — Но почему же, почему этот несчастный старый человек обратился именно ко мне? Откуда он узнал мои позывные?
— А вы вообразите…
Красный свет переключался на жёлтый, и Четвёркин не заканчивал фразы.
— Приёмистый старикан, — улыбались инспекторы ОРУДа, глядя, как устремляется вперёд самокатный экипаж.
Через двадцать четыре минуты они подъехали к Казанскому собору и встали в узкой полосе тени, отбрасываемой памятником фельдмаршалу Барклаю де Толли.
— Дружище Геннадий, вы не обидитесь, если я завяжу вам глаза вот этим чистым носовым платком? — спросил Четвёркин.
— Пожалуйста, пожалуйста, дружище Юрий Игнатьевич, — сказал Гена, подставляя свои закрытые глаза под носовой платок с вензелями Санкт-Петербургского яхт-клуба.
Он произнёс это небрежно, легко: «Вам нужны, мол, мои глаза? Пожалуйста!» — но на самом-то деле сердце пионера стучало, как африканский тамтам в период разлива Замбези. Что будет? Какой сюрприз приготовил Четвёркин? В том, что авиатор слегка лукавит, не было никакого сомнения.
Когда Гена открыл глаза, а это произошло спустя не более трёх минут после закрытия оных, перед ним горели на солнце золотые крылья четырёх мраморных львов!
— Ыре ьва олоты рылья! — вскричал потрясённый догадкой мальчик.
— Четыре льва с золотыми крыльями! — торжествующе сказал старик. — Вы на набережной Екатерининского канала, дружище Геннадий!
— Но как же вы пришли к такому блестящему умозаключению, Юрий Игнатьевич? — справившись с первым волнением, спросил Гена.
— Сначала было непросто, — скромно ответил Четвёркин. — Полночи мысль плутала по лабиринтам чистого разума, дружище юный друг, но потом я вспомнил один дом, где когда-то, лет тридцать пять или сорок назад, я видел сундучок, в котором что-то стучит.
— Где же этот дом, Юрий Игнатьевич? — осторожно, как бы боясь спугнуть своим дыханием ультрамариновую бабочку тайны, спросил Гена.
— Вот он, — просто сказал авиатор и махнул своей дряхлой перчаткой «шевро» в сторону серого невыразительного дома, который стоял от Львиного мостика в десяти шагах.
Глава III,
в которой автор пытается прервать повествование, но ему советуют запастись терпением и в которой звенит радиальная пружина «зан-тар»
— Простите, дружище Гена, — вмешался тут я, воспользовавшись весьма выразительной паузой в рассказе. — В момент нашей встречи, обращаясь ко мне, вы обронили многозначительную фразу: «Боюсь, однако, что…» Какое значение вы вкладывали в эти слова?
— Дружище Василий Павлович, — сказал Гена, — не в моих привычках одёргивать взрослых солидных людей, но позвольте мне попросить вас запастись немного терпением.
Я запасаюсь терпением и умоляю вас, любезный читатель, последовать моему примеру.
Однажды, на заре тридцатых годов, авиатор Четвёркин вернулся в Ленинград из экспериментальных полётов над пустыней Гоби и вознамерился… Сейчас уже трудно установить, что же вознамерился сделать Юрий Игнатьевич на заре тридцатых. То ли он хотел сконструировать мускулолёт, то ли портативный быстронадувающийся дирижабль для средних и мелких учреждений, то ли это было время реактивной на торфяном топливе гидроаэротележки?.. Четвёркин всегда был полон идей, и проекты различных технических новшеств зарождались в его голове беспрерывно, пожалуй, даже избыточно; пожалуй, они даже утомляли его. Короче говоря, ему была нужна радиальная американская пружина «зан-тар», а достать в те дни такую простую вещь было чрезвычайно сложно.
Однажды в четверг, после дождя перед ужином, к дому на Крестовский подъехал мрачноватый молодой человек на роликовых коньках. Отрекомендовался он лаконично:
— Питирим Кукк, гений.
Он извлёк из своего рюкзака вожделенную пружину «зан-тар» и заломил за неё бешеную цену.
— Хотите рублями платите, хотите тугриками или юанями, — сказал он Четвёркину, а вожделенная пружина в его руках поблескивала под лучами закатного солнца.
— Позвольте, но все излишки иностранной валюты я сдал в Банк внешней торговли, — сдержанно возмутился пилот.
— Поторопились, — неприятно проскрежетал Питирим Кукк и протянул вперёд левую руку с пощёлкивающими пальцами, правую же с пружиной «зан-тар» отвёл назад. — Долларов у вас не завалялось? Доллары принимаю по курсу Сенного рынка: прямая для вас выгода.
Вручив нахально-мрачноватому «гению» бешеную сумму нормальными рублями и завладев вожделенной пружиной, Юрий Игнатьевич без излишних церемоний показал на дверь.
Однако в дальнейшем Четвёркину пришлось неоднократно прибегать к услугам Питирима, фамилия которого оказалась двойной, не просто Кукк, а Кукк-Ушкин. То понадобится особое бельгийское сверло «линчап», то кронштейны фирмы «Кимми Каус», то линзы системы «Братья Ксеркс»… Всё это можно было достать только у одного человека в Ленинграде.
В те времена Юрий Игнатьевич частенько навещал невыразительный серый дом возле четырёх львов с золотыми крыльями. Питирим не пускал его в глубь своей квартиры, которую он ревностно оберегал не только от гостей, но и от подселения других жильцов, так называемого «уплотнения», столь популярного в те годы. Каким уж образом это ему удавалось, для Четвёркина осталось тайной. Иногда в простую душу авиатора закрадывалось сомнение: а вдруг мрачноватый молодой «гений» просто-напросто спекулянт? Однако сомнения эти быстро рассеивались.
— Не для себя беру, — всякий раз говорил Кукк-Ушкии, принимая от Четвёркина бешеные суммы за дефицитные иностранные детали.
— Для кого же?
— Для них, — отвечал Питирим загадочно и длинноватым, желтоватым уже тогда пальцем поворачивал потускневший от времени глобус в латунных кольцах.
В далеких, тёмных комнатах питиримовской квартиры уже тогда что-то булькало, что-то позванивало, что-то тихо взрывалось. Уже тогда по паркету, стуча когтями, ходил клочковатый пудель Онегро. Сейчас этому пуделю, конечно же, не менее сорока лет, и это, безусловно, самый выдающийся собачий долгожитель.
Однажды, после очередного торгового акта, похожего, как обычно, на оскорбительный обман, Юрий Игнатьевич и увидел в углу под тёмным старинным портретом странноватый сундучок.
— Что это у вас там под портретом? — поинтересовался он.
Кукк-Ушкин усмехнулся:
— Это сундучок, в котором что-то стучит. Можете полюбопытствовать.
Четвёркин взял в руки увесистый, на полпудика, сундучок, сделанный в какие-то очень далёкие времена из непонятного материала, то ли камня, то ли металла, то ли дерева. Сундучок был украшен замысловатым вензелем, но никаких признаков замка или замочного отверстия Юрий Игнатьевич, помнится, не заметил.
— Приложите ухо, — зловеще посоветовал Кукк-Ушкин. Четвёркин бесстрашно прижал ухо к тёплому, именно тёплому, милостивые гос<