– Но, ваша честь, у меня было затмение, – последние слова перед тем, как меня закроют в камере и выбросят ключ, прозвучали бы крайне неубедительно.
«ЭЙ? – снова крикнул я. – ЕСТЬ ЗДЕСЬ КТО?
Я начал нервничать, а это значит, что вчерашний алкоголь и кокс уже отпускают. Как только я выберусь из этой вонючей дыры, говорил я себе, то хорошенько выпью, чтобы успокоиться.
Тишина. Я ждал.
И ждал.
И ждал.
Да куда же все, мать их, попрятались?
Меня колотил озноб и что важно – мне очень нужно было посрать.
Наконец пришел коп: крупный парень моего возраста или постарше – с ужасно злым выражением лица.
– Извините, – сказал я ему. – Не могли бы вы объяснить мне, что я здесь делаю?
Коп стоял и смотрел на меня, как на таракана в своей тарелке.
– Ты и правда хочешь знать? – спросил он.
– Ага.
Он подошел к решетке, посмотрел на меня еще внимательнее и сказал: «Обычно я не верю людям, у которых очень удачно отшибает память о том, как они нарушили закон. Но, видя твое состояние вчера вечером, я могу сделать исключение».
– А?
– Тебе надо было себя видеть.
– Послушайте, вы скажете мне, почему я здесь, или нет?
– Вот что я тебе скажу, – ответил коп. – Давай я пойду возьму твое дело? И тогда зачитаю тебе весь список обвинений.
Зачитаете мне весь список обвинений?
В этот момент я и правда чуть не обосрался.
Какого хрена я натворил? Убил кого-то? Я вспомнил американский документальный фильм о нью-йоркском убийце, который посмотрел несколько недель назад. Парень был в суде и знал, что его посадят за решетку навсегда, поэтому взял арахисовое масло и намазал им жопу, а потом, перед тем, как выносили вердикт, сунул руку себе в штаны, выковырял масло и принялся вкушать его с руки.
В итоге он не сел, так как был признан умалишенным.
Беда в том, что у меня не было с собой арахисового масла. Так что, если мне нужно будет притвориться, что я ем собственное дерьмо, то придется есть собственное дерьмо.
Знаете, даже после того как Шерон показала мне видеозапись со дня рождения Келли, где я всех детей довел до слез, я всё равно не представлял себя страшным пьяницей. Я не понимал, что причиняю кому-либо вред, и думал, что просто иду в паб, выпиваю несколько порций пива, иду домой, обсираюсь в штаны, а потом писаюсь в кровать. Ну, с кем не бывает! Это казалось мне просто немного забавным, но в порядке вещей. И вдруг в реабилитационном центре мне сказали: «Послушай, просто представь, что вы поменялись ролями. Как бы ты себя чувствовал, если бы пришел домой и увидел, что Шерон валяется в отключке на полу в собственном дерьме и моче, на кухне пожар, и никто не смотрит за детьми? Насколько бы ты с ней остался? Какие мысли посетили бы тебя насчет вашего брака?
Когда мне ТАК это объяснили, я понял, о чем речь.
Но только сейчас до меня дошло, насколько это страшно. Я вел себя, как гребаная свинья. Я выпивал бутылку коньяка, вырубался, просыпался и выпивал еще одну бутылку. Я не рубил понты, когда сказал, что пил по четыре бутылки «Хеннесси» в день. Даже сейчас я слабо понимаю, почему Шерон от меня не ушла – или почему, если задуматься, вообще вышла за меня замуж.
Ведь половину времени она просто жила в страхе.
Правда в том, что сам себя я тоже пугал. Меня пугало то, что я могу сделать с собой, но еще больше или с кем-то другим.
Когда я уходил в запой, Шерон часто просто уезжала из страны. «Чао, я в Америку», – говорила она. Примерно тогда же Шерон начала сотрудничать и с другими группами, потому что не хотела полностью зависеть от мужа, на которого нельзя было положиться. Я стал волноваться, что она сбежит с каким-нибудь гребаным молодым хитовым музыкантом. Обвинять ее в этом слчае было бы глупо – со мной все чаще было не особенно весело и частенько напоминало падение в бездну.
Однажды вечером, когда Шерон не было дома, я заплатил химику Джорджу пятьдесят фунтов за бутылку его супермегасильного вина и уверенно нажрался на пару со своим клавишником Джоном Синклером. Так случилось, что в этот день я был у врача, поэтому у меня был целый мешок таблеток: снотворного, обезболивающих, темазепама и т. д. Врачи постоянно выписывали мне это дерьмо целыми банками. Я пил, потихоньку поджирал эти таблетки одну за другой и в итоге отрубился.
Когда я проснулся на следующее утро, то оказался в постели с Джонни, и мы спутались руками и ногами. Но когда я потянулся проверить член, чтобы убедиться, что ничего не произошло, до меня доперло, что я ничего не чувствую. Я оцепенел. Тело полностью онемело.
Так вот, я лежу и начинаю орать: «Черт, черт! Я не чувствую ног!»
И тут я слышу ворчание рядом с собой.
«Потому что это мои ноги», – говорит Джонни.
После этого мне пришлось трижды принять душ. До сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю об этом. Я чувствовал себя полным дерьмом и говорил себе: «Ладно, хватит. Больше ни выпивки, ни таблеток, завязываю со всей этой байдой. Это какой-то бред. Такими темпами Шерон скоро действительно бросит меня».
Я решил резко завязать.
А это, как скажет вам любой наркоман, самое тупое, что только можно придумать. Когда Шерон пришла домой, Джек подбежал к ней и закричал: «Мама! Мама! Папа перестал пить! Он перестал пить!» Потом я дополз до постели, чувствуя себя ужасно, но не мог заснуть из-за отходняка. Поэтому принял горсть экседрина, потому что действительно думал, что он не считается наркотиком.
И тогда я и вправду онемел. Я ничего не чувствовал.
Открыв глаза, я увидел Шерон, которая наклонилась надо мной и спрашивала: «Как меня зовут? Как меня зовут?» – но не мог ответить, потому что чувствовал себя как будто нахожусь под водой. Потом она спросила: «Сколько пальцев я показываю? Сколько пальцев, Оззи?» Но я не смог посчитать. Я хотел только спать. Впервые за многие годы боль ушла. Вдруг я понял, что значит «покинуть свое тело». Это было самое сильное, теплое, самое приятное ощущение за всю мою жизнь.
Я не хотел, чтобы оно заканчивалось.
Оно было так прекрасно и красиво.
Потом Шерон и Тони дотащили меня до машины, положили на заднее сиденье, и мы катались в поисках врача. Наконец я оказался на больничной койке, а из меня торчали трубки капельниц, и я слышал приглушенный голос врача, который говорил Шерон: «У вашего мужа алкогольная эпилепсия. Это очень, очень серьезно. Мы поставили ему капельницу с лекарством, но нужно постоянно контролировать его состояние. Он может не выйти из этого состояния».
Потом я потихоньку начал чувствовать свое тело.
Сначала пальцы на ногах. Потом сами ноги. Потом грудь. Казалось, что меня поднимают с большой глубины со дна моря. Потом у меня наконец открылись уши и я услышал за собой аппарат для ЭКГ.
Бип. Бип. Бип. Бип.
– Сколько пальцев? – спросила Шерон. – Сколько пальцев, Оззи?
Бип. Бип. Бип. Бип.
– Оззи, как меня зовут? Как меня зовут?
Бип. Бип. Бип. Бип.
– Тебя зовут Шерон. Мне так жаль. Прости меня за всё, черт побери. Я люблю тебя.
Цок, цок, цок, цок.
Коп подходит к решетке камеры с листом бумаги в руке. Я смотрю на него, потею, дышу часто и мелко, сжимаю кулаки и хочу на хрен сдохнуть.
Он смотрит на меня.
Потом прокашливается и начинает читать:
«Джон Майкл Осборн настоящим обвиняется в умышленной попытке убийства своей жены, Шерон Осборн, путем удушения, во время бытовой ссоры, которая произошла рано утром в воскресенье, 3 сентября 1989 года, в Бил Хаусе в Литл Чалфонте в графстве Бакингемшир».
Меня как будто ударили по голове лопатой. Я отшатнулся назад, прислонился к измазанной дерьмом стене и сполз на пол, держась за голову руками. Мне хотелось блевать, упасть в обморок и кричать, и всё одновременно. Умышленная попытка убийства? Шерон? Это был мой самый страшный кошмар. Через минуту я проснусь, подумал я. Это не может происходить наяву. «Я люблю свою жену! – хотел я сказать копу. – Я люблю свою жену, она мой самый лучший друг, она спасла мне жизнь. Какого черта мне нужно было ее убивать?»
Но я ничего не сказал. Я не мог говорить.
Я не мог пошевелиться.
– Надеюсь, ты собой гордишься, – сказал коп.
– С ней всё в порядке? – спросил я его, когда ко мне наконец вернулся голос.
– Ее только что пытался убить собственный муж. Как ты думаешь, она в порядке?
– Но зачем я собирался ее убить? Я не понимаю.
– Здесь говорится, что после возвращения домой из китайского ресторана – куда вы ходили отмечать шестилетие своей дочери Эйми, ты сильно напился водки, вошел голый в спальню и сказал, цитирую: «Мы немного поговорили, и стало ясно, что ты должна умереть»».
– Что-что я сказал?
– Весь вечер ты жаловался, что слишком много работаешь, потому что только что вернулся с Московского фестиваля мира и уже надо лететь в Калифорнию. Мне кажется, что это больше похоже на отпуск, чем на работу.
– Не может быть, что это правда, – прохрипел я. – Я бы никогда не стал ее убивать.
Но это могло быть правдой. Шерон много лет говорила, что никогда не знает, которая из двух моих личностей войдет в дом: Плохой Оззи или Хороший Оззи. Обычно это был Плохой Оззи. Особенно, когда заканчивались гастроли.
Только на этот раз я решил убивать не кур.
– И вот еще что, – сказал коп. – Твоя жена сообщила, что, если бы во время нападения у нее под рукой оказался пистолет, то она бы выстрелила. Хотя я вижу, что она попыталась выцарапать тебе глаза. Она настоящий боец, твоя благоверная, да?
Я не знал, что и сказать. Я попытался взглянуть на ситуацию с хорошей стороны и сказал: «Ну, по крайней мере, прессе будет о чем писать».
Копу это не понравилось.
– Учитывая тяжесть обвинения, – сказал он, – не думаю, что это чертовски смешно. Тебя закрыли за покушение на убийство, ты, пьянь гребаная. Твоя жена уже могла быть мертва, если бы остальные в доме не услышали ее криков. Тебя закроют надолго, помяни мое слово.
– Шерон знает, что я ее люблю, – сказал я, стараясь не думать о Уинсон Грин и педофиле Брэдли.
– Поживем – увидим.
Копы в Эмиршеме ни во что меня не ставили. Мои ухищрения и популярность моей персоны никак не помогли. Я уже не был героем рок-н-ролла, который откусывает головы летучим мышам, отливает на Аламо и поет «Crazy Train». Всё это дерьмо о знаменитостях ничего не значило для полиции долины Темзы.
Особенно если тебя посадили за покушение на убийство.
В итоге меня продержали в камере около тридцати шести часов. Компанию мне составляло только дерьмо на стенах. Оказалось, мне пытался позвонить Дон Арден и Тони Айомми. Но они не дозвонились – да я бы всё равно не стал с ними разговаривать. Еще звонили несколько репортеров. Копы сказали, что журналисты хотели узнать, правда ли, что у Шерон был роман, и правда ли, что я собираюсь снова сотрудничать с «Jet Records» и вернуться в Black Sabbath. Черт знает, откуда они взяли всю эту херню.
Но я сам хотел только одного – сохранить свою семью.
Потом я предстал перед мировым судом Биконсфилда. Меня выпустили из-за решетки, чтобы я немного привел себя в порядок перед судом, но тот, кто обмазал те стены дерьмом, то же самое сделал и в душе, так что я не хотел туда заходить. Потом приехал Тони Деннис, привез верх от смокинга, черную рубашку и пару сережек. Я надел всё это и пытался чувствовать себя красивым и респектабельным. Но у меня был ужасный отходняк, и я выглядел просто ужасно. Чувствовал себя ужасно, да еще и от меня страшно воняло. Копы вывели меня из тюрьмы через заднюю дверь – чтобы скрыть от прессы – и посадили на заднее сиденье полицейской машины. Тони ехал за нами на «Рендж Ровере».
В зале суда был настоящий зоопарк – как на пресс-конференции по делу «Suicide Solution». Только на этот раз всё было и правда серьезно. Я срал синими пирогами, как говаривал мой старик. Дон Арден прислал своего человека, он сидел сзади и слушал. Мой бухгалтер Колин Ньюман тоже там был. Самое смешное, что я не могу вспомнить, была ли там Шерон – а это значит, что ее, скорей всего, не было. К счастью, все выступления адвокатов и стук молоточка длились не слишком долго. «Джон Майкл Осборн, – заявил наконец судья, – я выпущу вас под залог при выполнении трех условий: вы немедленно отправитесь в любой сертифицированный реабилитационный центр на ваш выбор; вы не будете пытаться связаться со своей женой; вы не появитесь в Бил Хаус. Понятно?»
– Да, ваша честь. Благодарю вас, ваша честь.
– Оззи! – зашевелились репортеры. – Правда ли, что Шерон подала на развод? Правда, что у нее есть роман? Оззи! Оззи!
Тони уже записал меня на реабилитацию в усадьбу Хантеркомб в двадцати минутах езды от суда. По дороге мы увидели газетный киоск. «ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО. ОЗЗИ ОТПРАВЛЕН НА ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ЛЕЧЕНИЕ ОТ АЛКОГОЛИЗМА», – гласил заголовок на уличной газетной стойке. Странно, когда самые интимные подробности твоей жизни вот так выставляют напоказ. Очень странно.
Усадьба Хантеркомб была ничего. Конечно, это не совсем Палм-Спрингс, но и не похоже на чертову дыру. Стоила она, конечно, круто: примерно пятьсот фунтов за ночь по сегодняшним деньгам.
После регистрации я сидел в своем номере, курил сигареты, пил колу и жалел себя. Мне так хотелось махнуть бутылочку, приятель, – так сильно, что я испытывал физическую боль.
В итоге я провел там пару месяцев.
Остальными пациентами были обычные алкоголики и торчки. Был один гей, замешанный в деле Профьюмо; был аристократ, лорд Генри; а еще была молодая азиатка, чье имя я не помню. В то время реабилитация в Англии еще не была такой продвинутой, как сейчас. Человека не отпускало состояние позора.
Наконец меня навестила Шерон. Я рассказал ей, как мне жаль, как я ее люблю, как я люблю детей и как сильно хочу сохранить нашу семью. Но я знал, что всё без толку.
– Оззи, – произнесла она таким тихим низким голосом. – У меня есть новости, которые могут быть тебе интересны.
Вот и всё, подумал я. Всё кончено. Она нашла другого. Она хочет развестись.
– Шерон, – сказал я. – Всё нормально. Я поним…
– Я собираюсь забрать свое заявление.
– Я не мог в это поверить.
– Что? Почему?
– Я не верю, что ты способен на умышленное убийство, Оззи. Это не ты. Ты милый, добрый человек. Но, когда ты напиваешься, Оззи Осборн исчезает, и его место занимает кто-то другой. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел, Оззи. Я больше не хочу его видеть. Никогда.
– Я завяжу, – сказал я. – Обещаю, я завяжу.
Пресса тем временем сходила с ума. Фотографы прятались в кустах, залезали на деревья. Вся эта история не теряла для них актуальности. И хотя Шерон забрала заявление, королевская служба преследования заявила, что всё равно хочет привлечь меня по обвинению в нападении. И мне по-прежнему не разрешали вернуться в Бил Хаус. Но потом – на Хэллоуин – они наконец-то закрыли дело.
Всё закончилось.
Но прессу это не колыхало, черт ее дери. Одна газета отправила репортера в дом моей матери в Уоллсол, а потом напечатала какой-то дикий бред о том, что она плохая мать и как дерьмово меня воспитала. Это было ужасно. Мама зачем-то вступила с ними в перепалку, что все только усугубило. Дошло до того, что моим детям пришлось перестать ходить в школу, потому что у ворот их караулили репортеры. Я позвонил маме и сказал: «Послушай, я знаю, что они напечатали неправду, но нельзя переспорить таблоиды. Если ты не остановишься, то превратишь жизнь моих детей в ад. Давай я пойду на «BBC» на этой неделе и всё проясню. Тогда мы всё уладим, хорошо?»
Мама согласилась, а я пошел на передачу Томми Вэнса на «Radio 1» и всё рассказал: что у меня замечательные родители, что пресса врет и всё такое.
Всё. Конец. Закрыли тему. Никаких вопросов.
А потом я узнаю, что мама потребовала опровержения от одной из газет, и скандал раздулся снова. И продолжался еще три месяца, из-за чего дети всё это время снова не могли ходить в школу.
Наконец мама звонит мне и говорит: «Ты будешь рад узнать, что я добилась опровержения».
– Теперь ты довольна? – спросил я, по-прежнему злясь на нее.
– Да, очень довольна. Они как раз работают над возмещением.
– Возмещением?
– Я потребовала пятьдесят тысяч, но они выплатили мне только сорок пять.
– Так всё дело в деньгах? Я бы сам дал тебе эти гребаные деньги, мама. Я пытался защитить своих детей!
Сейчас я понимаю, что не могу осуждать маму за то, что она сделала. Она выросла в такой бедности, что пятьдесят тысяч казались ей огромными деньгами. Но это было ужасно противно. Правда ли, что всё дело в деньгах? В этом ли смысл жизни? Друзья говорили мне: «Тебе это нипочем, потому что у тебя есть деньги», – и в этом есть доля правды. Но меня убивал факт, что мама проигнорировала мою просьбу. Ведь если бы кто-то из моих детей когда-нибудь сказал: «Слушай, пап, прекрати это делать, потому что от этого страдает моя семья», – я бы немедленно так и поступил. И дело не в том, что мама сидела без гроша – я каждую неделю присылал ей деньги. Но она не могла понять, что, чем больше она цепляется к прессе и жалуется, тем уютнее пресса усаживается на моей шее. В конце концов, наши с ней отношения от этого сильно пострадали. Мы и так ссорились то из-за одного, то из-за другого, но после того, как она получила свое опровержение, я почти перестал ее навещать. Казалось, мы постоянно только и говорим о деньгах, а я никогда не любил эту тему.
После реабилитации я твердо вознамерился вести трезвый образ жизни. Я сильно похудел и обратился к пластическому хирургу, чтобы он удалил сорок четыре из моих сорока пяти подбородков. Хирург просто прорезал отверстие, засунул туда пылесос и высосал весь жир. Это было волшебно. Кстати, отчасти я пошел на эту операцию потому, что мне сделали укол демерола, который я считал лучшим в мире наркотиком.
Заодно мне удалили немного жира и с бедер. Я совершенно спокойно отношусь к пластической хирургии. Если вас что-то беспокоит и это можно поправить – так поправьте. Шерон сделала кучу операций – если ее попросить, она может нарисовать целую карту. И выглядит она великолепно. Всё, как в жизни: получаешь то, за что платишь.
Я стал чувствовать себя намного лучше, когда сбросил пару десятков кило. И мне довольно долго удавалось удерживаться от выпивки, несмотря на то, что я редко ходил на встречи анонимных алкоголиков. Мне всегда там было очень некомфортно. То еще местечко. Лучше уж я обнажу душу перед двумястами тысячами зрителей на рок-фестивале, чем буду делиться чувствами с людьми, которых я раньше никогда не видел. Здесь нечего скрывать. Кстати, в Лос-Анджелесе такие встречи больше напоминают съезды рок-звезд. Однажды, сидя в зале с горсткой таких же жалких алкоголиков, я осмотрелся и увидел Эрика Клэптона. На сам деле это был ужасный момент, потому что я был уверен, что Эрик Клэптон меня ненавидит. Мы как-то встречались на церемонии награждения около десяти лет назад, и кто-то захотел сфотографировать меня с ним и Грейс Джонс. Мы позировали для фото, но я был настолько пьян и задвинут коксом, что только корчил глумливые рожи. После этого у меня сложилось впечатление, что Клэптон меня либо боится, либо просто недолюбливает, и я решил, что он лично позвонил фотографу и заставил уничтожить фотографию.
Так что, когда я увидел Эрика на этом собрании, то второпях свалил через заднюю дверь. Потом снова увидел его через несколько дней и снова постарался избежать, но на этот раз Клэптон пошел за мной.
«Оззи!» – крикнул он, когда я как раз собирался перейти дорогу к своей машине.
– О, э… привет, Эрик, – начал я.
– Ты сейчас здесь живешь? – спросил он.
– Ага.
– И как тебе?
Ну, и пошло-поехало, и мы здорово поболтали. А потом, через две недели, я листал журнал и увидел фотографию, где мы стоим с Эриком Клэптоном и Грейс Джонс, я корчу глупую рожу, а Эрик улыбается. Я сам себе все напридумывал.
Но я по-прежнему ненавидел эти собрания и, в конце концов, совсем перестал на них ходить. Всякий раз, когда я срывался, то звал кого-нибудь и просил провести мне домашний курс лечения, чтобы вернутьсяв строй. В какой-то момент я всерьез всем этим увлекся. Зелья, массажи, органические, травяные, фруктовые ванны – я попробовал любую чушь, которую только можно себе представить. Потом как-то раз пришел парень, который дал мне бутылочку средства для прочищения кишечника.
«Промывай себя этой жидкостью каждое утро, – сказал он, – и будешь чувствовать себя прекрасно, обещаю».
Я долго не хотел его применять – честно говоря, мне даже мысль об этом была неприятна, – но потом однажды сказал себе: «Черт побери, я купил эту дрянь – значит, надо дать ей шанс». Средство было изготовлено из шелухи семян, а в инструкции было сказано, что нужно налить себе стакан и выпить залпом, пока жидкость не начала расширяться в горле. Так я и сделал. На вкус оно было чертовски ужасно – как мокрые опилки, только хуже.
Потом мы с Шерон поехали смотреть дома, что для меня было нетипично, потому что, с моей точки зрения, нет ничего хуже поиска дома, черт побери. Но в этот раз Шерон настояла, чтобы я посмотрел дом, принадлежавший Роджеру Уиттакеру, поэтому в подвале у него была студия звукозаписи. У меня не было никаких дел, и отказываться было незачем.
Подъехав к дому, мы увидели, что агент по недвижимости уже ждет нас на улице. Этакая гламурная барышня далеко за тридцать, в зеленой куртке Barbour, в жемчугах и всё такое. Она достает большую связку ключей и открывает входную дверь. Но как только я делаю шаг в прихожую, то чувствую это апокалиптическое урчание в заднице. И думаю, ай-ай-ай, вот и оно – средство для прочищения рвется наружу. Я спрашиваю барышню, где ближайший сортир, шаркаю туда с максимальной скоростью, которая не вызовет подозрений, хлопаю дверью, сажусь и выпускаю из себя массивный поток жидкого дерьма. Он выходит так долго, словно я превратился в верхний исток реки Миссисипи. Наконец поток иссяк, и я принимаюсь искать туалетную бумагу. Но ее нет. Встаю и думаю, трижды-разъебижды, придется, видимо, до дома ходить неподтертым. Потом понимаю, что говно потекло мне по ногам, так что у меня нет выбора – я должен чем-то подтереться. Но рядом нет даже ни одной тряпочки.
В общем, я просто стою в сортире в спущенных штанах, парализованный раздумьями, что же мне делать.
И тут Шерон стучит в дверь.
Бам! Бам! Бам!
– Оззи! Ты в порядке?
– Я, э… хорошо, спасибо, дорогая.
– Ты ужасно долго.
– Я скоро, дорогая.
– Давай быстрей.
Наконец до меня доходит: шторы. Я вытру задницу шторами! В общем, я их срываю и делаю свои дела. Но потом сталкиваюсь с еще одной проблемой: какого хрена мне делать с парой измазанных дерьмом штор Роджера Уиттакера? Вряд ли я могу вынести их с собой из сортира и спросить у агента по недвижимости, где ближайшая свалка токсичных отходов. Тогда я думаю – может, просто оставить записку? Но что написать?
«Дорогой Роджер, простите, что насрал вам на шторы. Классный у вас свист! С любовью, Оззи».
В конце концов я их просто скатал и спрятал в ванне за занавеской.
Если вы читаете это, Роджер, то мне очень, очень жаль. Но может, вы впредь будете покупать туалетную бумагу?
Многие думают, что для того, чтобы написать хороший материал, нужно быть угашенным. Но я считаю, что альбом, который я написал после лечения в усадьбе Хантеркомб, – «No More Tears » – моя лучшая работа за многие годы. Возможно, отчасти потому, что еще до начала работы я сказал музыкантам: «Слушайте, нам необязательно воспринимать каждую песню так, как будто она должна стать хитом. Песни не должны получаться слишком наигранными. Действуем спокойно».
И в значительной степени это сработало.
При работе над этим альбомом всё пошло верно. Мой новый гитарист Зак Уайлд оказался просто гением. Продюсеры были замечательные. А обложку сделала Шерон. Моя жена очень талантлива, но многие этого не понимают. На обложке мой портрет цвета сепии c ангельским крылом на плече. Идея заключалась в том, чтобы придать альбому более зрелый характер— не мог же я бесконечно разверзать окровавленную пасть, это становилось уже неестественно. Кстати, я очень хорошо помню фотосъемку для обложки в Нью-Йорке: обычно нужно пятьсот катушек пленки, чтобы получить готовую фотографию, но в этот раз щелк-щелк-щелк – и о’кей, снято.
Единственное, что мне не понравилось в альбоме «No More Tears», – это клип на песню «Mama I’m Coming Home». Мы сняли высокотехнологичный фильм за миллион долларов, но всё, чего я хотел, – это простое видео, в манере «Smells Like Teen Spirit» группы Nirvana. В конце концов, я снял второй клип за пятьдесят тысяч долларов с режиссером клипа «Smells Like Teen Spirit», и он получился идеальным. Эта песня оказала на меня огромное влияние, и я был очень горд узнать, что Курт Кобейн мой поклонник. Я считал его очень крутым. Я считал крутым весь альбом «Nevermind». Но как трагично всё закончилось…
Кстати, удивительно, что я сам не кончил так же, как Курт Кобейн. После записи «No More Tears» я, может, и был трезв – по крайней мере, большую часть времени, – но то, что я не получал от алкоголя, догонял таблетками. Я стал настоящим экспертом в обмане докторов – каждый день ходил к новому специалисту, и каждый из них выписывал мне новый рецепт. Какое-то время мне было достаточно просто имитировать симптомы, но, когда Шерон догадалась и стала звонить врачам заранее и предупреждать обо мне, мне пришлось готовиться тщательнее. Например, я бил себя доской по голове и говорил: «Я упал с квадроцикла, можно мне, пожалуйста, викодина?»
А врач спрашивал: «Вы уверены, что упали с квадроцикла, мистер Осборн?»
– Да.
– Просто у вас из головы торчит гвоздь с большой щепкой, мистер Осборн.
– О, значит, я, наверное, упал на деревяшку.
– Хорошо, ясно. Примите вот эти пять таблеток.
– Вот, спасибо, пока.
Но я не только ходил к врачам. Еще у меня были дилеры. Помню, как-то раз, кажется в Германии, я пришел к одному парню купить снотворного – от этого у меня была зависимость сильнее, чем от чего бы то ни было. У парня кончился препарат, и он спросил, не хочу ли я попробовать рогипнол. Но я уже знал всё о нем. Пресса тогда с ума сходила на эту тему, называя его главным наркотиком насильников, но, честно говоря, я считал, что всё это бредни. Наркотик, который полностью парализует тебя, причем ты даже не отключаешься? Это, конечно, слишком здорово, чтобы быть правдой. Но я купил пару доз и решил его попробовать ради научного эксперимента.
Я запил таблетки небольшим количеством коньяка, как только вернулся в свой номер в отеле, и принялся ждать. «Какой только херни люди не придумают», – сказал я себе. Через две минуты, когда я лежал на краю кровати и пытался заказать фильм по телевизору, щелкая пультом, таблетки вдруг подействовали. Черт меня побери, это правда! Я не мог пошевелиться. Меня полностью парализовало. Но при этом я был ни в одном глазу. Это было очень странное ощущение. Единственная проблема была в том, что, когда я болтался на краю кровати, у меня отказали мышцы, так что в итоге я соскользнул на пол и попутно ударился головой о кофейный столик. Больно, зараза. Я оказался зажат между стеной и кроватью примерно на пять часов и не мог ни шевелиться, ни говорить.
Не могу сказать, что порекомендовал бы кому-то этот препарат.
Как раз в то время мое здоровье начало серьезно сдавать.
Я был постоянно истощен, стал замечать дрожь в руке, речь была невнятной. Я пытался убежать от всего этого, принимая наркотики, но у меня уже развился такой иммунитет, что приходилось серьезно увеличивать дозу, чтобы хоть что-то почувствовать. Дошло до того, что мне промывали желудок каждые две недели. Несколько раз я висел на волоске. Как-то раз я обманом выманил у врача в Нью-Йорке бутылочку кодеина и влил ее в себя целиком. У меня чуть не произошла остановка дыхания. Помню только, как лежал на кровати в отеле, потел и задыхался, а врач говорил мне по телефону, что, если принять слишком много кодеина, то мозг перестает подавать сигнал в легкие, и они отказывают. Мне очень повезло, что я выжил. Хотя, если учесть, как я себя чувствовал, лучше бы мне было не просыпаться.
Чем хуже мне было, тем больше я переживал, что Шерон уйдет от меня. А чем больше я переживал, тем хуже мне было. На самом деле, я не мог понять, почему она до сих пор не ушла. Я слышал, как люди говорят: «О, твоя жена просто любит деньги». Но дело в том, что только благодаря ей я жив и могу вообще их зарабатывать. А еще люди забывают, что, когда мы познакомились, деньги были как раз у нее, а не у меня. А я был без пяти минут банкротом.
Итог: Шерон спасла мне жизнь, Шерон и есть моя жизнь, и я ее люблю. И я страшно боялся ее потерять. Но, как бы я ни хотел, чтобы всё было нормально и правильно, я был ужасно болен и физически, и психически. Я даже больше не мог выходить на сцену.
Поэтому я несколько раз пытался покончить с собой, лишь бы не идти на концерт. Точнее говоря, я не пытался по-настоящему покончить с собой. Если человек решил сдлать это на самом деле, то он вышибает себе мозги или прыгает с высокого здания. Словом, совершает что-то непоправимое. А когда человек только пытается и, например, принимает кучу таблеток – как я, – то, как правило, рассчитывает, что его кто-то вовремя обнаружит. Он не хочет себя убивать, а просто пытается подать знак. Но это чертовски опасная игра. Посмотрите, что случилось с моим старым приятелем Стивом Кларком из Def Leppard. Он всего лишь выпил коньяка, водки, обезболивающих и антидепрессантов – и свет погас.