В 1786 году Джефферсон встретился с Жоржем Луи Леклерком, также известным как граф де Бюффон, с научными работами которого был раньше знаком. В те годы Бюффон почитался за светило французской науки, был директором Королевского ботанического сада и автором многотомного фундаментального труда по естественной истории. При жизни автора свет увидели только тридцать шесть томов из пятидесяти. Самым известным стал пятый том «Эпохи природы», изданный в 1778 году, в котором Бюффон предложил периодизацию геологической истории. В этой работе он впервые высказал мысль, что планеты возникли вследствие столкновения Солнца с кометой. Историю Земли он разбил на семь эпох (по числу дней творения), каждая из которых длилась тридцать пять тысяч лет.
Бюффон был ярым критиком Америки и поощрял подобные настроения во французской ученой среде (большинство ученых, как и Бюффон, никогда не посещали Америку). В то время в некоторых французских научных работах высказывались диковатые теории о том, что вследствие особых климатических условий на американском континенте животные отстают в развитии (а особенно в размерах) от европейских. Также утверждалось, что коренное население Америки – недоразвитые карлики, у которых отсутствует половое влечение, что огромные территории страны покрыты густым гнилостным туманом и изобилуют ящерицами, змеями и чудовищными насекомыми, что лягушки в Луизиане весят четырнадцать килограммов и что сифилис пришел из Америки.
В ответ на эти небылицы Джефферсон попросил Джорджа Салливана, губернатора Нью-Гемпшира и своего друга, прислать ему кости и шкуры оленя вапити, американского лося, северного канадского оленя. Полученные экспонаты он выставил в Королевском музее в качестве доказательства того, что американские животные – вовсе не недомерки. Бюффон пообещал исправить свои ошибки в следующем издании «Естественной истории», но до следующего издания не дожил.
Как и все ученые того времени, и Джефферсон и Бюффон интересовались находками ископаемых животных – их остатки могли заполнить пробелы в Великой цепи бытия. Этот теоретический конструкт был введен еще Аристотелем и использовался в науке уже две тысячи лет. Он основывался на тезисе о том, что все формы живого были созданы в момент творения и образуют иерархию существ – от примитивных форм жизни до ангелов, наиболее близких к Богу, – причем отличия между соседними звеньями этой цепи бесконечно малы. Поскольку предполагалось, что все эти существа были созданы одномоментно, то наличие видов, слишком далеко отстоящих друг от друга в развитии, означало для ученых, что существуют промежуточные формы, человечеству еще не известные.
В предыдущем веке ученые Лондонского королевского научного общества считали своим долгом «изучить все звенья этой цепи, пока все их секреты не откроются нашему разуму, а действие их не будет повторено или усовершенствовано нашими руками. Это значит повелевать миром, расположить все виды и степени вещей в должном порядке, чтобы, стоя на вершине, мы смогли узреть все то, что находится под нами и сделать пригодным для использования во имя спокойной, мирной и богатой жизни человека». Определение и присвоение имен каждому живому организму цепи бытия должно было помочь раскрыть всю полноту божественного замысла.
Умы мыслителей XVII столетия занимал вопрос – какую роль эти «неуловимые различия» играли во взаимосвязи одной живой формы цепи с другой. Сколько было делений и подразделений? Существовали ли переходные виды? Эта «проблема перехода» в свое время приведет к возникновению эволюционной теории, а в XVII веке лакуны в цепи бытия просто объясняли пробелами в знаниях человека о мире.
Одним из наиболее ярких приверженцев такого подхода был немецкий математик и философ Готфрид Лейбниц82 – 231, 253, 309. Он стремился найти жизненные формы, слишком малые для восприятия (например, в случае разрывов в цепи между некоторыми видами и их незначительными вариациями). Он предположил наличие бесконечно малых сущностей, которые он назвал монадами, – мельчайших частиц всего сущего. Лейбниц ощущал невозможность при помощи чувств постичь тончайшие различия между некоторыми организмами и их вариациями, или «где кончается один и начинается другой». Он был убежден, что существует «бесконечное множество сущностей, бесконечно малый размер которых скрывает их от обычного восприятия».
Интерес Лейбница к миниатюрным объектам был связан с его математическими изысканиями, а именно способом вычисления бесконечно малых величин. Этим предметом тогда особенно интересовались астрономы, так как после открытия гравитационных взаимодействий между планетами им приходилось высчитывать возрастающее ускорение небесных тел на орбитах. Система, разработанная Лейбницем для решения этой задачи, получила название Анализ бесконечно малых.
Вполне возможно, уверенность Лейбница в существовании организмов, невидимых для человеческого глаза, появилась после поездки в голландский город Делфт. Там он познакомился с «премудрым старцем» микроскопии, Антони ван Левенгуком83 – 254, 310, который сделал потрясающие открытия при помощи своего нового увеличительного стекла. В прошлом Левенгук занимался галантерейной торговлей, и однажды, будучи по делам в Англии, увидел великолепные зарисовки волокон шелка, выполненные с намного большим увеличением, чем у обычной лупы для ткани. Устройство, которым пользовался рисовальщик, называлось микроскопом. Когда Левенгук изготовил свой усовершенствованный вариант прибора, он совершил революцию в науке – теперь появилась возможность рассмотреть объекты, не видимые невооруженным взглядом.
Микроскописты того времени, Неемия Грю, Марчелло Мальпиги и Роберт Гук, занимались исследованием неживых препаратов – срезов растений, коры, бронхиальных трубок, разрезанных вен животных или рыбьей чешуи. Левенгук при помощи своего микроскопа увидел крошечные объекты, которые показались ему живыми. Это предположение кардинально изменило ход развития биологии как науки. Сквозь стекло с 270-кратным увеличением Левенгук увидел новый мир.
Страница из письма Антони ван Левенгука, присланного в Лондонское королевское общество в 1702 году и сразившего наповал научное сообщество того времени. На иллюстрации изображены организмы, обитающие в ряске на поверхности стоячей воды, в частности коловратки (рисунок 3, Q, R). Рисунки выполнены настолько тщательно, что вполне подошли бы и для современной научной публикации
В 1676 году 18-страничное письмо Левенгука с описанием «маленьких существ», увиденных под микроскопом, произвело фурор в Лондонском королевском обществе. Он описал простейшие микроорганизмы и протоплазму вскрытых клеток. Позднее он отправил еще триста писем, к которым были приложены рисунки бактерий, коловраток, сперматозоидов, жал пчелы и блохи, печеночной двуустки, паразитов лягушек, тромбоцитов, кровяных телец, эмбрионов и микроскопических водорослей, а также детально описал процесс спаривания клещей. В одном из писем, датированном 1677 годом, он рассказывал об открытых им «мельчайших существах», тридцать миллионов которых выглядели бы как одна песчинка.
Открытия Левенгука потрясли всех, в том числе молодого человека из Гааги, который был полной противоположностью самоучки-галантерейщика из Делфта. Звали его Христиан Гюйгенс. Это был повидавший мир юноша из известной семьи. Гюйгенсы принадлежали к сливкам голландского общества – они принимали у себя Декарта, глава семьи имел английский рыцарский титул. Христиан изучал математику и право в Лейденском университете, бывал в Париже и Лондоне (где встречался с Ньютоном и другими выдающимися личностями) и являлся ярым естествоиспытателем. Освоив искусство шлифовки линз (в то время это было весьма высокотехнологичным хобби), он вместе с братом построил телескоп и в 1655 году обнаружил Титан и кольца Сатурна84 – 132, 252. В 1656-м он разработал первые часы с маятником и описал их механизм, а затем придумал балансировочную пружину. Попутно он интересовался передовыми дисциплинами своего времени: математикой, гидростатикой, астрономией, механистической философией, баллистикой и космологией.
Постепенно шлифовка линз привела этого утонченного юношу к исследованию принципов их действия. В результате вышел трактат, в котором Гюйгенс рассматривал свет как последовательность ударных волн, которые вследствие взаимодействия частиц света образуют волновые фронты и вызывают волновые колебания мельчайших частиц «эфира» – невидимой, неосязаемой, невесомой и всепроникающей субстанции.
В 1677 году Гюйгенс столкнулся со странным явлением – преломлением света в кристалле исландского шпата. Кристалл разделял световой поток на две составляющие: первый луч подвергался обыкновенной рефракции в стекле (описанной Гюйгенсом), а второй подчинялся каким-то неизвестным законам. Ученый объяснил это тем, что кристалл состоял из двух различных сред, одна из которых и преломляла свет «ненормальным» образом. Чего не мог объяснить Гюйгенс, так это поведения «ненормального» луча при прохождении через второй кристалл. Когда второй кристалл вращали вокруг его оси (на 360 градусов), луч постепенно затухал, а затем снова набирал полную силу.
Гюйгенс не знал, что необыкновенный луч был лучом поляризованного света – через первый кристалл проходили световые волны, для которых характерны колебания только в одной определенной плоскости. В 1828 году в Шотландии геолог Уильям Николь смог извлечь пользу из этого свойства исландского шпата (или кальцита). Ранее он взял на вооружение и усовершенствовал технологию изготовления тонких срезов камней и кристаллов, разработанную местным камнерезом. На примере таких срезов он исследовал внутреннюю структуру минералов под микроскопом. Тем не менее эта технология Николя так и не получила распространения – он опубликовал только две малоизвестные работы (о мелких полостях в некоторых минералах).
В 1828 году Николь разделил кристалл кальцита на две части и склеил их вместе «канадским бальзамом» – смолой канадской пихты. У смолы был другой показатель преломления, и сквозь кристалл проходил только луч поляризованного света, а обычный свет отражался. Вращением второго кристалла, подготовленного аналогичным способом и установленного позади первого, можно было изменять яркость поляризованного света. Призма Николя, так сейчас называется этот инструмент, показала, что поляризованный свет, проходя через некоторые вещества, затухает, а угол поворота, который влияет на яркость света, зависит от структуры этого вещества. Следовательно, по этому углу можно судить о его химическом составе. Вещества с такими свойствами стали называться оптически активными. В 1840 году призму Николя начали применять для определения качества сахара – количество сахарозы в сахарном растворе влияло на угол преломления поляризованного света, проходящего сквозь раствор.
Несмотря на то что в те времена сахар был столь же ценным и дорогим товаром, как сегодня бензин, это открытие не попало в заголовки газет и не сделало Николя знаменитым. Слава пришла к нему позже, благодаря стараниям другого шотландца – Джеймса Нильсона, мастера по обслуживанию доменной печи из фирмы «Глазго газворкс». В 1824 году он запатентовал изобретение, которое впоследствии изменит ход истории Шотландии. Нагнетаемый в печь поток воздуха он подал через раскаленную докрасна трубу, таким образом повысив его температуру до трехсот градусов Цельсия. В результате производительность выросла: расход угля остался прежним, а чугуна получалось в три раза больше. Другим важным обстоятельством стало то, что при такой технологии можно было использовать углистый железняк из богатых месторождений графства Ланкашир, который ранее считался слишком низкосортным для металлургии. К 1835 году метод Нильсона использовался на каждом металлургическом предприятии Шотландии, и регион приобрел огромную промышленную значимость. С 1829 по 1845 год производство чугуна в Шотландии выросло с 29 до 475 тысяч тонн, шотландский чугун использовался для самых разных нужд – от строительства мостов до производства питьевых фонтанчиков, оборудования для выпаривания сахара85 – 218 и даже чернильниц. Этот подъем естественным образом повлек за собой бум в угольной отрасли, что в конечном итоге и принесло известность Уильяму Николю и его «минералам в мелкую нарезку».
В дальнейшем развитии событий принял участие ботаник-любитель из северной Англии Генри Уитам, который был помешан на строении ископаемых растений. В 1829 году в Эдинбурге, после своего выступления на тему «О растительности начального периода древнего мира», он познакомился с Николем и разговорился с ним о тонких срезах минералов. Уитама так привлекла перспектива изучить свои любимые растения при помощи методики Николя, что он применил ее для исследования множества ископаемых образцов – растений, зубов, рыбьих скелетов, деревьев, – которые в изобилии выкапывали горняки при добыче угля. В 1831 году Уитам описал свои находки в статье «Замечания о некоторых ископаемых растениях» и с благодарностью упомянул Николя (даже не пытайтесь найти эту работу в библиотеке).
Этот труд прочел еще один одержимый, Генри Сорби из Шеффилда (он всюду возил за собой свою мать и так никогда и не женился), и был потрясен методикой Николя и обнаруженными им пустотами в горной породе. Впоследствии этот ученый заложил основы микроскопической петрографии и был первым человеком, который «принес микроскоп в горы». Сорби интересовали минералы сами по себе, а не окаменелые растения, которые могли в них попасться. В 1849 году, взяв на вооружение метод изготовления срезов Николя (геологи называют их шлифами) и призму, он принялся исследовать гранит – ценнейший источник сведений об истории вулканических пород. Ранее Сорби тщательно изучал процессы осаждения песка и ила в вихревых течениях, так что теперь он использовал методы Николя, чтобы проанализировать характерные узоры в камне и узнать, как именно формировались осадочные горные породы. Исследуя микрополости, он научился определять, под действием каких факторов (вода, температура или давление) они сформировались. Эта информация крайне важна для геологов и других ученых, изучающих историю Земли.
В 1864 году, ознакомившись с действием спектрометра86 – 105, 198, Сорби скомбинировал этот прибор с микроскопом и таким образом изобрел микроспектроскоп. Этот прибор он использовал для изучения растворов неизвестных веществ в воде, просвечивая их и пропуская свет сквозь призму. Материалы в изучаемых веществах поглощали световые волны определенной длины, и в результате спектр, видимый через призму, содержал неосвещенные черные вертикальные полосы в тех точках спектра, где в нормальных условиях был бы цвет с соответствующей длиной волны. По этим линиям он определял, какой материал в веществе поглощает свет.
Такие исследования Сорби проводил со многими веществами, в том числе органическими ядами, птичьими яйцами, растениями, водорослями, человеческими волосами, грибами и копотью. В 1867 году его внимание привлекли осенние листья, он решил выяснить, почему они меняют свой зеленый цвет на желтый или красный. Он обнаружил, что все дело в веществе, которое образуется только осенью, когда зеленый хлорофилл в листьях разлагается от недостатка солнечного света. Это желто-красное вещество Сорби назвал каротином (он придает моркови[4]ее характерный цвет). Выяснилось, что каротин отвечает за желтую и красную пигментацию у всех растений и животных. Перья фламинго, панцири крабов, абрикосы, томаты и яичные желтки – во всем был обнаружен каротин. Затем, в 1876 году благодаря стараниям немецкого профессора Франца Болля каротин был найден и в человеческом глазе.
В 1873 году, когда Болль еще жил в Берлине и занимался физиологией электрических рыб, ему поступило предложение, от которого невозможно было отказаться, – возглавить лабораторию сравнительной анатомии в университете Рима. Тремя годами позже, исследуя сетчатку лягушки, Болль обнаружил, что под воздействием сильного света красный пигмент сетчатки обесцвечивался. В том же году он отправился в Берлин и продемонстрировал этот феномен старшим товарищам, в том числе Герману фон Гельмгольцу87 – 233 и Эрнсту Прингсхайму88 – 279. После беседы с Гельмгольцем Болль решил выяснить, почему же обесцвечивается красный пигмент в глазной сетчатке (позже его назовут родопсином). Под микроскопом Болль обнаружил, что потеря красного цвета связана с тромбоцитами внешнего слоя глазных палочек. Поскольку у ночных животных эти ткани красного цвета, а у ведущих дневной образ жизни – белые, Болль посчитал, что красный цвет исчезает под действием света, а в темноте некий «питательный элемент» восстанавливает его. Позже будет установлено, что этим питательным элементом является разновидность каротина, и его дефицит сдерживает выработку зрительного пурпура (родопсина), что ведет к слепоте. Этот аспект диетологии станет очевиден благодаря странному поведению кур на острове Ява.
Беду, которая приключилась с курами, заметил молодой врач, голландец Христиан Эйкман. Он находился на Яве в составе армейской комиссии по расследованию причин бери-бери, тропической болезни, подтачивавшей здоровье членов голландской колониальной администрации. В 1886 году комиссия была убеждена, что бери-бери вызвана какой-то инфекцией. Собрав нужные сведения, комиссия вернулась на родину, а Эйкман остался на Яве заведовать медицинской школой. Однажды он обратил внимание на странное обстоятельство: куры на территории больницы своей шатающейся и неустойчивой походкой навевали ассоциации с симптомами бери-бери у людей. Эйкман ничего не стал предпринимать, а в один прекрасный день птицы ожили и казались здоровыми. Выяснилось, что это событие совпало с прибытием в больницу нового повара, который перестал кормить птицу остатками обеда сотрудников-европейцев, в состав которого входил дорогой шлифованный рис. Он стал давать курам неочищенный рис, который употребляли в пищу местные жители. На этой-то диете птицы и выздоровели. Стало очевидно: в таком рисе содержалось нечто такое, что предохраняло птиц от болезни. Что же это был за ингредиент? После исследований в Голландии Эйкман и его коллеги объявили, что все дело в шелухе, которая счищается при шлифовке риса. Но что такое особенное есть в шелухе?
Ответ на этот вопрос дала Первая мировая война. В этот период восемьдесят процентов зерна поставлялось из США. К весне 1917 года немецкие субмарины топили в океане такое количество судов с продовольствием (к тому моменту было потеряно около двух миллионов тонн груза), что британских запасов зерна хватило бы только на три-четыре недели. В связи с этим 1 января 1918 года правительство вынужденно ввело карточную систему. Готовясь к этой мере, Лондонское королевское общество рассчитало, что среднему человеку для того, чтобы выжить, необходимо в день около четырех тысяч калорий. Исходя из этой цифры, были рассчитаны нормы мяса, масла, маргарина и других продуктов. Ключевым был вопрос – обеспечивал ли этот набор продуктов здоровое питание?
Этой проблемой заинтересовался химик Фредерик Гоуленд Хопкинс, который раньше отличился изучением пигментации крыльев у бабочек-лимонниц. Так как одним из важных моментов в этом процессе было действие мочевой кислоты, Хопкинс поднаторел в вопросе и пошел дальше – исследовал связь питания и состава мочи. До открытия пищевого белка оставался только один маленький шаг.
В 1911 году после серии экспериментов над крысами Хопкинс публикует работу «Эксперименты, иллюстрирующие значение дополнительных факторов питания в нормальной диете». Открытие Хопкинса (за которое они с Эйкманом получили Нобелевскую премию) состояло в том, что подопытные крысы, получавшие даже больше пищи, чем им требовалось, но лишенные молока, умирали. «Дополнительным фактором питания», содержащимся в молоке, оказался белок триптофан. Во время войны, участвуя в работе комитета Королевского общества по нормированию продовольствия, он рассмотрит проблему факторов питания более широко. В 1919 году комитет опубликует доклад, содержащий новый термин «Практическое значение витаминов».
Хопкинс изучал в частности маргарин – в связи с важностью этого продукта в условиях дефицита. Он выявил, что в процессе его производства значительно сокращается содержание витамина A. В результате на полках магазинов появился маргарин, искусственно обогащенный этим витамином. Это была первая из череды витаминных добавок в пищу, которые появлялись на протяжении последующих десятилетий по мере открытия новых витаминов (их просто называли по алфавиту, поскольку точный состав не был изучен до конца). В наши дни практически все продукты обогащаются витаминами и, подобно тому первому маргарину, преподносятся как более вкусные и более полезные, чем натуральные.
Всякое улучшение вкуса еды, как правило, становится популярным. Так было и в Средние века. Одно из таких улучшений изменило ход всей истории…
Маринованные огурчики
Рынок играет важнейшую роль в паутине перемен. Если много людей хотят остреньких маринованных огурчиков и готовы платить за них любые деньги, найдутся и те, кто съездит за тридевять земель, чтобы их привезти. Перец, корица и другие приправы, которые мы, не задумываясь, выкидываем в мусорное ведро, в прежние времена стоили огромных денег.
На страсть к специям в средневековой Европе непосредственно повлияла система наследования титулов и земель в XI веке. Жизнь тогда была неспокойной, и, чтобы обеспечивать безопасную передачу поместий по наследству, закон закреплял право наследования за старшим сыном в семье. Земля была главным источником благосостояния, так что для младших сыновей одним из немногих способов как-то реализоваться в жизни становилось служение церкви. Те же, кому не удалось стать клириками, имели в запасе много свободного времени и часто попадали в плохие компании. Первым способом обуздать буйство и хулиганство таких младших отпрысков стали рыцарские поединки. Участвуя в турнирах, безземельные сквайры могли заработать достаточно, чтобы немного поправить свои дела. Для вступления в рыцарское сословие достаточно было обладать скромным имуществом, которое добывалось на ристалище: доспехи, меч, седло и другие мелкие атрибуты рыцарства. Все, что требовалось, чтобы завладеть такой нехитрой собственностью, – повергнуть наземь (или убить, в зависимости от правил поединка) того, у кого эти вещи были.
Однако более изящным решением этого социального вопроса стали Крестовые походы89 – 300. Увлекательное заморское приключение одним махом снимало проблему «большой дороги».
Подбить мальчишек на такой шаг было не такой уж и трудной задачей. Экспедиция в Святую землю с крестом в руках и возвращение Палестины в лоно христианской веры сулили, во-первых, духовное воздаяние, а во-вторых, сугубо материальные блага в виде трофеев и награбленного добра. Крестоносцам разрешалось оставлять себе все, что они присвоят по дороге, а легкая добыча – счастливый грабитель (по большому счету они и были грабителями).
Путь в Иерусалим был полон тяжких испытаний. Добраться туда живым по морю, на утлых суденышках, или по суше, через наводненные разбойничьими ордами Балканы, уже само по себе являлось большой задачей. Сотни молодых крестоносцев не прошли дальше современной Хорватии и Черногории. Путь тех, кому удалось миновать эти места целыми и невредимыми, лежал через «квартал красных фонарей» средневекового мира – Константинополь. Гигантская сверкающая роскошью столица Византийской империи ошеломляла рыцарей (которые мало что видели кроме своих деревенек с навозом и крысами на улицах). Это был город декаданса, интриги, восточной тайны, а самое главное – божественных кушаний, которых никогда еще не доводилось пробовать крестоносцам.
Стоит напомнить, что в Средние века рацион питания большинства европейцев был довольно жалок. Зимой он состоял из старой мясной или рыбной солонины и нескольких видов корнеплодов. Летом, конечно, свежего мяса и рыбы было больше, но свежими они оставались недолго и быстро гнили, так как способов хранения не существовало. О настолько ужасной еде уместно было сказать «что-нибудь к хлебу». Поэтому, когда рыцари отведали сдобренных специями восточных яств, им понравилось и захотелось еще.
В Средиземноморье торговля пряностями велась уже давно. В I веке нашей эры из восьмидесяти семи видов товаров, которые ввозились в Древний Рим из стран Азии и восточного побережья Африки, сорок четыре составляли специи. Римские суда уже ходили в Индию и доставляли оттуда корицу и перец, считавшийся в империи «необходимой роскошью». Веком позже караваны уже возили имбирь по Шелковому пути, проложенному между Римом и Китаем90 – 244. Пряности невероятно ценились – в V веке римляне откупили от осады варваров целый город за полторы тонны перца.
Когда Темные века кончились и сообщение между Европой и Ближним Востоком стало восстанавливаться, именно пряности способствовали возобновлению торговли. Из-за своей ценности они стали валютой в сделках наравне с серебром или золотом. Посредником между Востоком и Западом и перевалочной базой в торговле специями стала Венеция, через нее шли грузы перца, корицы, имбиря, гвоздики и шафрана. Вернувшиеся из Палестины крестоносцы создавали ненасытный спрос на эти товары, и поэтому, когда в 1453 году Константинополь пал под осадой турок91 – 249, транспортные издержки начали зашкаливать. Расходы на морские перевозки взлетели, путешествия по суше были слишком опасны, и в какой-то момент розничная цена специй в Европе превышала закупочную в десять раз. Возникла необходимость поиска альтернативных, менее затратных маршрутов. Попытки решения этого вопроса в конечном итоге приведут к феномену колониализма.
В XV веке португальцы (а также испанцы, голландцы, англичане и французы) находили новые пути на Восток, чтобы привозить специи напрямую, а не платить турецким перекупщикам. Суда шли либо вокруг Африки и далее через Индийский океан, либо в обход Южной Америки и пересекали Тихий океан. В 1418 году Васко да Гама достиг Калькутты и вернулся с товаром, который окупил расходы на плавание шестидесятикратно. Голландцы и англичане основывали огромные торговые компании, единственной целью которых была торговля с Востоком.
Хотя прибыль таких предприятий и колебалась, она редко была ниже ста процентов, а обычно вдвое больше. Сэр Фрэнсис Дрейк92 – 262, отправившись в плавание на одном корабле, привез груз, стоимость которого превышала весь годовой доход королевы Елизаветы. Перспектива овладеть источниками таких баснословных богатств мало кого могла оставить равнодушным, так что к концу XVII века все крупные европейские державы уже имели колонии в Азии и Африке.
К этому времени маниакальное увлечение специями пошло на убыль. Европейские (а особенно английские) животноводы освоили новые виды зимних кормов для скота, например брюкву, так что свежее мясо стало доступно не только летом, благодаря севообороту росли урожаи, и питание европейцев улучшилось. Новым увлечением гурманов стал сладкий чай93 – 2. Роскошное лакомство, сахар, все в больших количествах привозили из Бразилии94 – 251 и с Карибских островов. Чай и сахар вызвали столь же ненасытный спрос, как и специи.
Сахар был настолько выгодным товаром, что голландцы обменяли Нью-Йорк на сахарный Суринам, а Франция отказалась от Канады в обмен на Гваделупу с ее плантациями тростника. Китайский чай появился в Европе в середине XVII века и за одно столетие стал товаром первой необходимости по крайней мере в Англии и Голландии. Когда в 1784 году Англия отменила импортные пошлины на чай, эффект последовал совершенно фантастический – годовой объем импорта чая за два года вырос с шести до двадцати миллионов фунтов стерлингов. Значительная часть этого чая отправлялась в Америку.
Проблема заключалась в том, что китайские коммерсанты продавали чай исключительно за золотые или серебряные слитки95 – 125, а поскольку из английских товаров на китайском рынке спросом пользовались только хронометры с боем, часы и музыкальные шкатулки, то возник существенный дефицит торгового баланса. Когда в 1793 году в Китай прибыл лорд Маколей с различными образцами английских промышленных изделий, он получил от императора Цяньлуна такой ответ: «Странные и весьма дорогие изделия мне не интересны. <…> У нас есть все, а эти непонятные и затейливые приборы не представляют для меня никакой ценности – нам не нужны товары ваших мастеров».
Нужно было найти какой-то новый способ платить за чай – торговый дисбаланс больно ударял по британской экономике. Ситуация с каждым годом все ухудшалась: с 1761 по 1800 год англичане закупили в Кантоне товаров на тридцать четыре миллиона фунтов (девяноста процентов составлял чай), а своих товаров продали только на тринадцать миллионов. Одно время англичан выручал индийский хлопок, однако в 1823 году китайцы наладили собственное производство хлопковых тканей.
В конце XVIII века Англия воевала с Наполеоном96 – 287, и драгоценных слитков на покупку чая уже не хватало. К счастью для британцев, альтернатива нашлась под боком. В Индии широко применялось дурманящее вещество, которое знать употребляла для забавы, солдаты – для храбрости перед боем, а простой народ – для поддержания сил и большей выносливости во время изнурительной работы. Этим веществом был опиум97 – 207, а мак, из которого его получали, обильно произрастал по всей территории Индии, подконтрольной англичанам.
В Китае этот наркотик уже получил известность и использовался в медицинских целях, однако, поскольку он вызывал сильное привыкание, его распространение строго контролировалось властями, а импорт опиума запретили. Китайцы предупредили Британскую Ост-Индскую компанию (монополиста в торговле с Китаем), что в случае нарушений ее ждет лишение всех торговых привилегий. В результате англичане просто стали использовать посредников. Иногда груз помечали как «соль» или «перец», а иногда передавали товар прямо в море местным контрабандистам, и те перегружали его на свои джонки. Как бы то ни было, англичане весьма правдоподобно отрицали свое участие в обороте опиума. Опиумный бизнес пошел так хорошо, что в начале XIX века дефицит торгового баланса с Китаем был преодолен и драгоценные слитки потекли в обратном направлении.