В 1634 году новым духовным наставником Пор-Рояля стал видный янсенит, и к 1643 году вокруг монастыря стало формироваться сообщество либерально настроенных интеллектуалов, которые основали школу и занялись издательской деятельностью. В том числе была опубликована работа о Святом причастии, написанная в весьма критическом ключе. Масла в огонь подлил и Паскаль, в 1656–1657 годах анонимно издавший свои знаменитые «Письма к провинциалу», в которых обрушивался на иезуитов и их доктрину пробабилизма. В ответ папская церковь полностью запретила деятельность общества. По настоянию Рима Людовик XIV274 – 10, 264 закрыл Пор-Рояльский монастырь и члены общины вынуждены были скрываться по всей Франции. В 1709 году подверглось уничтожению само здание монастыря. Разорили даже монашеское кладбище, а кости разбросали по округе.
Тем не менее движение янсенистов привлекало сторонников во всей Европе. Через тридцать лет в Париже молодой священник Шарль Мишель де л’Эпе отказался подписывать декларацию, направленную против янсенистов, и был лишен духовного звания. В поисках нового занятия он познакомился с двумя глухими сестрами, которые раньше находились на попечении священника (недавно умершего). Де л’Эпе взялся за их духовное воспитание и, чтобы как-то общаться с ними, выработал несколько простых жестов. Идея была не нова – в христианской духовной практике язык жестов применялся еще с 909 года.
Эта практика берет свое начало из монашеских орденов, в частности ордена траппистов[21], где монахам предписывалось хранить обет молчания. Использование монахами языка жестов имело забавные и непредсказуемые последствия, поскольку жесты были иногда далеки от благочестия. В 1180 году летописец Гиральд Камбрийский так описывал свои впечатления от ужина в Кентерберийском аббатстве: «За столом сидели монахи. <…> Они объяснялись жестами пальцев и рук и вместо разговоров пересвистывались гораздо более фривольно, чем подобает. Мне казалось, я нахожусь на сцене среди паяцев и шутов». В некоторых обителях вокабуляр языка жестов был настолько сложен, что монахи могли вести богословские диспуты. Вильгельм, аббат Гиршау, писал, что в языке его монастыря используется триста пятьдесят девять различных жестов.
В 1607 году испанский солдат удачи Хуан Бонет поступил на службу к Хуану Фернандесу Веласко, коменданту Кастилии. Сын коменданта был глухим, равно как и его дядя, который обучился языку жестов у монахов. В 1620 году Бонет опубликовал книгу под названием «Упрощение букв и искусство обучения речи немых». Это был, по сути, учебник, где приводились жесты для показа одной рукой. В 50-х годах XVIII века книга попала в руки де л’Эпе, на ее основе он разработал собственную систему и основал школу для глухих. По его словам, методика была настолько простой, что на освоение знаков для восьмидесяти слов требовалось менее трех дней. Обучение начиналось со знаков для букв алфавита, а затем ученику демонстрировали картинки предметов и жесты, которыми они обозначаются. Школа де л’Эпе приобрела такую известность, что однажды ее посетил папский нунций. В его присутствии ученик школы выдержал экзамен из ста вопросов на трех языках. Когда в 1786 году епископ Бордоский решил основать школу для глухих, в наставники он пригласил священника по имени Сикар, владевшего методикой де л’Эпе. Сикар достиг значительных успехов в сурдопедагогике и через три года, когда скончался де л’Эпе, был приглашен в Париж на его место и продолжил работу над словарем, который тот начал. Пережив ужасы французской революции, в 1791 году парижская школа стала Национальным институтом глухонемых и получила международное признание, а Сикар удостоился Ордена почетного легиона.
В 1815 году в институт Сикара на обучение приехал посетитель из Америки Томас Галлодет. Ранее Галлодет, еще будучи студентом Андоверской богословской семинарии в Новой Англии, на каникулах познакомился с дочерью местного хирурга, страдавшей глухотой, и стал заниматься с ней. Преисполненный благодарности отец девушки собрал необходимые средства для поездки Томаса во Францию на стажировку к Сикару. В 1817 году Галлодет вернулся в Америку и основал первую в стране школу для глухонемых в Хартфорде, в штате Коннектикут.
Галлодет женился на глухонемой девушке, и у них родился сын Эдвард. После нескольких безуспешных попыток уехать миссионером в Китай (у него не было средств на поездку), он решил остановиться на преподавательской деятельности. Начал он со школы в Хартфорде, а затем в возрасте двадцати лет был назначен руководителем Колумбийского института глухонемых в Вашингтоне. Школе выделил здание и два акра земли Амос Кендалл, юрист и министр почты США. Ранее он работал управляющим у Сэмюэла Морзе275 – 30, 114, 235, выступая посредником между ним и американским конгрессом, когда Морзе пытался получить государственную поддержку для разработки телеграфа.
Кендалл убедил Морзе основать полностью частную компанию, и они договорились, что Кендалл получит десять процентов от первых ста тысяч долларов, а затем половину будущих прибылей. Первая построенная компаньонами телеграфная линия между Балтимором и Вашингтоном пролегала через землю Кендалла. Учитывая огромную популярность телеграфа, Кендалл быстро разбогател и вполне мог себе позволить подарить землю Колумбийскому институту глухонемых, тем более что жена Морзе также была глухой, а сам Морзе, по его словам, придумал свою азбуку, выстукивая сообщения по руке жены. Колумбийский институт стал первым учебным заведением в мире, которое давало глухим высшее образование.
Через три года после того, как Галлодет возглавил институт, в США разгорелись споры о методах обучения глухонемых – надо ли их учить языку жестов или пытаться привить им навыки обычной речи (подход получил название орализм). Этот спор в конечном итоге приведет к изобретению телефона. События развивались следующим образом. Молодой шотландец по имени Белл, также женатый на глухонемой, преподавал актерам ораторское искусство. Пытаясь улучшить дикцию актеров, он рисовал им схемы, показывающие положение речевых органов во время произнесения звуков. В 1867 году он описал свою методику в книге «Видимая речь: наука об универсальном алфавите».
Когда он демонстрировал свой метод, он просил сыновей войти в комнату и показывал им слова английского, французского и гэльского языка жестами, а также разными звуками – шипением или причмокиванием. Мальчики безошибочно воспроизводили слова на всех трех языках. Когда директор Лондонской школы глухих попросил разрешения воспользоваться методикой Белла, один из его сыновей, Александр, теперь уже взрослый, отправился туда преподавать и добился заметных успехов. Уже после первого урока дети могли произносить членораздельные звуки. Со временем Александр иммигрировал в Канаду, а затем и в США и стал ярым сторонником метода орализма. Он даже два месяца проработал в школе Хартфорда, где начинал Галлодет.
В 1872 году он преподавал физиологию речи в Бостонском университете, а в свободное время занимался с глухими студентами. В поисках метода визуального отображения речи своих учеников он наткнулся на аппарат под названием фоноавтограф, изобретенный Леоном Скоттом. Когда человек говорил в рожок прибора, в другом конце рожка вибрировала мембрана, движение которой передавалось на упругую иглу. Игла перемещалась вверх и вниз и оставляла след на покрытом копотью валике.
В 1875 году Александр Белл решил внести в конструкцию изменения. В конец рожка он установил электромагнит. Движения мембраны передавались сердечнику, который в зависимости от ее колебаний перемещался относительно медной обмотки. Возникавший в обмотке электрический ток передавался по проводу на другой электромагнит с мембраной, также смонтированный в рожке. Ток приводил в движение сердечник второго магнита, мембрана колебалась и воспроизводила первоначальные звуки. Эта идея и привела Александра Грэхэма Белла276 – 34, 54 к изобретению телефона.
Интерес Леона Скотта к визуальной интерпретации звука был частью всеобщего стремления научного сообщества к графическому отображению информации (например, медицинских данных), что существенно облегчило бы ее изучение и анализ. В начале XIX века парижские госпитали были переполнены ранеными с полей наполеоновских сражений, и это давало врачам простор для применения статистических методов при анализе симптомов и назначении лечения. В течение века эта тенденция сохранялась, и медики стали строить графики температуры и давления – наглядный материал для отслеживания состояния пациентов.
В середине века было изобретено множество приборов для сбора медицинской информации: градусники для измерения температуры, стетоскопы для выслушивания сердца и легких, гемодинамометры277 – 183 для регистрации изменения кровяного давления при дыхании, ртутные насосы для забора воздуха из крови, а также офтальмоскопы, отоскопы, ларингоскопы, эндоскопы и сфигмографы (приборы для регистрации пульса). Существенно продвинулся вперед Карл Людвиг, профессор физиологии в Марбурге, Цюрихе, Вене и Лейпциге. Он изобрел графический метод регистрации дыхания с помощью прибора под названием кимограф. Когда пациент дышал, уровень ртути в приборе поднимался и опускался, а вместе с ним передвигался поплавок. Он соединялся с пером, которое вычерчивало график на рулоне бумаги.
Французский врач Этьен Марей внедрил в медицинскую практику графики кровяного давления, пульса, дыхания и мускульных сокращений. Самым известным изобретением Марея стала мембрана с пишущим устройством. Прибор представлял собой небольшую металлическую капсулу, в открытый конец которой устанавливалась резиновая мембрана. Когда резиновая пленка продавливалась, воздух выталкивался из капсулы и переходил в другую капсулу с точно такой же мембраной, к которой крепилось перо, регистрировавшее ее колебания.
Мембрану Марея использовали не только в медицинских целях. В конце XVIII века возрос интерес к языкам, что было связано с трудами таких ученых, как Уильям Джонс и Франц Бопп. Оба публиковали грамматику санскрита278 – 312 и пытались говорить на этом древнем индоевропейском языке, чем немало взволновали окружающих. Это вызвало интерес к происхождению европейских языков, а затем и к физиологии языка. В физиологических опытах и применяли мембрану Марея – прибор помещали говорящему в рот и замеряли давление, которое возникает в речевом аппарате человека. Это были первые шаги в научном изучении речи.
В конце XIX века эти исследования находили все больше сфер применения, создавались специализированные организации. В эпоху, когда еще не было переводчиков-синхронистов, люди разных стран пытались лучше понять друг друга. Одно из предложений, озвученное швейцарцем Людвигом Заменгофом, заключалось в том, чтобы вновь вернуться к общему языку. Новый язык Заменгоф назвал эсперанто, и вокабуляр его состоял из слов с общими для всех индоевропейских языков корнями. (В то время по численности говорящих индоевропейская группа в два раза превосходила сино-тибетскую.) Несмотря на благородные и утопические устремления Заменгофа, эсперанто так и не прижился – возможно, потому, что были придуманы другие пути взаимопонимания. В частности, лингвисты предложили международную азбуку для записи практически любого языка простым и универсальным способом.
Международный фонетический алфавит увидел свет в виде научной публикации в 1897 году, но ведет он свое начало от фонетических экспериментов, которые проводил еще в середине XIX века Исаак Питман. Как и Заменгофом, Питманом двигали утопические мечты о свободном общении людей разных народов. Сперва он взялся за родной английский. Частью его плана было убедить англичан пользоваться фонетическими символами, и Питман разработал специальный упрощенный алфавит. В 1850 году он основал Институт фонетики, который, в свою очередь, положил начало работе Британского фонетического совета. (В нем, кстати, состоял и отец Александра Белла.) Глобальная затея Питмана не удалась, но его фонетическая азбука прижилась, она и сейчас используется в стенографии и носит его имя. Азбука Питмана стала основой первого полноценного международного фонетического алфавита. Одним из пионеров фонетики был Генри Свит, ставший прототипом Генри Хиггинса в пьесе Бернарда Шоу «Пигмалион». В пьесе есть забавный момент, когда Элиза Дулиттл восклицает: «Чего это? Написано-то не по-нашему. Я не разбираю…»[22]На самом деле в этот момент Хиггинс записывал ее речь символами «видимой речи» Белла.
Международный фонетический алфавит позволял записывать и анализировать любой язык, независимо от уровня его сложности, и открывал дорогу для новых отраслей науки. Новые исследования были связаны с недавно возникшей наукой, антропологией, модой романтиков на народное искусство, и всплеском национализма после распада Австро-Венгрии. Люди неожиданно осознали, насколько они разные, а лингвисты, вооруженные новым алфавитом, с увлечением занялись диалектами.
Диалектологи, в большинстве своем немцы, колесили по северной Италии и фиксировали разницу в произношении слов; они заставили пятьдесят тысяч немцев произнести предложение «Зимой сухие листья кружатся в воздухе». Еще они отмечали на карте области, где немцы говорят dorf, а где уже dorp (деревня, нем.) или где местоимение «я» произносится как ich, а где как ick. Одним из ученых, принимавших участие в этих чудачествах, был Эдуард Шван, который приобрел известность как немецкий специалист по французскому акценту. На одном из этапов работы он обратился за помощью к знаменитому немецкому физику Эрнсту Прингсхайму, и тот помог ему с фонометрическим анализом акцента. Ученые, по всей видимости, пользовались вариантом фоноавтографа Скотта.
Прингсхайм279 – 88 был больше известен своими исследованиями излучения, в которых он применял новый физический чудо-инструмент для измерения инфракрасного излучения – радиометр Крукса. К несчастью для Прингсхайма, его репутация как специалиста по излучению вскоре сильно пострадала – прибор действовал совсем не так, как он предполагал.
Уильям Крукс, который изобрел радиометр, был одним из самых респектабельных ученых викторианской Англии. У него была очень сильная мотивация к тому, чтобы зарабатывать наукой, поскольку он имел десятерых детей. Финансовую независимость ему принес новый метод извлечения золота, и он мог себе позволить задуматься о великом вкладе в фундаментальную науку. Крукс изобрел катодную трубку280 – 40, 50, процесс сухой проявки фотографий, а также помог определить атомный вес таллия. Однако изобретение радиометра стало следствием не его научной одаренности, а живого интереса к оккультному знанию. Крукс регулярно участвовал в различных «сеансах», на которых наблюдал летающие в воздухе платки, аккордеоны, играющие сами по себе, и привидение по имени Кэти Кинг. Это, впрочем, не мешало ему быть президентом Лондонского королевского общества.
Идея радиометра пришла ему в голову во время работы с таллием. Он взвешивал кусочки этого металла на весах в вакууме и обратил внимание, что теплые образцы легче холодных. Крукс решил, что существует связь между температурой и гравитацией и продолжил изучение феномена – он особенно интересовал его с точки зрения действия «психических сил». Экспериментально он выяснил, что если в вакууме к объекту большей массы приблизить объект меньшей массы, то они либо притягиваются, либо отталкиваются, и чем чище вакуум, тем сильнее эффект. В 1873 году Крукс был убежден, что открыл отталкивающее действие излучения.
Чтобы исследовать этот феномен, он и придумал радиометр. Он представлял собой тонкую стальную вертикальную ось с насаженными на нее четырьмя тонкими лопастями. Одна из сторон каждой лопасти была выкрашена в черный цвет. Все сооружение помещалось в стеклянной емкости. Когда к сосуду подносили источник света, лопасти радиометра вращались. Крукс объявил, что это движение есть не что иное, как действие «давления света». Именно это предположение подтолкнуло Прингсхайма к экспериментам с инфракрасным светом.
Как позже выяснилось, и Крукс, и Прингсхайм заблуждались. В 1875 году самым выдающимся экспертом в гидравлике считался профессор математики из Манчестера Осборн Рейнольдс (знаменитый своей привычкой время от времени прерывать лекцию на полуслове и бежать к доске, чтобы записать новую идею). Ему удалось доказать, что даже если из сосуда радиометра максимально выкачан воздух, нагревание лопастей светом вызывает выделение небольшого количества молекул газа, которые также нагреваются и движутся, создавая давление на лепестки «вертушки». Этим и объясняется вращение лопастей прибора.
Увлечение Рейнольдса гидравликой и гидродинамикой привело его к серии важных открытий и изобретений. Он разработал методы моделирования поведения воды в устьях рек и каналах, получил патенты на усовершенствования насосов и турбин, произвел математические расчеты для постройки масштабных моделей кораблей, описал образование пустот в воде при вращении гребных винтов, изучил охлаждающий эффект дождя на морскую поверхность, объяснил, почему шарик для пинг-понга не падает с вертикальной струи воды, а также рассказал о том, почему едут лыжи – снег под ними подтаивает. Также у него была забавная теория о том, что Вселенная состоит из маленьких шариков.
Самым большим вкладом Рейнольдса в сумму человеческих знаний стало открытие числа, которое сегодня носит его имя. Так называемое число Рейнольдса представляет собой жизненно важное для гидродинамики отношение скорости и плотности жидкости, а также диаметра отверстия, через которое она протекает, к ее вязкости. Важнейшим практическим применением числа Рейнольдса стало то, что оно помогает инженерам избегать турбулентных завихрений в жидкостях. Благодаря этому корабли плывут ровно, каналы не выходят из берегов, исправно работают насосы, а водопроводные и газовые трубы в наших домах не протекают. Так же сложно переоценить важность числа Рейнольдса для туристической и авиаиндустрии – оно лежит в основе аэродинамики и помогает конструировать самолеты. Используя это отношение, братья Райт сначала построили аэродинамическую трубу, испытали в ней три планера, а уж потом сами поднялись в воздух на своем аэроплане.
Но и это еще не все, чем мы обязаны Рейнольдсу. Он исследовал значение смазки для важнейшей детали будущего авиационного мотора братьев Райт. Приспособление это с 1879 года использовалось в конструкции велосипедов, а поскольку братья Райт раньше сами продавали и чинили велосипеды281 – 68, 77, они были прекрасно осведомлены о нем. Речь идет о шарикоподшипниках.
Человеком, который познакомил инженеров всего мира с шарикоподшипниками, был немец по имени Стрибек. В конце XIX века он провел громадное количество опытов с подшипниками самых разных моделей в самых разных условиях. Он тестировал цилиндрические и сферические подшипники, подшипники из закаленной и обычной стали, в чашечках, в кольцах, в тарелках, с кольцеобразным гребнем, по одному и по несколько штук, в желобе, с нагрузкой под разными углами, вращающиеся быстро и медленно, подшипники со смазкой и сухие подшипники, при высокой и низкой температурах, гладкие и рифленые, большие и маленькие, а также под давлением тяжелого груза до разрушения. Стрибек выяснил, что лучше всего работают подшипники на базе шариков, помещенных во внутреннюю канавку, именно ее наличие обеспечивает оптимальное распределение нагрузки.
Шарикоподшипники использовались в двигателях самолетов союзных армий во время Второй мировой войны. Кроме того, они очень помогли пилотам в еще одном важном деле. Перьевые ручки штурманов бомбардировщиков, летавших на больших высотах, часто текли из-за низкого давления и оставляли кляксы на картах. Это было серьезной проблемой – клякса могла попасть на важный участок карты, после чего его становилось невозможно прочитать. Самолет мог просто пролететь нужное место. В 1944 году венгр по имени Ласло Биро, проживавший в Аргентине, предложил американцам и англичанам свое новое изобретение. Оно имело головокружительный успех: британские королевские ВВС купили сразу тридцать тысяч штук – даже больше, чем американцы.
В начале войны благодаря аэродинамическим открытиям Рейнольдса и подшипнику Стрибека летчики союзников спокойно вылетали на бомбометания, не беспокоясь за работу двигателей, а в конце войны опять же благодаря Рейнольдсу и Стрибеку экипажи так же спокойно возвращались домой по чистым незаляпанным картам. Воспользовавшись данными экспериментов Стрибека, Ласло Биро сконструировал емкость для чернил в форме карандаша, на конце которой в металлических канавках был закреплен шарик. С помощью исследований Рейнольдса в области смазок он высчитал, каким образом и сколько чернил должно попадать на шарик и на бумагу. Короче говоря, Биро придумал не оставляющую клякс шариковую ручку.
Шариковая ручка сегодня стоит настолько дешево, что является прекрасным примером товара одноразового пользования. На самом деле от таких изделий промышленность зависит уже не одну сотню лет…
Яркие идеи
Часто очень яркая, но незначительная идея вызывает события, приводящие в итоге к последствиям космической значимости.
В 1892 году Уильям Пэйнтер из Балтимора изобрел технологию, которая с самого начала задумывалась как незначительная. (Он уже имел в арсенале несколько блестящих идей: новое железнодорожное кресло, определитель поддельных монет, сеялку для семян и несколько вариантов насосов.) Новая идея Пэйнтера представляла собой пример одного из самых первых товаров одноразового пользования – товаров, которые заставляют «крутиться» современную экономику.
Изобретенная Пэйнтером штуковина решала важную и существовавшую уже не один год проблему: как сохранить газ в шипучих напитках. Это был не просто вопрос вкуса или удовольствия любителей лимонада – на кону стояло здоровье нации. Дело в том, что с момента изобретения газировки Джозефом Пристли282 – 5, 161, 306 в 1777 году шипучие напитки считались средством практически от всех недугов. В условиях роста населения, переполненных городских трущоб, свирепствующей холеры и туберкулеза, антисанитарии и всеобщей веры в то, что все болезни происходят от миазмов, напиток с углекислотой был ничем не хуже любого другого лекарства. Более того, даже серьезные ученые полагали, что пузырьки газа в воде спасают от цинги, так что на британском флоте газировка тоже пользовалась большим спросом.
Критически важно было сохранить в напитке газ, а вместе с ним и «целебные свойства». Производители испробовали множество вариантов: пробки с проволокой, пробки со струной, пробки с воском, пробки со смолой и даже стеклянные шарики. Ничего не помогало. Пэйнтер запатентовал свое изобретение под названием «крончатый колпачок», который и является обычной современной крышкой от бутылки. Новая крышка идеально подходила новому напитку, стремительно набиравшему популярность и прозванному «тоником для мозгов» – «Кока-коле».
Совет, который дал Пэйнтер одному из своих работников, привел к появлению еще одного знаменитого одноразового товара. Карьера этого молодого человека стартовала довольно обычно для американских бизнесменов XIX века: он успел поработать клерком в Чикаго, барабанщиком в Канзасе и продавцом чистящих порошков в Англии. В 1892 году он поступил на работу в компанию Пэйнтера и занимался продажами в Новой Англии, но метил он куда выше. О масштабах его амбиций можно судить по его книге «Стремление человечества», которая с треском провалилась. В ней излагался план объединения всего мира в корпорацию «Компания XX века». Эта идея тоже провалилась. Тогда, по его собственному признанию, он вспомнил слова своего босса: «Секрет успеха в том, чтобы производить вещи, которые люди купят и тут же выбросят». После чего ему удалось за десять лет сколотить состояние и удалиться на покой, так что, судя по всему, совет был дельным.
Он пытался найти такую рыночную нишу, в которой постоянный спрос товарам обеспечивала бы их повседневная востребованность. Однажды утром, когда он смотрелся в зеркало, его осенило. По его словам: «Если время, деньги и умственные усилия, которые американцы тратят на бритье в парикмахерских, превратить в чистую энергию, Панамский канал можно было бы выкопать за четыре часа». Так человек по имени Кинг Камп Жиллетт изобрел бритвенное лезвие.
Однако сказать было проще, чем сделать. К тому времени уже около сотни лет в обиходе были опасные бритвы. Они считались довольно ценными предметами, часто входили в число семейных реликвий и передавались от отца к сыну. Тем не менее, за исключением представителей беднейших слоев населения, редко кто брился самолично. Большинство мужчин ходили к брадобреям. Эти мастера выступали главными противниками Жиллетта в его борьбе за самостоятельное бритье, пока не осознали, что парикмахерская – самое место для продажи жиллеттовских лезвий.
Своему успеху Жиллетт обязан прежде всего беспрестанной рекламе. Он хотел, чтобы его лицо стало таким же известным, как лицо Джорджа Вашингтона, поэтому в рекламе с его портретом имитировалась долларовая банкнота. Жиллетт не поверил специалистам по металлургии из Массачусетского технологического института, которые уверяли его в том, что заточить тонкую полоску стали в принципе невозможно. Он пригласил в компаньоны человека по фамилии Никерсон, который нашел способ закалить даже тонкую сталь так, чтобы она затачивалась. За полгода партнеры прогорели и влезли в долги, но Жиллетт не унывал. В 1902 году при поддержке друга была основана новая фирма «Американская компания безопасных бритв» (фамилию Никерсон, учитывая специфику деятельности, по обоюдному согласию решили в названии не упоминать[23]).
Тот факт, что у Жиллетта вообще оказалась сталь для заточки, был также следствием блестящей идеи, предложенной столетием раньше. Несмотря на то что ее автор Бенджамин Хантсман не был металлургом, именно его стараниями английский город Шеффилд славится лучшими охотничьими и столовыми ножами в мире.
Безопасная бритва Жиллетта (рисунок, опубликованный во Франции через год после открытия фабрики в Балтиморе). Бритва стоила пять долларов (двухдневное жалованье среднего рабочего), а набор лезвий, которого хватало на то, чтобы побриться тридцать раз, – один доллар. За первый год Жиллетт смог продать всего пятьдесят одну бритву, а в следующем году – 90 884
Когда Хантсман только приехал в Шеффилд в 1740 году, изготовление стали представляло собой трудоемкий и длительный процесс. Плоские бруски железа укладывали слоями на подложку из древесного угля, сверху снова пересыпали углем и клали новый слой плит, и так несколько раз. Затем это многослойное сооружение помещали в топку, засыпали песком и оставляли на неделю. За это время углерод впитывался в наружные слои железа, и на карбонизированных участках железных плит появлялись пузыри. Железо остужали, участки металла с пузырями сбивали молотом, собирали вместе, нагревали снова и подвергали ковке. Получавшаяся в результате «пузырьковая» сталь была довольно хрупкой и сложной в обработке.
Решение проблемы повторной плавки карбонизированных участков металла Хантсман подсмотрел у стекольщиков. Они часто переплавляли куски старого стекла при высокой температуре. Для переплавки кусков стали Хантсман изобрел новый керамический контейнер, тигель, который благодаря таинственной добавке к глине выдерживал температуру до 878 градусов Цельсия. Секрет Хантсман унес с собой в могилу, но предположительно это был графит. Как бы то ни было, тигельную сталь Хантсмана впервые можно было отливать: она обладала высокой прочностью на разрыв и твердостью – резала стекло и служила материалом для режущих деталей станков. Сталь Хантсмана стала пользоваться популярностью, и он начал экспортировать ее во Францию. Только после этого шеффилдские изготовители ножей обратили на нее свое внимание. Первая опасная бритва появилась на свет в 1777 году, а в 1800-м их уже продавали в Нью-Йорке.
Поскольку Хантсман был часовым мастером, новая тигельная сталь интересовала его в основном как хороший материал для часовых пружин. Так удивительно совпало, что общественный интерес к часам и часовым пружинам (которые делались из той же стали, что и лезвия Жиллетта) возник благодаря британскому адмиралу, который ввел моду на длинные парики. Адмирал носил гордое имя сэр Клаудсли Шовелл283 – 133, и придуманный им завитой парик до плеч стоил таких денег, что позволить себе его мог только очень состоятельный человек. Таких господ стали называть «большие парики».
Однако Шовелл недолго купался в лучах славы, поскольку в 1702 году утонул в море вместе с четырьмя своими судами и еще двумя тысячами человек. Туманной ночью сэр Клаудсли вел свою флотилию из Гибралтара в Англию и из-за серьезной навигационной ошибки налетел на скалы у островов Силли.
Корабли гибли в море с завидной регулярностью, и в 1714 году британский парламент получил петицию с просьбой принять меры к усовершенствованию средств морской навигации. Парламентарии предложили огромную награду (примерно два миллиона долларов в сегодняшних деньгах) тому, кто предложит более точный и совершенный часовой механизм.
Важность определения времени в плавании была связана с тем, что процедура вычисления долготы включала сверку с хронометром, идущим по «домашнему» времени. Когда моряки определяли положение звезд в море, они сверяли его с положением этих же светил в это же время в своем порту и по разнице данных определяли положение судна. Однако поскольку Земля вращается со скоростью один градус в четыре минуты, а градус долготы равен шестидесяти морским милям, ошибка на четыре минуты означала промах в шестьдесят миль. Если учесть, что граница видимого горизонта составляла всего тридцать миль, такая ошибка могла иметь плачевные последствия при приближении к суше.