Когда появляется надобность в каком бы то ни было мнении, следует руководствоваться им: при завтраке – мнениями, касающимися завтрака, в бане – мнениями, касающимися бани, в постели – мнениями, касающимися постели.
Сну не дай низойти на свои усталые очи,
Каждое за день свершенное дело пока не рассмотришь:
«В чем преступил я? Что сделал? Какой мною долг не исполнен?»
С этого ты начав, разбирай по порядку. И следом
Кайся в дурных деяньях своих, или радуйся – добрым [370].
И эти стихи следует удерживать в памяти для их полезного применения, не для того чтобы мы их возглашали, как «Пеан Аполлон!» [371]. Опять-таки, при лихорадке следует руководствоваться мнениями по этому поводу. Если у нас начнется лихорадка, не забрасывать и не забывать все. «Если я еще когда-нибудь займусь философией, пусть со мной будет что угодно!» Уйти куда-нибудь заботиться о бренном теле, если и туда лихорадка не приходит [372]. А занятие философией в чем заключается? Разве не в занятии подготовкой себя ко всему случающемуся? Так не понимаешь ли ты, что ты говоришь нечто такое: «Если я еще когда-нибудь займусь подготовкой себя к тому, чтобы спокойно переносить все случающееся, пусть со мной будет что угодно!»? Это как если бы кто-то, получив удары, отказался заниматься всеборьем. Но там можно прекратить заниматься и не подвергаться порке [373], а здесь какая польза, если мы прекратим заниматься философией? Что же он должен говорить при всяких невзгодах? «Ради этого я упражнялся, для этого я закалялся». Бог говорит тебе: «Представь мне доказательство того, по законным ли правилам ты боролся, столько ли ел, сколько следовало, упражнялся ли, слушался ли учителя борьбы» [374]. И вот на деле-то ты оказываешься изнеженным? Сейчас пришло свое время переносить лихорадку – пусть это будет происходить правильно, переносить жажду – переноси жажду правильно, переносить голод – переноси голод правильно. Разве это не зависит от тебя? Кто помешает тебе? Пить, конечно, помешает врач, но правильно переносить жажду он не может помешать, и есть помешает он, но переносить голод правильно он не может помешать.
– Но разве я не занимаюсь образованием? – А для чего занимаешься ты образованием? Рабское ты существо, не для того ли, чтобы благоденствовать? Не для того ли, чтобы быть стойким? Не для того ли, чтобы пребывать в состоянии соответствия с природой? Что мешает переносящему лихорадку сохранять верховную часть души в состоянии соответствия с природой? Здесь испытание этого дела, проверка занимающегося философией. Ведь и это часть жизни: как прогулка, как совершение пути по морю, как совершение пути по суше, – так и лихорадка. Разве во время прогулки ты читаешь? – Нет. – Вот так и во время лихорадки. Но если ты правильно совершаешь прогулку, у тебя есть то, что должно быть у совершающего прогулку. Если ты правильно переносишь лихорадку, у тебя есть то, что должно быть у переносящего лихорадку. Что значит правильно переносить лихорадку? Не жаловаться на бога, не жаловаться на человека, не удручаться происходящим, разумно и правильно относиться к смерти, выполнять предписания. Когда приходит врач, не бояться, что он скажет. И если он скажет: «Прекрасно у тебя», не радоваться чрезмерно. В самом деле, какое благо он сказал тебе? Ведь когда ты был здоров, какое для тебя благо заключалось в этом? И если он скажет: «Плохо у тебя», не поникать духом. В самом деле, что значит быть в плохом состоянии? Приближаться к отделению души от тела. Так что же в этом ужасного? Если ты не приблизишься к этому сейчас, разве не приблизишься позднее? А то мир перевернется, если ты умрешь? Так что же ты льстишь врачу? Что говоришь: «Если ты захочешь, господин, у меня будет хорошо»? Что предоставляешь ему основание высокомерно вздымать бровь, а не по его заслугам воздаешь ему: как сапожнику – в том, что касается ноги, как строителю – в том, что касается дома, так и врачу – в том, что касается бренного тела, того, что не мое, того, что по природе мертво? Вот чему свое время для переносящего лихорадку. Если он исполнит это, у него есть то, что должно быть у него.
Ведь дело философа сохранять не это все, что относится к внешнему миру, ни винишко, ни маслишко, ни бренное тело. Но что? Свою собственную верховную часть души. А все то, что вовне, как? Быть занятым всем этим лишь в пределах разумного. Так где же тут еще уместность страха? Так где же тут еще уместность гнева? Где тут уместность страха за чужое, за ничего не стоящее? Ведь следует руководствоваться двумя этими мнениями: что вне свободы воли ничто не есть ни благо, ни зло и что не направлять нужно положение вещей, а следовать ему. «Брат не должен был так обойтись со мной». Нет. Но это посмотрит он сам. А я, как бы он ни обошелся со мной, сам я буду относиться к нему как должно. Это ведь – мое, а то – чужое. Этому никто не может помешать, то – подвластно помехам.
Отдельные замечания
Существуют некие как бы по закону установленные наказания неповинующимся божественному управлению: «Кто будет считать благом что-то иное кроме того, что зависит от свободы воли, тот пусть завидует, пусть жаждет, пусть льстит, пусть будет в смятении. Кто будет считать злом иное, тот пусть печалится, пусть сокрушается, пусть скорбит, пусть будет несчастен». И все же, подвергаясь таким суровым наказаниям, мы не можем отказаться считать так.
Помни, что говорит поэт о страннике:
Странник, нельзя то, если и хуже тебя кто пришел бы,
Странника мне не почтить: под охраной Зевса ведь каждый
Странник и нищий [375].
Так вот, этим следует руководствоваться и по отношению к отцу: «Нельзя то, если и хуже тебя кто пришел бы, мне отца не почтить: под охраной Зевса ведь каждый Отчего», и по отношению к брату: «Под охраной Зевса ведь каждый Единокровственного». И вот так в соответствии с остальными нашими отношениями мы найдем блюстителем их – Зевса
Об упражнении на деле
Упражнениями на деле следует заниматься не прибегая к тому, что неестественно и необычайно, а то, право, мы, которые говорим, что занимаемся философией, ничем не будем отличаться от проделывателей трюков. Трудно ведь и по канату ходить, и не только трудно, но и опасно. Разве из-за этого и мы тоже должны приучать себя ходить по канату или ставить пальму [376]или обхватывать статуи? [377]Отнюдь. Для упражнения на деле пригодно не то все, что трудно и опасно, но то, что способствует осуществлению цели нашего усердия. А в чем заключается осуществление цели нашего усердия? В том, чтобы в стремлении и избегании проводить жизнь неподвластным помехам. А это в чем заключается? В том, чтобы ни в своем стремлении не терпеть неуспеха, ни в своем избегании не терпеть неудачи. Так вот, к этому и должно быть направлено упражнение на деле. Ведь поскольку без усиленного и постоянного упражнения на деле невозможно добиться стремления, не терпящего неуспехов, и избегания, не терпящего неудач, знай, что если ты допустишь, чтобы упражнение на деле было направлено к тому, что вне тебя, к тому, что не зависит от свободы воли, то ты не добьешься ни стремления, достигающего успехов, ни избегания, не терпящего неудач. И поскольку привычка имеет ведущую силу, а мы привыкли пользоваться стремлением и избеганием только по отношению ко всему тому [378], следует противопоставить этой привычке противоположную привычку и там, где представления очень неустойчивы, противопоставлять усиленное упражнение на деле.
У меня крен в сторону удовольствия. Я качнусь в противоположную сторону, через меру, ради упражнения на деле. У меня склонность избегать страдания. Я стану постоянными упражнениями развивать против этого мои представления, для того чтобы избегание отступило от всего такого. Ведь кто такой упражняющийся на деле? Тот, кто приучает себя стремлением не пользоваться, а избеганием [379]пользоваться только по отношению к зависящему от свободы воли, притом приучает себя больше в труднопреодолимом. В соответствии с этим и следует одному больше упражняться на деле против чего-то одного, другому – против чего-то другого. Так чему же тут служит поставить пальму или носить повсюду кожаную крышу, ступу и пест? [380]Человек, приучи себя упражнениями на деле, если ты вспыльчив, терпеливо сносить брань, не расстраиваться от оскорблений. Затем ты так продвинешься, что, даже если кто-нибудь ударит тебя, ты скажешь самому себе: «Сочти, что ты обхватил статую», Затем – и винишком умело пользоваться, не в том отношении, чтобы уметь много пить (есть ведь такие несуразные, которые упражняются на деле и в этом), но прежде всего в том, чтобы уметь воздержаться, и от девчонки воздерживаться, и от лепешечки. Затем когда-нибудь для испытания, если только дойдет до этого, ты выпустишь при удобном случае сам себя на борьбу, для того чтобы узнать, всё так же ли представления одолевают тебя. Но вначале беги далеко от всего того, что сильнее тебя. Неравна борьба между смазливой девчонкой и молодым человеком, начинающим заниматься философией: «Горшок, – говорят, – и камень не в ладу» [381].
После стремления и избегания второй вопрос – это вопрос, касающийся влечения и невлечения: чтобы оно было повинующимся разуму, чтобы не было несвоевременным, не было неуместным, не было в какой-нибудь другой такой несоразмерности.
Третий – это вопрос, касающийся согласий, вопрос против всего того, что способно убедить и повлечь за собой. Ведь, как Сократ говорил, что неисследуемой жизнью нельзя жить [382], вот так и неисследуемым представление нельзя принимать, но нужно говорить ему: «Погоди, дай посмотрю, кто ты и откуда идешь», – как ночная стража: «Покажи мне условные знаки», – «Есть ли у тебя опознавательный знак от природы, который должен быть у представления, для того чтобы оно было принято?».
И наконец, все то, что применяется для тела упражняющими его, если будет направлено сюда как-то, к стремлению и избеганию, это тоже, пожалуй, годится для упражнения на деле, а если к щеголянию, то это свойственно обращенному к тому, что вне его, охотящемуся за чем-то иным, ищущему зрителей, которые будут говорить: «Великий человек!» Поэтому прекрасно говорил Аполлоний [383]: «Когда хочешь поупражняться на деле для самого себя, ты, испытывая, например, жажду во время жары, втяни глоток холодной воды и выплюнь, и никому не говори об этом».