Традиционное понимание логики, восходящее к Аристотелю, заключается в том, что она считается средством доказательства истинности мыслей посредством вывода их из положений, истинность которых установлена до начала доказательства. В этом смысле она предстает как некое орудие мышления (как совокупность правил рассуждения), которое одновременно дает возможность «переводить» мысли с языка идеальных сущностей на естественный язык. При понимании логики как одного из средств выражения мысли противопоставление «идеальное (мысль) — материальное (язык)» заменяется три-
адой «идеальное — механизм перевода идеального в материальное — материальное», члены которой можно интерпретировать следующим образом. Идеальное суть содержание наших мыслей; материальное суть выражение данного содержания в естественном языке; механизмом же перевода в таком традиционном понимании выступает логика. Но все-таки эта схема еще очень поверхностна, неполна. Не понятыми здесь остаются, по сути дела, все ее элементы и связи между ними, а также сама идея противопоставления языка и мышления [см.: 89].
Одним из главных вопросов является вопрос о том, что такое содержание мышления. Чтобы иметь возможность решить эту проблему, нашу схему следует дополнить еще одним элементом, который можно обозначить термином «действительность». Действительность здесь будет пониматься в широком смысле слова, как тот предмет, на который может быть направлено наше мышление. Природа этого предмета является совершенно произвольной, мышление может быть направлено на любые объекты: воспринимаемые с помощью органов чувств или невоспринимаемые; реально существующие или существующие в возможности (мыслимые); вещи, свойства, отношения; реальные или мыслимые ситуации (положения дел) и их.комбинации и пр. Введение понятия «действительность» изменит нашу схему и сделает ее четырехчленной: «действительность — мышление — логика — язык». Отношение между действительностью и мышлением является основным для решения вопроса о содержании мышления. И в общем виде можно сказать, что это отношение позволяет выявить два существенных момента. Первый характеризует свойство направленности мышления. Все мыслимые акты являются специфическими установками на что-либо, направленными актами. Эти акты указывают на возможность наполнения нашего мышления определенным содержанием. Они указывают на то, как возможно мышление. Оно возможно, если имеется направленность его на определенную предметную область.
Реальное же «наполнение» наших мыслей содержанием связано со вторым моментом, характеризующим отношение между мышлением и действительностью. Этим моментом служит предметная соотнесенность мышления. Невозможно мышление беспредметное. Здесь сразу же могут возникнуть возражения, что, мол, существуют такие «явления», как «чистое сознание», «бессодержательный поток мыслей», «мысль вообще» и пр. На такого рода возражения можно ответить следующим образом. Понятия «поток сознания», «чистое сознание» и т. п. являются психологически нагруженными и возникли в контексте решения проблемы соотношения мышления и человеческого сознания. Нас в данном случае эта интересная и реальная проблема не интересует, так как мы рассматриваем категорию «мышление» в ее отношении к категории «действительность»,
т. е. с философской, а не с психологической точки зрения. Если учесть это замечание, то можно сделать вывод, что содержание мышления обладает двумя ярко выраженными свойствами — направленностью и предметностью.
Итак, мы указали на два свойства содержания мышления. Исчерпывается ли этим ответ на вопрос о том, что такое содержание мышления. Разумеется, нет. Содержание не может существовать без формы. В каком смысле можно говорить о содержании мыслей и что может служить их формой? Для того чтобы хотя бы гипотетически ответить на эти вопросы, придется ввести еще одно положение — допущение о двух видах реальности: субъективной и объективной. Такое допущение носит только методологический характер и не имеет онтологического значения в духе дуализма субъекта и объекта, души и тела, духа и материи и т. п.
Введение понятия «субъективная реальность» дает возможность допустить, что содержание мышления, оформленное надлежащим образом, относится к субъективной реальности. Такие мысленные образования могут быть названы концептами. Они в определенном смысле «существуют» в субъективной реальности. Концепты имеют форму и содержание, которые не могут быть выявлены «внутри» мышления. Для выявления сущности концептуального содержания мышления следует ввести еще несколько допущений. Допущение первое: содержание и форма концептов могут быть выявлены только в коммуникативных актах, т. е. актах обмена мыслями. Второе допущение связано с проблемой выражения мыслей в формах, доступных для их восприятия. Этими формами являются языковые выражения.
И наконец, должно существовать средство для перевода идеальных концептуальных образований в материальные, чувственно воспринимаемые явления. Таким средством и выступала с давних пор логика. Самое первое и довольно очевидное мнение, которое и закрепилось как устойчивая традиция, характеризует логику в качестве метода перевода мысленного содержания в знаковые формы языковых выражений. Содержание концептов определяется в этом случае свойствами направленности и предметности мышления, а форме концептов соответствует понятие логической формы. Содержание концептов для каждого субъекта коммуникации не является произвольным. Если бы содержание наших мыслей для каждого участника коммуникативных ситуаций было произвольным, то общение людей было бы невозможно, так как они не понимали бы друг друга. Но поскольку основной целью коммуникативных актов является понимание субъектами коммуникации друг друга, то для достижения этой цели концепты должны выступать как мысленные образования, способные быть общим достоянием многих людей, относящихся к данному языковому сообществу. Всеобщность и одинаковость формы и
содержания концептов являются необходимыми условиями понимания людьми друг друга в процессах общения.
Можно утверждать, что логика есть средство выражения мыслей в языковой форме, что языковые выражения описывает (отражают, обозначают) действительность и что в них выражается мыслительное содержание. Понимание в коммуникативных актах обеспечивается общностью концептуального содержания мышления и универсальностью логических форм. Но можно ли говорить о независимости логических форм от конкретной предметной действительности? Традиционное понимание формальной логики базировалось именно на положительном ответе на этот вопрос. Законы и принципы формальной логики не зависят от предметных областей, именно поэтому считали, что логические правила можно применять при проверке рассуждений в любых областях человеческой деятельности. Так метод мышления был оторван от предмета мышления и абсолютизирован. Так стало возможным говорить о единой логике человеческого мышления (или о единой логике человеческого языка), за действительно научную и единственную форму представления которой долгое время принималась формальная логика, многими мыслителями отождествлявшаяся с аристотелевской силлогистикой, несмотря на то, что несиллогистические выводы были известны еще стоикам и мегарикам. Вопрос о возможности создания специальных логических систем, зависящих от специфических особенностей конкретных предметных областей, был практически лишен всякого научного содержания. Многие столетия господствовало мнение о единственности, универсальности и независимости от действительности формальной логики как средства выражения мыслей.
Итак, утверждение, что логика есть независимый метод выражения мыслей, приобретает значение устойчивой традиции. Такое положение, будучи абсолютизировано, привело к установке на независимость логики от предмета мысли. Так возникает формальная логика не только как самостоятельная дисциплина, но, — что для целей нашего исследования является наиболее важным, — и как методологическая концепция. Суть ее заключается в том, что логика согласно исходным предпосылкам этой концепции изучает только формы мыслей, отвлекаясь от содержания. Поэтому на содержание исходных принципов логики не влияет предметная направленность мышления. Логика едина и единственна, поскольку едина и одинакова форма мыслительных актов, которые не зависят от предметной области.
Таким образом в истории философии закрепилось первое крупное разделение предмета и метода. Метод в виде формальной логики был объявлен универсальным средством логического анализа любой предметной области. Разделение предмета и метода достигает своей законченной формы в критичес-
кой философии Канта, который провозгласил первичность метода по отношению к предмету. Он стремился создать чистую гносеологию и чистую логику.
Возможна ли иная постановка вопроса? Можно ли говорить о зависимости логических форм от конкретной предметной действительности, а следовательно, и об определенной специфике логических рассуждений в определенных областях научной и практической деятельности людей? Утвердительный ответ на этот вопрос станет возможным, если будет осознана глубинная связь между предметом и методом исследования, причем первичным будет именно предмет, а не метод. Иными словами, если будет принята антикантианская установка в методологии науки, то тогда уже нельзя будет говорить о независимости логики от предмета мысли, а можно вести речь лишь об относительной самостоятельности формальной логики, которая обеспечивает правильность, общезначимость логических структур в процессах человеческих рассуждений. Но эти структуры будут обладать специфическими по отношению к конкретным предметным областям свойствами. Иными словами, логика как метод будет обладать характеристическими чертами по отношению к определенным предметам рассуждения точно так же, как будет обладать спецификой любой метод исследования и изложения по отношению к разным предметным областям. И более того, можно сказать, что специфические особенности предметной области с необходимостью требуют для своего исследования наряду с общими методами и; приемов сугубо особенных.
С этой точки зрения ничто не запрещает говорить об особых логических методах, о конкретных логиках. Бурное развитие логических дисциплин подтверждает этот вывод, сделанный с чисто методологических позиций. К настоящему времени возникли и развиваются такие специальные логики, как логика времени, логика изменения, логика норм и оценок, модальная логика, эпистемическая логика, логика квантовой механики, логика дополнительности, логика вопросов и пр.
При таком подходе в силу сложившейся ситуации математическая логика, которая рассматривалась как адекватное выражение формальной логики, оказывается не точным и не единственным экспликатом логики человеческого рассуждения и логики естественного языка, а одной из возможных, наряду с другими, логических систем, исследующих специфику математических рассуждений.
Если считать, что специфика предметной области определяет особенности методов исследования, и допускать возможность понимания логики как метода, то ничто не может воспрепятствовать построению разных логических способов рассуждения для разных предметных областей. Разумеется, классические стандарты (принципы тождества, непротиворечия, исключенного третьего, достаточного основания) и общие тре-
бования (принципы однозначности, предметности и взаимозаменяемости) могут в определенных сочетаниях соблюдаться или не соблюдаться для конкретных предметных областей. Специфичность логического аппарата приобретается за счет как фундаментального изменения основных логических законов, так и введения некоторых дополнительных принципов, которые оттеняют особенности данной предметной области.
Это требование отражается и в методике построения так называемых неклассических логик, которые являются либо фундаментальным изменением классических логик, либо расширением классических систем. В последнем случае базисная классическая система остается в основном неизменной (точнее, не изменяются принципы, на которые она опирается). Здесь мы можем наблюдать в действии методологическую операцию, обратную абстрагированию. Смысл последнего состоит в том, что классические формально-логические системы отвлекаются (абстрагируются) от условий места и времени произнесения высказываний, от изменения предмета рассуждения, не учитывают оценки, нормы. При образовании неклассических систем вводятся дополнительные принципы, оттеняющие конкретность данных предметных областей. Например, если классическая логика отвлекалась от времени произнесения высказываний, то логика времени явным образом учитывает временные параметры, причем, используя разные понимания сущности временных процессов, она может исследовать разные типы высказываний с временными характеристиками.
Аналогичные требования предъявляются и к логике гуманитарных наук (герменевтической логике, логике истории, логике естественного языка и пр.), к рассмотрению которой мы и переходим. Анализируя логику исторического познания Хла-дениуса, я показал возможность статистической интерпретации опорных терминов его концепции. Аналогия между статистическими выводами и способами рассуждения в некоторых разделах гуманитарных наук представляется далеко не случайной. Так, скажем, в исторических высказываниях очень часто в качестве субъекта используются не общие в обычном смысле понятия, а «типически общие». Если для естественных наук высказывание «Все металлы суть электропроводные вещества» является общим в обычном смысле, понятие «металл» является строго определенным, так что любая подстановка в функцию-высказывание X — электропроводное вещество; вместо X любого элемента из области металлов дает истинное высказывание, то в гуманитарных науках такая однозначность не имеет места.
Возьмем, к примеру, высказывание «Все крестьяне обязаны вносить продналог». Во-первых, если данное высказывание лишить временного параметра, его соотнесенности с историческим и социальным контекстом, оно не будет даже звучать как осмысленное предложение.
Во-вторых, понятие «крестьяне» выступает здесь некоторые усредненным представителем. Проблема усредненности и типичности в логике истории имеет чрезвычайное значение. Не будет излишним сделать здесь одно замечание, упреждаюшее многосмысленность в понимании самого термина «логика истории». Часто в понятие «логика истории» включают свойства, характеризующие ход исторического процесса, само реальное историческое развитие, а не отражение его формальных свойств в голове человека. Такой смысл подразумевают, когда говорят о логике развития исторических процессов. Другое представление о логике истории может быть получена, если ставится и решается проблема изложения отраженного в мысленном содержании исторического процесса.
И третий смысл рассматриваемого термина может быть усмотрен, если логику истории понимать как метод познания. При этом в логические приемы познания могут быть включены методы, ранее традиционно не считавшиеся дискурсивными, такие, например, как интуиция, эмпатия, дивинация и пр.
Мы уже отмечали возможность статистической интерпретации логики исторического познания Хладениуса. На наличие в историческом познании особых концептуальных средств указывали также А. С. Лаппо-Данилевский и Л. П. Карсавин. Напомним, что Хладениус видел специфику концептуального аппарата истории в наличии в нем особых понятий типа общих, мест, занимающих промежуточное положение между обычными единичными и общими понятиями. Лаппо-Данилевский обращает пристальное внимание на логическую структуру собственно исторического знания. Главной задачей для него является обоснование исторического знания, связываемое им с объединением данных нашего опыта, с приданием единства нашему научному построению и с выработкой системы научных понятий. Обоснование должно опираться на соответствующие принципы и методы исследования. Установить принцип означает «опознать ту систему (аксиому), на которой он основан» [46, с. 5], т. е. продумать его в собственном сознании т вместе с тем «вставить» в систему общих принципов. Общая задача методологии истории, согласно А. С. Лаппо-Данилевскому, состоит в установлении основных принципов исторического знания, а специфическая задача — в обосновании исторического знания, т. е. в возведении его к основным принципам познания, обусловливающим саму возможность всякого» знания.
Роль логики при этом весьма существенна, так как на нее опирается критерий достоверности знаний, состоящий из двух: моментов: формальной корректности (непротиворечивости) в методологической правильности (т. е. следования принятым правилам и методологическим стандартам) [см.: 46, с. 12] _ Возможность постановки вопроса о специфическом «историческом следовании», а значит, и о «логике истории» Лаппо-
Данилевский видит в том, что «логическая связь между общими понятиями и историческая связь между действительно случившимися фактами... существенно различны: в истории нельзя логически выводить последующее из предыдущего, подобно тому, как мы выводим частное из общего» [46, с. 31]. Это связано с тем, что история есть знание об индивидуальном. Поэтому общие понятия не могут выступать субъектами «исторических суждений». Понятий, противоположных общим, в общепринятом смысле не существует, следовательно, в традиционной логике нет средств для описания исторических процессов.
Видимо, поэтому Лаппо-Данилевский высоко оценивал логику исторического познания Хладениуса. Опираясь на нее, он вводит в методологию истории понятие «тип». У Лаппо-Данилевского неявно содержится особое деление понятий на общие, единичные и типические. Объем и содержание типических понятий достаточно неопределенны. Они не являются общими и не могут быть единичными. Более того, они всегда включаются по объему в общие, но единичное понятие, включенное в общее, может и не относиться к типическому. «Итак, «тип» есть всегда относительное обобщение; последнее может быть более или менее широким смотря по задачам исследования; понятие типа, значит, есть понятие растяжимое и объем типа может быть разным» [46, с. 159].
Но следует особо отметить, что для научного понимания конкретной действительности историк «стремится возможно больше воспользоваться выводами обобщающих наук» [46, с. 229]. В своих построениях он использует помологические и типологические обобщения, но они сами по себе не составляют цели исторического знания: «Историк прибегает к готовым обобщениям в качестве средств, пригодных для понимания конкретно данной ему действительности» [46, с. 226]. Для естественных наук построение системы общих понятий является целью исследования, для исторического же познания данная операция есть лишь средство, а цель состоит в понимании индивидуального. «История достигает такой цели, — пишет Лаппо-Данилевский, — обходным путем, сообразуясь с требованиями нашего мышления и нашего языка; ведь и в последнем мы постоянно пользуемся общими терминами для изображения индивидуального; в истории они также употребляются для обозначения действительно бывшего» [46, с. 226—227]. Логика истории не противопоставлена традиционной логике, а является ее расширением, использует ее в качестве своего основания.
Знанием таких типов (равно как и обобщений) можно пользоваться для истолкования индивидуальных фактов. Понятие «тип» служит критерием для установления степени отклонения от него индивидуальности, в чем как раз и проявляется «познавательное значение типа». После сравнения
типа с реальным фактом возможен вопрос причинного характера: почему данные отклонения произошли? (или иначе: в чем состоит специфика данного индивидуального проявления?). Для изучения индивидуальных особенностей культуры данного народа используются научно установленные типы материальной и духовной культуры (типы хозяйства, религии, искусства), общественного строя, учреждений и т. п. [см.: 46, с. 229] «Таким образом, и историк, придерживающийся идеографической точки зрения, постоянно обращается к общим понятиям; но он пользуется ими не для обобщения, а для индивидуализирующего понимания действительности. Итак, основная задача исторической науки в идеографическом смысле состоит в том, чтобы с индивидуализирующей точки зрения достигнуть научного понимания конкретно-данной нам действительности: история хотя и пользуется общими понятиями, но стремится изучить не то, что происходит всюду и всегда, а индивидуальное; она желает дать научное построение данных в различных точках пространства и различных моментах времени «индивидуальностей», в их реально-индивидуальном отношении к целостной исторической действительности, и таким образом пытается конструировать понятие об историческом целом» [46, с. 231].
«Конструирование понятия об историческом целом» — вот основная познавательная задача в историческом исследовании, предполагающая при своем решении ориентацию на реконструкцию индивидуального с опорой на объяснительные методики, включающие в свою структуру типически общие понятия. Лаппо-Данилевский пытается конкретизировать понятие типа за счет различения понятий индивидуального и индивидуальности и путем введения понятия «индивидуальный образ», являющегося экспликатом понятия «тип». Анализируемый методологический инструментарий может показаться ненужной терминологической игрой, если упустить из виду основную цель методологических исканий Лаппо-Данилевского: реконструкцию исторической реальности.
Методология исторического познания, утверждал Лаппо-Данилевский, есть совокупность принципов и приемов, на основании которых «историк, объясняя, каким образом произошло то, что действительно существовало (или существует), построяет историческую действительность» [46, с. 16]. Реконструкция исторической действительности, представляющая ведущий научный интерес историка, необходимо опирается на образование индивидуальных понятий. Они обозначают (во фрегевском смысле — см. п. 2.2) один объект и с логической точки зрения являются единичными понятиями. Но индивидуальные понятия, по мнению Лаппо-Данилевского, шире понятия «индивидуальность». «Действительность слишком разнообразна для того, чтобы можно было изобразить ее во всей полноте ее индивидуальных черт» [46, с. 233]. Поэтому историк независимо от
166.
его желаний и личных симпатий или антипатии «нуждается в упрощении конкретного содержания данных своего исторического опыта» [46, с. 234]. Он образует «исторические понятия», описывая некоторых людей и некоторые события в их индивидуальности. Из индивидуальности выбираются некоторые черты и соединяются в индивидуальный образ. Причем научное упрощение отличается от практического: последнее содержится, как правило, в исторических источниках рудиментарного или опосредствованного характера, созданных, как правило, непрофессионалами. «Научный характер построения действительности зависит не столько от упрощения ее, сколько от научно-критического обоснования той точки зрения, с которой оно производится» [46, с. 234].
Действительность чрезвычайно сложна и многообразна. Не все существующее в ней имеет для науки познавательное значение, несмотря на все разговоры о системности и полноте как принципиальных основаниях исторического познания. Поэтому в историческом познании на передний план выдвигается проблема критерия выбора того, что имеет познавательное значение. Таким критерием Лаппо-Данилевский предлагает считать отнесение данного факта к данной культурной ценности. С точки зрения русского методолога истории, существуют абсолютные ценности (истина, добро и красота). Они обосновываются философией. Конкретное проявление их как конкретно-исторических ценностей, преходящих, для каждой эпохи своих и своеобразных для каждого народа, обнаруживается в сознательной деятельности людей в истории. Поэтому «переживание и понимание ценности объекта становятся необходимой предпосылкой всякого исторического объяснения и построения; путем аксиологического анализа мы и определяем, какие именно объекты подлежат научно-историческому объяснению и построению» [46, с. 244]. Именно наличие в историческом познании ценностного аспекта составляет своеобразие исторического познания, детерминирует специфические особенности его логики и методологии. «Если бы науке истории приходилось иметь дело лишь с «рациональным» и в таком смысле «свободным» действием, то задача ее была бы значительно облегчена: она могла бы по средствам, примененным данным деятелем, заключить о его цели, о «максиме» или о мотиве действующего лица» [46, с. 261].
Но историческая действительность, к реконструкции которой стремится историк, понятие довольно неопределенное. И индивидуальное событие является исторической действительностью, и последовательность их тоже относится к ней, ее характеризуют также рациональные, аксиологические, телеологические, мотивационные, бессознательные и ментальные моменты, материальные предпосылки и природно-климатические условия жизни людей. Особенностью исторической действительности является ее целостный характер, она сама в опре-
деленном смысле может пониматься как индивидуальное целое. Тогда индивидуальные события и участвующие в них индивиды объединяются в исторические процессы. Исторические процессы есть связанные события. Историческая связь характеризует непрерывность исторического процесса как целого. Соотношения и связи между индивидом (как частью) и историческим событием (как целым), между историческим событием (как частью) и историческим процессом (как целым), между индивидом и историческим процессом выступают реальными моментами исторической действительности и определяют1 логику и методологию исторического познания.
Я полагаю, что рассматриваемый материал позволяет сделать вывод о том, что в историческом познании, в частности и в гуманитарном познании в целом применяется в неявном виде особый вид логического вывода, который на первый взгляд по направленности мысли можно было бы отнести к индукции (что было и сделано в свое время В. Дильтеем). Но поскольку мы имеем дело не с рассуждениями о свойствах множеств, а с умозаключениями, в которых фигурируют в качестве субъектов суждений индивидуальные целостные объекты и их части, такой логический вывод не является индукцией. Это своеобразный тип мериологического обобщения, или мериологического ограничения. Мериологическое умозаключение от части к целому осуществляется на основании абстрагирования (отвлечения от несущественного) и идеализации (выделения чрезвычайного, особенного). Специфика его заключается в переносе свойств (например, обладания определенными признаками) от некоторых частей на все целое. При этом опускают множество «индивидуальных обстоятельств» (абстракция) и выделяют чрезвычайные поступки (идеализация). Естественно, что при этом каковы критерии выбора абстрагируемого и идеализируемого материала, таково и научное изложение исторической действительности. Именно здесь находится центральный пункт методологии исторического познания.
Введенное выше понятие типа в подлинно научной методологии выполняет свойственную ему роль. История есть наука в той мере, в какой она образует относительно общие понятия (типические понятия), подводит индивидуальный факт под типические обобщения [см.: 46, с. 213]. На мой взгляд, это характерно еще для одной специфической для исторических исследований логической операции, которую за неимением общепринятого наименования можно условно назвать «подведением». Она предполагает сопоставление (сравнение) данной индивидуальности с результатом мериологического обобщения (смысл логико-гносеологический) и одновременно объяснение (смысл методологический). При этом подразумевается особая философская установка на онтологический статус относительно общих (типических) понятий: в бытии не существует общего, оно обнаруживается в единичном при познавательных
операциях с индивидуальным. Причем индивидуальное есть категория логическая и гносеологическая, а единичное — онтологическая. При построении и интерпретации логических систем это обстоятельство следует учитывать, разводя данные категории по разным языковым уровням (синтаксис, семантика).
В психологически ориентированных исследованиях часто описывается особый прием постижения целого, который может быть назван «дивинаторным следованием». Он с новой стороны специфицирует логику гуманитарных наук. Этот прием использовался Ф. Шлейермахером, В. Дильтеем, описывался А. С. Лаппо-Данилевским, на нем основывал свою методологию истории русский историк и философ Л. П. Карсавин. Последний замечает, что в истории используются индивидуальные и индивидуально-общие понятия, такие, например, как «средний человек», «тип», «основы государственного строя», «феодальное поместье», «средневековый город», «французский буржуа XVIII века» и пр. В каждом конкретном случае историк видит средний случай. Понятие «среднего» используется историком вынужденно ввиду недостатка конкретной информации. Понятие типа отличается у Л. П. Карсавина от понимания этого понятия А. С. Лаппо-Данилевским. Тип вбирает в себя признаки «среднего». Это есть «индивидуальное органическое единство черт, в некотором отношении общее для всей данной группы, класса, общества, эпохи» [30, с. 35]. Кроме того, к нему Карсавин относит гипертрофированное, резко выделяющееся единство черт, среднему человеку несвойственное. Типический человек, в отличие от среднего, — конкретная живая индивидуальность, а не стандарт, не идеал, не схема для сравнения [см.: 39, с. 36].
Индивидуально-общие понятия, по Карсавину, обладают существенным, но вспомогательным значением. «Цель историка не в простом описании процесса развития, но в объяснении его, в понимании его необходимости. Это... достигается не путем причинного объяснения, а особого рода вживанием историка в процесс, сопереживанием процесса, подобным сопереживанию чужой душевной жизни» [39, с. 36]. «Вживание», «сопереживание», «вчувствование в мир чужого сознания», «конгениальность» — вот ряд тех категорий, которые используются в исследованиях при подобном подходе. Концептуальные предшественники Л. П. Карсавина ясны: это Шлейермахер и в значительной мере Дильтей. Обосновывая дивинацию как метод исторического исследования, Карсавин писал: «Всегда и везде задачею является переживание некоторой системы черт, некоторого органического единства. Благодаря этому становится возможною историческая дивинация, восстановление целого по немногим разрозненным его чертам и фрагментам» [39,. с. 37].
Значение дивинации как особого приема исследования не будет ясным, если мы не выделим особо понимание Карсавиным
субъекта исторического развития, которое следовало традиции русской идеалистической философии с ее идеей всеединства. Субъект развития «от процесса развития неотрывен, в отдельности от него не существует, почему и называется не просто единым, всеединым или многоединым. Он — актуальное много-единство, конкретное единство многого...» [40, с. 7]. Карсавин полагал, что термины «общество», «народ», «государство», «класс», «классовое самосознание» являются метафорами, теоретически и логически не определены. Ни один историк не может сказать, что он под этими терминами понимает. Полное неприятие Карсавиным диалектико-материалистической традиции очевидно. Оно сказывается и в понимании субъекта развития, когда Карсавин пишет, что историк по одному акту субъекта развития, по одному проявлению «народного духа» может восстановить все строение этого «духа», угадать иные его проявления и возможности (навсегда оставшиеся лишь возможностями) иных проявлений, в чем он сойдется с художником. Подобное познавание принято называть «интуицией», «дивинацией» и т. п., вменяя его в особую заслугу историку, хотя без него и нельзя быть настоящим историком. Оно, несомненно, родственно художественному «построению», но не представляет ничего необычного и «мистического» [40, с. 8-— 9].
Дивинация и интуиция, действительно являются важными методами познания, но далеко не определяющими, их следует ввести в систему других методов и использовать вместе с экономическими, социальными факторами и прочими условиями, которые специфицируют данную познавательную ситуацию. Следует отметить, что Карсавин высоко ценит диалектику «как необходимый и основной метод познания в изучении развития» [40, с. 9]. Но этот метод нельзя «схематизировать», как не следует «атомизировать» действительность, разлагать ее на «обособленные сущности», между которыми искать причинно-следственные связи (тем более что, по Карсавину, эти связи мнимые). Спор о первичности материального или идеального в историческом процессе — спор метафизический: «Во многих случаях подход к историческому процессу от материальной его стороны оказывается, может быть, более удобным, а для умов элементарных несомненно более легким. Но я оставляю за собою право по идеологии судить о состоянии народного хозяйства, взаимоотношениях труда и капитала и т. д., в то же самое время категорически отвергая за какой бы то ни было из условно выделяемых нами сторон народной жизни (в том числе и за идеологией) право на примат или первородство. Представим «метафизикам» спор о том, что раньше: яйцо или курица. Подойти к процессу можно только с одной стороны; но условно и по соображениям удобства избираемая сторона отнюдь не причина остальных, а предпочтительное методологически вовсе не первее онтологически» [40, с. 9—10].
С точки зрения системности исторического подхода к изучению жизни мысли Л. П. Карсавина созвучны современным концепциям. «Идеальные побудительные силы» должны обрести свое действительное место в системе детерминирующих фактов, от комплексного подхода к изучению которых зависит адекватность наших представлений о реальности.
Как можно было уже заметить, психологическое направление в методологии науки и в логике было представлено авторитетными именами и солидной традицией, но тем не менее оно подвергалось серьезной критике. В чем же многие исследователи видели недостатки психологически ориентированных гносеологии, методологии и логики? Мысль Э. Гуссерля о том, что психологизм во всех формах есть релятивизм, была услышана и получила соответствующую оценку в логико-методологических исследованиях. В России антипсихологическую программу поддерживают многие философы. Можно сказать, что на рубеже XIX—XX веков складывается особая антипсихологическая парадигма, к представителям которой относятся философы и методологи, считающие, что психологизм в любых формах своего проявления нивелирует специфику логики, философии, методологии науки, сводит их к особенностям психологических методов.
Такое положение дел, оправданное для определенного периода исторического прошлого, когда не было научно разработанных методик и все приемы исследовательской работы сводились к использованию свойств человеческой психики, не может считаться нормальным во время, когда появились достаточно надежные методы в философии (материалистическая диалектика), в логике (математическая логика и целый спектр неклассических систем), в языкознании (первые структуралистские программы), в методологии науки (системный подход, исторический метод, восхождение от абстрактного к конкретному), когда возникла новая дисциплина — семиотика — с большим спектром возможностей для своего применения.
Причем следует отметить, что критика психологизма была исторически обусловленным явлением и была подчинена задаче обоснования собственного статуса философии, логики и гуманитарных наук и не преследовала цели опорочивания и развенчания самой психологии. Более того, некоторые философы, стремясь разграничить философские и психологические методы, дали