Пронзительные записи о себе, о своем времени, о своем поколении оставила Ольга Берггольц. Выход “Запретного дневника” Ольги Берггольц, куда вошли записи 1939–1949 годов, стал событием. По дневникам, прозе и стихам поэта огромной лирической и гражданской силы, проследив перипетии ее судьбы, можно понять, что происходило с нашей страной в довоенные, военные и послевоенные годы. Резонанс, с которым была встречена книга, свидетельствует: загадка поколения, что радостно приветствовало рождение нового мира, попало в безжалостные жернова репрессий и все-таки дало нам невероятный пример патриотизма, проявленный им в годы Великой войны, — спокойными и бесстрастными точно не оставляет.
Поэты своего времени, ни строчкой не вышедшие за его пределы, дают нам ключ к той не столь уж далекой трагической эпохе. Но что видится за приоткрытыми дверями, зависит и от времени, когда эта дверь открывается. Среди записей в дневнике у Ольги Берггольц есть и такая, от 13 марта 1941 года: “Сейчас перечитываю стихи Бориса Корнилова, — сколько в них силы и таланта! Он был моим первым мужчиной, моим мужем и отцом моего первого ребенка, Ирки (дочь Берггольц и Корнилова, 1928–1936. — Е. З.)… Борис в концлагере, а может быть, погиб. Сколько силы было, веры бесстаршия. Была Ирка, был здоровый Коля, было ощущение неисчерпанности, бесконечности жизни, была нерушимая убежденность в деле, в правильности всего, что делал… Где же, где все?”
Когда Берггольц делала эту запись, судьба Бориса Корнилова, одного из самых ярких, многообещающих поэтов того времени, с которым Ольгу связывала не только короткая совместная жизнь, но и общие творческие искания, общая вера в завтрашний день, общая молодость, была еще неясна. Еще недавно с высоких кафедр и в журнальных статьях о Корнилове высказывались как о самом перспективном в молодой советской поэзии, его произведения регулярно появлялись и на страницах престижных журналов, и отдельными изданиями. И вот — 19 марта 1937 года Корнилов, как автор и распространитель “вредных” произведений, арестован в Ленинграде по обвинению в активной контрреволюционной деятельности. Все. Книги не печатаются, вышедшие ранее изымаются из библиотек. И даже песня к кинофильму “Встречный” 1932 года, положенная на музыку Дмитрием Шостаковичем и ставшая своеобразной песенной эмблемой эпохи, исполняется без упоминания автора слов, как народная.
Кому-то еще памятны эти задорные строки:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.
Казалось бы, имя поэта навеки предано забвению. Но… спустя два десятилетия после исчезновения поэта, запрета на имя и память о нем началась вторая жизнь Бориса Корнилова. Отсчет ее идет от января 1957 года, когда Корнилов был реабилитирован “за отсутствием состава преступления”. Стали выходить сборники его стихотворений. В газетах и журналах одна за другой появляются статьи о творчестве Корнилова, воспоминания о нем. Об аресте и о смерти пока не упоминается совсем или упоминается весьма туманно. Несмотря на разоблачительный доклад Хрущева о культе личности, время для “излишних” откровенностей еще не пришло, страхи оставались. В предисловии к первому посмертному однотомнику Ольга Берггольц вынуждена была написать так: “Если б не бессмысленная гибель, настигшая Бориса Корнилова в то время, когда он начал по-настоящему набирать высоту, — вероятно, он стал бы очень крупным поэтом”. Впрочем, дата смерти — 1938, да еще с намеком на сложные обстоятельства гибели поэта — говорила сама за себя.
Вторая жизнь Бориса Корнилова столь же точно отразила исторические коллизии, переживаемые его страной в последние полвека, уже без него, как и он отразил в своих стихах свое время, — удивительно, но все еще непонятое и непонятное. В его многогранном, блестящем стихотворном наследии каждое поколение исследователей и критиков высвечивало то, что представлялось наиболее значимым, — и надо сказать, что далеко не все и не всегда руководствовались текущим моментом. Масштаб таланта Б. Корнилова рвал заданные временем идеологические рамки. Так какая же она, вторая жизнь Бориса Корнилова?
Стоит ли удивляться, что первой откликнулась на воскрешение Бориса Корнилова сама Ольга Берггольц? Пусть брак их был очень недолог, пусть музы оказались несозвучны. Но их совместное прошлое оставило неизгладимый след в душе и творчестве каждого из них, и после разлуки они посвящали друг другу доверительные строки. “Ольга — ольха” эхом звучало в его стихах. С “первым и пропащим” беседовала в своих стихах и Ольга, обещая в 1939-м:
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы —
напрасной — не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать —
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою — о чем.
Она сохранила все книги Корнилова, с помощью друзей собрала все, что было напечатано о нем в газетах и журналах. Это она возбудила дело о реабилитации Корнилова, расценивая это как свой долг перед ним, — “как поэт перед большим поэтом, и во имя той светлой и горькой первой любви, и первого материнства, которое связано с ним”. Предпосланное ею в 1957 году предисловие к книге Б. Корнилова под выразительным, многозначащим, заимствованным у одного из лучших его стихотворений названием “Продолжение жизни” потом неоднократно перепечатывалось, тиражировалось, с купюрами и без них. И именно в этом предисловии мы найдем главный ключ к пониманию эпохи и людей, в ней живших и творивших. Возвращение Корнилова для Ольги сопровождалось и чем-то глубоко личным: обмен письмами с матерью Б. Корнилова, теплая и сердечная личная встреча с нею.
Об основных событиях в жизни Бориса Петровича Корнилова (1907–1938) в посвященных ему книгах и статьях сказано все (или почти все). Его биографиявнешне проста.Родился 16 июля (29 н. с.) 1907 года в селе Покровском Нижегородской губернии в семье сельского учителя (впрочем, место рождения все время уточняется). В селе (или деревне) Дьяково жил до 15 лет, в 1922 году семья перебралась в город Семенов. Пионер, комсомолец, активист. Начинающий поэт. В 1925-м по путевке губкома комсомола откомандирован в Ленинград, на учебу. Ему все равно, в “институт журналистики или в какую-нибудь литературную школу”. Быть может, первостепенное — показать свои стихи Есенину. Но в живых Есенина он уже не застает. В начале 1926 года Б. Корнилов вступил в литературную группу “Смена”, которой руководил Виссарион Саянов. Дальше — становление поэта, поэт и время, поэт и окружение, поэт и критики. И — на взлете таланта — трагическая гибель.
Многообразные влияния на становление поэтического мастерства исследованы досконально:конечно, “ вредный” Есенин. Владимир Маяковский, Эдуард Багрицкий, Николай Гумилев… А впрочем, дадим слово Ольге Берггольц, обращавшейся к читателю: “Корнилов испытал на себе много влияний современной ему поэзии. В некоторых стихах ты заметишь интонации Багрицкого, обнаружишь несомненное влияние Есенина. И, однако же, Борис Корнилов ничей не эпигон, не компилятор — у него самостоятельный, самобытный, свой ясный голос” (“Продолжение жизни”). Особенности и интонации этого самобытного голоса не одно десятилетие будут постигать многочисленные исследователи поэтики Б. Корнилова. Было и еще кое-что: знакомство с классикой, превосходное знание произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя, любовь к русской классической литературе, привитая ему в детстве родителями. Было и страстное желание найти новые выразительные средства, соответствующие революционным преобразованиям и кардинальному слому человеческого сознания в новой, Советской России.
Четко определены жанры, в которых работал Корнилов: лирика, эпические поэмы, песни. Выделены основные тематические направления:революционная героика,романтика Гражданской войны, пафос строительства нового мира, борьба с кулачеством, природа, Русь уходящая, и особо — цикл стихов о Пушкине, по сути дела, венчающий творческий путь поэта.
Не вызывают сомнений истоки, питавшие его образно-эмоциональный мир, формировавшие мироощущение. В первую очередь — малая родина, сосновая страна, могучий русский мир, с которым лирического героя Корнилова, как и самого поэта, связывали духовные, кровные корни. “ Город Семенов Нижегородской губернии расположен среди мощных, дремучих лесов, невдалеке от реки Керженец, где русские бились с татарами, невдалеке от озера Светлояра, где, по преданию, затонул город Китеж. Там еще до сих пор некоторые верят, что в тихий вечер на берегу Светлояра можно услышать звон колоколов затонувшего города. Город жив, он только живет на дне озера… Глухие, древние, кержацкие места, описанные Мельниковым-Печерским в известной его повести “В лесах”. Здесь до недавнего времени были еще — в лесных дебрях — староверческие скиты”. Обаяние этой словесной картины так велико, что сказанное Ольгой Берггольц о родине Корнилова, на которой она не раз бывала, впоследствии переходило из книги в книгу, без кавычек, порой с небольшими, не менявшими сути добавлениями. Другим источником являлась новая действительность, что корежила старый мир, но сулила невиданные перемены и — непременно видящееся молодежи — светлое будущее впереди. В круговорот этой новой действительности Корнилов охотно вступил еще в Семенове. В Ленинграде он захватил его полностью.
Какими они были, ребята и девчата с предприятий, порой едва владеющие правописанием, но слагающие стихи; журналисты, студенты, в основном комсомольцы, входившие в литературную группу “Смена”? Берггольц вспоминает: “Все очень молодые и все — прямолинейно беспощадные друг к другу, потому что были беззаветно, бесстрашно, я бы сказала — яростно влюблены в поэзию, и прежде всего в советскую, в современную нам поэзию. Еще не отдавая себе отчета, какая она великая и необычная, мы были преданы ей словом, делом и помышлением. Мы были преданы ей потому, что в нашем сознании она была для нас неотделима от революции. Мы активно, страстно, как-то очень лично жили тогда всей политической жизнью страны, всеми событиями в партии, и так же активно и лично жили жизнью и событиями современной нам поэзии. А этих событий было в те годы много. Почти каждое из них волновало нас и вызывало споры, находило противников и последователей. Да, много у нас тогда было лишнего — был и догматизм, и чрезмерная прямолинейность, и ошибочные увлечения (акмеистами, например) — я не хочу идеализировать даже любимую молодость нашу, но не было одного: равнодушия”.
Первой монографией, первой книгой, посвященной творчеству реабилитированного поэта, стала книга Галины Цуриковой“Борис Корнилов. Очерк творчества”, выпущенная издательством “Советский писатель” в 1963 году тиражом, по тем временам небольшим, а по нынешним — запредельным для подобного рода исследований: 6 тысяч. В этой книге Корнилов представал как “яркий, темпераментный лирик, автор полных гражданского пафоса поэм “Триполье” и “Моя Африка”. Как поэт, в чьей насыщенной драматизмом лирике “воплотилась напряженная, бурная, тревожная жизнь страны: стремительная поступь пятилеток, настороженная готовность к неотвратимой борьбе с врагом, затаившимся у границ, и безграничная, безоглядная душевная щедрость — середина 30-х годов”. Отсюда и внимание автора монографии в первую очередь к песенным жанрам и эпическим поэмам. “Песня революционных казаков”, “Комсомольская”, “Краснофлотская”, “Интернациональная”. В общем, лирика на линии огня, лирика, участвовавшая в строительстве нового мира, и мужественная душа современника этих пафосных лет. Значительное место отводится разбору большой эпической поэмы на сюжет Гражданской войны — “Триполье” (1932–1933). В середине 30-х поэма рассматривалась в ряду наиболее выдающихся явлений советской литературы конца 20-х — начала 30-х годов, таких, как “Дума про Опанаса” Э. Багрицкого, “Оптимистическая трагедия” Вс. Вишневского, “Выра” Н. Тихонова, “Разгром” Фадеева… В основе поэтического сюжета поэмы — эпизод, имевший место на Украине в годы Гражданской войны. В Триполье, богатом украинском селе, в июне 1919 года погиб партийно-комсомольский отряд, сражавшийся против кулацко-националистической банды атамана Зеленого. Корнилов с большой точностью использовал исторические факты, дополнив их подробностями, которые во многом перекликаются с содержанием его же стихов о кулаках, то есть тем жизненным материалом, который был хорошо знаком ему. В начале 30-х годов, в период обострения классовой борьбы в стране в связи с коллективизацией в деревне, тема была острой, злободневной. Сомнений в том, на чьей стороне правда, нет ни у автора стихов, ни у исследователя его творчества: враг — страшная банда, сто кулацких и сто середняцких дворов во главе с атаманом Зеленым. История страны в этой монографии если уже и перечитывалась заново, то не фундаментально. Рассматривая творчество Корнилова на широком фоне советской поэзии 20-х — первой половины 30-х годов, автор постаралась разобраться и в том, какие претензии выдвигала современная Корнилову критика. Только один пример: что в стихотворении “Чаепитие” (1930) не отвечало требованиям текущего момента? Объяснение есть: представленная поэтом с обычным для него гиперболизмом картина щедрого деревенского изобилия не просто демонстрировала явно выраженную “тягу к натурализму”. Крамола заключалась в другом: стихи писались в то время, когда зажиточность воспринималась исключительно как признак кулацкого быта — в ее классовом аспекте. Значительное место в книге занимают общетеоретические вопросы, в частности, проблемы развития лирики, формирования жанра поэм. “Сложные жизненные обстоятельства”, приведшие к аресту и смерти поэта, предметом исследования в 60-е годы не являлись. Умалчивается о них и в книге Г. Цуриковой.
Тогда, в начале 60-х, Корнилов виделся в первую очередь “как поэт с горячим сердцем, что полнилось любовью к социалистическому отечеству и гневом к его врагам, как поэт, который представлял свое место не иначе как только в первых рядах борцов за великое дело партии”. Довоенная жизнь страны, рубежи нашего строительства, решения партии и борьба за их претворение рассматривались и как вехи его биографии, и как главное содержание его стихотворений. Наиболее характерной, пожалуй, в этом плане является публикация в февральском номере журнала “Нева” за 1961 год— Дмитрий Хренков, “Песня остается в строю”, где акцент делался именно на злободневности стихов и поэм Б. Корнилова, чей выход на широкую поэтическую дорогу совпал со стремительным стартом, который в первой пятилетке брала страна. Поколение Бориса Корнилова “опоздало родиться”: его сверстникам не пришлось принять участия в октябрьских битвах, понюхать пороха на фронтах Гражданской войны. Тем более тревожила воображение молодежи героика недавних боев, ею полнилось творчество молодых. В своей приверженности к романтизации недавнего прошлого Корнилов был не одинок, его настроения разделяли многие комсомольцы с “горячими сердцами”, молодые поэты. Об этом пишет и Ольга Берггольц, на это указывают и исследователи творчества Корнилова. Не подлежит сомнению, что тематическая созвучность многих стихов поэта лозунгам и задачам, выдвигаемым партией, в своей основе имела восторг, который вызывали масштабные преобразования в стране.
Подтверждением тому служат и стихи Корнилова.
Новый год. Но все-таки – какой?
Вот об этом не могу не петь я, —
он идет, минуты сочтены, —
первый год второго пятилетья
роста необъятного страны.
Это вам не весточка господня,
не младенец розовый у врат,
и, встречая Новый год сегодня,
мы оглядываемся назад.
Рельсы звякающие Турксиба…
Гидростанция реки Днепра…
Что же? Можно старому: спасибо!
Новому: Да здравствует! Ура!
Не считай мозолей, ран и ссадин
на ладони черной и сырой —
тридцать третий будет год громаден,
как тридцатый, первый и второй.
И приснится Гербертам Уэллсам
новогодний неприятный сон,
что страна моя по новым рельсам
надвигается со всех сторон.
“Новый, 1933 год”, 1932
“Единство партии и поэта” можно считать основным тезисом статьи Д. Хренкова. Единство, проявленное в воспевании романтики революции и Гражданской войны, защите отечества, в откликах на события текущей жизни. “Триполье” и “Моя Африка” как вершины творчества. Поэма “Моя Африка” получила высочайшую оценку Ромена Роллана за блестяще воплощенную идею солидарности и интернационализма трудящихся планеты. Статья Р. Роллана “Европейский дух”, опубликованная во французской газете “Нувель литерер”, была перепечатана в газете “Правда” за 6 декабря 1935 года. В основу сюжета лег рассказ знакомого Корнилову ленинградского художника о семи неграх, бившихся в Гражданскую войну с белогвардейцами; поэт переводит действие в сказочно-фантастическую плоскость: свалившийся в лихорадочном бреду художник видит уже не сенегальцев среди русских красноармейцев, а усталый красноармейский отряд, сражающийся посреди жгучей пустыни за общую победу трудящихся всей земли. Тут просится маленькая ремарка: поэма написана в 1934–1935 годах — и так ли уж созвучен был политике партии, провозгласившей курс на построение социализма в одной отдельно взятой стране, интернациональный пафос поэмы? В 1961 году, когда писал статью Д. Хренков, актуальность интернациональной темы в творчестве Корнилова сомнений не вызывала. Как не вызывали сомнений и заслуги Корнилова в горячих классовых боях с кулачеством. “Не будь он поэтом, революция получила бы только его руки, умеющие держать винтовку. Теперь она получила не только солдата: поэт ставил на службу отечеству свое слово, которое расценивалось партией как полководец человечьей силы. Передний край классовой борьбы проходил тогда через деревню. Партия поднимала народ на социалистические преобразования в сельском хозяйстве. В идеологической подготовке этого наступления участвовали все ведущие поэты, в том числе Борис Корнилов”. Упрек можно было бросить Корнилову только в том, что он односторонне понял роль: помогая партии своей поэзией поднять молодежь в атаку на кулака, дав картины справедливого возмездия врагу, он остается все-таки в плену героики революционных сражений, идет от литературной традиции, а посему грешит риторичностью.
Даже после ХХ и ХХI съездов партии гибель миллионов крестьян – зажиточных, работящих — считалась априори оправданной. Только в 1991 году Станислав Куняев (к чести его отметим, не бросая камня в поэта) позволит себе усомниться в объективности отношения поэта к массовому раскулачиванию, к бесспорности его позиции. Чтобы понять, что не только от кулацкого “Триполья” — от самого крестьянского мира не останется и следа, нужно, наверное, было посмотреть в глаза умирающим людям в первый же год “великого перелома”, считает он, тогда “озверелость” кулаков Корнилова приобретет другую мотивацию.
Событием в постижении творческой биографии Корнилова и его поэтического видения мира, несомненно, стала вступительная статья Льва Аннинского к наиболее полному собранию стихотворений и поэм Б. Корнилова, вышедшему в 1966 году в серии “Библиотека поэта”. Работа небольшая, но очень смелая для того времени. Л. Аннинский дал яркую характеристику времени, в котором жил и творил поэт, обозначил связь поэта с ним. Он обратил внимание и на то, как влиял на творчество ленинградских поэтов сам “географический” факт положения Ленинграда, как города приграничного, остро ощущающего близость “враждебного” западного мира: в предвоенную пору вне этой специфики невозможно понять оборонных, красноармейских, спортивных, боевых песен Корнилова. Л. Аннинский показал всю сложность, пестроту и неустойчивость атмосферы в поэзии тех лет: смена доктрин, широчайший диапазон взаимовлияний, характер споров творческих и идеологических, обесценивание старых форм, поиски новых. И только сообразуясь с реалиями того времени, предложил осмыслить, как переходный период в истории советской поэзии отразился в судьбе и творчестве Корнилова. Л. Аннинский выделил и проанализировал три кардинальные линии в мироощущении Бориса Корнилова-лирика: отношение к природе, к миру, к себе самому. Отметил такую важную черту, придающую своеобразие корниловской лирике, как ирония. Обратившись к героической поэме “Триполье”, он пришел к выводу, что в ней сконцентрирован весь сложный и противоречивый внутренний мир поэта — отражение мира великих социально-исторических потрясений, в котором чуткая душа поэта улавливала трагические ноты. И, быть может, впервые Л. Аннинский показал, как неоднозначно преломлялась тема борьбы с кулаками в поэзии Корнилова. В конечном счете Л. Аннинский сумел глубоко прочесть, проанализировать творчество Корнилова, серьезно и с разных сторон.
Эта работа хороша и тем, что стала своего рода приглашением к дискуссиям о природе творчества большого поэта, на нее ссылаются, с выдвинутыми в ней тезисами соглашаются или полемизируют и по сей день.
Спустя почти три десятилетия после выхода книги, в начале 90-х, С. Куняев возражал, что пресловутая “двойственность” поэта, о которой писал в 1966 году Аннинский, на самом деле никакая не “двойственность”. Корнилов — подлинное дитя своего времени, органически сочетавшего в себе, казалось бы, несочетаемое: революционные марши и увлечение тончайшим эстетством, кинофильм “Чапаев” и песни Александра Вертинского и Петра Лещенко, которые распространялись по стране на самодельных пластинках в огромных количествах. Чем больше нагнетались трагические ноты в этом десятилетии, тем больше чувствовалось в народе желание непринужденного веселья, милых и сентиментальных песен и кинофильмов, радости жизни, словно знали люди, что надолго ее не хватит. И пресловутые “богемные нравы” в среде молодых поэтов, по которым был открыт шквальный огонь столичной и провинциальной критики, — это тоже примета времени. И Корнилов впитал в себя всю атмосферу до сих пор столь загадочных, несмотря на обилие публикаций, пресловутых 30-х годов. (А сколько их было, разоблачающих публикаций времен перестройки!)
А в 1998 году возражал Аннинскому А. Павловский: несправедливо полагать, что иные из собратьев поэта, заряженные большей или меньшей эмоциональной силой и, главное, целеустремленностью, постоянно заслоняли его, например, Э. Багрицкий или П. Васильев. Это несправедливо, поскольку даже в тех случаях, когда разрабатывались общие темы, голос Корнилова никогда не сходил со свойственного ему чисто лирического регистра, поэт оставался песенником-романтиком и в своих крупных вещах. Он не был “вторым”, он всегда оставался самим собой.
Как неоднозначно читали и читают Бориса Корнилова, свидетельствуют оценки его стихотворения “На Керженце” (1932).
…Эта русская старина,
Вся замшённая, как стена,
Где водою сморена смородина,
Где реке незабвенность дана, —
Там корежит медведя она,
Желтобородая родина,
Там медведя корежит медведь.
Замолчи!
Нам про это не петь.
То — уходящая Русь у Корнилова не только поэтична, красива, но и жестока и зловеща по-своему. Это распятая на кресте, “раскольницкая”, проклятая Русь: кряжистая, могучая, недобрая, настороженная ко всему непривычному, к переменам. Поэт чувствует молчаливое сопротивление новому в жизни, и одно из лучших своих стихотворений “На Керженце” он кончает беспощадно жестким: “Замолчи…” (Г. Цурикова).
То, преодолевая свою любовь к русской старине и всячески кляня себя за эту любовь, Корнилов все-таки “пел про это” и, не избавившись от мутного чувства двойственности, со временем сумел перевести его в иронический план (Л. Аннинский).
То, по С. Куняеву, Корнилов, дитя своего времени, обостренно ощущает, что противостоять веку нельзя, да и по живому рвать больно, даром что хочется поставить раз и навсегда крест на прошлом, с которым (поэт скорее ощущает это, чем осознает) связывают его тысячи кровных нитей. Так прощаются с любимым сызмальства миром, чувствуя, что миру этому приходит конец, и, чтобы выжить самому, нужно отринуть от себя все, чем жил до рокового рубежа. И сознавая обреченность этого старого мира, Корнилов словно заклинает себя, обрывает на полуслове, надеясь, что продлится последняя минута, когда возможно сказать еще несколько слов благословения этому миру, прежде чем отрешиться от него сознательно и бесповоротно.
В строках “Замолчи! Нам про это не петь” одним виделась сдержанность поэта, понимавшего несвоевременность воспевания старины (А. Урбан), другим (Л. Заманский) — решительный отказ от обращения к отжившему.
Но как бы ни интерпретировали это стихотворение критики, никто не отрицает, что корневая связь с сосновой страной детства и юности у поэта никогда не прерывалась, обаяние “старины”, обращение поэта к историческому прошлому всегда присутствовали в его стихах.
Я — последний из вашего рода —
по ночам проклинаю себя.
Я такой же — с надежной ухваткой,
с мутным глазом и с песней большой,
с вашим говором, с вашей повадкой,
с вашей тягостною душой.
….
Я — последний из вашего рода —
по ночам проклинаю себя.
Я себя разрываю на части
за родство вековое с тобой.
“Прадед”, 1934
Множественные нюансы наличествовали и в освещении исследователями темы кулачества в творчестве поэта: к конфликтам, связанным с ликвидацией кулачества, Корнилов обратился в 1932 году. Исследователи советской поры добросовестно искали в его стихах “позитив в изображении кулачества, который современная Корнилову кририка инкриминировала ему. Находили порой и избыточный “физиологизм”, и “биологизм”, и чрезмерный “натурализм”. И все-таки защитником кулачества Корнилов никак не виделся, “протестовали” его стихи, в них он представал как “ярый разоблачитель кулачества”. Обращение к деревенской проблематике страшно аукнулось Корнилову: в контрреволюционные литературные произведения были зачислены и “Елка”, и “Прадед”, и “Чаепитие”… “…Во всех этих произведениях я… давал контрреволюционную клеветническую характеристику советской действительности…”, “у меня были и вплоть до ареста сохранялись кулацкие взгляды”, — вынужденно “признавал” он на следствии. “Клеветническая характеристика советской действительности” — серьезный повод для обвинения в контрреволюционной деятельности. Но вряд ли вызывает сомнение, что за этим обвинением стояло и другое: высокую оценку творчеству Корнилова дал “враг народа” Бухарин на съезде писателей; поэт был “запросто вхож” в его кабинет, кабинет ответственного редактора “Известий”; в этой газете за короткий срок — с 25 мая 1934 года по 15 мая 1935 года — было напечатано 18 его стихотворений, в том числе и такое “крамольное”, как “Прадед”; поэт был замечен в “порочащих связях” с Мейерхольдом и Зинаидой Райх; в своих поэмах восхвалял не Сталина, а Кирова.
В “тишайшие” 70-е годы осмысление творчества Бориса Корнилова продолжилось. Выходят книги Л. Заманского “Борис Корнилов”; К. Поздняева “Продолжение жизни: Книга о Б. Корнилове”; “Избранное” Б. Корнилова с емкой вступительной статьей А. Урбана. Но и в это время идеологическая составляющая не исчезла. Обязательными компонентами любого разговора о поэте остаются героика революции, Гражданской войны и подготовка к новым боям, неизбежность которых так остро ощущало его поколение; запечатленный в песнях пафос строителя нового мира; поэмы, созданные на революционном материале — “Триполье” и “Моя Африка”, — по-прежнему рассматриваются как творческий апогей.
Ни одно исследование не обходилось без обязательного цитирования следующих строк из поэмы “Триполье”:
— Пять шагов,
коммунисты,
кацапы
и жиды!..
Коммунисты,
вперед —
выходите вперед!..
Ой, немного осталось,
ребята,
до смерти…
Пять шагов до могилы,
ребята,
отмерьте!
Вот она перед вами,
с воем гиеньим,
с окончанием жизни,
с распадом,
с гниеньем.
Что за нею?
Не видно…
Ни сердцу, ни глазу…
Так прощайте ж,
весна, и леса, и снеги!..
И шагнули сто двадцать…
Товарищи…
Сразу…
Начиная — товарищи —
с левой ноги.
…..
Пять шагов, коммунисты.
Вперед, коммунисты…
И назад отступают бандиты….
Назад.
Идеология идеологией, но критиков вслед за читателями завораживали твердость и чеканность слога, сама ритмика корниловских строф.
В 70-е годы, анализируя произведения Корнилова разных жанров, разной тематики, оставаясь в плену прежних схем и обнаруживая что-то новое (прежде всего в лирике поэта, обращенной к стихиям — народной, природной), критики все больший интерес проявляют к профессиональному мастерству поэта, его эстетическим поискам. Традиция устоявшегося восприятия поэта как таланта стихийного, бессознательного подвергается сомнению. Характерно в этом плане утверждение Адольфа Урбана: “О своих стихах и о себе он знал все”. Осознанная эстетическая позиция Б. Корнилова имела прочную базу: усвоенная с детства русская классика (Пушкина Корнилов читал с пяти лет) и высокая школа мастерства, которую он прошел в ленинградской литературной среде, не забывшей блеск Серебряного века русской поэзии. Язык народа у Корнилова принял множество новых понятий, а старые слова, песенные жанры и фразеология приобрели множество свежих красок, оттенков, смысловых сдвигов… В организации современной языковой и песенной стихии Б. Корнилов вполне осознанно использовал разноплановые лексические слои и эффект их сопоставления, неожиданно сдвинутые друг к другу понятия и реалии… В 70-е годы видение поэтического наследия Б. Корнилова заметно обогатилось.
В новейшие, перестроечные и постперестроечные времена слова “Коммунисты, вперед!” звучали бы, по крайней мере, странно. О революционной романтике, об искреннем энтузиазме борцов за светлое будущее страны и строителей этого (не предвиденного ими) будущего можно теперь было сказать словами самого Корнилова: “Замолчи! Нам про это не петь”.(Смыслов можно вкладыватьбессчетно.)
Новое время не затемнило обаяние и силу таланта Корнилова, изменился вектор исследований, с периферии литературоведческих изысканий выдвинулись две темы, обозначим их как “Пушкин” и “корниловская Русь”.
Нельзя сказать, что цикл стихов о Пушкине 1936 года оставался вне поля зрения тех, кто писал о Корнилове. Собственно, циклом “пушкинские” стихотворения названы условно: как единое художественное целое при жизни поэта они так и не были опубликованы; их издание осуществлялось “по частям” и в разных журналах, хотя фактически одновременно. Вместе с тем авторский замысел именно цикла стихов о Пушкине очевиден: все произведения объединены “сквозным” образом Пушкина, а в их пространственно-временной организации явственно ощущается “поэтическая перекличка” двух эпох, разделенных столетием. Но так подробно, тщательно, неожиданно выявить пушкинское “присутствие” в художественном сознании Бориса Корнилова, как это сделал С. Пяткин в работе “Пушкинские стихи” Бориса Корнилова”, до него не пробовал еще никто. Останавливается автор статьи и на причинах, вызвавших у Корнилова не стремление “сбросить Пушкина с корабля современности”, а, наоборот, возникшую у него жгучую, творчески необходимую потребность в Пушкине. И в этой работе автор не раз возвращается к статье Л. Аннинского 1966 года, давшей посылы для размышлений и изысканий многим продолжателям и оппонентам. “Думается, что в Пушкине Корнилов открывает для себя не только возможность принципиально иной поэзии — “поэзии осознанного единства с миром” [Аннинский, 1966], но и обретает способность вневременного взгляда на высшие ценности этого единства. …Пушкин как сакральный символ национальной культуры, так небрежно отвергнутый Корниловым в начале своего поэтического поприща, становится в конце жизни не только “предметом глубоких нравственных размышлений” [Аннинский, 1966], но и той единственной, неподвластной времени мерой, которой поверяется поэт и его творчество”, — пишет С. Пяткин.
Корниловская Русь. Корниловский пейзаж таинствен, тревожен и прекрасен, лишен статичности.
Довольно.
Гремучие сосны летят,
метель нависает, как пена,
сохатые ходят,
рогами стучат,
в тяжелом снегу до колена.
“Начало зимы”, 1929
….
Ходов не давая пронырам,
у самой качаясь луны,
сосновые лапы над миром,
как сабли, занесены.
Рыдают мохнатые совы,
а сосны поют о другом –
бок о бок стучат, как засовы,
тебя запирая кругом.
“Лес”, 1929
Корниловская Русь также не была обойдена вниманием исследователей. Отдавали должное древней колдовской силе, пронизывающей “природные” стихи Корнилова, все, обращавшиеся к стиху поэта, какие б времена ни стояли на дворе. Сегодня его Русь, для него уходящая — для нас уже ушедшая, — видится скорее не одной из сторон в столкновении двух миров, а чем-то самоценным, могучим, таинственным. А конфликты Руси старой и нарождающейся, остро обозначенные Корниловым, приобретают другое звучание для тех, кто снова живет на пограничье двух времен, живет, правда, без больших ожиданий светлого будущего.
Благодаря тому, что стали доступны многие архивы, удалось узнать и некоторые подробности следственного дела № 23299, по которому проходил “ярый контрреволюционер” Борис Корнилов. Ответа на то, в каком именно контрреволюционном заговоре участвовал Корнилов, нет. Но зато есть подтверждение о достойном поведении Корнилова на следствии: он делал все, чтобы “чаша сия” минула его друзей и знакомых. По вынуждаемым и вынужденным признаниям можно догадаться, что пришлось выдержать поэту в тюремных застенках. Отринуты все версии возможного “чудесного спасения” поэта, а таких имелось минимум четыре. И, быть может, самое грустное, что он действительно мог бы остаться в живых, как Николай Заболоцкий, арестованный позже Корнилова, если бы не попал в “мясорубку” разнарядки, спущенной Ленинградской области: “дополнительный лимит по 1-й категории” (расстрел) в количестве 3000 человек. Остается неясным, когда же точно и как погиб поэт, где захоронен.
Кажется, о главных событиях жизни Бориса Петровича Корнилова в книгах и статьях, посвященных ему, о его творчестве сказано все, (или почти все). В одном из лучших своих стихотворений (среди многих — лучших), “Продолжение жизни” (1932), он писал:
Мы в мягкую землю ушли головой,
нас тьма окружает глухая,
мы тонкой во тьме прорастаем травой,
качаясь и благоухая.
Зеленое, скучное небытие,
хотя бы кровинкою брызни,
достоинство наше — твое и мое —
в другом продолжении жизни.
Продолжение жизни получилось не тем, о котором он пел. Разнообразным. В Нижнем Новгороде в его честь названа улица, а в феврале 2010 года в городе Семенове состоялась презентация нового пригородного электропоезда Горьковской ЖД, имеющей давнюю традицию давать имена электропоездам: электричка “Поэт Борис Корнилов” курсирует на семеновском направлении. В 2007 года восстановлена учрежденная в 1997 году и приостановленная из-за дефолта Всероссийская ежегодная литературная премия имени Бориса Корнилова, одного из самых ярких и самобытных авторов “тревожной эпохи”, по праву занимающего достойное место в первых рядах отечественных мастеров слова. Но — главное — он остался жить в своих стихах, поэмах, песнях. Постижение Корнилова, споры о нем продолжаются. Борис Корнилов оказался неисчерпаем.
То, что Корнилов успел сделать, настолько значительно, что картина истории советской поэзии 30-х годов уже немыслима без н<