Глава пятая.
деления которой обозначаются революциями.
(Франсуа де Шатобриан)
Осенняя ночь выдалась темной, предгрозовой. Юба взял факел у одного из личных рабов и стал подниматься по узкой лестнице, ведущей к смотровой площадке на Астровом холме. Днем отсюда можно было полюбоваться красотами западной части Рон-Руана, но после заката приходилось смотреть, в основном, под ноги. Мулат двигался налегке: он скрывал под теплым плащом кожаную броню и прихватил лишь небольшой обоюдоострый кинжал. Такие клинки с листовидными лезвиями и рукоятями, снабженными конусообразными раструбами, оружейники Таира изготавливали с особого разрешения наместника. Эбиссинец считал, что встреча с переговорщиком может оказаться тщательно подготовленной ловушкой, поэтому старался продумать все до последней мелочи. Лезвие заговоренного колдунами кинжала покрывал маслянистый яд пустынного скорпиона.
Юноша не питал доверия к Исории, супруге Фирма, и подозревал ее в искусном притворстве. Число соратников и сторонников Сефу за последнее время резко уменьшилось. Царевич нервничал и требовал скорейшего выполнения своего приказа, вынудив Юбу вновь назначить свидание жене советника. Оно состоялось вчера и мулат еще помнил сладкий запах белокожей итхальки. Эбиссинский нобиль отдавал предпочтение совсем другим женщинам, но ее почему-то не мог выбросить из головы.
Поднимаясь по ступенькам, Юба некстати вспомнил о своей первой любви – младшей сестре Сефу, красавице Ифинои. Внук чати Таира не сомневался, что, желая породниться с Домом Морган не только по духу, но и по крови, царевич отдаст девушку в жены Мэйо. Если, конечно, рыболюд останется жив и сохранит ясность ума.
Макрин уже неделю держал сына под замком, оправдывая это плохим самочувствием наследника. Солнцеликому удавалось поддерживать связь с нуном через Хремета. В злобе и отчаянье молодой поморец предпринял три попытки к бегству и теперь находился под постоянным наблюдением рабов, приставленных родителем. Юношу насильно опаивали травяными настоями, от которых его клонило в сон. Хремет сообщил Сефу, что подобное «лечение», вероятнее всего, приведет Мэйо к слабоумию и обострению фобий. Царевич отправил Макрину несколько посланий, точного содержания которых Юба не знал, но по гневным взорам Сокола догадался, что в ответ пришли вежливые отказы.
Мулат искренне сочувствовал Мэйо и одновременно завидовал его обескураживающему упорству. Сопоставляя факты, эбиссинец все чаще ловил себя на мысли: может ли поморский Всадник считаться Черным Драконом из пророчества Именанда?
«Змею, что прошел через Воды, суждено испить три кубка яда. Первый, Медный, даст ему белые клыки против заклятых врагов. Второй, Серебряный, наделит крыльями и способностью видеть сокрытое. Третий, Золотой, покроет тело шипами и укажет дорогу Предназначения…»
Лестница привела Юбу к широкому, мощеному камнем выступу с перилами и симметрично расставленными лавками. Вдоль балюстрады неспешно прогуливался закутанный в бордовый плащ толстяк. Он держал масляный фонарь и прятал лицо под золоченой театральной маской. Заметив эбиссинца, коротконогий мужчина остановился и выругался под нос.
– Люди дела не позволяют себе опаздывать более чем на четверть часа!
– Я должен был убедиться, что здесь нет никакого подвоха, – буркнул мулат.
– Цена, которую ты вчера назвал Исории, неприемлема, – нахраписто продолжил посредник.
– Тогда сделка не состоится.
– Я знаю порядки эбиссинского рынка. Вы ничего не продаете и не покупаете без хорошего торга, сбивая цену в пять раз. Давай пропустим долгие препирательства и сразу остановимся на… – мужчина осекся, увидев кинжал в руке собеседника.
Юба прыгнул на переговорщика, словно настигающая кролика рысь. Мулат сбил толстяка с ног и тот завопил во все горло. Спустя мгновение из темноты показались вооруженные гладиусами пособники итхальца. Их было не меньше двух десятков, и юноша отступил к лестнице, с трудом волоча сопротивляющегося мужчину.
В это время на смотровую площадку бегом поднялись эбиссинцы. Рабы освещали путь факелами, а воины угрожающе выставили перед собой тяжелые бронзовые хопеши[1]. Юба выкрикнул короткий приказ и его свита кинулась на противников. В вихре быстрых и резких ударов сложно было понять, кто выйдет победителем из жестокой сечи. Яростная брань на двух языках смешалась с лязгом и грохотом оружия. Немало бойцов бездыханными попадали на обагренные кровью камни.
Мулат воткнул кинжал в плечо переговорщика, стараясь причинить ему боль, но пока сохранить жизнь. Мужчина взвыл, дрыгая ногами. Внук чати Таира бесцеремонно сдернул маску с чужака:
– Кто твой хозяин?
– Падла! – прошипел коротышка. – Я – советник зесара! Тебе конец, сопливый недоумок!
Юба рассмеялся в лицо врагу.
– Мерзкий старый скряга! Радуйся, что сберег золото ценой жизни!
Он ударил итхальца кулаком под ребра и, схватив за капюшон, полоснул клинком по дряблой шее. Отрезая голову Фирма, мулат размышлял, до какой мерзости может дойти человек, подкладывающий красавицу-жену под других мужчин ради экономии на паразитах и соглядатаях.
Эбиссинец не сомневался, что Сефу будет доволен таким подарком и исходом дела.
До букцимарий оставалось три дня.
В главном храме Туроса, который по праву считался высшим достижением архаического периптера[2], шла церемония бескровного жертвоприношения. Паломники толпились у входа во внутреннее святилище – целлу. В ней, перед занавесями, скрывающими гигантскую статую божества, уже собрались жрецы и служки. Рабы лили оливковое масло в особые углубления между черными мраморными плитами пола. Дневной свет падал широкими полосами, словно вступая в бой с темнотой, что казалось Неро особенно символичным.
Советника и двенадцать военачальников провели под сводами арки, украшенной золотыми и свинцовыми фризами. На них древние герои бились с чудовищами земными и подземными, усмиряли гнев морских тварей, поднимались к небесам на крылатых лошадях.
В сокровищницу храма позволили войти только Неро. Прочтя короткую молитву, он быстро шагнул за ширмы и увидел Эйолуса. Старик восседал на богато украшенных носилках. Вокруг суетились невольники, поправляя мантию, драгоценности, раскладывая у ног первожреца необходимые для ритуала предметы. Седой храмовник напоминал мумию: его кожа стала коричневой и морщинистой, глаза выцвели, правую половину лица перекосило.
– Мой бедный друг! – воскликнул советник. – Я принес тебе худые вести.
Эйолус чуть пошевелил левой рукой, здороваясь с гостем.
– Вчера ночью жестоко убили Фирма. Мерзавцы заманили его в ловушку, пронзили грудь и обезглавили.
По щеке первожреца скатилась одинокая слеза. Выдержав паузу, Неро продолжил:
– Нет сомнения, что такое злодейство совершено с личного одобрения Руфа. Он поставил себе цель избавиться от всех нас. Боюсь, следующей жертвой изберут меня.
Храмовник сжал кулак и ударил по подлокотнику кресла.
– Я привел сюда шесть архигосов и столько же легатов, – тучный мужчина промокнул лоб платком. – Здесь все, кого ты знаешь: Кальяс, Дариус, Силантий, Джоув. Сотни Домов покинули столицу, но еще есть те, кто готовы дать отпор подстрекаемой Руфом черни. Понтифекс не оставил нам выбора. Войска в трех днях пути от Рон-Руана, но если поторопить командиров, легионы вступят в город еще до окончания букцимарий. Клянусь Бессмертными, я не хотел подписывать приказ, надеясь на лучшее. Руф развязал войну, и нам придется или драться, или распрощаться с головами.
Из груди Эйолуса донесся тихий хрип. Старик поднял к небу указательный палец, а затем наставил его на собеседника.
– Спасибо, – твердо сказал Неро. – Благословение Туроса теперь очень кстати. В войне Богов крайними всегда оказываются смертные. Я пришел воздать почести Копьеносцу и испросить совета. Если имеется способ одолеть паучьих демонов, пускай укажет его сейчас, до того, как они вновь предпримут атаку.
Храмовник стиснул кулак и направил вверх большой палец, символизирующий вынутый из ножен меч.
– Да, ты прав, Эйолус, – вздохнул советник. – Тем, кто не умеет ценить слова, придется услышать голоса мечей. Мы могли бы договориться мирно, но Руф повернулся к нам спиной. Он не пожелал участвовать в Большом Совете. Он подослал убийц к Алэйру, обозвав его «врагом Варрона». Пауки надругались над телом Фирма. Я не готов молча ждать смерти. Лучше погибнуть в бою, чем от предательского тычка в спину.
Старик жестом велел рабам поднять носилки. Сегодня он намеревался молиться так истово, как никогда прежде. Неро отодвинулся в сторону, пропуская свиту первожреца. Советник решил не уходить до конца церемонии, и непременно преклонить колени перед золотой статуей великого Копьеносца, однажды подарившего людям свет.
Восемь лампад напоминали Джоуву глаза священного Паука. Легат шел под этим проницательным взором, сминая сандалиями разбросанные по полу храма крылья бабочек. Вечерняя молитва подходила к концу и Руф прощался с прихожанами коротким наставлением. Сегодня он вел речь о любви.
– Мне случалось видеть рабов, приносивших господину клятву верности и следовавших ей, невзирая на самые чудовищные его злодейства, – строго говорил понтифекс. – Они любили и почитали хозяина больше жизни. Они полагали слова деспота выше всяких законов. Они не желали ни женщины, ни детей, ничего, сверх дозволенного собственником. Они узрели в нем божество и несли на кровавый алтарь свои тела и души. Этот идол, порочный, слепой и жестокий, требовал любви принуждением или обманом. Я спрашиваю вас, разумно ли любить оскорбляющего, унижающего, несущего в руке плеть? Разумно ли пугаться гнева господина, если сам он вызывает только отвращение? Нет, не любви жаждут волки от овец, а признания их власти и безоговорочной покорности. Они опьянены правом распоряжаться чужой судьбой, казнить и миловать по одной лишь прихоти, но давно не употребляют его во благо. Кумиры, несущие боль, должны кануть в воды озера забвения. Мы пропоем гимны иным: способным не отнимать, а дарить; не приказывать, а советовать; не карать, а прощать. Мы откроем сердца тем, кто явит пример бескорыстной любви, чистоты помыслов, доброй совести, заботы и милосердия. Ищите близости не в сплетении тел, но в единстве душ, потому что нет союза крепче и священней, богатства дороже и счастья необъятнее. Любовь – хозяйка над всеми чувствами, она – парящая птица, а блуд и прелюбодеяние – скользкие змеи. Почитайте дорогого вам человека больше, чем себя. Будьте готовы испить вместе чашу горечи до последней капли. Смотрите на него без желания обладать, властвовать, воспользоваться, ибо это путь во тьму. Не оскверняйте дружбу завистью, ложью и предательством. Цените того, кто рядом с вами в трудный час, не ради благодарности, а по зову сердца.
Закончив речь, Плетущий Сети удалился во внутренние помещения святилища. Джоув без промедления последовал за культистом, краем глаза заметив молящегося возле колонны Варрона. Ликкиец держал в руках зажженную свечу и безотрывно глядел на ее желтоватое пламя.
Сняв с плеч тяжелую мантию, Руф повернулся лицом к гостю:
– В последнее время я не получаю хороших известий. И вот опять что-то стряслось.
Эмиссар кивнул:
– Советник Фирм убит и обезглавлен на Астровом холме.
– Это я уже слышал.
– Неро обвинил вас, Плетущий.
– Астры символизируют любовь и смирение. Прекрасный цветок, наполненный сиянием звезд. Расправившийся с Фирмом родом из приграничья и не знает итхальских поверий. Он осквернил благое место. Духи найдут и покарают глупца быстрее, чем это сделают люди.
– К злодеянию причастны эбиссинцы, – Джоув слегка напрягся. – Только они используют клинки, оставляющие такие чудовищные раны. Неро умышленно замолчал несколько важных деталей.
– Он ищет не преступника, а кого выгоднее им объявить.
– Армия войдет в столицу послезавтра вечером.
– Власть ослепила толстяка, – с горечью констатировал Руф. – Он желает омыть Рон-Руан кровью невинных. Значит, прежде мы призовем к ответу всех неправых.
– Завтра?
– Разумеется. Варрон окреп и победил свои страхи. Я предложу ему подготовиться и выступить с речью перед горожанами.
– Это большой риск, – произнес легат, не пряча сомнение в голосе.
– Паук выбрал его. Пусть докажет народу, что достоин стать зесаром.
– А если возникнут проблемы?
Понтифекс задумчиво сплел пальцы:
– Толпе нужна жертва, а лучше – несколько. Выбери пару десятков никчемных воинов и пришли к обеду на площадь. Они должны мелькать плащами и оружием, нервировать людей, громко призывать всех разойтись. Чем грубее, тем лучше.
– И непременно кого-то схватить? – криво усмехнулся эмиссар.
– Я подошлю к ним одного-двух оборванцев. Можешь также использовать вигилов. Чернь ненавидит их до зубовного скрежета. Достаточно яростной перепалки или небольшой стычки, чтобы взбеленить уличных героев.
– Понимаю, – сказал Джоув. – Бурные чувства подхлестывают людей сильнее, чем мудрые слова.
– Толпа и есть одно общее чувство: любви, ненависти, гнева или ужаса. В миг, когда все тщательно подавляемое выплескивается наружу, самое страшное: попытаться накинуть на одурманенного свободой зверя ловчую петлю.
– Что ж… – легат пожал плечами. – Все должно выглядеть правдоподобно. Я отправлю сюда две манипулы[3], укомплектованные новобранцами. Если потребуется любая иная помощь…
– Нас ждет встреча с пятью легионами Дометия. Подготовься к обороне города.
– Еще ни одной армии не удавалось разрушить стены Рон-Руана. Он всегда будет стоять неприступным.
– Твоя уверенность – наш самый надежный щит, – улыбнулся Руф.
Варрон знал, что рано или поздно этот день настанет. Юноша до рассвета повторял речь, которую собирался произнести перед согражданами и рабами, но все также испытывал волнение. Ликкиец помнил, как легко давались Клавдию публичные выступления, и это служило еще одним доказательством божественного происхождения зесара. Его священная кровь кипела в жилах, глаза вспыхивали огнем, а голос звучал подобно громовым раскатам.
Понтифекс нетерпеливо кашлянул. Он стоял в полном парадном облачении возле статуи Паука. Толпившиеся в целле храмовники и служки восторженно смотрели на Варрона, складывавшего дары к постаменту многоглазого бога.
– Мне нужно еще немного времени, чтобы помолиться, – тихо сказал ликкиец.
– До полудня успеешь? – дружелюбно спросил Руф.
– Разумеется, – молодой человек взглянул в потолок, мысленным взором устремляясь дальше, к небу и сквозь его синь – до извечных чертогов бессмертных.
Взысканец грустно улыбнулся, вспоминая восемь наставлений правителям.
«Любя родную землю, охраняй ее границы».
«Знай народ свой, заботься о нем, как земледелец о всходах».
«Учись всю жизнь, ибо не бывает бесполезных наук и каждая послужит во благо».
«Почитай труд лучшим другом, а лень – самым страшным врагом».
«Храни сердце и двери открытыми для взывающих о помощи».
«Уважай закон, как отца, а порядок – как родного брата».
«Будь честным, не отказывайся от добродетелей за посулы и золото».
«Пусть скромность станет тем украшением, что носишь ежедневно».
К ним Варрон приписал бы еще одно: «Держи себя в руках: нет ничего страшнее испуганного человека».
– Идем! – позвал Руф.
Ликкиец шагнул за понтифексом, чуть приподняв украшенный золотым узором подол тоги.
Невольники распахнули перед ними двери храма. Юноша увидел пустую лестницу и тысячи людей у ее подножия. Площадь напоминала летнее поле, яркое и разноцветное. По нему гулял ветер: толпа колыхалась, собравшиеся пытались разглядеть молодого оратора и Плетущего Сети.
– Мир вам! – громко произнес бывший жрец Мерта, воздевая руки над головой.
После его слов, воцарилась тишина.
– Мы достаточно слушали оптиматов[4] из Большого Совета. Теперь пусть скажет тот, кто угоден Пауку.
Раздались десятки одобрительных голосов, но основная масса людей смотрела на взысканца с настороженностью. Руф сел в поданное рабами кресло, а Варрон остался стоять, как одинокое дерево посреди бескрайней равнины.
– Нодасы! Я сделал много ошибок, о которых сожалею, – юноша прижал ладонь к груди, – и мало того, чем могу по-настоящему гордиться. Смерть Клавдия была следствием трагедии двух людей, но привела к ужасным бедам весь народ Империи. За это я прошу у вас прощения. Горько осознавать, что благородные Дома решили воспользоваться тяжелой ситуацией для личных выгод. Нобили плетут заговоры, строят козни, сеют раздоры. Советник Неро ведет к Рон-Руану войско, которое нам не прокормить. Он словно позабыл, что амбары столицы пусты. Я звал эбиссинского посла Сефу Нехен Инты на переговоры, но племянник Именанда предпочел затеять войну с Лисиусом и Фирмом. Где теперь оба вышеупомянутых человека всем хорошо известно.
Понтифекс кивнул. В его планы не входило публичное обвинение Сокола, однако заявление Варрона вызвало у слушателей живой интерес.
– Империя помнит «голодные восстания» при Марии, Скавре, Рутилии, Сертории, – смело продолжил ликкиец. – И последнее, во время правления Дороса, который приходится дедом ныне покойному Клавдию. По совету сестры, мудрой Аминты, Дорос обещал каждому, кто его поддержит земельный надел, а невольникам – свободу, имя и денежное вознаграждение. Десять тысяч рабов навсегда расстались с цепями. Может ли Неро посулить вам подобное? Нет! Он слишком дорожит своей избранностью и мнимым благородством. Этот человек воспринимает принуждение как должное. Его соратники едва ли не силой пытаются вытащить Фостуса из храма Эфениды. Даже носителю ихора не оставляют право выбора. Неро считает, будто служить его личным прихотям важнее, чем богине Правосудия. У меня же иное мнение. Если Фостус добровольно пожелает принять восьмиконечное мерило, я буду первым, кто склонит колени пред богоподобным, а теперь хочу положить конец всем распрям и разорению казны. Мне нет нужды называть семьи, разбогатевшие на перепродаже зерна, отъевшиеся до того, что если поделить их средства между десятью тысячами невольников, то голодающим хватит на шесть лет безбедной жизни. Говорю вам прямо: пойдете за мной, так я и поступлю! Если раб признает меня хозяином над господами, получит имя и деньги, свободный – землю и привилегии домовладельца. Зову в свидетели данного слова Плетущего Сети, известного своей прямотой и неподкупностью.
– Свидетельствую! – охотно подтвердил Руф.
– У советника Неро и его приспешников главный аргумент – гладиусы легионов, – Варрон украдкой перевел дух. – Не позволим себя запугать! Верные Пауку воины пусть снимут плащи и не багрят оружие кровью нодасов.
Среди присутствовавших на площади стражников наметилось оживление. Кто-то сбросил с плеч символ принадлежности к боевому братству и сотоварищи яростно ругали смельчаков за глупость. В защиту культистов из толпы полетели камни, которые с глухим звуком ударяли о скутумы[5] новобранцев. В строю зазвучали команды обнажить клинки.
– Река всегда течет с возвышенности в низину, но человек не подчиняется руслу. Он волен выбирать, каким путем желает следовать! – страх Варрона давно испарился и он говорил с непоколебимой уверенностью. – Решайте, готовы ли вы сражаться за свет или молча покориться тьме? В моих жилах нет ихора, вместо него – лишь безграничная любовь к ближним! К каждому из вас!
В северной части площади кипел бой. Сомкнув щиты, стражники отбивались от нападок обозленной черни. Толпа перед храмом ликовала. Понтифекса и взысканца четверть часа купали в овациях.
Нереус лежал на животе в маленьком, отгороженном занавеской закутке и теребил пальцами свисающее с постели одеяло. Геллиец никак не мог уснуть. Причинами тому послужила и тянущая боль в спине, и жгучее волнение.
Раб провел здесь свыше недели, сначала не имея сил покинуть темную коморку, а затем из страха перед гневом господина. Островитянин помнил, как к нему приходил Хремет с двумя учениками. Врач давал наставления Элиэне, вызвавшейся ухаживать за Нереусом. Она кормила и лечила юношу, строго следуя рекомендациям эбиссинца. Женщине помогал немой старик, выполнявший в доме самую грязную работу.
От Элиэны геллиец узнал, что его собираются вскоре продать на торговую галеру, и принял это известие стоически. Он не просил Богов разжалобить сердце хозяина. Если за столько дней поморец не пришел и не позвал к себе, значит навсегда вычеркнул провинившегося невольника из своей жизни, отказавшись выслушать, будто и вправду избавился от испорченной вещи, которую именовал другом ради шутки.
Теперь геллиец многое бы отдал за возможность стать бесчувственной куклой. Он хорошо помнил, как оказался лишним в родной семье, и мучительно переживал новое расставание.
Глядя в залегшую по углам тьму, Нереус мысленно возвращался на виллу Морганов. Там все было по-другому... И Мэйо был другим. Островитянин никак не мог выбросить из головы пророческие речи Цитрина о синяках и шрамах. Пожив в столице, молодой нобиль, действительно, изменился до неузнаваемости. Он редко смеялся, взгляд утратил блеск, сердце ожесточилось.
«Мы обязаны сплотиться, защитить семью и, прежде всего, наследника сара…» – затухающими отголосками эха звучал из-под потолка баритон Читемо.
– Я пытался… – шептал в ответ геллиец. – Но не смог… И в этом самая тяжкая моя вина…
Вечером, когда Элиэна принесла ужин, Нереус поделился с ней своими планами:
– Завтра букцимарии. Хозяин не истребовал назад золотую серьгу, а значит, я – все еще его личный раб, и могу, с разрешения Богов, увидеть ниспосланного ими господина.
– Дурная мысль, – нахмурилась невольница. – Лучше оставайся здесь.
– Раны уже не вызывают опасений. Читемо вот-вот сошлет меня на корабль! Другой возможности поговорить с Мэйо не будет.
– Зачем вам говорить? От переживаний у него обострилась болезнь. Твое появление лишь растревожит и осердит господина.
– Я знаю, кто отравил Альтана. Это все подстроил эбиссинский царевич!
Резким движением Элиэна на миг зажала островитянину рот:
– Как только черный язык повернулся, сказать подобную гадость? Солнцеликий посол дважды сберег тебе жизнь: у позорных столбов и оплатив лечение.
– Что? Я думал, Мэйо позвал Хремета…
– Нет, царевич Сефу.
Геллиец подавленно смолк.
– Откажись от своей глупой затеи, – посоветовала невольница. – У молодого хозяина теперь новый личный раб – меченосец. Кажется, из ретиариев[6]. Сар Макрин купил его в подарок сыну за очень большие деньги. Андроктонус старается угодить господину, помогает в лечении. Твои услуги более не нужны.
– Мэйо спрашивал обо мне?
– Ни разу.
Юноша опустил взгляд:
– Значит, все надежды напрасны. В чужом очаге не ворошат угли. Пожалуйста, скажи Читемо, что я здоров и гожусь для любой работы.
– Дай телу отдых до окончания месяца.
– Мне стыдно быть в доме нахлебником. Кусок не лезет в горло.
– Ешь, пока угощают. На галере вряд ли побалуют чем-то, кроме плесневелых лепешек и дешевого уксуса.
– Тем лучше, – геллиец решительно отставил тарелку. – Не придется долго грустить, вспоминая об утраченном.
– Лишь последний глупец торопится в царство Мерта.
– А кто перед тобой? Наивный дурак, решивший, будто поморский нобиль и вправду захочет водить дружбу с клейменым островитянином. Это даже звучит нелепо и смешно. Мы вместе росли, делились сокровенным… Клянусь Ведом, то мальчишеское единодушие я не променял бы и на сотню табунов. Но Мэйо посчитал, что конь ему дороже, чем много раз проверенный невольник, готовый для хозяина на все.
– Рабу лучше не думать о таких вещах. День прожит без боли – вот и славно. Постарайся заснуть, а утром я принесу тебе кусок праздничного пирога.
Элиэна ушла, погасив в комнате светильник, и Нереус остался лежать на жесткой лавке, мечтая поскорее провалиться в наполненный мраком сон, но тело отказывалось слушаться, пальцы безостановочно шевелились, сминая край одеяла…
Над морем громыхала гроза. При вспышках далеких молний дым пекарен и каупон Рон-Руана напоминал кусающих небо змей. Белые колоннады, днем словно венцы стянувшие широкие лбы холмов, теперь казались торчащими из земли клыками. Ветви старых вязов раскачивались и шумели, будто хотели предупредить об опасности тех ночных путников, что бесстрашно ныряли в мрачные, зловонные переулки.
Двое юношей в одинаковых серых накидках поднялись по лестнице возле хозяйственной пристройки и, ловко вскарабкавшись по перилам, забрались на крышу дома Читемо. Тот, кто лез первым, двигался по-кошачьи плавно, цепляясь за маленькие бортики черепицы и ставя ноги поперек плоских желобков. Таким образом он перемещался по наклонному ребру, укрываясь от ветра между двумя широкими скатами, и легко достиг конька, защищенного медной полосой.
Почти все огни в доме были потушены. Пахло влажной землей, тлеющим деревом и серой.
– Свобода... – прошептал Мэйо, любуясь погрязшим во тьме городом. – Я дышу, я мыслю, я живу!
Он сел, скрестив ноги и уперев локти в колени, а на сцепленные пальцы устало положил подбородок. Капюшон сполз до бровей и глаза юноши сделались неразличимыми в глубоких тенях.
Самур настиг поморца и, выпрямившись, встал возле него. Раб, как и прежде, скрывал лицо под маской.
– Хозяин, – тихо позвал невольник. – Если начнется дождь, отсюда будет трудно спуститься.
– Дождь… – вздохнул нобиль. – Жизнетворная щедрость Богов. Мы ждем его как проявление милости, хотя сами зачастую не способны даже на малую толику снисхождения.
– Вам надлежит беречь себя. Вернемся, примите лекарство…
– Мой ум отравлен, – саказал Мэйо и добавил с горькой усмешкой. – Так стоит ли теперь трястись над жалким телом? Глотая снадобья, не обретешь здоровья, а лишь отсрочишь гибельный конец. Последний вдох останется последним, втяни в себя хоть горный чистый воздух, хоть мерзкий смрад целебнейших настоек, хоть сладкий запах женщины или густой… вина.
Он смолк, задумчиво глядя вдаль невидящим взором.
Смущенный раб поскреб шею и буркнул:
– Вы просыпаетесь, кричите по ночам, но все же лекарства помогают…
– Нырнуть во мрак, – закончил за него Мэйо. – И оставаться там как можно дольше. Нет, я уже пресыщен темнотой. Хочу на свет! Видеть огни и чувствовать тепло.
– Подать вам плед, хозяин?
– И Мертов фонарь! – рассердился поморец. – Ты носишь тупость, словно щит, и прячешься за ней от истины. Я говорю о значимых вещах, а ты низводишь их до бытовых проблем.
Невольник смиренно соединил руки в запястьях:
– Простите, хозяин.
– Кто жил годами в кромешном мраке, однажды увидев луч светила, ослепнет от сиянья дня. Но с легкостью лишится зрения и человек, дерзнувший безотрывно смотреть на желто-алый диск небесной колесницы. Смертному не познать всю ценность блага и глубины зла. Мы вынуждены плыть в холодных водах, то делая спасительный глоток и наполняя легкие первоматерией, то копошиться под волной, уподобляясь хищным рыбам. Мне нужно заглянуть в лицо рассвету. Увидеть миг, когда по крышам потекут рубиновые реки, впадая в разлитые на площадях озера черной злобы и ужаса. А после на стены брызнет солено-горькая кровь нового дня, и жуткие ночные твари будут бесноваться вместе с людьми в предельно длинных утренних тенях. Такой кошмар привидится сегодня наяву и, может быть, станет последним в той веренице снов и путаных видений, что я принужден созерцать треть года...
Начав тираду достаточно громко, нобиль говорил все тише, переходя на шепот, пока от волнения его голос совсем не пропал. Через несколько мгновений Мэйо набрался сил и решительно заявил:
– Ты волен уйти!
Не зная, как лучше поступить, Самур замешкался. Он уже испытал на себе крепость хозяйских кулаков, был избит медным кубком, подсвечником и статуэткой из черного афарского дерева, но не терял надежды услужить вспыльчивому господину. Раб успел привыкнуть к резкой смене настроения и бессвязным речам поморца, к его странным суждениям и малопонятным поступкам.
– Дозвольте мне остаться. Во славу букцимарий…
– Никчемный дикарский праздник! – Мэйо кивком указал на вереницы факельщиков и танцующих людей, стекавшихся к центральным площадям с разных концов города. – Мартышки пляшут, набив желудки, и веселят червивые сердца, охочие до всякой грязи. Орут толпой, как резаные свиньи, а в одиночку не смеют рта раскрыть. Кривляются и гадят, чтоб завтра возмущаться упадком нравов. День единения и свободы они опошлили и превратили в день пьянства, блевоты и срама. Взгляни туда! Царапают на стенах: «Варрон – кинэд!» Им наплевать, что он – убийца Клавдия. Помойных слизняков волнуют больше визиты в чужой зад, чем крах устоев и повсеместная разруха. Имея слабый разум, они не упражняют его мыслями о благе, а только выдумкой искусных оскорблений.
– Вы правы, господин, – Самур неуверенно переминался с ноги на ногу. – Их утешение в самообмане. Если весь день звать глину золотом, она не заблестит.
– И золото тускнеет, – нобиль сжал кулаки. – Матушка пишет, будто в Тарксе ей нет спасения от красных тог и пеплосов[7]. Пиры, охоты, скачки… Несчастной каждый день приходится кормить и развлекать столичных сплетников, распродавая наше имущество... Зато она, как и мечтала, избавилась от провинциальной скуки, познав все те любовные изыски, что нынче в ходу средь Рон-Руанских нобилей. Рога отца растут и разветвляются, с каждым часом, но, видно, ими он так упорно и торит дорогу в Малый Совет. При Клавдии ему удавалось развернуться лишь в собственной кубикуле. Я передал матери всех лошадей, рабов и землю, что числилась за мной, оставив только тебя и Нереуса. Он заслужил свободу. Не на день, не понарошку, а раз и навсегда. О, милосердный Вед! Я снова слышу вой кнута и стоны. Глухой к мольбам измученного друга, теперь внимаю литаврам совести. Она докучливей бельма, чирьев в паху и гнойных язв на члене. Ее не заставят молчать отвары трав.
От неприятных воспоминаний Мэйо еще больше разнервничался. Его плечи непроизвольно затряслись:
– Вот ты стоишь, клейменный раб, а я сижу у твоих ног с душой, опутанной цепями. Мужчина, Всадник, или по-прежнему бесправный мальчишка под бдительной опекой мудрого родителя? Он требует слепого послушания и… поступков. Но разве возможно великое деяние без воли и свободы духа?! Поверь мне, легче камню научиться плавать, чем убедить отца, что я способен жить не по его указке. Невеста… Дура! Из-за нее приходится терпеть все ухищрения Кальда. Зубря Устав, стуча по деревяшкам и шагая строем, тупеешь хуже, чем от бесцельного лежания на клинии. Зато в почете дисциплина! Все бытие – от одного приказа до другого. А слово поперек: и ты уже ешь стоя, без пояса, полуодетый, таскаешь камни, бревна, рубишь солому. Молчи, терпи, и будет отпуск в Тарксе. Где ждет Хонора, для которой я – полудикий, строптивый конь. Ее обласканная игрушка. Уж лучше платить гетерам, чем состоять в подобных отношениях. Любовь за деньги не причиняет боли, а власть развратной женщины искупает в ней сполна. Ты не поймешь, о чем я говорю. Раб ублажает господина по приказу. Лишь благородные способны к безнадежной похоти и эти цепи надевают сами. Так принято. У Сефу тоже есть подобная страстишка. Я даже знаю ее имя. Царевич, мой эбиссинский побратим – достойнейший из нобилей, однако склонен распоряжаться как старший родственник, довлеющий над младшим. Его забота бесценна. Она обязывает. Да, если Сокол призовет меня воевать рядом с ним в пустынях, придется плыть туда и обнажить клинок. Все эти кандалы звенят и днем, и ночью, лишая покоя. Я хочу сам избрать дорогу, но словно заблудился в лабиринте…
Чуть успокоившись, Мэйо шумно втянул носом воздух:
– Сегодня – твой день, потрать его на какую-нибудь смазливую девчонку. Я не вскрою вены, подобно несчастному Плато, не кинусь камнем вниз. Моя душа всегда противилась убийствам. К тому же, за такой поступок придется извиняться перед родителями и сестрой. О, если бы Виола знала, каким чудовищем стал ее добрый брат, то прокляла бы меня у священного алтаря!
– Ваш недуг… – попытался возразить раб, однако юноша не позволил.
– Удобнейший предлог! Для оправдания шалостей, что я частенько устраивал на потеху сестре и матери, беззастенчиво обманывая отца, оскорбляя людей и Богов. Довольно лицемерить, мои проступки – мне и отвечать. Дом Морган связан кровью с самим Ведом. Мы – наследники владык подводного царства, и редко болеем теми хворями, что поражают исконных жителей суши.
– Позвольте спросить, хозяин…
– Говори!
Мысленно коря себя, Самур все-таки решился перейти запретную черту:
– Вы сказали, будто островитянин заслужил свободу. Как это вышло?
– Он никогда не пытался надеть на меня цепи, – Мэйо поднялся и, развернувшись к Самуру, горячо зашептал. – Перед тобой измученный жаждой глупец, что требовал у неба дождя, не замечая текущего рядом чистого родника. Я думал, будто счастье - в боевом братстве, но оно развеялось от первого порыва ветра, а после разгульных пиров и оргий остается лишь тяжелая голова и горечь во рту. Дома мы с Нереусом много беседовали о будущем, судьбе и мечтах. Мне хотелось через философию познать естественную суть вещей, отправиться в странствия, встретить достойную девушку. Жестокий Рон-Руан стал клеткой, в которой я мечусь, бросаясь из одного угла в другой. Мой верный раб считал меня хорошим человеком. Теперь, наверное, клянет…
– Я думал, что вы озлились на весь мир из-за потери лошади. У вас их – табуны. Неужто не нашли б другую? Совсем не к месту затеяли браниться с отцом. И вот сидите тут, терзаетесь виной, хотя красивыми словами не начерпать воды. Не знаете, как сделать ковш, так выдумайте, где его достать. По мне, мужчина – тот, кто может разобраться с проблемами, а мальчики их только создают.
Нобиль обиженно поджал губы и вдруг разразился смехом:
– О, я слышу речи человека!
– Рабу достаточно быть сытым, в тепле и чтоб хозяин не бранил, – Самур чуть наклонил голову, стараясь таким образом подчеркнуть свой низкий статус. – Хотите, я спущусь и приведу сюда вашего геллийца?
Вспышка молнии озарила растерянное лицо Мэйо.
– Так мне пойти за ним? – с нажимом уточнил невольник.
Благородный юноша кивнул.
Не мешкая, раб уцепился одной рукой за конек, а с помощью другой балансировал на скате крыши.
– Подожди! – в голосе поморца отчетливо прозвучал испуг.
Мэйо напряженно разглядывал толпы невольников на городских улицах. Долетавшие оттуда крики более не казались радостными воплями захмелевших гуляк. Что-то шло не так.
– Самур?
Меченосец застыл на месте:
– Вы тоже это слышите?
– Я не понимаю…
– Народные волнения. Мне уже доводилось видеть подобное в Поморье несколько лет назад.
– Чего они хотят? – по спине нобиля пробежал неприятный холодок.
– Кажется, требуют признать Варрона зесаром.
– Это незаконно. Права на венец имеет только Фостус…
– Хозяин, – у Самура перехватило дыхание; резкие порывы ветра заталкивали слова обратно в глотку, – там… Помилуй нас, Земледержец!
Мэйо побледнел. К дому Читемо маршевым шагом приближался отряд из десяти ликторов, несших оплетенные лозой топоры.
Услышав шум в доме, Нереус кое-как поднялся с постели и крадучись приблизился к занавеске. Он чувствовал себя неловко, будто схваченный на месте преступления воришка.
Откуда-то справа доносились тихие встревоженные голоса, топот ног и даже плач, напоминающий скулеж. В пятне света мелькнул коричневый подол.
– Элиэна! – с мольбой позвал геллиец.
Рабыня замерла, сердито бросив через плечо:
– Ну, чего тебе?
– Случилась какая-то беда?
– В городе бунты. Надо защитить дом от поджога и разграбления.
– Где мой хозяин?
Глаза невольницы наполнились слезами:
– Его увод<