ТЭПЭР УСЯ ЗЫМЛЯ БУДЭ НАША

СОДЕРЖАНИЕ

Тэпэр уся зымля будэ наша

Расстрелян на бумаге

Бесовская сила

Снятие креста

Как это было

Подсудимый

Дядя Егор

Уполномоченных двое

Беглецы

Повестка

Васька

Освободилась

Плакали семечки, или деревенский отклик на смерть вождя

Они лечат человечество

Нарвался

Белая ворона71

Встречи

 

 

ТЭПЭР УСЯ ЗЫМЛЯ БУДЭ НАША

Смутное было время. Разбродное. Мужики-крестьяне не понимали происходящего. Смена властей и политика были для них темным лесом, хотя агитация не прошла стороной село - были и отдающие свои симпатии той или иной власти, но большинство было на стороне больше обещающих.

Староста села Ольгино, Дрыга Андрей Акимович, в чис­ле немногих придерживался примиренческой позиции - не братоубийственной. Ему, человеку, прожившему пятьдесят лет, участнику Русско-японской войны и очевидцу револю­ции 1904-1905 годов, прослужившему в общей сложности семь лет в армии, настоящее время казалось действительно смутным. У него были свежи в памяти провокационные таб­лички, выставленные смутьянами у входов в городские сады и скверы города Томска в 1905 году с надписью: «Вход за­прещен солдатам и собакам». Он считал, что это была прово­кационная попытка посеять смуту в армии на японские день­ги. А что касалось его отношения к много обещающим, то он им совершенно не верил и, кроме аферизма и обмана, ничего в их обещаниях не видел. Сообразно этому он и строил свою деятельность старосты, стараясь спокойно, с рассудком и тер­пением, погасить пыл каждого. Он даже не стал повышать голоса на людей или переубеждать кого-то в его взглядах, а, бывало, скажет ласково, взяв под локоток: «Успокойся, го­лубчик, не спорь, время покажет». И все обходилось без экс­цессов и драк, если не считать случай с казачьим атаманом Анненковым.

Ехал он проездом из Кокчетава или Акмолинска в Омск - столицу верховного правителя России, и почему-то один, даже без кучера, В доме старосты он попросил покормить его обедом.

Наталья, быстро подбросив соломки в плиту, стала разо­гревать борщ и накрывать на стол. Гость, не снимая шинели, положив папаху на лавку возле себя, сел за стол. Андрей Акимович присел на табуретку возле окна с видом на двор, где стояла тройка лошадей, впряженных в тачанку.

Атаман был хмур, молчалив, да иначе вряд ли могло быть - фронт катился на восток.

Не успел разогреться борщ, как в квартиру вошли два деревенских мужика - Иван Кузькин и Илья Шматок. Оба не отличались серьезностью и трудолюбием, зато не пропускали веселых компаний.

Переступив порог, они стали подсмеиваться над ата­маном:

- Ну як, атаман, скоро будем праздновать победу? - про­говорил, ухмыляясь, заплетающимся языком Шматок, явно издеваясь.

- Подожди, ты, Илько, не торопись, отпразднуем до
молотьбы, - как бы отвечал ему Иван Кузькин хмельным
голосом.

Атаман продолжал молчать, глядя на вошедших.

- Чегось ты, атаман, без кучера, колы б ны остався и без тачанкы, - наглея, проговорил Илья Шматок, сделав шаг вперед.

Гость вскочил, выдернул шашку из ножен, взял левой рукой за конец, согнул почти в кольцо и, резко отпустив, сказал:

- Убирайтесь или изрублю!

Мужики, потеряв дар речи, чуть попятившись, резко по­вернулись и быстро выбежали.

Атаман надел папаху, молча вышел следом и, не отведав подогретого борща, сел в тачанку и покинул негостеприим­ное село.

А в последние двое суток старосте удавалось вздремнуть час-два. Он постоянно бегал от одного двора к другому, ре­шая организационные вопросы, связанные с размещением полка отступающей Белой Армии. Собственно, размещение решалось и без него: квартирмейстер на домах писал, сколько должно разместиться человек, и солдаты въезжали во двор. Быстро распрягались лошади и ставились к скирду сена, а служивые размещались в квартирах, хотя и без приглаше­ния, но с соблюдением такта и занимались приготовлением

горячей пищи из своего солдатского провианта. К Андрею Акимовичу также въехала группа солдат из хозяйственной роты на обычной мажаре с впряженной парой лошадей, с иг­рающей гармошкой и песней:

Наши черные гусары Выступают в новый бой.

Главное неудобство для старосты заключалось в том, что от него требовали замену истощенных и ослабленных лоша­дей, которых можно взять только у мужика, а он всеми сила­ми стремился их спрятать. Андрею Акимовичу казалось, что и ему лично это удалось. Две лошади, что получше, стояли в собственном сарае, укрытые соломенной стеной, сделанной из вертикально поставленных жердей, между которыми на­бита солома. Вторая пара, что похуже, была отправлена с от­ступающим обозом везти пушку до станции Москаленской для погрузки на платформы в сопровождении тринадцати­летнего сынишки Харитона под честное слово офицера - от­пустить после доставки на станцию.

Суточное пребывание в селе не обошлось и без неприят­ностей. В отступающей Армии были случаи дезертирства среди рядового состава.

Двое солдат были спрятаны Босенковой Ольгой дома под печкой. А уже через два часа пошли поиски. В квартиру вошли тоже двое казаков и попросили Ольгу спрятать их.

- Куда ж я вас спрячу, когда у меня под печкой, вон, уже двое лежат, - заявила с улыбкой Ольга, и этой доверчи­вой простотой выдала себя и дезертиров.

Спрятавшихся арестовали и увели, а Ольгу казаки выпо­роли плетками в присутствии ее мужа и всего народа. Пожи­лой казак, невысокого офицерского звания, велел ложиться на специально поставленный топчан животом вниз, с оголен­ной спиной и приспущенной юбкой, а двое молодых, стоя с боков, отпустили по десятку плетей каждый под дикий крик и рев пострадавшей.

Экзекуция была проведена принародно, чтобы осталь­ным было неповадно прятать желающих на самовольную де­мобилизацию.

Андрей Акимович, как всякий немало послуживший, знал, что после отступающей Армии придет обязательно на­ступающая, и она тоже будет нуждаться в свежем тягле. А поэтому, проводив уходящих, он с тревогой ждал новую Армию, постоянно поглядывая на запад.

Долго никто не появлялся, хотя уже довольно высоко поднялось солнце. Село, казалось, вымерло - ни единой души на улицах, даже собаки не выходили со дворов. Ночью снова выпал пушистый снег и довольно толстым слоем запеленал землю. Только струйки дыма, вьющиеся из землянок, напо­минали о том, что жизнь теплится. «Отдыхает народ», - по­думал Андрей Акимович, - после канители и неудобств, свя­занных с размещением военных.

Наконец с запада, со стороны Щегловки, показались двое всадников. Они шагом продвигались к селу. «Разведка красных», - подумал Андрей Акимович. Но по мере продви­жения всадников он приходил все в большее недоумение: по­чему же с погонами? Кто ведает военные хитрости... «А мо­жет отстали белые? - продолжал размышлять он. - Так где ж им быть так долго?»

Всадники тем временем въехали в село и двигались по улице, не останавливаясь. Уже было хорошо видно, что на них офицерские погоны, через плечо винтовки, сбоку шаш­ки, а под ними худые, измученные, еле передвигающие но­гами лошади. «Все-таки белые, разведка на таких клячах не ездит», - заключил Андрей Акимович и решил не прятаться, ибо знал, что все равно будут спрашивать старосту, и про­должал разгребать снег лопатой, незаметно следя за всадни­ками.

Верховые направили лошадей к его подворью. Не доехали шагов двадцать до ворот, как откуда ни возьмись, перед ними встал дед Хархан. Лошади остановились. Андрей Акимович уже хорошо видел подъехавших. Один из них был лет сорока, усатый, в звании капитана, другой - подпоручик, ему едва перевалило за двадцать.

- Так вы билэньки чи краснэньки? - заискивая и улыба­ясь, спросил дед Хархан.

- Краснэньки мы, дедушка, - ответил старший.

- Ах вы, мои риднисиньки, мы вас давно ждэм. Тэпэр уся зымля будэ наша!

- Дадим мы тебе земли, - ответил тот, что помоложе, - а сколько у тебя ее есть?

- Тикы трыдцять тры дысятыны, тры надила - на мэнэ и на двух сынив.

- А лошади есть у тебя для обработки земли? - продол­жал все тот же молоденький, переходя к вопросу его интереса в данный момент.

- Е, аж семнадцать голов, правда, с молодняком, - не без гордости ответил дед.

- Забрали сколько у тебя белые при отступлении? - спросил усатый.

- Дудкы им. Я их угнав аж за Попову Ругу, хай там па­сутся.

Верховой, что помоложе, резко выдернул шашку из но­жен и рубанул деда по голове. Хархан плавно опустился на землю, дважды лупнув глазами с выражением испуга и удив­ления.

Староста села, не двигаясь, стоял с лопатой в руках. Вер­ховые как ни в чем не бывало подъехали к воротам, и стар­ший, не поприветствовав, со злостью громко спросил:

- Старосту нам надо, лошадей заменить.

- Я староста. А вот с лошадьми беда, нет их, всех забра­ли еще вчера, - как бы с сожалением и сочувствием ответил Андрей Акимович.

- Знаем вашу нету, у тебя, может, как у того, что на улице лежит, лошади спрятаны, - наступал все тот же, спе­шившись с лошади и заводя ее в поводу во двор.

- Давайте вместе пройдем по дворам и поищем, может, найдем? - предложил староста, стараясь отвести их от своего двора и выиграть время.

- Некогда нам ходить, Надо ехать и как можно быстрее. Посмотрим в твоем сарае.

Офицер вел лошадь в поводу, хозяин подворья шагал следом, подумывая, как сбежать, если обнаружатся лошади. Открыли дверь, офицер шагнул в сарай, держа повод своей лошади. Кляча, почуяв тепло и пристанище, просунула сле­дом голову и, в знак благодарности, из последних сил, чуть слышно, со срывом, заржала. Из-за соломенной стенки бодро, громко, уверенно и четко, во все горло ответили два конских голоса.

- Ах ты, курва, прячешь! - вскипел офицер и не успелсхватится за рукоятку шашки, как хозяин, проскочив под брю­хо его лошади, мигом оказался в клуне, забитой сеном, где за­
ранее были сделаны ходы возле стенок с замаскированным выходом на огород. За ним никто и не собирался гнаться, потому как гнев офицеров сменился на радость, и, быстро
разломав соломенную стенку, они вывели двух лошадей и по­ требовали от пятнадцатилетнего сына Андрея Акимовича, Якова, принести сбрую, запрягать в сани и ехать. Они уложи­ ли винтовки, седла и сумки, предварительно навалив сена,
и пара сытых, застоявшихся лошадей с юным кучером дружно понесла по улице, вздымая копытами хлопья пушистого снега.

Когда отъехали с версту и, казалось, опасность для них миновала, молчание нарушил тот, что помоложе. Он разры­дался с причитаниями, из него сквозь слезы, лезла матерщина и угрозы.

- За что я за-а-рубил человека? - спрашивал он или се­бя, или попутчика. - Только за то, что он, обманутый дурак, поверил большевикам, что вся земля будет его. Ведь он наив­ный, не может понять, что большевики и ту могут отобрать у него. Он, может быть, один из самых богатых в селе, а та­ких в городах уже ограбили.

- Успокойтесь, подпоручик, не жалейте и не плачьте. Не первую смерть мы с вами видим, миллионы уже загублены, и нам с вами к вечеру был бы уже конец, не будь вот этих ло­шадей. Так что пока благодарите Бога и того старосту, что он припрятал для нас таких орлов.

- Застрелюсь сейчас, я не могу пережить этого братоубийства, развязанного большевиками.

- Если вы застрелитесь, это будет самое худшее реше­ние. Вы уже один раз не сдержались, зарубили человека, а те­перь плачете, — ответил спокойно старший.

- У меня в городе осталась молодая жена с сынишкой, и я не знаю, что с ними, живы ли они, - продолжал рыдать младший.

- Вот о них ты и подумай, ради них живи и борись, да еще не забывай о матушке России. Жила бы она, а мы с тобой люди военные и принадлежим ей.

Тем временем влетели в громадное село - Еремеевку. Последние военные покидали его. Офицеры спросили о ка­кой-то части, и старший сказал: «Едем в Филоново». Кучер понял, что они стремятся найти свою часть.

Во второй половине дня приехали в Филоново. Дере­вушка была забита военными, снег сильно таял, уже местами появилась грязь. На проталинах сани тормозили - лошадям стало тяжело.

- Где штаб? - спросил усатый у первого попавшегося военного. Ему показали. Подъехали к штабу. Офицеры скры­лись в довольно большом саманном доме, покрытом соломой, оставив кучера одного.

Яшка стал задумываться: когда же его отпустят? Нако­нец офицеры вышли. Старший держал карту в руке и показы­вал на дорогу, уходящую в восточном направлении.

- Поехали, - сказал он, указав дорогу. И лошади дружно понесли. От копыт на сани летел снег, комья грязи и водяные брызги. Простиралась бескрайняя сибирская степь.

Ехали долго, уже солнце стало приближаться к горизон­ту, а селения не появлялись. Вороной жеребец, покрывшись мыльной пеной, стал похож на серого мерина, но продолжал еще приплясывать. Кучер стал их больше сдерживать и даже переводить периодически на шаговой аллюр.

Наконец, далеко на горизонте показались тополя - маяки степной деревушки. Солнце низом диска коснулось земли.

Яшка стал думать, как бы расстаться со своими повели­телями. Поэтому, въезжая в деревню, он смотрел, куда можно

бежать, чтобы не попасть под выстрел, но деревня стояла как на ладони. Было похоже, что военных здесь еще не было, а поэтому была возможность заменить лошадей.

Широкую прямую улицу переходила молодая женщина, неся на коромысле ведра с водой и ведя за руку мальчика лет пяти.

- Стой! - закричал молодой, - пусть переходит!
Кучер резко осадил лошадей.

Женщина медленно перешла дорогу, кинув взгляд на не­знакомцев.

Подпоручик, стоя перед нею, спросил:

- Голубушка, скажите, где живет староста?
Женщина показала на мазанку в той стороне, откуда она

несла воду.

Развернулись. Подпоручик вскочил на сани и тихо, меч­тательно заговорил, провожая женщину взглядом:

- Какая прелесть наши женщины. Какое поэтическое ви­дение, да еще с полными ведрами, как она похожа на мою!

- Довольно романтики, мой друг, мы на жестоком деле, — сказал старший.

Поворачивая к землянке, Яшка остановился не против ворот, просматриваемых из окон, выходящих во двор, а взял шагов на десяток левее, куда смотрело одно только причель-ное окошко.

Военные браво соскочили и быстро пошли в землянку.

Только они скрылись за дверями, кучер быстро сбросил винтовки, седла, сумки и все остальное с саней. Лошади во всю рысь понесли его по улице в обратный путь. Проехав по­следнюю землянку, он оглянулся - улица была пуста. Темнело.

К утру по грязи, на измученных лошадях, весь мокрый, продрогший и грязный, он вернулся домой.

Незабытым остался и дед Хархан. У селян всегда была в памяти единственная жертва военных действий, хотя, вспо­миная тот случай, легонько усмехались над его наивностью, а в надежной компании прямо говорили: - доживи он до три­дцатых годов - наверняка первым увезли бы в Кулай, добавив ему земли с непроходимыми таежными болотами. А в один из крупных юбилеев победившей власти, ища отличившихся сельчан при ее становлении, по подсказке сверху, централь-* ную площадь села единогласно назвали площадью Хархана и причислили его, посмертно, к лику коммунистов, ибо более героического подвига в те дни никто не совершил.

РАССТРЕЛЯН НА БУМАГЕ

Прошло уже более трех лет с тех пор, как было подавле­но Ишимское антибольшевистское восстание, но среди про­живающих сельчан Исияькульского района были еще свежи события тех дней, и при встречах в разговорах они часто бы­ли на слуху.

Встретились как-то два земляка на трехмесячных курсах по военной подготовке возле Омска в местечке, которое на­зывалось Чертовой ямой, и попали в один пулеметный рас­чет. Один из них, Яков Долинный, из Улендыкуля, другой, Иван Агеев, из Кромов.

Яков Долинный, будучи семнадцатилетним в то время, участия в этих событиях не принимал, но попал на станцию Исилькуль, когда она была только что захвачена восставшими.

Проживая в селе Ольгино Полтавского района, в то вре­мя он был направлен отцом по распоряжению сельского со­вета на своих лошадях в село Платово свезти овес по прод­разверстке на станцию Исилькуль.

При подъезде к станции его остановил часовой с винтов­кой и спросил: «Куда и что везешь парень?»

Яков объяснил.

- Езжай домой; кончились заготовки; хватит грабить крестьянство, - сказал часовой.

- А что случилось? - спросил Яков.

- Власть переменилась, - с такой уверенностью ответил часовой, как будто это случилось навсегда.

- Яков задумался; что же делать? Овес не его, жалеть нечего, но надо же отчитаться. Везти назад в Платово тоже нежелательно. Потом он сообразил и сказал: «Хорошо, слу­живый; я заеду в поселок, дам лошадям отдых три-четыре часа и поеду обратно, ведь 60 километров проехал».

- Валяй, - сказал постовой.

На приемном пункте сидела женщина. Яков спросил: «зерно принимаете?»

- Принимаем, - ответила она.

- Квитанцию даете?

- А как же без нее.

Яков обрадовался, что избавится от груза, и быстро раз­грузился. Ехать не спешил: боялся встретиться с постовым и распряг лошадей для кормления. И только к вечеру выехал с намерением объехать постового, но его на дороге уже не было. Днем пришел бронепоезд из Омска и станция была от­бита у восставших.

Вернулся в Ольгино ночью, а рано утром пришел в дом председатель сельского совета, ему была отдана квитанция за сданное зерно и рассказано все виденное.

Командиру пулеметного расчет Агееву приходилось принимать участие в подавлении восстания и исполнять ре­шения судебных органов, в том числе и расстрельные, про­должая находиться на службе. Ему хорошо запомнился рас­стрел одного человека, который был из Улендыкуля. Вначале он расспросил у Якова, что ему известно о мужиках, прини­мавших участие в восстании.

Яков пояснил, что они живут в Улендыкуле с 1923 года, а по слухам, мужики участия в восстании не принимали, хотя и собирались, и кое у кого было такое желание, но они поня­ли, что эта затея бесперспективна.

- Так я же точно знаю, что одного из вашей деревни по фамилии Перебейко расстреляли, - уверенно сказал коман­дир пулеметного расчета.

- У нас в деревне ходят слухи, что он живой, - сказал Яков.

- Какими фактами можешь это доказать? - спросил Иван.

- Мой сосед - Андрей Прокопенко, ездил в Полтавку на рынок, где-то через полгода после его ареста, и там его встре­тил. Они жили по соседству и много общались, обознаться он
не мог. Встретившись, Андрей чуть ли не кинулся ему в объ­ятия и сказал: «Здравствуйте, дядя Илько». Перебейко что-то пробормотал на ломаном языке: «Я жил Воронцовка, я авст­
рияк пленный, скоро поехал домой, вас не знал», - и быстро скрылся с глаз Андрея в базарной толпе.

- Так за что же его судили? — спросил Иван.

- У нас в деревне говорят, что его подвела собственная жена Горпина. Она любит покричать, да так, чтобы слышала вся деревня; чем-то ей не угодил сельский совет, и она, рас­кричавшись, сказала: «Вот обождите, скоро придут наши, и мы ваших спин будем вырезать ремни». Очевидно, посчитали, что ее так настроил собственный муж, и его причислили к потен­циально опасным для Советской власти.

- Пожалуй, это истина, - сказал Иван. А теперь я рас­скажу как мы его расстреляли.

- Мужик он здоровый, рост, очевидно, без малого двух­ метровый. Повели мы его по городищу на кладбище вдвоем с товарищем, оба с винтовками. Товарищ шел впереди, а я сле­дом метрах в четырех. Нам и до него приходилось исполнять такие решения, но все получалось спокойно. Дело было к ве­черу, солнце почти падало на землю, а его лучи уже скользи­ ли по земле. И вдруг он говорит нам: «Братцы, вот в этом до­ме живет мой друг, разрешите перед смертью переодеться в чистое». Мы решили уважить, соблюдая осторожность: двери в дом были открыты, мой напарник зашел следом за ним в дом, а я остался стоять во дворе в трех-четырех метрах от крыльца. Зайдя в дом, он так стукнул моего помощника, что тот оказался под столом, выронив винтовку. Мигом вы­скочив на улицу, он успел оглушить и меня и, быстро пере­скочив через плетень, оказался в огороде, скрываясь в под­солнухах. Я выстрелил трижды и, как мне казалось, первый выстрел был довольно прицельный, но беглец скрылся, а сол­нце опустилось за горизонт.

Постояли мы с товарищем, поговорили и решили доло­жить, что приговор приведен в исполнение, поскольку испол­нение никогда не проверялось. Так что верить надо мужику, который его видел.

- Кстати, видел он его с перевязанной рукой. Совсем как раненого пленного австрийца, - сказал Яков.

И только лет через пятьдесят уже дед Яков узнал, что Перебейко ночью нашел фельдшера Шаляпина, который ему перебинтовал рану и даже скрывал его дней пять в сарае, по­ка его не убедили, что ему надо уходить, ибо рана стала под­живать, о чем поведал сын фельдшера Шаляпина, прожи­вающий в селе Баррикада по соседству с восьмидесятилетним дедом Яковом.

БЕСОВСКАЯ СИЛА

Прошло несколько дней, как наступил новый 1931 год. Стояли рождественские морозы. Писарь Баррикадского сель­ского совета Емельян Тихомиров, мужчина двадцати семи лет, вышел на крыльцо казенного дома, чтобы проветриться и разогнать дрему - сделать перекур, как он любил выра­жаться, хотя табачком не баловался.

Его взору предстали два всадника в гражданской одежде, с ружьями через плечо, а впереди шагал высокий мужчина лет тридцати пяти, в барчатке, покрытой байкой, с поднятым воротником, в старенькой шапке с опущенными ушами, на ногах были сапоги, обмотанные мешковиной, закрепленной шпагатом.

Подъехав к крыльцу, верховые быстро спешились с ло­шадей, стуча зубами от холода.

- Председатель здесь? - спросил один из них.

- Нету, - ответил Емельян.

- А секретарь?

- Я секретарь. Заходите, грейтесь, - стал приглашать
Тихомиров, помогая привязывать лошадей к коновязи.

Зашли в тепло натопленную контору. Сапоги идущего пешком, как железные, стучали по деревянному полу. Одеж­да у путников запарила, в комнате стало туманно, еле видне­лись столы. Ехавшие верхом топали по кабинету взад и впе­ред, стараясь согреться. Шедший пешком, наоборот, присел на лавке и, согнувшись, стал руками растирать ноги, перестуки­вая ими одна об другую, затем развязал обмотки и снова тер. Убедившись, что таким методом их не согреть, он снял сапо­ги и стал руками растирать побелевшие пальцы ног.

Каково же было удивление Емельяна, когда он в сидячем разутом человеке узнал Платона Милашенко, бывшего жите­ля села Георгиевка Полтавского района. Вряд ли узнал его Платон, ибо он был лет на семь старше, хотя и жили в сосед­них селах, но общения было мало, да и кто из старших обра­щал внимание на младших.

Когда немного отогрелись верховые, исчез туман от хо­лодной одежды, один из них спросил:

- Председатель-то будет?

- Должен быть. Ушел на обед, - ответил секретарь. -
Могу сбегать и поторопить.

Дверь отворилась и вошел председатель сельского совета. Он поприветствовал приехавших и сел за стол, не раздеваясь.

- Кулачка вот гоним по месту его бывшего жительства в Полтавский район для суда праведного народного, - сказал один из сопровождающих, обращаясь к председателю. - Надо нас заменить и сопроводить его до Красногорки, а те — до Полтавки.

- Мне звонили, я в курсе дела. Люди занаряжены, сей­час подъедут.

- На первом этапе ликвидации кулачества как класса был отправлен в Кузбас для индустриализации страны. Да еще в передовики выбился, во как замаскировался, - сказал
один из сопровождающих.

- Бывает, - ответил председатель.

- От нас, пролетариев, не спрячешься, все равно найдем. Партия, если уж решила добить кулака, то она слов на ветер не бросает. Милиция не справляется, так вот мы помогаем, — с уверенностью в своей правоте сказал все тот же говорун.

- Как трудно проводить индустриализацию, - тихо и мед­ленно проговорил сопровождаемый.

- Как не трудно, там не на ком ехать, работников не на­берешь, самому надо вкалывать, - сказал председатель совета.

- А я в своем хозяйстве сам вкалывал. У меня работников и в помине не было.

- Там разберутся, может, и правда на тебя кто-нибудь накапал. Но отскребать трудно, - нам лучше перегнуть, чем оставить какую-нибудь гидру на развод. Классовая борьба
обостряется по мере нашего продвижения к светлому буду щему, - говорил товарищ Сталин, - блеснув своими позна­ниями, сказал второй всадник, который до этого молчал.

- Пообедать бы нам, председатель, - тридцать верст от­ мотали на холоде, а во рту ничего не было, - сказал первый верховой.

- Сейчас отправим, и пообедаете, - спокойно сказал председатель.

Емельяну жалко стало своего земляка. Он никогда тру­дяг, умеющих работать, не считал виноватыми.

«Наверняка кормить не будут», - подумал он. Поэтому, покопавшись в своем столе, отломал незаметно кусочек хле­ба, взятого себе на обед, приложил к нему вареное яйцо, за­вернул в обрывок газеты и положил себе в карман, в надежде незаметно передать Платону.

Вошли новые погонщики.

- Собираемся, - сказал сельский голова.

- Платон быстро стал обувать сапоги.

Емельян взял газету, подал Платону и сказал: «Оберни ноги, бумага хорошо греет. Давай помогу, а то будешь здесь целый час наматывать».

И взялся бинтовать сапоги тряпками.

Когда стали выходить, Емельян газетный сверточек с едой втолкнул Платону в карман барчатки и тихо сказал:

- Закусишь в дороге.

А потом еще долго стоял на крыльце, смотрел вслед ухо­дящему человеку, сопровождаемому всадниками, и думал: «И какая бесовская сила заставила наш народ издеваться друг над другом, и пройдет ли эта дурь и осатанелость?».

СНЯТИЕ КРЕСТА

Шел 1932 год - год массового закрытия храмов в право­славной России. Судьба их была неоднозначна. Иные, закры­ваясь, превращались в школы, другие в клубы, третьи под склады, а иные, когда у богоборцев кипела ярость и кружи­лась голова от успехов, просто разрушались.

В селе Ольгино было принято решение оставить все для школы, да она там и располагалась под одной крышей в при­стройке. Оставалось только снять кресты, купола, да изме­нить несколько вывеску, и вместо церковно-приходской шко­ла становилась Ольгинской начальной школой.

Снять кресты и купола дело было нелегкое, да и же­лающих трудновато было найти - оно и понятно, убирать то, чему поклонялись веками наши предки, мог только человек, сумевший быстро перестроиться в своих взглядах, то есть ха­мелеон. Доброволец как-то быстро нашелся. Им оказался Го­луб Вася, двадцатидвухлетний молодой человек, обыкно­венный крестьянский сын, совершенно спокойный, но, оче­видно, в нем загорелся азарт и появилось желание совершить подвиг и показать удаль молодецкую. Наш герой залез на крышу храма, остановился возле стояка, несколько раз по­плевал в руки и спокойно, уверенно стал перехватывать ру­ками и, прижимаясь коленями, подниматься вверх. Добрав­шись до креста, он перевел дух и, собравшись с силами, вы­дернул крест и сбросил его вниз. Затем медленно опустился на крышу и, воспользовавшись лестницей, предстал перед стоящими обывателями.

Каково же было удивление ротозеев, когда перед ними предстал совершенно другой человек: лицо его было блед­ным как белая стена, руки дрожали, глаза выражали испуг; он как-то неестественно улыбнулся, осмотрев толпу, и прошеп­тал: -Тяжело.

- Пойду домой, отдохну, - сказал молодец и медленно,
едва переступая ногами, пошел в сторону своей землянки.

Толпа зевак молча расходилась каждый со своими мыс­лями. Никто не взялся комментировать случившееся. И только бабка Петренчиха тихо прошепелявила: — Побелел наш сизый голубочек, - и, помолчав, добавила. - Бог шельму метит.

Дома Васятку не узнали. «Василь, ишто с тобой случи­лась», - с белорусским акцентом спросила мать.

- Потом расскажу, - еле шевеля языком проговорил храбрец и свалился на кровать.

- На, попей холодной водицы, - подавая стакан с водой сказала мать.

Василий, дрожащей рукой взял стакан, глотнул пару раз и молча снова опустился в постель.

Утром по деревне пополз слух, что наш герой спокойно, медленно угасая, к утру скончался.

Утром родители упрашивали дьячка отпеть Василя в этой же церкви, но он кое-как согласился это сделать только на дому. Служба прошла спокойно, без лишних слов, и наш герой был достойно похоронен по православному обычаю. Но его подвиг в истории села не был увековечен, да и вряд ли кто помнит его имя - Василий Иванович Голуб.

КАК ЭТО БЫЛО

Лето 1933 года подходило к концу. На отдельных бере­зах, особенно стоящих на опушках колков, стали реденько появляться маленькие свисающие кисточки, с пожелтевшими листьями - предвестник осени в сибирских лесах.

Не была чужда эта природа и инструктору Исилькульского райкома ВКП(б) Цветкову и председателю Ксеньевского сельского совета Деркачу. Они во второй половине дня возвращались с заседания Бюро райкома ВКП(б), на котором уже третий раз обсуждались за недопустимость промедления и плохую идейно-политическую работу с населением по окончательной ликвидации церкви. И уже грозили сделать со­ответствующие выводы, если они дело не доведут до конца.

Уже и батюшка был арестован за антисоветскую дея­тельность и отправлен в места «не столь отдаленные», и служ­бу было некому вести, да вот беда, десяток старушек сняли все иконы и растащили по домам с целью их сохранения. А ра­бота считалась выполненной, если бы иконы были изъяты и сданы в район.

Возвратившись в село, Цветков долго обсуждал на своем треугольнике, как выполнить это ответственное поручение. В треугольник, кроме Цветкова, входили председатель сель­ского совета Деркач и секретарь Носков Василий Макарович. Они знали, у каких бабушек находятся иконы, и решили пой­ти на прямой обман. Обойдя все дворы, где были спрятаны иконы, объявили: церковь будет работать, поскольку много протестующих, и необходимо срочно все иконы повесить на свои места. Они не стали их собирать, а очень вежливо по­просили самих снести и развесить по своим местам. Бабушки поверили, и к вечеру все святые лики были на местах.

На второй день, ранним утром Цветков, Деркач и Нос­ков устроили в храме погром, Цветков снимал иконы и бро­сал тыльной стороной на пол, а Носков топтал своими сапо­жищами лики святых, разбивая стекла.

К половине дня вокруг храма собралось десятка два ста­рушек да примерно столько же зевак. Зеваки, постояв, по­молчав в скорбной позе, расходились по домам. Вновь про­ходящие тоже задерживались ненадолго, а старушки, хотя и редко, но отпускали в адрес вандалов-богоборцев упреки и обзывали их обманщиками, и грозили пожаловаться на них как на разбойников, думая, что власти им помогут и накажут лиходеев.

Погромщики, сделав основное дело, приступили к сня­тию креста. Долго искали добровольца, обращаясь к мужской части населения, но все отказывались, ссылаясь на известные только каждому из них причины.

Доброволец нашелся только в комсомольской организа­ции - это семнадцатилетняя Варвара Дворная. Она всегда была активной и, как говорили товарищи, готова показать себя в любом деле. Варя была предварительно проинструк­тирована Носковым и, взобравшись на крышу, поплевала в ладоши и стала подниматься вверх по стояку. Зеваки молча смотрели, а старушки потихоньку бранились и грозили божь­ей карой. Она, хотя и с большим трудом, но добралась до вершины стояка, перевела дух, и ей оставалось только под­нять крест из углубления, а для этого надо было держаться одной рукой, а второй поднимать крест. Только она взялась правой рукой за крест и поднатужилась его поднять вверх, от сильного напряжения у нее не выдержал сфинктер прямой кишки, и каловая масса поползла по ее голяшкам. Она чуть не сорвалась.

Бабушки громко зашумели, а одна из них громко закри­чала: «Дыбиться люди, Варька обысралась, оцэ вам божья кара».

Варе ничего не оставалось, как стараться благополучно спуститься, что она и сделала, а, приземлившись, не глядя на людей, направилась в сторону дома.

Крест был снят только через пару часов вместе со стоя­ком. Эту функцию выполнила пара волов и длинная веревка, накинутая на основание стояка.

Хотя Варя Дворная и не выполнила партийное меро­приятие, но ее «подвиг» не остался незамеченным. Через ме­сяц она, не без подсказки сверху, была назначена весовщиком на току по приемке зерна, но, очевидно, по молодости или генетической предрасположенности заворовалась, и была осуждена на шесть лет тюремного заключения. После одсид-ки вернулась в Ксеньевку и снова заворовалась, и опять же на зерне, и опять дали тюремный срок, и больше она не появля­лась на ксеньевских горизонтах.

Читатель вправе задать вопрос о старушках. Они сумели написать жалобу в райком ВКП (б) о вандализме Цветкова, Деркача и Носкова, и добились, что возглавлявшего погром храма Цветкова судили за недозволенные приемы при ликви­дации храма и приговорили его к двум годам тюремного за­ключения, а через два дня после суда он сидел в Омской тюрьме... в должности ее начальника. Носков на суде высту­пал в качестве свидетеля, но после этого события почему-то заболел и через два года умер, хотя ему едва перевалило за тридцать лет. Деркач остался при своей должности.

Такими кадрами, которые были готовы выполнить лю­бые постановления, ВКП (б) не разбрасывалась.

ПОДСУДИМЫЙ

Закончилась посевная в только что организованном кол­хозе «Обновленная земля», но люди продолжали суетиться по деревушке, появляясь со своих хуторов, разбросанных по округе на три-пять верст, как бы ожидая чего-то нового, ка­кой-то сенсации. Ежедневно в деревне были уполномочен­ные, и каждый сообщал что-то новое. Вот и сегодня приехал работник милиции с пистолетом в кобуре и расхаживал в кан­торе, часто передвигая кобуру по ремню с одного места на другое, демонстрируя свою силу и исключительность.

Каково же было удивление хуторян, когда они узнали, что вызывался в контору восьмидесятилетний Николенко Иван Герасимович. С него была взята подписка о невыезде, и на вторую половину дня уже назначен суд.

- За что его будут судить? - спрашивали многие в недо­умении.

Живет один в старенькой землянке, имеет всего одну ко­ровенку, слеповат и глуховат. В колхоз пока не вступил, да ему не с чем и вступать, да кому он там нужен?

Людскому любопытству не было конца. Что же мог на­творить этот немощный дед?

К половине дня подъехал прокурор, судья и еще двое; конторка наполнилась любопытными, Яшка-счетовод дога­дывался: деда привлекают за старые «грехи». Ибо это тот самый Николенко, который десять лет назад, в 1920 году, отдал свое имение государству, и на его базе был основан овцевод­ческий совхоз за номером шестнадцать, что в шести километ­рах за станцией Кухарево, в Москаленском районе. И не ошибся.

Прокурор зачитал обвинительное заключение, в котором говорилось, что он, помещик Николенко, нещадно эксплуати­ровал рабочих, высасывая все соки из трудового народа при очень низкой оплате труда, не забыв упомянуть об эксплуа­тации детей и подростков за половинную плату.

Перед судом стоял почти двухметровый дед с седой, рас­трепанной шевелюрой, большой пышной бородой, широкий в плечах. Все говорило о когда-то былой его силе. На нем была грязная синяя рубашка, засаленный пиджачишко, зала­танные брюки и большие валенки на ногах. Он напрягал зре­ние и слух, стараясь уловить каждое сказанное слово. Лицо его скорее выражало удивление, нежели испуг.

Судья предложил ему рассказать о его преступлениях. Дед, не торопясь, поднялся и начал свой рассказ.

Жили мы в Растовской области, своей земли не имели. Жилось тяжело - одолевала бедность. Нарожали пятерых де­тей - три сына и две дочери. Надо было думать, как жить дальше. Открыл я у себя на дому постоялый двор. Всегда бы­ло многолюдно, а во дворе полно обозников. Лошадей кор­мили овсом, он рассыпался по двору, а чтобы не пропадал, я купил пять овцематок. Они, подбирая овес и сено с земли, всегда были сыты и давали по два окота в год. За три года моя отара выросла до пятидесяти голов и в летний период содержалась на общественн