– Там – военный лагерь Алленби, а вот там, возможно, видны огни кварталов Тальпиот или Арнона. И если снова вспыхнут арабские беспорядки, положение их будет не из легких. Не говоря уже о настоящей войне.
*
Мы отправлялись в путь после обеда, в час, когда город прячется за закрытыми ставнями и жалюзи, целиком погружаясь в послеобеденную субботнюю дрему. Мертвая тишина разливается по улицам и дворам, меж каменными домами и навесами из жести, прилепившимися к ним. Кажется, будто весь Иерусалим заключен внутрь прозрачного стеклянного шара.
Мы пересекали улицу Геула, вступали в лабиринт переулочков обветшавшего ультраортодоксального района в верховьях квартала Ахва, подныривали под бельевые веревки с развешанными на них черными, белыми, желтыми одеждами, проходили мимо ржавых железных перил, огораживающих захламленные веранды, а также и лестницы‑переходы, по которым нам приходилось взбираться на улице Зихрон Моше. Эта улица всегда была окутана облаком запахов от кушаний, что готовили бедняки из ашкеназской общины: чолнт, борщ (это блюдо так и называлось – по‑русски), жареный лук, чеснок, квашеная капуста… Далее наш путь проходил по улице Невиим. Ни одной живой души не было видно на субботних улицах Иерусалима в два часа дня пополудни. Свернув с Невиим, мы спускались по улице Штраус, вечно погруженной в полумрак, создаваемый кронами огромных древних сосен, и шли дальше в тени двух стен. Отсюда начиналась стена из серого, поросшего травой камня, ограждавшая протестантскую больницу сестер‑дьяконесс, затем тянулся тяжелый мрачный каменный забор больницы Бикур‑Холим с символами двенадцати колен Израилевых, выбитых на великолепных медных дверях главного входа. Эхо запахов – лекарств, старости, острого раствора лизола, – исходящих от этих лечебных заведений, отдавалось по всей округе. Затем мы пересекали улицу Яффо возле прославленного магазина одежды, который назывался «Мааян‑штуб», и задерживались на минуту у витрины книжного магазина «Ахиасаф», чтобы папа мог жадными глазами пожирать разнообразные, выставленные там ивритские книги. Далее мы шли вдоль всей улицы Кинг Джордж, минуя роскошные магазины, кафе с высоко подвешенными люстрами, богатые торговые заведения. Все было пусто. Закрыто по случаю субботы, но витрины, хоть и забранные железными решетками, подмигивали нам, соблазняли чарами иных миров, мерцанием дальних континентов, дыханием ярко освещенных шумных городов, расположенных на берегах больших рек. Там, в этих городах – элегантные дамы и спокойные, утонченные, богатые мужчины, которым не приходится жить среди беспорядков, несчастий, напастей, которые не знают стесненных обстоятельств, у них всего вдоволь, им не приходится думать о каждой копейке, они свободны от законов, которые установили для себя первопроходцы и волонтеры, созидающие Эрец‑Исраэль, свободны от таких наказаний, как «выкуп за ишув», больничные кассы, продовольственные и промтоварные карточки… Сидят они себе в глубине своих уютных домов, над черепичными крышами которых тянутся вверх трубы, или в своих просторных, устланных коврами квартирах, расположенных в больших домах с новейшим оборудованием, где привратник в голубой униформе приставлен к лифту, и горничные, повара, экономки прислуживают этим дамам и господам, которые живут в свое удовольствие, воистину наслаждаясь жизнью. Не то, что мы здесь.
*
Здесь, на улице Кинг Джордж, и в Рехавии, заселенной выходцами из Германии (которых у нас прозвали «йеке), и в богатом греческо‑арабском квартале Талбие разлилась в этот час иная тишина, не похожая на тишину субботнего полдня в тесных, запущенных переулочках ортодоксальных евреев‑ашкеназов. Иная тишина, подстрекающая, раздражающая, скрывающая в себе некую тайну, нависала над улицей Кинг Джордж, пустынной в субботу в половине третьего. Это была «заграничная», и в самом деле, «британская» тишина, ибо улица Кинг Джордж – и не только потому, что носила имя английского короля, – представлялась мне в детстве чем‑то вроде ответвления удивительного города Лондона из кинофильмов: в нем были ряды высоких домов, официальные здания, всем своим видом свидетельствующие о почете и богатстве, тянулись по обеим сторонам улицы, в этот стройный ряд единообразных фасадов не врывались убогие дворы, пораженные запустением, как коростой, заросшие хламом и мусором, отделяющие один дом от другого, как в наших кварталах. Здесь, на улице Кинг Джордж, не было обваливающихся балконов и изношенных жалюзи, делающих окна похожими на разверстый беззубый старческий рот. В эти окна нищеты мог заглянуть любой прохожий, и ему открывалось все скудное содержимое дома: латаные‑перелатанные покрывала, кричаще‑пестрое тряпье, нагромождение сбившейся в тесноте мебели, закопченные сковородки, покрытая плесенью глиняная посуда, прогнутые эмалированные кастрюли, всевозможные жестяные банки и баночки, тронутые ржавчиной… По обеим сторонам улицы Кинг Джордж тянулся единый фасад – при галстуке, надменный и в то же время скромный. Его двери, карнизы, окна с кружевными шторами – все твердило о богатстве, уважении, превосходных тканях, мягких коврах, изысканной посуде, сдержанных голосах и утонченных манерах.
У входа в дома прикреплены были таблички черного стекла с названиями адвокатских контор, именами врачей, нотариусов, посредников, аккредитованных представителей почтенных иностранных фирм.
Наш путь лежал мимо сиротского дома «Талита куми» (Папа любил объяснять нам, что значит это название, ссылаясь при этом на Евангелие от Марка, где сказано: «девица, тебе говорю, встань», – словно не объяснял это уже и две недели, и два месяца тому назад, а мама любила говорить ему: «Хватит Арье, мы это уже слышали, еще немного и от всех твоих объяснений будет не «талита куми», а «талита нуми» (не «девица, встань», а «девица, усни»). Мы проходили мимо «ямы Шибера», огромной ямы, выкопанной под фундамент дома, который собирался построить подрядчик Шибер, да так и не построил; мимо дома Фрумина, который в будущем станет временным пристанищем для нашего Кнесета; мимо скругленного фасада Дома ступеней, обещающего всем своим посетителям встречу с чарующей и суровой красотой, педантичной и экономной красотой, отражающей вкусы выходцев из Германии.
Бывало, мы задерживались на минуту, чтобы взглянуть на стены Старого города, поднимающиеся за мусульманским кладбищем Мамила, и, торопя друг друга («Уже без четверти три! А путь еще долог!»), шли дальше – мимо синагоги «Ишурун», мимо полукруглой площади перед зданиями Еврейского агентства (Папа при этом объяснял мне, понизив голос, с великим почтением, будто открывая государственные тайны: «Здесь работает наше правительство, доктор Хаим Вейцман, Элиэзер Каплан, Моше Шерток, а иногда – даже сам Давид Бен‑Гурион. Тут бьется сердце еврейской власти! Как жаль, что это правительство недостаточно настойчиво!» И дальше он объяснял мне, что такое «теневое правительство», и пытался предвидеть, как все будет у нас в скором времени, когда британцы, в конце концов, уберутся восвояси: «По‑хорошему или по‑плохому, но они уйдут!»)
Продолжая свой путь, мы спускались к зданию «Терра Санта». (В этом здании отец проработал около десяти лет после Войны за Независимость. Тогда Иерусалим оказался в осаде, и дорога в университетские здания на горе Скопус была отрезана. Отдел периодической печати Национальной и Университетской библиотеки нашел временное прибежище в углу на третьем этаже здания «Терра Санта»).
Отсюда мы шли примерно десять минут до дома Давида, здания со скругленным фасадом, за которым обрывался город. Тут начинались пустые поля, тянувшиеся до железнодорожной станции Эмек Рафаим. Слева виднелись крылья ветряной мельницы в квартале Ямин Моше, а выше, справа, по склону холма последние дома Талбие. Мы не говорили об этом, но какая‑то напряженность сковывала нас, когда выходили мы за пределы города, словно пересекали невидимый пограничный кордон и вступали в пределы чужой земли.
Чуть позднее трех мы проходили по дороге, пролегавшей между развалинами старинного турецкого постоялого двора «Хан», шотландской церковью, возвышавшейся на холме, и запертым железнодорожным вокзалом. Здесь царил иной свет, приглушенный облаками и древним мхом. Это место внезапно напомнило маме мусульманско‑балканский переулок на окраине местечка в Западной Украине, где она жила когда‑то. Папа же начинал рассказывать о Иерусалиме времен Турецкого владычества, о притеснениях, чинимых Джемаль‑пашой, об отрубленных головах, о наказаниях палочными ударами. Все это совершалось на глазах любопытствующей черни, собиравшейся здесь, на мощеной площади перед железнодорожным вокзалом, который, построил в конце девятнадцатого века, получив концессию от Оттоманской империи, иерусалимский еврей по имени Иосеф бей Навон.
*
От привокзальной площади мы продолжали свой путь по Хевронской дороге, оставили позади укрепленные строения, где размещалась британская мандатная администрация, миновали площадку с цистернами, над оградой которой возвышалась вывеска – широкий щит с надписью на трех языках. Если перевести с иврита, слова были такими: «И восстань, глупец». Папа всегда усмехался: что же это за глупец, которого надпись призывает восстать? И не дожидаясь моего ответа, отвечал сам себе: «Это не векум авиль (восстань, глупец), а английское выражение вакуум ойл (масло в герметичной цистерне), но на иврите и то, и другое пишется одинаково, и все дело лишь в том, как расставить диакритические знаки, так называемую огласовку, – под или над буквами». И добавлял: «Вот перед нами еще одно свидетельство того, что воистину настало время ввести, наконец‑то, в несчастное еврейское правописание самые решительные исправления в современном европейском духе: ввести у нас гласные, которые регулируют произношение. Как, скажем, дорожная полиция регулирует движение. Кстати, на паровозах королевской железной дороги принято писать “inflammable” (воспламеняющийся), а на чиновничьем иврите британской мандатной администрации предупреждают: «Может воодушевиться» – не более и не менее! – поскольку «воодушевление» на иврите имеет в своей основе слово «пламя».
Слева от нас ветвились крутые улочки, ведущие в арабский квартал Абу‑Тор, а справа притягивали к себе переулки и переулочки Немецкой колонии. Безмятежная баварская деревня, наполненная чириканьем птиц, собачьим лаем и петушиными криками. Есть там и голубятни. Среди кипарисов и сосен проглядывают красные черепичные крыши, множество дворов окружены каменными стенами и затенены густыми кронами. В каждом доме – чердак, а во дворе погреб, где хранятся продукты. Упоминание о погребе и чердаке вызывало щемящую тоску в сердце каждого, кто родился в тех местах, где трудно встретить человека, у которого бы не было темного погреба под ногами, полутемного чердака над головой, кладовки, комода, сундука, стенных часов и колодца с журавлем во дворе.
Мы шли дальше по Хевронской дороге, спускающейся к югу, вдоль больших домов из розового тесаного камня, в которых жили богатые землевладельцы‑эфенди и арабы‑христиане – люди свободных профессий, высшие чиновники британской администрации, члены Высшего арабского Совета: Мурдум‑бей аль‑Матнауи, хадж Рашд аль‑Афифи, доктор Эмиль Адуан аль‑Бустани, адвокат Генри Таувиль Тутах и другие богачи из квартала Бака. Здесь все магазины были открыты, а из кафе доносились смех и звуки музыки, словно оставили мы субботу позади, за воображаемой стеной, преградившей ей дорогу где‑то там, между Ямин Моше и странноприимным домом при Шотландской церкви.
На широком тротуаре, в тени двух старых сосен, перед одним из кафе сидели на низеньких плетеных табуретках вокруг низкого деревянного столика трое или четверо немолодых господина. На них были коричневые костюмы, и у каждого – позолоченная цепь, прикрепленная к петле, в которую вдевается брючный ремень, описывающая некую дугу по брюху и скрывающаяся в кармане. Эти господа пили чай из толстых стеклянных стаканов, либо прихлебывали крепкий кофе из красивых чашечек, бросая игральные кости и двигая фишки на доске, которая лежала перед ними. Папа приветствовал их по‑арабски, который в его устах слегка походил на русский. Господа умолкали на мгновение, глядели на него со сдержанным удивлением, один из них бормотал какие‑то неясные слова, возможно, даже всего лишь одно слово, а возможно, и в самом деле отвечал приветствием на наши приветствия.
В половине четвертого мы проходили мимо забора из колючей проволоки лагеря Алленби, оплота британской власти в южном Иерусалиме.
Много раз я преодолевал эти стены, захватывал, заставлял капитулировать, полностью очищал этот лагерь и поднимал над ним еврейский стяг победы – когда играл на своей циновке. Именно отсюда, от лагеря Алленби, захваченного нашими силами, благодаря внезапному ночному удару, я продолжал свое наступательное движение прямо к сердцу чужеземной власти, посылая группы бойцов‑коммандос к ограждениям Дворца Наместника на Горе Дурного совета, где пребывал британский верховный комиссар, поставленный английской короной над Эрец‑Исраэль. И мои еврейские батальоны вновь и вновь блестящим маневром брали вражеские силы в клещи, бронированная колонна прорывалась ко Дворцу Наместника с запада, после захвата лагеря Алленби, в то время, как «клещи» неожиданно замыкались с востока, с восточных пустынных выжженных холмов, являющихся преддверьем Иудейской пустыни.
Когда мне было чуть более восьми, в последний год британского мандата, я с товарищами, посвященными в тайну, построил на заднем дворе нашего дома устрашающую ракету. Эту ракету мы собирались нацелить на Букингемский дворец в Лондоне (в коллекции карт моего отца я нашел подробную карту центра Лондона).
На отцовской пишущей машинке я отстукал весьма вежливый ультиматум его королевскому величеству королю Англии досточтимому Георгу Шестому из дома Виндзоров (писал я на иврите, но у него наверняка найдется там переводчик): если не уйдете с нашей земли в течение, самое большее, шести месяцев, то наш Судный день превратится в День Суда над всей великой Британией. Но этот проект так и не был реализован, поскольку нам не удалось разработать сверхточное наводящее устройство (мы собирались попасть в Букингемский дворец, но ни в коем случае не навредить случайно оказавшимся там простым, ни в чем не повинным англичанам), а еще потому, что возникли трудности с производством горючего для нашей ракеты, горючего, способного доставить ее от улицы Амос, угол улицы Овадия, в квартале Керем Авраам до цели, находящейся в сердце Лондона.
Мы все еще разрабатывали технологию нашей ракеты, когда англичане быстро сообразили и в спешном порядке покинули нашу землю. Таким образом, Лондон был спасен от взрыва моего национального гнева и от мощного удара моей ракеты, которая была собрана из старых деталей выброшенного на свалку холодильника и останков допотопного велосипеда.
*
Около четырех часов мы сворачивали влево с Хевронской дороги и вступали в квартал Тальпиот. Мы шли по тенистым кипарисовым аллеям, в которых шелестел западный легкий ветерок, слагая мелодию, обволакивавшую меня изумлением, кротостью, благоговением. Тальпиот тех лет был тихой окраиной, за которой начиналась Иудейская пустыня. Этот квартал с его садами и лужайками лежал вдали от центра города, от шумных торговых предприятий. В его планировке использовались тенденции застройки благоустроенных жилых районов центрально‑европейских городов, районов, предназначенных для спокойной жизни ученых, врачей, писателей и мыслителей. По обеим сторонам улицы стояли симпатичные небольшие одноэтажные дома, окруженные красивыми декоративными лужайками, и в каждом из таких домов – так это представлялось нам, людям скромного достатка, – жил в покое и размышлениях великий исследователь или ученый с мировым именем, как наш дядя Иосеф, которому Бог не послал сыновей, но чье доброе имя известно было по всей нашей земле. И даже в далеких странах были переведены его труды – к вящей славе мудрости и науки.
Мы сворачивали направо, поднимались по улице Коре ха‑дорот до небольшой сосновой рощицы, а там – налево, и вот мы уже перед домом дяди Иосефа. Мама, бывало, говорила: «Сейчас только без десяти четыре, быть может, они все еще отдыхают? Почему бы нам не посидеть пару минут спокойно и не подождать здесь, на скамеечке в палисаднике?» А иногда она говорила так: «Сегодня мы чуть‑чуть опоздали, уже четверть пятого, и самовар там уже, конечно, кипит, и тетя Ципора уже разложила фрукты на подносе…»
Две вашингтонские пальмы возвышались, как два стража, по обеим сторонам калитки, а дальше начиналась мощеная дорожка, справа и слева от которой живой изгородью тянулись заросли туи. Тропинка эта вела от калитки к широкой лестнице, по которой мы поднимались на веранду и шли до входной двери, над которой старинным еврейским «квадратным письмом» на красивой медной дощечке был выгравирован девиз дяди Иосефа: «Иудаизм и человечность».
На самой двери тоже была медная дощечка, чуть поменьше, но более блестящая, на которой выгравировано на иврите и английском:
ПРОФЕССОР ДОКТОР ИОСЕФ КЛАУЗНЕР
А под табличкой на небольшой записочке, прикрепленной к двери кнопкой, было написано округлым почерком тети Ципоры:
Будьте любезны, избегайте визитов между двумя и четырьмя часами пополудни. Спасибо.
У же в прихожей охватывало меня благоговейное изумление. Казалось, душа сама просила: сними обувь и войди в носках, на цыпочках, едва дыша, с закрытым ртом, как и подобает вежливому человеку.
Кроме вешалки из коричневого дерева, раскинувшей свои ветви в разные стороны у самого входа, кроме небольшого настенного зеркала и тканого темного ковра, не было в прихожей ни одной свободной пяди, не занятой рядами книг: полки, полки от пола и до высокого потолка, а на них книги на разных языках (буквы некоторых из них я не встречал прежде), книги, поставленные вертикально, и книги, уложенные поверх стоящих… Иностранные книги, толстые и богато украшенные, живущие вольготной жизнью, и другие, чья жизнь нелегка – они глядят на тебя из тесноты, они сжаты и уложены так плотно, словно беженцы на нарах, заполнявшие до отказа те суденышки, на которых тайно перевозили в Эрец‑Исраэль нелегальных репатриантов‑евреев, уцелевших в Катастрофе… Книги тяжелые, почтенные, в кожаных переплетах, и книги легкие, в бумажных непрочных обложках, книги‑богачи, роскошные и тучные, и книги‑бедняки, поблекшие и потертые, а между ними, вокруг них, за ними еще огромное количество книжечек, брошюр, журналов всех видов и толков – так шумливый, пропотевший сброд толпится на окраинах площадей и рынков.
В прихожей было единственное окно, похожее на оконце в келье монаха‑отшельника, забранное железными решетками, глядевшее на исполненные меланхолии кусты в саду. Здесь нас, как и других своих гостей, встречала тетя Ципора, симпатичная старая женщина, со светлым лицом и широкими бедрами, очень‑очень «русская», в коричневом платье и черном платке, накинутом на плечи, с седыми волосами, стянутыми на затылке и свернутыми в маленький клубочек. Щеки ее одна за другой подставлены тебе для поцелуя, круглое и доброе лицо улыбается тебе с любовью. Она всегда первая спрашивает о здоровье, но чаще всего, не дожидаясь ответа, прямо на пороге сообщает тебе о том, как поживает наш дорогой Иосеф: о том, что он снова всю ночь не сомкнул глаз, или о том, что желудок его, наконец‑то, вновь в норме после долгого расстройства, или о том, что получил он замечательное письмо из Пенсильвании от очень‑очень известного профессора, что камни в желчном пузыре делают его жизнь невыносимой, что он должен до завтра завершить большую статью для журнала «Мецуда», выходящего под редакцией Ш. Равидовича, что и на этот раз дядя Иосеф решил сдержаться и не отвечать на тяжкую обиду, нанесенную ему Ицхаком Зильбершлагом, или, напротив, твердо намерен воздать сторицей наглому хулителю, одному из этих заправил шайки «Брит шалом».
После этой сжатой сводки новостей тетя Ципора, любезно улыбаясь, приглашала нас следовать за ней, дабы мы предстали перед самим дядей:
– Иосеф ждет вас в комнате, где он обычно отдыхает, – восторженно возвещала она.
Или:
– Иосеф уже в гостиной, и с ним сидят там господин Крупник, супруги Натаниягу, господин Ионичман, супруги Шохетман. Остальные уважаемые гости скоро прибудут.
А иногда тетя Ципора говорила:
– Еще и шести не было, как с утра закрылся он в своем кабинете, даже завтрак я подала ему туда, но ничего, ничего, вы войдите к нему сейчас, войдите, войдите, пожалуйста, он будет рад, он ведь всегда так рад вам. И я тоже буду рада, хорошо бы ему немного прерваться, пусть чуточку отдохнет, ведь он все больше и больше не щадит свое здоровье. Совсем себя не бережет!
*
В прихожую выходили две двери: одна, застекленная, украшенная резными цветами, вела в гостиную. Вторая, тяжелая и темная, строгая и суровая, вводила нас в рабочий кабинет профессора, или «библиотеку», как иногда называли эту комнату.
Рабочий кабинет дяди Иосефа представлялся мне в детстве неким залом в храме мудрости: более двадцати пяти тысяч томов, как шепнул мне однажды папа, составляли личную библиотеку дяди Иосеф. Там были и редкие книги, очень ценные, в том числе и рукописи великих основателей нашей литературы, наших поэтов, первые издания с личными посвящениями авторов. Находились там и книги, которые с невероятными ухищрениями были вывезены из советской Одессы и доставлены сюда окольными путями. Среди них библиографические ценности, редкие и уникальные, – и светская литература, и религиозная, включая почти полную сокровищницу мудрости еврейского народа, и лучшие книги народов мира. Некоторые из них купил дядя Иосеф в Одессе, некоторые приобрел в Гейдельберге или Париже, что‑то нашел в Лозанне, что‑то отыскал в Берлине и Варшаве, что‑то заказал в Америке. Хранились на его полках и такие издания, которые нигде не сыскать, разве что в библиотеке Ватикана. Здесь были книги на иврите и арамейском, на сирийском и греческом (новом и древнем), на латинском, санскрите, средневековом арабском, на русском, английском, испанском, польском, французском, итальянском и многих других языках и наречьях, чьи названия я никогда и не слышал, например, такие, как угаритский, словенский, хананейско‑мальтийский, церковно‑славянский.
Что‑то суровое и аскетическое было в этой комнате, служившей библиотекой: прямые черные линии множества полок, расположившихся здесь от пола и до высокого потолка, нависающих также и над дверной притолокой, и над окнами, какое‑то молчаливое величие, педантичное, торжественное, не признающее ни смеха, ни легкомыслия. Это величие довлело над всеми, даже над самим дядей Иосефом, заставляя говорить тут всегда шепотом.
Запах гигантской дядиной библиотеки будет сопровождать меня всю мою жизнь: насыщенный пылью, возбуждающий аромат тайной мудрости, дыхание молчаливой, замкнутой жизни, посвященной познанию, – жизни монаха‑отшельника. Суровым безмолвием потустороннего мира веет из этих глубин знания, что‑то взволнованно нашептывают губы мертвых мудрецов, изливаются сокровенные думы сочинителей, почивших во прахе, с ласковой прохладой касаются нас несбывшиеся желания прежних поколений.
Отсюда, из рабочего кабинета, из трех узких высоких окон с темными шторами открывался вид на печальный, немного запущенный сад, прямо за оградой которого простирались безжизненные пространства Иудейской пустыни, ее скалистые склоны, которые, постепенно снижаясь, волна за волной катились к Мертвому морю. Перешептывающиеся друг с другом высокие кипарисы и сосны окружали сад, между деревьями там и сям цвели олеандры, неухоженные розовые кусты, зеленели одичавшие травы, запорошенные пылью деревца туи, там были серые гравиевые дорожки, садовый стол, сработанный из дерева, загнивающего под обильными зимними дождями, и еще один старый куст – наполовину засохшая, изогнувшаяся китайская сирень. Даже летом, даже в дни, когда налетает из пустыни знойный ветер – хамсин, было что‑то зимне‑русское, что‑ то удручающее в этом саде. Бездетные дядя Иосеф и тетя Ципора подкармливали в нем окрестных котов оставшейся на кухне едой, но никогда не видел я, чтобы они гуляли по саду, или сидели на одной из двух его выцветших скамеек вечерами, когда ветерок приносит прохладу.
Только я бродил по этому саду в одиночестве по субботам, после обеда, сбежав от скуки ученейших бесед, которые велись в гостиной. Я охотился на тигров в зарослях кустов, вел раскопки среди камней, надеясь найти спрятанные древние рукописи, и мечтал о том, как будут захвачены и падут под натиском моих боевых колонн выжженные холмы за забором.
Все четыре высокие и широкие стены библиотеки были от края и до края заставлены книжными богатствами. Книги стояли, плотно прижавшись друг к другу, но расставлены были в образцовом порядке – ряд за рядом выстраивались тома в синих, серых, зеленых переплетах, с золотым и серебряным тиснением. В некоторых местах из‑за тесноты два ряда книг – один за спиной другого – вынуждены были ютиться на одной, до предела перегруженной полке. И были там блоки готических букв, замысловатых, как башенки замков, и были там священные еврейские тексты, издания Гемары и Мишны, книги религиозных законов иудаизма, молитвенники, собрания мидрашей, сказаний и притч. И были там стеллаж ивритской Испании, и стеллаж Италии, и целый раздел, где были собраны книги из Берлина и других мест, где процветало движение Хаскала. Огромные пространства были отданы Израилю, достижениям лучших его умов и его истории. История древнего Востока, Греции, Рима, история Средних веков, история раннего христианства и христианства новейших времен… Всевозможнейшие исследования в области языческих культур, религий Азии, книги мудрецов ислама… Целая стена посвящена истории еврейского народа – от древности до наших дней… И были обширные славянские области, казавшиеся мне туманными, и территории греческие, и серо‑коричневые регионы скоросшивателей и картонных папок, заполненных авторскими оттисками и рукописями. Даже крошечного пространства на стенах не осталось свободным, даже на полу примостились десятки книг, некоторые из них открыты, лежат обложками кверху, иные – со множеством маленьких закладок, а некоторые сгрудились там и сям, как перепуганные стада овечек, на двух‑трех стульях с высокими спинками, предназначенных для гостей, часть книг навалена на подоконники. Черная лестница вела к верхним полкам, упиравшимся в высокий потолок. Эту лестницу с помощью металлических рельсов можно было передвигать по всему пространству, вдоль и поперек, и порой я даже получал разрешение покатать с превеликой осторожностью эту лестницу на ее резиновых колесиках из конца в конец, от одной секции с книгами до другой – по всему пространству библиотеки.
Не было здесь ни единой картины, ни цветочной вазы, ни какого‑нибудь уголка с изящными безделушками. Только книги. Книги и тишина, заполнявшая всю комнату, и чудесный, насыщенный запах – кожаных переплетов, пожелтевших листов, застаревшего переплетного клея, легкой сырости, странно напоминавшей о морских водорослях, – запах мудрости, учености, тайн и пыли.
В центре библиотеки, словно огромный темный эсминец, который бросил якорь посреди залива, окаймленного горами, стоял рабочий стол профессора Клаузнера. Стол был загроможден высоченными пирамидами из томов энциклопедий и словарей, стопками тетрадей и блокнотов, ручками всевозможных цветов и калибров – синими, черными, красными, карандашами, стиральными резинками, чернильницами, запасами скрепок, булавок, листами, брошюрами, записками, карточками, коричневыми и белыми конвертами, а также конвертами с разноцветными марками, бывшими предметом моего вожделения. Раскрытые тома на иностранных языках лежали поверх раскрытых книг на иврите, и среди них были рассеяны листки, вырванные из блокнота, исписанные дядиным почерком, похожим на сплетения паутины, в которой словно мертвые раздувшиеся мухи запутались многочисленные зачеркивания и исправления. Повсюду разбросаны маленькие записочки. А поверх всего, словно паря над этим хаосом, возлежат на стопке книг дядины очки в золотой оправе. Вторые очки, в черной оправе, лежат на вершине другого книжного холма, на вспомогательной маленькой тележке, примостившейся рядом с дядиным стулом, а третьи, подглядывают за тобой, устроившись среди страниц открытого журнала на небольшой тумбочке рядом с темной кушеткой.
На этой кушетке, свернувшись, как плод в материнском чреве, укрытый по самые плечи легким вязаным шерстяным одеялом, которое своими красно‑зелеными клетками напоминало юбку шотландского стрелка, лежал сам дядя Иосеф. Без очков лицо его выглядело детским, был он худым и щуплым, словно мальчик, в его коричневых миндалевидных глазах таились и веселье, и грусть. Он слабо помахал нам своей бледной до прозрачности рукой, улыбнулся (бледно‑розовые губы мелькнули сквозь седые усы над аккуратной белой бородкой) и произнес нечто вроде:
– Заходите, пожалуйста, мои дорогие, заходите, заходите…
(На самом деле, мы уже зашли, уже стояли перед ним, но все еще были рядом с дверью и стояли, тесно прижавшись друг к другу, – мои мама, папа и я, – словно маленькое стадо, заблудившееся на чужом выгоне).