От социальной истории к истории общества

Этот очерк — попытка наблюде­ния и анализа, за исключением ясно оговоренных утверж­дений,—не является выражением личного кредо автора, его предпочтений и оценок. Об этом приходится говорить с самого начала не только для того, чтобы отграничить наш очерк от других, которые представляют собой скорее апологии или же призывы работать в тех областях исто­рии, где работают их авторы (в настоящее время социаль­ная история не нуждается ни в защите, ни в призывах), но и для того, чтобы избежать двух недоразумений. С последними особенно часто сталкиваешься в дискуссиях остроидеологического содержания. Таковы все дискус­сии по социальной истории.

Первое недоразумение — это тенденция читателей отождествить взгляды автора с теми, о которых он пишет. Здесь иногда не помогают даже совершенно недвусмыс­ленные протесты с его стороны. Второе недоразумение — это тенденция смешивать идеологические или политиче­ские мотивы исследования, способы его использования с его научной ценностью. Когда идеологические установки или побуждения автора приводят к тривиальностям или ошибкам, как это часто бывает в общественных науках, мы можем с легким сердцем осудить мотивацию автора, его методы и результаты. Однако жизнь была бы значи­тельно проще, если бы наше понимание исторических со­бытий развивалось только благодаря работам тех истори­ков, со взглядами которых по всем общественным и да­же личным вопросам мы либо согласны, либо же им сим­патизируем. Социальная история сегодня в моде. Никто из тех, кто занимается ею, не очень бы желал, чтобы его идеологические установки были отождествлены с установ­ками других историков, работающих в том же самом на­правлении. И все-таки сегодня не так важно точное опре­деление своих собственных позиций, как решение вопро-[289]cа о том, каково место социальной истории после ее пло­дотворного, хотя и несистематического, периода двадца­тилетнего развития и каковы ее будущие перспективы.

I

Термин «социальная история» всегда был трудно оп­ределим. До недавнего времени к этому особенно и не стремились, так как на точных разграничениях наста­ивали в основном в силу ведомственных и профессиональ­ных интересов, которые, однако, не выражались в до­статочно четкой форме. Вообще говоря, до современной моды на эту дисциплину (или по крайней мере на ее на­звание) термин «социальная история» использовался в трех, иногда перекрывающихся смыслах.

Во-первых, им обозначали историю низших классов, точнее говоря — историю движений бедноты («социаль­ные движения»). Термин мог бы быть еще более кон­кретизирован, если его отнести к истории профсоюзных и социалистических идей и организаций. Целый ряд исто­риков был привлечен в эту область исторической науки[1].

Во-вторых, этот термин использовался для обозначе­ния исторических работ по самым разнообразным вопро­сам человеческой деятельности. Последние было бы труд­но определить, не обращаясь к таким понятиям, как «ма­неры, обычаи, повседневная жизнь».

Таково понимание социальной истории англосаксами, для которого по каким-то, может быть, лингвистическим причинам в английском языке отсутствуют подходящие термины для соответствующего обозначения; немцы, пи­шущие по тем же самым вопросам, весьма поверхностно и по-журналистски назвали бы его Кultur-Sittengeshichte (нем.: «история культуры», «история нравов»). Этот тип социальной истории не был всецело ориентирован на низ­шие классы. Скорее дело обстояло иначе, хотя политичес­кие радикалы в этой области и обращали на них большое внимание. Такой смысл термина создавал не явно выра­женную основу тому, что может быть названо «остаточ­ным» подходом к социальной истории. Последний был на-[290]иболее рельефно определен Дж. М. Тревельяном в его ра­боте «Английская социальная история» (Лондон, 1944). Для него—это «история, из которой исключена политика». Данное определение не нуждается в комментариях.

Третье значение этого термина, безусловно, является наиболее распространенным. Оно особо важно для наших целей. Термин «социальная» используется в этом случае в совокупности с термином «экономическая история». И действительно, до второй мировой войны, вне англосак­сонского мира названия самых важных специальных жур­налов в этой области всегда объединяли оба эти термина, как, например: Vierteljahrschrift für Sozial-u. Wirtschaftgeschichte, Revue d'Histoire E. and S, Annales d'Histoire E. And S. Необходимо признать, однако, что эко­номическая половина в такой комбинации терминов явно доминировала. Едва ли существовала социальная исто­рия, которую можно было бы сопоставить по объему с многочисленными томами, посвященными экономической истории различных стран, периодов и отраслей. Действи­тельно же экономических и социальных историй было ма­ло. До 1939 года мы можем назвать только несколько работ этого типа, хотя и написанных маститыми авторами (Пиренн, М. Ростовцев, Дж. Томпсон, может быть, Допш)*. Монографических исследований и журналов по этим во­просам было еще меньше. Тем не менее весьма примеча­тельно ставшее привычным объединение в один термин понятий экономического и социального как при определе­ниях общего предмета исторической специализации, так и в более специализированных рамках экономической истории.

Здесь обнаруживалось стремление к такому подходу к истории, которое бы принципиально отличалось от под­хода Ранке. Историков этого типа интересовало разви­тие экономики, так как оно проливало свет на структу­ру и изменения в обществе, более конкретно — на от­ношения между классами и социальными группами, как это отметил Джордж Анвин**[2]. Этот социальный пара­метр прослеживается даже в работах наиболее осторож­ных историков-экономистов, коль скоро они притязают на то, чтобы быть историками. Даже Клэпхэм*** дока­зывал, что экономическая история является самой фунда-[291] ментальной из всех разновидностей истории, так как ней рассматривается основа общества[3]. Преобладание экономического над социальным в этой комбинации, по нашему мнению, объяснялось двумя причинами. Частич­но оно было связано с определенными положениями са­мой экономической теории, которая, как, например, в мар­ксизме или же в немецкой исторической школе, отказы­валась изолировать экономику от социальных, институци­ональных и других элементов общества. Частично — _с тем, что политическая экономия в своем развитии опере­жала другие общественные науки. Если история намере­валась органически включиться в другие общественные науки, то ей прежде всего надлежало установить взаимо­понимание с политической экономией. Можно было бы пойти и дальше, доказывая вместе с Марксом, что при всей неразделимости экономического и социального ана­литической основой исторического исследования эволю­ции человеческих обществ должен быть процесс обще­ственного производства.

Ни одна из этих трех версий социальной истории не сложилась в специализированную академическую дисцип­лину до 50-х годов нашего века, хотя и было время, когда знаменитые «Анналы» Марка Блока и Люсьена Февра отказались от экономической части своего названия. Од­нако это было временным эпизодом военных лет и назва­ние, под которым этот журнал известен уже в течение четверти столетия, а именно как Annales: economies, societétes, civilisations (Анналы: экономики, общества, циви­лизации.— Ю. А.), равно как и его содержание, отража­ют глобальные и всеохватывающие установки его осно­вателей. Ни сама социальная история, ни характер рас­смотрения ее проблем не развивались серьезно до 1950 года. Специальные журналы, все еще очень немногочис­ленные, появились лишь в конце 50-х годов. В качестве первого журнала в этой области (1958 г.) мы можем на­звать «Comparative studies in Society and History».Таким образом, социальная история как специализированная академическая дисциплина совсем нова.

Чем же объясняется столь быстрое развитие и все возрастающая самостоятельность социальной истории за [292] последние двадцать лет? На этот вопрос можно ответить, только приняв во внимание методические и организаци­онные изменения в общественных науках, а именно пла­номерно осуществляемую специализацию экономической истории, отвечающую требованиям быстро развивающей­ся экономической теории и анализа. Хорошим примером этой специализации является «новая экономическая исто­рия». Замечательное и всеохватывающее развитие социо­логии как самостоятельной области знания и как моды в свою очередь потребовало создания вспомогательных ис­торических дисциплин. Здесь дело обстояло так же, как и с развитием экономической теории. И мы не можем пре­небрегать всеми этими факторами. Многие историки, ранее называвшие себя экономическими, не нашли себе места в быстро сужающихся рамках экономической истории. Они-то и приветствовали звание «социальных историков». В атмосфере 50-х и 60-х годов такой исследователь, на­пример, как Р. Тони*, едва ли был бы принят в число экономических историков, будь он молодым историком, а не президентом Общества экономической истории. Однако подобные академические переименования и профессиональ­ные перемещения вряд ли могут объяснить многое, хотя их и не следует упускать из виду.

Значительно более важна общая историзация общест­венных наук, которая ретроспективно представляется на­иболее существенным явлением. Здесь нет необходимости подробно объяснять причины этих перемен в обществен­ных науках, достаточно только указать на огромное зна­чение революций и борьбы за политическое и экономиче­ское освобождение колониальных и полуколониальных стран, которые привлекли внимание правительственных, международных и исследовательских организаций, а сле­довательно, и специалистов по общественным наукам к тому, что, в сущности, является проблемами историческо­го преобразования[4]. Все эти проблемы до настоящего времени были вне или в лучшем случае на периферии внимания академической ортодоксии в общественных науках и неизменно пренебрегались историками.

Как бы то ни было, исторические по своему существу проблемы и понятия (иногда это лишь сырые полуфабрикаты: «модернизация» или «экономический рост») проникли в дисциплины ранее весьма невосприимчивые к истории, если не прямо враждебные ей, как, например в случае социальной антропологии Редклифа-Брауна. Прогрессирующее проникновение истории в общественные науки особенно наглядно на примере экономической на­уки. Здесь в так называемой «экономике роста» предпи­сания (хотя и достаточно утонченные, но все же напоми­нающие рецепты из поварской книги) претерпели суще­ственное изменение благодаря растущему пониманию то­го, что экономическое развитие определяют и внеэкономи­ческие факторы. Короче, ученый-обществовед, пренебре­гающий понятиями социальных структур и их трансфор­мацией, игнорирующий историю обществ, может получить только самые тривиальные результаты в своих исследо­ваниях. Забавный парадокс сегодня заключается в том, что экономисты начинают нащупывать некоторые пути к пониманию социального (или же по крайней мере не чи­сто экономического). В то же время историки-экономисты, осваивая экономические модели пятнадцатилетней давно­сти, настолько озабочены тем, чтобы их построения вы­глядели как можно более жесткими, что забывают обо всем, кроме уравнений и статистики.

Какой вывод можно сделать из этого краткого обзо­ра возникновения и развития социальной истории? Едва ли этот обзор может служить хорошим введением в ее предмет и рассматриваемую ею проблематику. Но он мо­жет объяснить, почему некоторые более или менее разно­родные предметы объединились в дисциплину с общим на-[294]званием и каким образом развитие других общественных наук подготовило почву для создания академической те­ории, названной этим термином. В лучшем случае в нем содержатся некоторые намеки, на одном из которых нам хотелось бы остановиться.

Обзор социальной истории в прошлом, по-видимому, показывает, что ее наиболее крупные и известные пред­ставители всегда испытывали определенное неудобство при использовании этого термина. Они или по примеру великих французов, которым мы стольким обязаны, пред­почитали называть себя просто историками, а свою за­дачу — «тотальной» или «глобальной» историей, или же но примеру некоторых других исследователей пытались включить в состав истории все завоевания социальных наук, не уповая в отдельности на какую-либо из них. Марк Блок, Фернан Бродель, Жорж Лефевр — все это имена, которые нелегко включить в рубрику социальных историков. Они являются таковыми лишь постольку, по­скольку все они принимают утверждение Фюстель де Куланжа: «История — это не совокупность фактов, случив­шихся в прошлом. Это наука о человеческих обществах».

Социальная история никогда не сможет стать специа­лизированной дисциплиной, как, например, экономичес­кая или любая иная история, так как ее предмет невоз­можно изолировать. Некоторые виды человеческой дея­тельности можно определить как экономические, по край­ней мере с целью их анализа, и подвергнуть их истори­ческому исследованию. Хотя это выделение экономичес­кого (если только при этом не преследуются строго оп­ределенные цели) может быть и искусственным, оно не бесполезно. Точно так же, как небесполезна история идей старого типа, в которой цели, зафиксированные в письменной форме, изолированы от их человеческого кон­текста, и их филиация прослеживается от одного автора к другому. Но социальные или же социетальные аспекты человеческого бытия не могут быть отделены от других его аспектов. Такая дифференциация может основывать­ся лишь на тавтологии или же на чрезмерных упроще­ниях проблемы. Их нельзя даже на мгновение отделить от способов, с помощью которых человек получает сред­ства к существованию из своего материального окруже­ния. Точно так же эти аспекты нельзя отделить и от его идей, ибо отношения людей друг с другом выражаются [295] и формулируются в языке, который органически связан с понятиями. Этот перечень взаимосвязей можно было бы продолжить. Историк идей может и не обращать вни­мания на экономику, а историк экономики — на Шек­спира. Но социальный историк, который выпустил бы из поля своего зрения то или иное, продвинулся бы не слишком далеко. И хотя в высшей степени невероятно, чтобы монография по провансальской поэзии оказалась экономической историей, а исследование по инфляции в шестнадцатом веке — интеллектуальной историей, оба эти явления могут рассматриваться таким образом, что они войдут в социальную историю.

II

Рассмотрим теперь проблемы создания истории обще­ства. Первый вопрос, с которым сталкивается социетальный историк, состоит в том, чем он может воспользовать­ся в других общественных науках и в какой мере они остаются науками об обществе, когда они обращаются к про­шлому? Это резонный вопрос, и опыт двух последних де­сятилетий показывает, что на него можно дать два отве­та. С одной стороны, совершенно очевидно, что с 1950 го­да социальная история формировалась не только под вли­янием профессиональных структур других общественных наук (например, специфических требований к универси­тетским курсам для студентов, изучающих эти дисцип­лины) и их методов и методик, но также и под влиянием их проблематики. Едва ли будет преувеличением сказать, что недавний расцвет исследований по промышленной революции в Великобритании (вопрос, которым эксперты по экономической истории пренебрегали, сомневаясь в правильности самого термина «промышленная револю­ция») объясняется прежде всего стимулирующими тре­бованиями экономистов ответить на вопросы, как проис­ходят индустриальные революции, что к ним приводит в каковы их социально-политические последствия. За неко­торыми выдающимися исключениями этот поток стиму­лирующего влияния за прошедшие двадцать лет был од­нонаправленным. С другой стороны, посмотрев на недав­нее развитие общественных наук под иным углом зрения, мы будем поражены очевидным сближением представите-[296]лей различных дисциплин в направлении социоисторической проблематики. Примером здесь может служить ис­следование долговременных процессов. Среди авторов, пи­шущих по данной проблематике, мы встречаем иантропо­логов, и социологов, и историков, и представителей поли­тических наук, не говоря уже об исследователях литератур и религий. Хотя, насколько я знаю, экономисты еще не встречаются. Можно также отметить случаи, когда иссле­дователи с неисторической профессиональной подготовкой, по крайней мере временно, занимаются работой, которую историки назвали бы исторической. Примером могут слу­жить социологи Ч. Тилли и Н. Смелсер, антрополог Э. Вольф, специалисты по политической экономии Э. Хаген и Дж. Хикс*.

Не следует забывать, что если обществоведы (неисто­рики) начинают задавать собственно исторические вопро­сы и обращаются к историкам за ответами, то это проис­ходит потому, что у них самих этих ответов нет. И ес­ли они иногда сами превращаются в историков, то толь­ко потому, что историки, работающие в данной области, не дают им нужных ответов. Заметное исключение в этом отношении представляют марксисты [5].

Кроме того, хотя в настоящее время и есть некоторые представители других общественных наук, обнаруживаю­щие достаточную компетентность в нашей области, все же больше оказывается таких, которые ограничиваются использованием нескольких плохо усвоенных механиче­ских моделей и понятий. Я уже не говорю о достаточно большом числе других ученых-обществоведов, отваживаю­щихся на рискованные экскурсы в области исторических источников без достаточного знания опасностей, которые [298] их здесь подстерегают, или же средств преодоления и из­бежания этих опасностей. Одним словом, ситуация в на­стоящее время такова, что историки, при всей их готов­ности учиться у других наук, скорее, должны учиться са­ми. Нельзя создать историю общества, используя фраг­ментарные модели других наук. Она требует адекватных новых моделей или по крайней мере разработки сущест­вующих набросков к ним.

Все это, конечно, не относится к вопросу о методиках и методах. Здесь историки не только в значительной сте­пени должники, но и продолжают одалживать им необ­ходимое. Я не намереваюсь рассматривать данный аспект проблемы истории общества, но одно или два замечания в этой связи можно было бы сделать. Учитывая характер наших источников, мы вряд ли можем ожидать большого прогресса в методологии исторических исследований без методик выявления, статистической группировки и обработ­ки большого количества данных. Мы должны чаще при­бегать к разделению труда в исследовании и техническим средствам, разработанным другими общественными нау­ками. Вне всего этого история останется комбинаци­ей гипотез и случайных фактических иллюстраций к ним.

В равной мере мы нуждаемся и в методиках наблюде­ния и глубинного анализа отдельных индивидов, неболь­ших групп и ситуаций. Все эти методики были разрабо­таны вне истории и могут быть применены для наших це­лей. Например, включенное наблюдение социальной ан­тропологии, глубинные интервью, возможно даже некото­рые психоаналитические методы. Во всяком случае, все они могут стимулировать поиск их эквивалентов и видоиз­менений для нашей области. Это может помочь найти от­веты на вопросы, которые до сих пор были неразреши­мы[6].

Я очень сомневаюсь в реальности перспективы превра­щения социальной истории в спроектированную в прош-[298]лое социологию, равно как и экономической истории в ре­троспективную экономическую теорию. Эти науки в на­стоящее время не дают нам полезных моделей или же общих аналитических схем для изучения длительных по времени исторических социально-экономических транс­формаций. За исключением такой школы, как марксизм, можно сказать, что основная масса соображений в них была направлена не на исследование этих изменений. Они даже не интересовались ими. Кроме того, можно было бы доказать, что аналитические модели в этих науках были получены в их систематической и наиболее убедительной форме именно с помощью абстракции от исторического из­менения. Я бы сказал, что это особенно верно примени­тельно к социологии и социальной антропологии.

Основоположники социологии мыслили более истори­чески по сравнению с главной школой неоклассической экономической теории*. Но социология — менее развитая наука. Стенли Хоффман совершенно справедливо указал на различие между «моделями» экономистов и «опросны­ми листами» социологов и социальных антропологов[7]. Эти науки также дают определенное видение схемы воз­можных структур, образованных из элементов, которые можно скомбинировать разными способами, несколько напоминающими кольцо Кекуле. Однако их недостатком является их неверифицируемость. В лучшем случае такие структурно-функциональные схемы могут быть эвристи­чески полезными, по крайней мере для некоторых иссле­дователей. При более скромной их оценке мы можем ска­зать, что они снабжают нас хорошими метафорами, поня­тиями или же терминами (такими, как «роль»), пред­ставляя удобные средства для упорядочивания собранного материала.

Кроме того, можно было бы показать, что теоретиче­ские конструкции социологии (или же социальной ант­ропологии) оказывались наиболее плодотворными тогда, когда они исключали историю как направленное или же ориентированное изменение[8]. В целом же структурно-[299] функциональные схемы выявляют то общее, что харак­терно для различных обществ, в то время как наша про­блема заключается в выявлении специфических различий. Вопрос совсем не в том, какой свет могут пролить племе­на Амазонки, изученные Леви-Строссом, на современное (или любое иное) общество. Действительная проблема состоит в том, как человечество перешло от первобытно­общинного строя к современному индустриальному или постиндустриальному обществу; какие изменения в об­ществе имели место в связи с этим движением, были не­обходимы для этого прогресса и явились его следствием. Или же, иначе говоря, задача состоит не в том, чтобы констатировать постоянную необходимость для всех чело­веческих обществ обеспечивать себя пищей, выращивая ее или же приобретая каким-либо иным способом. Важно исследовать, что происходит, когда эта функция, с перио­да неолитической революции в подавляющем большин­стве случаев выполняемая классом крестьян, преоблада­ющим в любом аграрном обществе, начинает выпол­няться небольшими группами других производителей сельскохозяйственных продуктов либо же передается неаграрному производству. Как это происходит и поче­му? Я не думаю, что социология и социальная антро­пология, сколь бы ни были они полезны, могут дать сегодня ответы на эти и все другие аналогичные воп­росы.

С другой стороны, хотя некоторые и проявляют из­вестный скепсис в отношении способности большинства положений современных экономических теорий служить категориальной основой для исторического анализа об­ществ (откуда следует необходимость новой экономиче­ской истории), я все же склонен думать, что. возможное значение экономической теории для истории очень ве­лико. По своей природе она имеет дело с тем элементом истории, который динамичен по самому своему сущест­ву, а именно с процессом и (если использовать большие масштабы времени) прогрессом общественного производ­ства. В той мере, в какой экономическая теория иссле­дует эти стороны производства, она, как это ясно увидел Маркс,— историческая наука. Приведем один пример. По­нятие экономического прибавочного продукта, с таким успехом возрожденное и использованное Полем Бараном, совершенно необходимо для любого историка обществен-[300]ного развития[9]. Оно представляется мне не только бо­лее объективным и квантифицируемым но и, говоря в терминах анализа, более первичным, чем дихотомия Ое-шешзсЬагк — СеееПзспаЙ (нем. общность — общество) *. Безусловно, Маркс полагал, что экономические модели, обладающие некоторой ценностью для исторического ана­лиза, не могут быть оторваны от социальных и институ­циональных реальностей, включающих основные типы человеческих общностей, системы родства, не говоря уже о социальных структурах и предпосылках, специфичных для конкретных социально-экономических формаций или культур. И тем не менее, хотя Маркс с полным основа­нием считается одним из основоположников современной социологической мысли (прямо или косвенно, через его последователей или критиков), его основное интеллекту­альное достижение—«Капитал»—является работой, посвя­щенной экономическому анализу. Мы не требуем согла­шаться ни с его выводами, ни с его методологией. Но бы­ло бы неразумным пренебрегать трудом мыслителя, ко­торый больше, чем кто бы то ни было, сформулировал и поставил исторических вопросов, разрешением которых занимаются сегодня общественные науки.

III

Как мы должны работать над историей общества? Я не могу предложить читателю определение или модель того, что мы понимаем под обществом, или же то, что мы хотим знать о его истории. Даже если бы я и мог это сделать, я не уверен, насколько все это было бы по­лезно. Однако представляется целесообразным предло­жить небольшой перечень требований к такой истории с тем, чтобы ориентировать и предостеречь будущих иссле­дователей.

1) История общества — это история. Это значит, что одним из измерений общества является реальное хроно­логическое время. Мы изучаем не только структуры и механизмы их сохранения и изменения, не только общие возможности и схемы их трансформаций, но и то, что[301] имеет место в действительности. Если мы итого не дела­ем, то, как напомнил нам Фернан Бродель в своей статье «История и долговременность», мы не историки[10]. Гипо­тетическая история характерна и для нашей дисципли­ны, хотя ее основная ценность состоит в том, что она по­могает нам осмыслить возможности не столько прошло­го, сколько настоящего и будущего. Применительно к прошлому этим целям служит сравнительная история. Но наша задача состоит в объяснении действительных исто­рических событий. Анализ возможностей развития капи­тализма в императорском Китае, например, важен для нас лишь постольку, поскольку он помогает нам объяс­нить тот реальный факт, что данный тип экономической системы развился впервые полностью, по крайней мере в одном, и только одном, регионе мира. Это обстоятельст­во в свою очередь может быть не без пользы противо­поставлено (опять же в свете общих моделей экономиче­ского развития) существующей тенденции других систем социальных отношений, например феодальных, разви­ваться в значительно большем числе регионов. Таким об­разом, история общества — это взаимодействие общих мо­делей социальной структуры и изменений конкретных, фактически совершившихся феноменов. Последнее оста­ется правильным как для временных, так и для простран­ственных рамок наших исследований.

2) История общества — это, кроме того, те конкретные общности людей, различия между которыми определяют­ся социологией. Это история человеческого общества в отличие, скажем, от сообществ (обезьян и муравьев) или определенных типов обществ и их возможных взаимоот­ношений. К таким типам общества применимы термины «буржуазное» или «пастушеское». История общества — это вместе с тем история общего развития человечества, рассматриваемого как единое целое. Определение обще­ства в этом смысле поднимает целый ряд сложных во­просов, даже если мы допустим, что наше определение содержит нечто объективно реальное, что весьма вероят­но. Трудности остаются, если мы не отбросим как неза­конные такие, например, утверждения, как «Японское общество в 1930 году отличалось от английского общест-[302]ва»*. Но даже если мы устраним путаницу различных значений слова «общество», мы столкнемся с целым ря­дом проблем, потому что, во-первых, размеры, сложность и объем этих объединений изменяются на разных исто­рических периодах или стадиях развития, и, во-вторых, то, что мы называем обществом, есть одна из совокупно­стей человеческих взаимоотношений. Существуют и дру­гие иных масштабов и степени полноты понятия, с по­мощью которых можно классифицировать объединения людей, причем мы часто сталкиваемся с одновременным и перекрещивающимся употреблением возможных клас­сификаций. В таких крайних случаях, как племена па­пуасов и племена бассейна Амазонки, разные совокупно­сти межчеловеческих отношений могут определять одну и ту же группу людей. Но это весьма маловероятно. Как правило, эти группы не совпадают ни с такими важными для социологии единицами, как, например, община, ни с более широкими системами отношений, из которых стро­ятся те или иные его части и которые в функциональном отношении могут быть или существенны (например, со­вокупность экономических отношений), или же несущест­венны (отношения культуры).

Христианство и ислам существуют и признаются в ка­честве некоторых самоклассификаций. Но хотя они и мо­гут определять некоторый класс обществ, имеющих об­щие характеристики, они не являются обществами в том смысле, в котором мы говорим о греках или о современ­ной Швеции. С другой стороны, хотя Детройт и Куско являются сегодня частями единой системы функциональных взаимозависимостей (например, как части единой экономической системы), лишь очень немногие стали бы рассматривать их в качестве частей одного и того же об­щества с социологической точки зрения. Точно так же не стали бы относить к одному обществу римлян и гуннов, которые, совершенно очевидно, вступали в сложные взаи­моотношения друг с другом. Как определить совокупно­сти такого рода? На этот вопрос ответить довольно труд­но, хотя большинство из нас решили бы его (или же уш­ли от решения), выбрав некоторый внешний критерий объединения — территориальный, этнический, политиче­ский и т. д. Но это решение не всегда удовлетворитель­но. Проблема группировки сталкивается не только с ме­тодологическими трудностями. Одной из главных тенден-[303]ций истории современных обществ является увеличен их масштабов, внутренней однородности (или по крайней мере централизации и ясности социальных отношений переход от существенно плюралистической к существен но унитарной структуре. В свете всего этого проблемы определения становятся очень затруднительными. И об этом знает каждый исследователь.

3) История обществ требует от нас применять если не формализованную и тщательно отработанную модель таких структур, то по крайней мере приближенную схе­му, устанавливающую первоочередные и второстепенные исследовательские задачи. Мы должны использовать и рабочие гипотезы по отношению к тому, что образует центральное звено или комплекс связей предмета наше­го исследования. Все это, конечно, предполагает сущест­вование некоторой модели общества. Каждый социаль­ный историк фактически пользуется такими гипотезами и устанавливает относительную важность предметов сво­его исследования. Так, я сомневаюсь, что исследователь Бразилии XVIII века придал бы большее значение ее ка­толицизму, чем ее рабству. Сомнительно также, чтобы ис­следователь Великобритании XIX века рассматривал бы родственные связи как основные социальные связи.

По-видимому, среди историков установилось молча­ливое согласие относительно принятия достаточно общих рабочих моделей такого рода с некоторыми вариантами. Начинают с материального и исторического окружения, переходят к производительным силам и методам произ­водства (демография занимает некоторое промежуточное положение); затем исследуется структура соответствую­щих экономических отношений (разделение труда, обмен, накопление, распределение прибавочного продукта и т. д.); затем переходят к социальным отношениям, воз­никающим из экономических. Далее может следовать изучение институтов общества тех представлений об об­ществе и его функциях, которые лежат в основе этих ин­ститутов. Так устанавливается форма социальной струк­туры, определяются ее специфические характеристики и детали. Последнее, как правило, сопоставляется с ДРУ^ГИ~ ми источниками методом сравнительного исследования. Таким образом, практика исторического исследования состоит в том, что от процесса общественного производ­ства в его специфическом окружении мысль историка[304] движется «вверх» и «вовне». Историки всегда будут под­вергаться искушению (с моей точки зрения, совершенно оправданному) выбрать один из комплексов отношений как центральный и характерный для данного общества, а весь остальной материал группировать вокруг него. Так, например, сделал Марк Блок, выбрав «отношения взаимозависимости» в своем исследовании «Феодальное общество». Таким ядром могут быть и отношения про­мышленного производства в любом индустриальном об­ществе. Что же касается капиталистической формы тако­го общества, то здесь анализ этих отношений в качестве ядра социальной структуры обязателен. Коль скоро уста­новлена структура общества, оно может рассматриваться в его историческом движении. Во французском языке термин «структура» достаточно тесно связан с понятием «конъюнктура», хотя последняя и не должна представ­ляться как единственная и наиболее существенная фор­ма исторических изменений. И снова мы сталкиваемся с тенденцией рассматривать экономическое движение (в самом широком смысле) как основу анализа историческо­го изменения вообще. Напряженность, которой подвер­гается общество в процессе исторического изменения и трансформации, позволяет историку выявить: 1) общий механизм, с помощью которого структура общества одно­временно проявляет тенденции к потере и восстановле­нию равновесия, 2) феномены, которые по традиции ин­тересуют социальных историков (например, коллективное сознание, социальные движения, социальные измерения интеллектуальных и культурных изменений и т. д.).

Суммируя и обобщая то, что я называю (может быть, и ошибочно) широко распространенным рабочим планом социальных историков, я не ставлю перед собой задачи рекомендовать его другим, хотя лично высказываюсь за него. Моя цель, скорее, в обратном. Я предлагаю попы­таться выявить в эксплицитной форме скрытые предпо­сылки наших исследований, поставить вопрос о том, яв­ляется ли этот план наилучшим для определения приро­ды и структуры общества и механизмов их исторических трансформаций (или стабилизации).

Мы должны задаться вопросом, насколько другие пла­ны исследования совместимы с данным, следует ли от­дать им предпочтение или же мы можем просто нало­жить их один на другой, создав исторический эквивалент[305] тех портретов Пикассо, которые одновременно передают лицо и в анфас и в профиль.

Короче, если наша задача как историков общества состоит в том, чтобы помочь всем остальным социаль­ным наукам выработать значимые модели социоисторической динамики, мы должны добиться большего един­ства нашей теории и практики. В настоящее время, по-видимому, решение этой задачи сводится к наблюдению за тем, что мы делаем, обобщению и корректировке на­шей практики в свете проблем, вырастающих из наших исследований.

IV

Поэтому я хотел бы за