Катя все это понимала, ей тогда пятнадцать исполнилось. Но вот уперлась: «Не пойду, да все тут!» Зина вспылила да как закричала на нее: «Темноты, говоришь, боишься, да? Так ты у меня получишь! Я тебя приучу к темноте!» И заперла в подвал.
Сколько же Катя напереживалась! И кричала, и молила через дверь: «Зиночка… Зина, выпусти, я ведь тут помру!» Не выпустила. Была у Кати горячка, от которой она целый месяц оправлялась, даже в характере переменилась, стала вздрагивать, когда на нее кричали… И все потом исполняла, и про подвал напоминать не надо, сама помнила.
Ну а потом еще несколько раз сажали, уже не за непослушание, а так, под горячую руку тетке попадалась. Привыкла. Почти привыкла… А уж сегодня сама надела ватник и спустилась: наказала себя.
Чтобы не было страшно, разговаривала. Разговаривала с домовым, который, по ее убеждению, прятался в дальнем углу, за кадушкой. Она даже по временам слышала его возню и вздохи. Иногда он реагировал на Катин приход стуком по бочке, а один раз, не успела она прийти, как покатил ей под ноги старую кринку из-под молока… Ну кто, спрашивается, догадается из угла, где все обросло паутиной и прочно вросло в грязь да пыль, откопать кринку и катнуть ее прямо Катьке под ноги, кроме хулигана домового?
Теперь Катя, войдя, сразу поздоровалась, чтобы не сочли, что она такая уж невежа и зазнайка.
Она сказала:
– Здравствуй, подвальчик… Здравствуйте, мышки… Здравствуйте, все… Я снова тут… И не думайте, вовсе меня не посадили… Я сама… Правда. Потому что знаю, виновата…
И прислушалась, не раздастся ли привычный шорох. А когда он вдруг раздался, то вздрогнула и со страхом посмотрела в темноту угла. Понимала, что дверь заперта изнутри, захочет, так сама и выйдет. Да и на дворе день, не ночь, значит, и страхов меньше.
– Кто-то есть? – кротко спросила. И помолчав: – Ты, домовой? Ты, пожалуйста, не пугай… Ты ведь знаешь, я всего боюсь… Не потому, что трусиха… Я просто не люблю темноты…
Произнесла и снова прислушалась. Теперь ей стало казаться, что кто-то из угла смотрит на нее. Смотрит и медленно дышит. Тогда она решила петь. Придумала, чтобы не слышать, как он дышит. Он пусть дышит, а она споет, и будет ей казаться, что она хоть и в подвале, но будто не в подвале, а где-то на лужке. Как на одной картинке изображали хор Пятницкого, ох, до чего же красиво! Артисты все в кокошниках, в сарафанах ярких, цветных, в сапожках сафьяновых, будто вышли из сказки про Снегурочку и Берендея… Идут красавицы цепочкой друг за дружкой, взявшись за руки, по зеленому лугу… И поют… Катя по радио слушала, а когда слушала, представляла их в таком вот хороводе.
На закате ходит парень возле дома моего,
Поморгает мне глазами и не скажет ничего…
Она сделала паузу и снова прислушалась. Дышит ли? Он и в прошлый раз дышал… Она ему спела, он и успокоился. Может, и сейчас поутихнет?
И кто его знает, чего он моргает…
И замерла, потому что раздался громкий стук, и прямо у ее ног упал камешек. Катя закрыла глаза от страха. Вот раньше кринку, а теперь камни кидает. Чего он, совсем спятил, не понимает, что с ней так дурить нельзя, она может и в обморок упасть!
Но в это время всунулась в окошко голова Костика и тем прикрыла бедный свет в подвале. Катя хоть и открыла глаза, полные ужаса, но ничего не увидала, так вдруг стало темно. Но она и чужой головы не увидала, только поняла, что кто-то еще в подвале объявился. А Костик со света тем более ничего не мог рассмотреть. Он услышал Катин поющий голос и понял, что она тут. Теперь затаилась, молчит.
– Хор Пятницкого, а не подвал! – сказал в темноту. Гулко прозвучало.
Но ответа не услышал.
– Молчишь? – спросил. – Чего молчишь-то?
Катя впервые вздохнула шумно и долго, как прежде вздыхал ее домовой. И еще вздохнула. А потом спросила, надо же было что-то говорить. Неудобно молчать, когда тебя спрашивают.
– А это кто?
– Что? Кто? – спросил Костик в темноту.
– Со мной разговаривает… Кто?
– А кого ты ждешь?
– Никого, – отвечала она по правде. И спросила так странно, но она знала, что Он должен ее понять: – А ты… Это – Он?
Костику вдруг стало смешно. Он оттолкнулся ногами об землю и протиснулся в узкую щель. Не зазря же тренировался, залезая в узкий лаз танка.
– Я – это я, – сказал он, оглядывая подвал и пытаясь угадать, где он, а где Катя. Попривык, присмотрелся и увидел, что она сидит на каком-то чурбаке и смотрит на него, широко открыв глаза. Так он и запомнил ее навсегда: ноги по-восточному под себя подсунула, руками живот обняла, сидит и смотрит… Аж глазищи сверкают! От страха, а может, от гнева, что он в чужой дом влез?! И теперь, когда вся его смелость растаяла, он стоял как дурачок посреди подвала и не знал, как себя вести.
Наверное, оттого голос его прозвучал чуть развязно:
– Ну, здравствуйте вам… Не признали?
– Здравствуйте, – сказала Катя без выражения, хотя, наверное, она удивилась, как же не удивиться, что он тут. – Константин Сергеич?
– Они самые… – И тем же нахальноватым тоном спросил, поинтересовался: – Как у вас тут? Не дует?
– Не дует, – отвечала Катя, погрустнев. – Как в мертвом царстве.
Хотела добавить, что в мертвом царстве все мертвое: и ветер там, если он есть, и сквозняк. А значит, дуть не может. Но не стала говорить. Зачем… Поймет, слава богу. А не поймет, не надо. Не дано. Да и не для него, а для себя, считай, говорила.
Но Костик понял. Он предложил:
– Хочешь… Погулять?
– По-настоящему? – спросила Катя.
– Ну, конечно! По улице!
– Я сегодня одну улицу прошла…
– Гульнем, аж чертям жарко станет! Представляешь? – спросил он.
Но она покачала головой.
– Не представляю, Константин Сергеич.
И тут он тоже смутился, потому что тоже не представлял. Но знал, был уверен, что надо только вылезть из подвала, а там оно само по себе пойдет.
– Лезем? Ну? – предложил, указав на окошко.
– Нет, – сказала Катя и будто сжалась. Таким странным ей вдруг показалось это все, как представила, что оно возможно на самом деле.
– Что – нет? – загорелся Костик. – Не можешь? Или не хочешь?
И она опять сказала: «Нет». Даже разозлила его.
– Заладила как попугай! Нет, нет… Ты хоть другие-то слова знаешь?
А Катя почему-то снова, хоть это прозвучало ужасно смешно, а может, глупо, произнесла свое «нет».
Костик присел с ней рядом, подставив другое полешко, помолчал.
– Страшно небось… Так сидеть-то? – спросил, потому что надо было что-то говорить.
– Нет, – в который раз ответила она.
– Тьфу! – произнес он выходя из себя. – Ты как испорченная пластинка!
А Катя поднялась, дошла до дверей подвала, которые сама же за собой прикрыла, постояла в раздумье и вернулась на свое место.
– Все на меня кричат, – сказала спокойно. – Думают, что меня надо учить жизни. А я ведь ничего не прошу. Пусть все живут, как хотят, только чтобы я им не мешала… Вот, залезла в этот дурацкий подвал… Оказывается, и тут мешаю…
– Не ври, – сказал Костик. – Тебя сюда посадили.
– Я сама себя посадила, – тихо возразила Катя.
– Неостроумно!
– А вам не понять!
– Где уж там…
Поговорили, называется.
Но Катя произнесла после недолгого молчания:
– Зачем я сегодня яблоки взяла? По привычке… И сюда я по привычке залезла. Могла бы и не лезть. Зина меня не просила.
– Ну ты даешь! – воскликнул Костя, вправду удивляясь. – Выходит, сама провинилась, сама себя и наказала?
– А что тут смешного? Может, мне тут одной лучше? Зина ко мне не лезет, и Василь Василич тоже… – Катя посмотрела на Костика и отвернулась. – И вас, между прочим, я не звала.
– А я сам… Сам себя позвал… Сам пришел… Сам залез…
Катя снова посмотрела на него, теперь пристальней. И вдруг спросила:
– А зачем?
– Я-то…
– Вы…
– Зачем, что ли, залез?
– Да. Зачем?
Костик убито молчал. И вдруг прорвался:
– Хотел спросить… Ты его любишь? Или… нет?
– Это не я, а вы попугай, – сказала Катя. – Ладно, – решила она, вздохнув. – А если скажу, вы уйдете?
– Скажи, – попросил Костик.
– А почему вы, Константин Сергеич, не на работе? – вдруг поинтересовалась она.
– Вспомнил! Анекдот… Значит… Встречаются два приятеля, и один другого спрашивает, где, мол, работаешь? А тот отвечает: «В доменном цехе, на домино точки ставлю… А сегодня не пошел, потому что выпускаю! «пусто – пусто»… – и посмотрел на Катю, та сидела потупившись. – Не смешно?
Она покачала головой.
– Грустно. – И добавила: – Вы его так рассказывали, будто… Ну, у вас будто что-то случилось…
– А что у меня может случиться? – спросил Костик бодро-фальшивым тоном. Он не умел лгать. – Сам себя отпустил, сам себе не пошел… Шучу! – оборвал он себя. – Отгул, понимаете? У меня сегодня отгул!
И тут словно по ушам резануло: въяве услышал он голоса из цеха. Наваждение какое-то… Услышал, как Букаты распекал Силыча, а тот пояснял, что дома Ведерникова нет. А будто Швейк разговаривал с Толиком Васильевым, а он просил от имени Костика передать, что тот не придет… Не хочет! Надоело! «А совесть?» – спросил Букаты. И все стали повторять это слово на разные лады, аж уши заложило: «Совесть! Совесть! Совесть!»
Он ладонями зажал уши и глаза закрыл. А когда руки отпустил, то уже все кончилось. В растерянности огляделся: рядом сидела Катя и пристально смотрела на него. Он расслышал ее голос, может, она так и не прерывалась, говорила.
– Странный вы… Отгул… А со мной в подвале сидите…
– Я с тобой хочу гулять.
– В подвале-то? – спросила, усмехнувшись, Катя. – А я, наоборот, мечтала, что буду ходить по городу, сама… По улицам… Как все другие люди… Ходить, смотреть. Увижу одуванчик, сорву. Увижу кино, пойду. А потом, я слышала, продают мороженое, страсть вкусное, но я никогда не пробовала.
– И я не пробовал, – сказал Костик.
– Ну и пара у нас…
– Как два сапога! – Костя встал, за руку поднял Катю.
Она стала вдруг тиха и послушна.
– Вот, – сказал он решительно и подвел к окну. – С этой минуты мы гуляем!
Сквозь узкое окошко они легко вышли наружу в теплый, в сквозной апрельский день. Собаки при их появлении не стали лаять. Но это было начало, потому что и далее им везло. Им так в этот странный день везло. Никто из знакомых не встретился им и никто им не мешал делать то, что они хотели.
Но что они особенно хотели-то: просто бродить по улицам, смотреть вокруг, любоваться весной. Еще мечтали они попасть в кино, и они туда попали. Хотя никто из них не знал, работает ли кинотеатр в дневное время, ведь не было у них прежде повода все это узнать! А потом они сидели на бугорке за линией, уйдя далеко за станцию, и смотрели, как мимо проходят поезда.
Катя сказала:
– Давай уедем?
– Куда?
– Все равно куда. Лишь бы отсюда, чтобы ничего не помнить.
– А не жалко?
– Жалко, – сказала Катя. – Вообще-то мне Зину жалко… Она будет плакать.
– А мне маму.
– Что же делать? – спросила Катя. – Идти в кино?
Костя при слове «кино» развел руками.
– Все.
– Что все?
– Промотали! – и вывернул карманы наружу.
– Всю твою зарплату? – ужаснулась Катя. – Может, ты потерял?
– Я думал, что там что-то осталось, – удрученно произнес Костя, – но там ничего не осталось.
– Вы мот, Константин Сергеич. Вы мот и гуляка. Сейчас будем считать, – деловито произнесла Катя и взяла щепочку. – Пишем: пятнадцать мороженых…
– Сколько? – спросил Костя, сраженный такой цифрой.
– Шестнадцать, – поправилась Катя. – А вообще, после того как вы девятое начали есть, я сбилась со счета. Я боялась, что вам будет плохо.
– А мне было хорошо, – подтвердил Костя. – Даже в пингвина не превратился!
– И живот не отморозил!
Костя постучал по своему животу и спросил, наклоняя голову: «Эй, живот? Как живешь? Как? Не слышу! Громче! Еще хочешь? Да?»
И Кате:
– Он еще хочет! Он говорит: «Мороженого много не бывает».
Катя засмеялась:
– Он у тебя рекордсмен и растратчик! Просадил на мороженом всю зарплату!
– А газировка? – вспомнил Костя. – Ведь была еще газировка!
– Была, – подтвердила Катя. – Восемь стаканов с сиропом и три без сиропа. И еще – штраф!
– Ах, штраф! – вспомнил теперь Костик, как же он мог забыть.
В том самом кинотеатре, где они четыре подряд сеанса смотрели сказку «Василиса Прекрасная», а потом еще довоенную кинокомедию «Цирк», он увидел цветок в кадушке, замечательный алый цветок, и, сорвав, поднес Кате. А его за этим делом и застукали! Но прежде-то он успел подарить. Как он сказал ей: «Разрешите, Екатерина Егоровна, поднести этот цветок в честь нашего с вами праздника, который называется «День чудес».
– Первый цветок в моей жизни, – произнесла Катя задумчиво.
– И первый штраф за цветы в моей жизни, – в тон ей будто бы огорченно, но вовсе не огорченно, а счастливо сказал Костик. Да и могло ли быть у него другое состояние, если весь день, такой замечательный, они пробыли вдвоем.
Костик посмотрел на Катю и сказал о том, что он думал целый день.
– Знаешь, – сказал, – если меня за этот день будут казнить, я все равно не пожалею о нем!
– Я тоже! – воскликнула Катя. – Если даже на всю жизнь они посадят меня в подвал! Ты, Костик, самый замечательный в мире человек! Правда!
– Ну, что ты… – смутился он.
И даже отвернулся, побоявшись, что она увидит, что вовсе он не такой, каким себе представляет. Ему ведь говорили: от горшка два вершка, и еще так: «метр от земли, если с кепкой…»
Но Катя уже не смотрела на него. Она смотрела в ту сторону, куда начинало клониться долгое, терпеливое сегодняшнее солнце.
Сложив руки на груди, Катя сказала тихо-тихо вслед солнцу:
– Господи! Сделай так, чтобы этот день никогда не кончался! Ну что тебе стоит, господи! Ну часок, если нельзя день… Только часок, молю… Крошечный, крошечный такой часок…
И вдруг они неподалеку увидели Зину. Она держала в руках что-то похожее на веревку. Они даже не успели понять, почему же веревку, только Катя шепнула холодея: «Идет!»
– Суд идет! – крикнула, запыхавшись, Зина, карабкаясь на бугор. И посмотрела при этом на Катю. – Спряталась, поджала хвостик, думаешь, не увижу? Нет, миленькая, я тебя даже на луне найду!
– Мы не прячемся, – сказал Костик, прикрывая собой Катю.
– Кто это мы? – передразнила Зина. – Мы – Николай Второй! Половину города обежала, в милиции заявление оставила, как хулиган наши яблоки обворовал… Но за ним тоже… И за тобой, и за ним…
И тут они увидели, что из-за ближайшей водопроводной будки выныривают один за другим люди, и первый среди них Чемоданов, потом Букаты, потом Силыч и мама Кости позади, чуть поотстав. А далее еще незнакомые…
Вот тогда они заметались. Они схватились за руки, и Костя быстро шепнул: «Летим!»
– Как? – в смятении не поняла Катя, огромное горе было в ее глазах.
Целый поселок бежал к ним, и все для того, чтобы их унизить, опозорить. И было понятно, что это сейчас у всех на глазах произойдет.
– Как в «Василисе», помнишь? – шепнул Костик и посмотрел в Катины глаза. – Мы же умеем, ну… Вспомни!
Когда толпа во главе с решительным Чемодановым, у которого в руках была двустволка, посверкивающая на солнце, стала взбираться на бугор, а запыхавшейся Зине оставалось до беглецов всего несколько шагов, они оттолкнулись и вдруг стали подниматься вверх, чуть наискось, по направлению к станции. Зина в сердцах швырнула веревку на землю и произнесла: «Ушли! Но я все равно догоню!»
Все посмотрели на Чемоданова и закричали: «Стреляй! Стреляй скорей! Они же улетят!»
Было сверху видно, как среди замершей на склоне темной цепочки людей стоит, широко расставив ноги, и целится в них Чемоданов, в шляпе, из-за которой не видно его лица, и в военном френче, сливающемся с буровато-зеленым бугром. Настоящая форма для охотника. Ружье он вскинул, уткнув приклад в плечо, а все кругом кричат: «Стреляй! Ну стреляй же, а то улетят!»
И он выстрелил.
– Ну, знаете, – произнесла, будто очнувшись, Князева. – Может, вы свои сказки оставите для других и расскажете, как на самом деле было? Подсудимый! Я к вам обращаюсь!
– Я рассказываю, – пробормотал Ведерников.
– Что вы рассказываете? Как вы летали?
– Да.
– И вы утверждаете, что это вам не приснилось?
– Нет.
– Мда, – промычал Зелинский. И уже обратился к свидетельнице: – Екатерина Егоровна… – произнес, заглянув в бумажку. – Вы не подскажете, сколько раз вы побывали в тот день в кино?
Катя стояла на сцене в своем коротеньком платьице и не знала, куда деть руки, в которых она сжимала платочек. Зал, прореагировавший раскатом смеха на откровение Ведерникова, еще не успел успокоиться, хихиканье и смешки слышались тут и там.
– Во заливает!
– Это они вместе сочиняли!
– Насмотрелись-то сказок…
– Потеха!
– Чокнутого изображает, думает, скостят…
– Тише… Вы… Ничего же не слышно!
Катя между тем ответила, что в кино они вообще не были.
– Как? Ни разу? – спросила Князева.
– Ни разу.
– А мороженых вы сколько съели? – опять спросил Зелинский.
– Не ели мы мороженого, – опять сказала Катя.
– Подсудимый, – спросил прокурор. – Вы ели мороженое?
– Ели, – сказал Ведерников и повернулся к Кате. – Ты не помнишь?
Катя помотала головой.
– Ну в кинотеатре, там, в фойе… Где я цветок отломил…
– И цветка не было, – сказала Катя. – Ничего же не было! Мы вообще не выходили из подвала.
– Выходили! – закричал Костя и даже топнул ногой.
– Подсудимый, помолчите, – попросила Князева. – А что же было? – обратилась она к Кате. – Где же вы прогуляли день?
– Нигде, – ответила Катя и заплакала.
Она вытирала своим крошечным платочком глаза и сморкалась, а зал смотрел на нее, удивляясь такому странному ее рассказу. Вот, когда говорил подсудимый, там все было ясно. Все, кроме того, что они взлетали. Ну ладно, влюбленные все летают, во сне, по крайней мере. Такая фантазия понятна. Но зато понятно и другое, как два шалопая, сбежав из подвала, развлекались по дешевке, пренебрегая коллективом завода (как Костя) или семьей (как Кагя), и думали они в это время решительно только о своем веселье и удовольствиях! В этом свете прогул Ведерникова подтверждал порочность цели, с которой он был сделан. А вот рассказ свидетельницы ничего не мог подтвердить, потому что она пыталась все это отрицать.
Решительно все.
– Умела развлекаться, умей и отвечать! – бросила ей Ольга из-за стола. – Мы все равно все знаем! И слезами вам тут никого не обмануть! Вы яблочками торговали?
– Нет, – сказала Катя, вздрогнув.
– Вот видите! – победоносно и громко сказала Ольга. – И даже ваша тетка подтверждает, что вы торговка! Поштучно. Не так разве?
– В тот день… Я… Не торговала… – отвечала Катя.
– А я вообще спросила! А не про тот или другой день… И не пытайтесь выкрутиться! Лучше все расскажите! – громко произнесла Ольга.
И Зелинский кивнул, он был согласен, что лучше сейчас рассказать всю правду. Сколько раз были в кино? Сколько съели мороженого? И цветок, он не зафиксирован в протоколах, а надо бы! Антиобщественный поступок Ведерникова подтверждает лишь, что аморальность, если она есть, разлагает человека насквозь… Сперва цветок, а потом и на человека руку поднять ничего не стоит!
Но Катя молчала. А когда судья Князева снова обратилась к ней с вопросом, скажет ли она что-нибудь еще, она лишь помотала головой.
– Хорошо, идите, – сказала Князева. – Мы и без вас разберемся! Только учтите, что за сокрытие данных…
– Господи! – вдруг негромко, глядя в зал, произнесла Катя, и все затихли: так она это произнесла. – Называйте меня как хотите… И думайте что угодно. Но ведь правда… Правда, мы с ним никуда не ходили! Неужели вы не видите, что он еще маленький, что он все придумывает… Сочиняет…
– А вы целовались? – спросила вдруг Ольга. – Небось как взрослые?
Зал грохнул; вот он, наконец, счастливый миг, когда подошли к главному.
Катя потупила голову. Князева посмотрела на Ольгу и покачала головой: вот уж не к месту. Но Ольгу снова понесло, не удержать.
– А вы знаете, что поцелуй без любви, как сказала Зоя Космодемьянская…
– Ладно, ладно, – замахала на Ольгу рукой Князева. – Мы вас еще вызовем! Идите, идите… – это Кате. – И подумайте на досуге…
– Про поцелуй! Давай! – крикнули из глубины зала. – Нечего зажимать свидетелей! Пусть расскажут все, как было!
И зал заорал, загикал, засвистел, выказывая свое неудовольствие уходом свидетельницы, которую спросили о поцелуе.
Но тут вдруг подсудимый Ведерников сделал шаг вперед.
– Замолчите! – крикнул он, сжав кулаки, и зал и правда замолк, но лишь на мгновение. – Какие вы… Какие сволочи! – добавил он, так и не найдя нужного слова.
– Это вы замолчите! – произнесла судья подсудимому. – Сядьте, пожалуйста, на место… – И к защитнику: – Посадите его!
– Но я хочу сказать! – настаивал Костик под общий рев зала.
– Скажете, когда спросят…
– Но я хочу о поцелуе…
– И о поцелуе тоже! Садитесь! Садитесь!
– Так вот, мы правда целовались… Но это было не в кинотеатре… Мы правда не ходили в кино… Мы сидели в подвале…
– Перерыв! – крикнула в зал Князева и постучала по графину. – На де-ся-ть ми-ну-ут! Пе-ре-рыв!
– Вот, – сказал решительно Костик. – С этой минуты мы гуляем! Кино днем работает?
– Не знаю, – сказала Катя.
– Значит, работает. Покупаем билетики… Проходим в зал… Садимся в первом ряду…
– В третьем, – поправила Катя.
– В первом видней… Ладно… В третьем… – Костик, изображая кино, сел на полешко, но тут же стукнул себя по лбу. – Ох, а мороженое?
Он полез в карман и якобы достал деньги.
– Пятнадцать штук хватит?
Катя впервые улыбнулась. Игра ей начинала нравиться.
– А живот вы не отморозите, Константин Сергеич? Вы их глотаете, да?
– Ой, это я на кино загляделся, – сказал Костик. – А какое у нас кино?
Катя задумалась. Вспомнила.
– Кино пусть называется «Цирк»! Вы видели? Там Любовь Орлова перед полетом из пушки танцует… Вот так…
Катя вышла вперед, будто она и была Любовь Орлова, в черной шляпе и золотом трико, в сверкающем волшебном плаще. Она накинула на себя мешковину и залезла на пенек, потом сбросила и запела: «О Мери! Мери, чудеса! Летит Мери в не-бе-са!»
И вдруг покачнулась, и если бы Костик не подставил руки, она бы грохнулась головой об пол. Теперь они стояли, невольно обнявшись, и не торопились отпускать руки.
– Ой, – сказала Катя, натянуто засмеявшись. – Как это я… Не удержалась…
– Я сильный, удержу! – сказал Костик.
– Правда?
– И никому не отдам… Всю жизнь…
Он поцеловал Катю, а она вдруг заплакала.
– Катя! Катенька! Я тебя обидел?
Она помотала головой.
– Ну, честное слово… Я не хотел… Я не думал… Так получилось само, что…
В это время раздался стук в дверь. Оба притихли и будто сжались. Они давно забыли, что кроме них и подвала существует в природе другой, более реальный мир, и он вовсе не собирался их оставлять в покое. Во всяком случае, тетка Зина.
– Открой, – сказала она. – Ты с кем там разговариваешь?
Катя помолчала и ответила, глядя на дверь:
– С собой… А что, нельзя? Я вам и здесь мешаю?
– Да, мешаешь, – повелительно сказала Зина. – Открой-ка, поговорим!
– Не хочу.
– А ты через не хочу. Мне тоже небось не очень нужно. Но я же пришла… Сама… – Катя молчала. – Открывай давай. Дело есть.
Катя показала Костику на окошко, и он понял. Быстро подцепился и через несколько секунд его не было видно. Катя посмотрела ему вслед, поправила волосы и платье на себе, потом подошла и с неохотой отодвинула задвижку. Зина стояла на пороге, щурясь и пытаясь разглядеть внутренность подвала. Может, она что-то заподозрила.
– Чего залезла-то? – спросила миролюбивей. – Хочешь доказать Чемоданчику, какая я злая… Несправедливая… Вот, мол, смотрите, люди добрые, Зина уже и не сажает, так я сама… Разнесчастная… Сама сюда лезу…
И тут она всхлипнула.
– Ну, теть… Зин… – попросила Катя, совсем не зная, как теперь вести с ней себя. Со злой – знала, а с доброй – нет. Ведь и правда же, не сажала ее Зина, и значит, не была виновата ни в чем. – Я, наверное, глупая… Я сейчас поняла… Но я же хотела как лучше… И тебе и мне…
И тоже всхлипнула. Так они стояли на пороге погреба, уткнувшись друг другу в плечо, и ревели, а почему ревели, спроси, и сами не смогли бы объяснить.
– Одному Чемоданчику лучше! – сказала, сморкаясь, Зина. – А мне-то чем? Я ведь не чужая… Только я жить не умею… Когда твоя мать умерла, я пошла в буфет, думала, хоть при продуктах будем… А когда обокрали, я и испугалась: посадят, а выйду из тюрьмы совсем старухой… Кому буду нужна? Ну и… – Хотела произнести слово «запродалась», но махнула рукой. И так было понятно.
А Катя терпеливо стала утешать Зину и говорила:
– Зин, ты не думай… Я все сделаю… Я же понимаю…
– Если бы! – сказала, глубоко вздохнув, Зина и вытерла передником лицо. Была она в фартуке, видно, что-то наверху готовила. – Это я, Катя, все сделаю. Я оформила документы на Толика… На дом, на наш… Но я не отдала! – И со страхом ждала Катиного ответа. Вот уж очевидный факт – дура девка, а за советом к ней прибежала, а не к кому-нибудь. Верила, значит?!
И Катя миролюбиво ответила:
– Вот и хорошо. Хорошо, Зина. И отдай! Отдай ему!
– Думаешь, не обманет? – испуганно спросила Зина.
– Он же тебя любит.
– Правда?
– Ну конечно, – Катя была убеждена в том, что сейчас говорила. И еще она знала, что Зине надо говорить о любви Толика. Она, Зина, верила в это. Другого у нее не было, зачем бы ее разубеждать!
Зина огляделась, глаза-то попривыкли, почему-то взглянула на окошечко, куда недавно скрылся Костик, осмотрела с ног до головы племянницу.
– Ты вот что… Отряхнись и выходи. Чемоданчик ходил к дядьке твоему… К Букате… Сердитый вернулся… Тебя спросил, а я возьми и соври, мол, к соседям побежала… А он вдруг и закричит: «Это у нее там хахали! Хахали! Я все знаю!» А что он может знать! Дурак!
Тут она насторожилась, потому что послышался ей голос Василь Василича.
– Бегу! А ты приходи! Только почисться, а то вся в пыли… Фу!
И Зина ушла. Тут же всунулся в окошко Костик, что-то протягивал, держа на ладони.
– Тебе, – сказал он и подул, как дуют обычно на птенцов. И тут она увидела, что это крошечный желтый одуванчик.
– Одуванчик? Первый? – она приняла на свою ладонь и погладила как живого. – Спасибо… – тихо сказала она. – Первые цветы в моей жизни… Я знала, что дарят… Но я не знала, что мне… Что я… Что я имею право, вот так… Получать… – и запутавшись, она чмокнула Костю в щеку.
Он тоже попытался ее поцеловать, но она отстранилась.
– Не надо, – попросила.
В это время голос Зины со двора, видно, второй раз спускаться было лень, окликнул Катю, скоро ли она собирается выходить… Чемоданчик лютует…
– Вот. Слышал? – спросила она шепотом Костика.
– Не пущу, – отвечал он.
– Ну, что ты…
– Ты меня знаешь, – предупредил он. – Я же сказал: не пущу!
Катя оглянулась на дверь, подошла и заперла ее. Потом вернулась к Костику и взяла его лицо руками. Гладила и повторяла:
– Ты же самый хороший… Ты самый любимый… Мой… Только не надо меня держать… Я должна идти.
Он поддался ее ласкам, но повторил:
– Не могу отпустить! Не могу!
– Тогда еще хуже будет… Милый!
– Катерина! – крикнула Гвоздева и постучала в дверь. – Иди скорей, там еще дядя пришел… Скандал!
Катя схватилась за голову и засуетилась, уже не видя Костика.
– Ой, одно к одному… Одна беда не ходит… Другую тащит… Сто лет он не заходил, и в такой-то день…
Остановилась, в отчаянии посмотрела на Костика, который встал у дверей и не спускал с нее горящего взгляда.
– Прости! Прости! Ну хочешь, жди меня! Только не здесь! Здесь они тебя увидят… Они расправятся… Около дома жди! Ладно?
– Когда? – спросил Костик, уступая. Хотя все говорило ему, что не надо сейчас уступать. Не надо. Не надо. Не надо.
– Не знаю, – торопилась Катя. – Ничего не знаю! Прощай, родной! Прощай, милый! Прощай!
Катя выскочила во двор и тут, у террасы, замерла, завидев собак.
Подумалось вдруг, что столько от утра прошло времени, а ничего в ее мыслях не изменилось, и она сейчас по-прежнему думает лишь о том, что не знает, как ей дальше жить. То есть знает, что жить не надо, потому что всем от этого хуже… И Зине, и Костику, и дяде, наверное… Вон, сам притащился… Стемнеет, подумалось, она в спасительный свой вернется подвал… Там, за бочкой, веревка у нее… и… «Мери, Мери, чудеса, летит Мери в небеса…»
Наверху, на просторной террасе, замученная, засуеченная в своих собственных растрепанных чувствах Зина в который раз ставила самовар, пытаясь и чаем, и водкой, и согласными словами ублажить, задобрить Чемоданова.
И что с ним произошло? Уходил, она, правда, не видела, но был в порядке. Она уверена, что с утра он был в порядке. А вернулся, как чумной. Психопат, словом. Прям от дверей пошел шуметь, что она, мол, Зинаида, не знает, где шаландает ее Катька, а кругом шпаны много, и все остальное, такое же. Уж Зина старалась помягче стелить, умасливала и всякие слова про Катино воспитание говорила, что с ее-то напуганностью некуда ей уйти, он не затихал.