Размышления или действия, являющиеся сами по себе разумными, могут оказаться глупыми, если глупы обстоятельства, в рамках которых они применяются.
Некоторое время назад в одной немецкой газете было напечатано жалобное письмо некоего инженера, который разрабатывал печи крематориев для нацистских лагерей смерти. Он жаловался на то, что никто так и не оценил техническое качество его разработок. Ведь уничтожить быстро и эффективно миллион или несколько миллионов человеческих тел не так уж легко. Процесс уничтожения человеческих останков должен был быть непрерывным, быстрым и дешевым. Как вам нравятся претензии немецкого инженера? Не стоит преждевременно негодовать, потому что мы все часто используем сходный критерий. Военные технологии, например, прекрасны. Я как страстный поклонник авиации не могу удержаться от восхищения, глядя на то, как истребитель — само совершенство, — словно металлический дельфин, стремительно пронзает бесконечную синь небес. Но гонка вооружений находится в области иррационального. Эта красота предназначена только для того, чтобы убивать. Во время холодной войны в ядерных арсеналах сторон имелись бомбы, способные уничтожить планету сотни раз. То есть девяносто девять процентов бомб были не нужны. Несомненно, такое наращивание арсеналов было результатом рациональных решений, но сами эти решения принимались в рамках абсурда. Развитые страны должны сократить производство продовольствия или уничтожить часть урожая для того, чтобы не обрушить рынок. Деньги платятся фермерам за то, чтобы у них не было урожая. Это верное решение с точки зрения экономики. Но ведь миллионы людей умирают от голода, стало быть, такое решение, адекватное в рамках одной сферы, становится преступным в более широком смысле. Согласно данным ООН, в мире насчитывается более 1 миллиона 200 тысяч человек, живущих на один доллар в день и менее, однако мы в Европейском союзе платим каждой корове субсидию в размере двух долларов ежедневно. Я понимаю, эта помощь направлена на развитие скотоводства в наших странах, но простое сравнение цифр по меньшей мере внушает тревогу.
Принцип иерархии уровней представляется мне просто необходимым для того, чтобы понять человеческое поведение и справедливо оценивать его. Он обязывает нас к вынесению различных суждений на различных уровнях. То, что приемлемо на одном уровне, выглядит иначе, если неприемлем весь уровень в целом. Приведу два примера прекрасных поступков и чрезвычайно храброго поведения при совершенно неприемлемых обстоятельствах. Первый пример — это легендарная атака английской бригады легкой кавалерии при Балаклаве во время Крымской войны. Главнокомандующий лорд Реглан приказал кавалерии стремительно атаковать русские позиции, чтобы успеть предотвратить перегруппировку артиллерии противника. Атака мыслилась кавалькадой, вытянутой в линию. Реглан не учел того, что на русских флангах было сгруппировано большое количество артиллерии и стрелковых подразделений, которые могли расстреливать атакующих как мишени на ярмарке. Кавалерия геройски выполнила глупый приказ, но меня не удивляет комментарий британской газеты „Обозреватель“: „Крымская война продемонстрировала высочайшие достижения человеческой глупости“. Из семисот кавалеристов, принявших участие в атаке, вернулись живыми менее двухсот. Они вели себя мужественно. Однако их храбрость оказалась бессмысленной. В эпитафии павшим надо было бы написать: „Погиб как герой, выполняя абсурдный приказ“. Но в итоге появилось стихотворение Теннисона[6], от красоты которого мне становится не по себе:
Лишь сабельный лязг приказавшему вторил.
Приказа и бровью никто не оспорил.
Где честь, там отвага и долг.
Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен.
По первому знаку на пушки в атаку
Уходит неистовый полк.
Второй пример связан с терроризмом. Передо мной фотографии молодых студенток-мусульманок с горящими как уголья глазами, они красивы, в их лицах сквозит серьезность детей, которым пришлось преждевременно погрузиться во взрослые заботы. Они должны были стать ходячими бомбами и умереть, нанеся урон врагу. Их самопожертвование — образец храбрости, но сам террор, в рамках которого нужна такая храбрость, является аморальным и бессовестно использует этих девушек. Ребенок, идущий в школу, женщина, думающая о том, как свести концы с концами, мужчина, радующийся тому, что внес последний платеж по ипотечному кредиту, — все они погибают из-за чего-то, о чем порой даже не имеют представления. Что общего было у жертв взрыва на вокзале Аточа с войной в Ираке? Для терроризма человеческая жизнь — средство добиться выполнения неких политических требований. Двойственность уровней становится очевидной. Можно воздать должное патриотизму террориста и в следующий же миг бросить его в тюрьму за убийство.
Интеллектуальная оценка нашего поведения напоминает матрешку. Матрешки, находящиеся внутри, сами по себе могут быть разумнейшими, но это ничего не стоит, если матрешка-мать глупа. Из всего сказанного выше я вывожу другой принцип:
Для того чтобы оценить разумность поведения, мы должны прежде всего убедиться в разумности иерархии уровней или рамок, которую мы устанавливаем для того, чтобы оценка производилась с верхнего уровня.
Человеку, не способному справляться с проблемами, избавляться от тоски, переносить скуку, может представляться разумным употребление наркотиков. В этом случае цель ясна: ему нужно выйти из затруднительного положения, для чего существует эффективный способ — доза героина. Есть, однако, одно „но“. Для того чтобы подобное решение было по-настоящему эффективным, оно должно в ту же секунду привести человека к смерти, то есть преодоление трудностей должно стать наивысшим из всех уровней. В противном случае продолжение жизни с усугубившимися проблемами превращает прием дозы героина в неразумный шаг. Продление времени — уровень намного более высокий, чем преодоление мгновения (это, конечно, верно лишь для того, кто хочет жить дальше).
Выводя принцип за принципом, я осмеливаюсь провозгласить еще один, третий. Прозорливый Пирс, американский философ и психолог, уже отмечал любопытную склонность философов группировать свои мысли в триады.
Разум терпит поражение в тех случаях, когда ошибается в выборе уровня. Наивысшим в иерархии уровней для индивида является его счастье. Ошибкой разума надо считать то, что отделяет человека от его счастья или мешает обрести его.
Я прекрасно понимаю, что это крайне расплывчатая формулировка. И обещаю разъяснить ее. Обратимся к Кафке. В его „Письмах к Фелице“ описана идеальная, с его точки зрения, модель жизни. „Оказаться вместе с моими письменными принадлежностями и лампой в самом потайном углу глухого, герметично запертого подземелья. Мне приносили бы еду, оставляя ее при этом всегда как можно дальше от моего убежища, у внешней двери в подземелье. Единственным предназначением моей прогулки — всегда в плаще с капюшоном, скрывающим лицо, — по всем подземным галереям был бы путь за едой“. Мне подобный образ жизни не представляется разумным, но, несомненно, случай Кафки отличается от моего. 22 января 1922 года он отмечает в своем дневнике: „С тем, чтобы спасти себя от того, что называют нервами, я начал понемногу писать“. Так как он испытывал потребность жить в укрытии, литература была, несомненно, его наиболее надежным убежищем. Но посмотрим шире. Откуда взялась эта непреходящая потребность скрываться? Об этом рассказывается Милене в потрясающей притче о лесном звере:
Отвечу примерно так: я, зверь лесной, был тогда едва ли даже и в лесу, лежал где-то в грязной берлоге (грязной только из-за моего присутствия, разумеется) — и вдруг увидел тебя там, на просторе, чудо из всех чудес, виданных мною, и все забыл, себя самого забыл, поднялся, подошел ближе, — еще робея этой новой, но и такой родной свободы, я все же подошел, приблизился вплотную к тебе, а ты была так добра, и я съежился перед тобой в комочек, будто мне это дозволено, уткнулся лицом в твои ладони и был так счастлив, так горд, так свободен, так могуч, будто обрел наконец дом — неотступна эта мысль: обрел дом, — но по сути я оставался зверем, чей дом — лес, и только лес, а на этом просторе я жил одной лишь милостью твоей, читал, сам того не осознавая (ведь я все забыл), свою судьбу в твоих глазах. Долго продолжаться это не могло. Даже если ты и гладила меня нежнейшей из нежнейших рукой, ты не могла не углядеть странностей, указывавших на лес, на эту мою колыбель, мою истинную родину, и начались неизбежные, неизбежно повторявшиеся разговоры о „страхе“, они терзали мне (и тебе, но тебе незаслуженно) душу, каждый мой обнаженный нерв, и мне становилось все ясней, какой нечистой мукой, какой вездесущей помехой я был для тебя, — отсюда пошло недоразумение с Максом, а в Гмюнде все стало уже совершенно ясно, потом явились Ярмилино сочувствие и недопонимание и, наконец, эта смесь глупости, грубости и равнодушия у В., а вперемежку еще множество мелочей. И я вспомнил о том, кто я есть, я читал в твоих глазах, что ты во мне уже не обманываешься, и свой кошмарный сон (о человеке, оказавшемся не на месте, но распоясавшемся так, будто он у себя дома), этот кошмар я переживал в реальности, я чувствовал, что надо мне уползти назад, в мою тьму, я не выносил света солнца, я был в отчаянии, как заблудившийся зверь, и я помчался что было сил, и эта неотступная мысль: „Взять бы ее с собой!“ — и мысль прямо противоположная: „Да разве будет тьма там, где она?“
Ты спрашиваешь, как я живу; вот так и живу[7].
В страшном „Письме к отцу“ Кафка отчасти разъясняет свое положение:
Я все время испытывал стыд: мне было стыдно и тогда, когда я выполнял Твои приказы, ибо они касались только меня; мне было стыдно и тогда, когда я упрямился — ибо как смел я упрямиться по отношению к Тебе! — или был не в состоянии выполнить их, потому что не обладал, например, ни Твоей силой, ни Твоим аппетитом, ни Твоей ловкостью, а Ты требовал всего этого от меня как чего-то само собой разумеющегося. Это, конечно, вызывало у меня наибольший стыд. Так складывались не мысли, но чувства ребенка[8].
В конце письма Кафка предоставляет слово своему отцу, который ставит своему сыну жестокий диагноз: „Ты не жизнеспособен“. Вероятно, разум Кафки был поврежден.
Вскоре после публикации „Лабиринта чувств“, в котором я не раз цитировал этот фрагмент из писем к Милене, я получил патетическое письмо, где объяснялось, до какой степени талант Кафки универсален, ибо Кафка описывает не столько свой собственный случай, сколько выражает некие общие чувства. Автор письма рассказывал мне в драматическом, возвышенном стиле, что он воспринимает себя так же, как кафкианский лесной зверь, и это не позволило ему стать счастливым. Он любил женщину, которая отвечала ему взаимностью. Но, по его признанию, раздеться перед ней ему было невыносимо стыдно, и он сбежал. Не знаю, в чем была его проблема, предполагаю, что она была связана с пенисом, но меня удручила эта история не меньше, чем история Кафки. Прав Стюарт Сазерленд, когда в книге „Иррациональность. Внутренний враг“ утверждает: „Стыд лежит в основе значительной части человеческой иррациональности“. Он действует как могущественный и неуязвимый модуль, становясь непреодолимым препятствием на пути к счастью. Поэтому, когда стыд преодолевает отведенные ему границы и начинает управлять внутренним миром человека, это можно определить как ошибку разума.
Я уже раскрыл три возможные причины глупости. Это вмешательство неадекватных ментальных модулей, неэффективность исполнительного разума и неверная иерархия уровней.
Есть множество способов потерпеть поражение, так же как и множество способов одержать победу. В „Теории созидательного разума“ я показываю их, изучая созидательное преобразование каждой из базовых функций. Воспользуюсь этим же опытом, составляя перечень разрушений. Испанское слово fracaso („поражение“) имеет интересную этимологию. Оно происходит от французского casser, что означает „разрушать“. Поражения всегда оставляют за собой разрушения.
Исследование будет состоять из четырех больших разделов:
1) когнитивные ошибки;
2) аффективные ошибки;
3) ошибки коммуникации;
4) поверженная воля.
Когда мы дойдем до последнего пункта, будет ясно, нужно ли добавлять еще одну главу.
II. Когнитивные ошибки
Совершая ошибку, разум терпит поражение. Но трудности даются нам для того, чтобы, преодолев их, открыть истину, и поэтому я предположу, что опыт ошибки — это часть естественного хода событий. Все мы переживали подобный опыт, когда то, что нам казалось очевидным, внезапно опровергается иной, куда более яркой очевидностью. Я полагал, что выключил свет в помещении, но выясняется, что это не так. Я доверял одному человеку, но его поступки показывают мне, что я заблуждался. Я был уверен в том, что Солнце движется вокруг Земли, но астрономия учит, что, напротив, Земля движется вокруг Солнца. В опыте ошибки всегда присутствует прогресс знания. Признать ошибку и суметь воспользоваться осознанием этой ошибки — признак гениальности. Великий французский математик Жак Адамар остроумно говорил: „В доказательствах я совершаю приблизительно те же ошибки, что и мои ученики. Единственное мое преимущество перед ними состоит в том, что я отдаю себе в этом отчет немного раньше, чем они“. В книгах, посвященных технологическим изобретениям, упоминается случай внедрения клейких листков для заметок Post It. Технологи компании „3М“ пытались создать высокостойкий клей. Они потерпели неудачу, потому что получался только слабоустойчивый, „вялый“, материал, и на него махнули рукой — пока кто-то не додумался, что и слабая устойчивость может быть полезной. Так появились многоразовые наклейки для заметок. Технологи сумели использовать свою ошибку. Разум терпит поражение, когда мы упорствуем в отрицании очевидности, когда убежденность слепа, то есть не внемлет доводам критики или реальным фактам, когда опыт ничему не учит. Психиатрам известно, что для многих патологий характерна подобная навязчивость. Помрачение рассудка — хорошо изученная вещь. Пациент слышит то, что слышит, и никто не может убедить его в том, что его личный опыт не имеет ничего общего с действительностью.
В состоянии нормальности наблюдается похожий тип поведения, и это явные просчеты разума. Я займусь исследованием трех подтипов: предубеждений, суеверий, догматизма, а также опасной смеси всех трех — фанатизма.
Предубеждение. Как объяснял американский психолог Гордон Оллпорт, быть предубежденным означает „быть абсолютно уверенным в чем-то непознанном“. Это состояние характеризуется таким способом отбора информации, когда из общего потока вычленяются только те сведения, которые подкрепляют существующее предубеждение. Расист выберет из газеты новость об убийстве, совершенном черным, но оставит вне поля своего внимания такие же случаи, где убийство — дело рук белых. Таким способом он себя обезопасит от любой возможной критики. Слово „предубеждение“ буквально означает „вынесение суждения о чем-либо заранее“, то есть до того, как что-либо имело место быть, и до того, как что-либо стало достоверно известно о случившемся. Предвзятые суждения наблюдаются во всех социальных группах, включая и те, в которых люди в силу своего призвания и по требованию профессионального долга должны быть непредвзятыми. Некоторое время назад два психолога, Питерс и Чечи, провели скандальный эксперимент. Они отобрали двенадцать статей, опубликованных в двенадцати журналах по психологии и написанных исследователями, работающими в десяти самых престижных исследовательских центрах США. Они заменили имена авторов на вымышленные, „устроили“ их на работу в столь же вымышленные заведения, вроде Центра исследований человеческого потенциала в Трех Долинах и ему подобных, и отослали статьи в те же самые издания, которые их уже публиковали. Только в трех тексты были приняты к рассмотрению. Хуже того, восемь из девяти оставшихся статей были отвергнуты теми же самыми журналами, которые опубликовали их ранее. Редакторы и издатели, прочитавшие присланные статьи, сообщили, что они не обладают достаточными достоинствами, необходимыми для публикации (Peters, D.R. у Ceci, S. J.: Peer-review practices of learned journals: the fate of published articles submitted again, Behavioral and Brain Science, 5,1982). Это наглядно демонстрирует, что такие факторы, как авторство работы, а также название университета, в котором трудятся исследователи, априори определяют ее оценку, и с этим часто сталкиваются ученые из университетов, расположенных за пределами англоязычного мира.
Подчас предубеждения опасны. Достаточно много говорилось уже о побоищах, спровоцированных расистскими предубеждениями. Как и все ошибки разума, предубеждения неизбежно приносят вред. Тимоти Бенеке в своей книге „Мужчины об изнасиловании“ перечисляет некоторые из высказанных насильниками мыслей о своих жертвах.
Всем женщинам нравится быть изнасилованными.
Невозможно изнасиловать женщину против ее желания.
Женщинам нельзя верить.
Когда женщина говорит „нет“, на самом деле это означает „да“.
Женщины плачут крокодиловыми слезами.
Они напрашиваются на насилие.
У женщин семь пятниц на неделе, этим они разрушают надежды и разбивают сердца.
Женщины постоянно рисуются и этим обретают власть над мужчинами.
Они провоцируют и напрашиваются.
Они смеются над мужчинами, чтобы их унизить.
Такие взгляды на женщин обычно тесно связаны со следующими взглядами на мужчин:
Общественное мнение видит настоящего мужчину самцом, который постоянно хочет секса, при этом он должен быть агрессивен и груб с женщинами.
Никто не станет насиловать женщину, если его не спровоцировали.
Насилие — это месть женщинам, которые ведут себя двусмысленно и противоречиво.
Мужчина испытывает сильный сексуальный импульс и готов насиловать.
Суеверие. Испанское слово supersticion (суеверие) этимологически восходит к латинскому superstitio, а от него к superstare (пережить). То есть это мертвые, недоказуемые верования, которые, тем не менее, сохраняют влияние на человека, и он подчас стремится обосновать если не сами верования, то как минимум следование им. Суеверие обычно не содержит в себе дискриминирующего начала, присущего предубеждению, но обнаруживает сходство с ним в неоправданной убежденности, нечувствительной к опровергающей ее очевидности. Во многих гостиницах нет тринадцатого этажа. Не то чтобы владельцы гостиниц верили в магическое значение этого числа, просто-напросто они думают, что было бы разумно его „убрать“ на тот случай, если в него верят клиенты. Но даже те клиенты, которые не подвержены данному суеверию, могут решить, что на всякий случай стоило бы поверить в магию числа тринадцать, раз уж таково мнение цеха отельеров, и при удобном случае отказаться разместиться на тринадцатом этаже, что, в свою очередь, лишь побудит убрать несчастливый номер и тех владельцев отелей, кто сам не верит в подобные вещи. Вера растет как снежный ком. Читаю французскую статистику. Во Франции насчитывается десять тысяч астрологов, более сорока астрологических журналов, и десять процентов французов признаются в том, что часто обращались за советами в кабинеты предсказателей будущего. И еще вот такие данные: сорок семь процентов женщин больше надеются на свой гороскоп, чем на любимого. Политики, похоже, также проявляют заметный интерес к астрологии. Жорж Минуа, автор книги „История будущего“ (2000), пишет, что многие политики — от Никсона до Хасана II, от Венсана Ориоля до Антуана Пине — интересовались звездными картами. Уильям Маккензи Кинг, три раза занимавший пост премьер-министра Канады, глубоко увлекся спиритизмом и консультировался со знаменитейшими европейскими медиумами. В ходе своей поездки в Европу Кинг встретился с Гитлером и дал ему несколько дельных советов; также они обменялись впечатлениями о мире духов, и Кинг пришел к выводу, что Гитлер был очень привязан к своей матери, которая управляла им из загробного мира. Нэнси Рейган распахнула перед астрологами двери Белого дома. Миттеран консультировался с Элизабет Тессье о войне в Заливе и референдуме по Маастрихтскому договору. Астролог Морис Вассе был, возможно, советником де Голля. Некоторые консалтинговые компании используют гороскопы в процессе подбора персонала. Полиция Нью-Йорка часто обращается за консультациями к ясновидцам, хотя признает, что не может утверждать, что хотя бы однажды это помогло решить проблему. В 1993 году французская инспекция по труду выразила мнение, что нельзя уволить человека с работы из-за того, что он родился под знаком Козерога. Уже неплохо.
Догматизм. Догматизм очень близок и к предубеждению и к суеверию. Он возникает тогда, когда предвидение опровергается реальностью, при этом ошибка не только не признается, но, напротив, изобретаются соответствующие объяснения, для того чтобы поддержать изначальную убежденность. Догматическое отношение, таким образом, неуязвимо для критики. Под неуязвимостью я имею в виду внедрение механизмов защиты от очевидности или любых аргументов против. Один пример: американские адвентистские церкви предсказали, что Христос спустится на Землю 22 октября 1844 года. Этого не произошло, и уже свидетели Иеговы предсказали, что это случится в 1941 году. Ничего подобного также не произошло, но реальность никак не поколебала их веры; предсказатели Второго Пришествия всего лишь перенесли событие на 1975 год. По их словам, предсказанное наконец все же случилось, просто мы, профаны, не отдаем себе в этом отчета.
Фантастическая приспосабливаемость и гибкость предубеждений, догматизма и суеверий даруют им, словно кошкам, семь жизней. Приведу здесь разговор двух людей, назовем их Икс и Игрек, в качестве примера одного из механизмов адаптации указанных явлений.
Икс. Один из главных пороков евреев состоит в том, что они озабочены судьбами только своих соплеменников.
Игрек. Но итоги кампании, проведенной Фондом помощи городу, показывают, что евреи гораздо щедрее, чем неевреи.
Икс. Это лишь демонстрирует, что они всегда покупают признательность людей и постоянно вмешиваются в дела христиан. Они не думают ни о чем, кроме как о деньгах, поэтому среди банкиров так много евреев.
Игрек. Но последнее исследование показывает, что процентная доля евреев, занятых в банковском бизнесе, крайне невелика и во много раз меньше доли неевреев.
Икс. Ну конечно! Ведь они конспирируются. Они всегда действуют в тени, под прикрытием подставных лиц.
И так далее, и так далее… Этот процесс рационализации — стремление во что бы то ни стало обосновать свои позиции — чрезвычайно близок к патологическому типу поведения. Предубеждение запускает механизм обоснований, который на самом деле лишь укрепляет человека в его изначальном убеждении и не допускает возникновения диссонанса между ним и новой информацией. Все это движется по замкнутому кругу, и такое движение самодостаточно. Никто и ничто не может поколебать подобные заблуждения. Все происходит как в анекдоте: человек рассказывает своим приятелям о том, что его приходский священник — святой, потому что ежедневно и ежечасно разговаривает с Богом. Приятели-скептики спрашивают: „А ты-то откуда знаешь?“ — „Он сам мне это сказал“. — „А с чего ты взял, что он тебе не врет?“ — „Да разве станет врать человек, который все время разговаривает с Богом!“
Фанатизм. Фанатизм объединяет в себе все когнитивные ошибки, но добавляет к ним два крайне опасных элемента: претензию на владение абсолютной истиной и призыв к действию. Базовый принцип фанатизма — положение, которое трудно оспорить: правда заслуживает особого статуса относительно всех ложных учений. Беда в том, что принцип этот не подкреплен полноценным обоснованием такой правды. Никто всерьез не сомневается в том, что физика достойна куда большего доверия, чем астрология, ввиду скрупулезной систематической работы над доказательствами, постоянно обогащающими и развивающими научное знание. Плохо, когда мнение, никак не обоснованное эмпирически, заранее считается абсолютно истинным. Абсолютная истина должна исповедоваться безоговорочно и внушать столь же безоговорочное уважение к себе. Так в концепции Истины начинает преобладать деспотическое начало. Воин, который поджег Александрийскую библиотеку, ясно представлял себе это: „Либо книги, находящиеся здесь, говорят то же самое, что и Коран, — и тогда они бесполезны; либо же они противоречат Корану, и тогда они богохульны. И в том и в другом случае они должны быть уничтожены“. Мудрый Джон Локк так охарактеризовал порочный круг, в который попадают фанатики: „Они твердо убеждены в провидческом характере доктрины, потому что твердо верят в нее; они твердо верят в нее, потому что это провидение“.
А теперь о второй опасной стороне фанатизма: готовности и стремлении к действию. Вольтер однажды дал фанатизму такое определение: „Это слепое и страстное рвение, возникающее из суеверий и порождающее нелепые, жестокие и несправедливые деяния, совершающиеся не только безо всякого стыда и угрызений совести, но, напротив, с радостью и утешением. Фанатизм есть не что иное, как суеверие, введенное в повседневную практику“. Кальвин — яркий тому пример, когда в „Защите истинной веры“ он пишет: „Каждый, кто станет защищать мнение, что наказания еретиков и богохульников могут быть несправедливыми, точно так же виновен в ереси и богохульстве. Земные власти не смеют возразить — властью Бога утверждаю это, и пусть будет всем совершенно ясно, что так Господь спасает Человека в теле своей Церкви для Страшного суда“.
Во всех этих случаях появляется тот же самый фактор искажения: ограждение себя от очевидности или от противоречащих убеждениям аргументов, которое препятствует нормальному развитию процесса познания. Дэниел Деннет, яркий американский философ, писал: „Свобода человека состоит в использовании приобретенного опыта для управления поведением“. Фанатизм берет разум в плен, потому что мешает ему учиться.
Эта неспособность учиться на опыте, конечно же, весьма распространенное зло. Согласно Генри Киссинджеру[9], который, несомненно, говорил об этом со знанием дела, политики, приходя к власти, не способны усвоить ничего из того, что противоречит их убеждениям. „Их убеждения — тот интеллектуальный капитал, который они потратят в течение своего срока пребывания у власти“ (The White House Years, Little, Brown, Boston, 1979).
Замкнутый на себя самого модуль приобретает значимость, которой он не заслуживает. Предпосылки для такого хода вещей могут быть различными. Иногда это просто привычка, воспитанная средой, иногда — рефлексивная защита от чего-либо непонятного, странного, а очень часто — неспособность переживать сложные или неясные ситуации. В 1944 году Американский еврейский комитет спонсировал широкомасштабное исследование, целью которого было понять, что же произошло в нацистской Германии, и вскрыть механизмы предубеждений. В исследовании приняли участие Адор-о, Хоркхаймер, Аккерман, Ягода и другие известные ученые. Они пришли к такому выводу: предубеждения — феномен, в котором задействована вся личность целиком. Они внедрили новый термин, чересчур категоричный, на мой взгляд, для того чтобы описать личность, склонную к предубеждениям: „личность, нуждающаяся в авторитарном управлении“, личность, которой необходимо чувствовать себя в подчинении строгой и непререкаемой власти. Я упоминаю об этом эпизоде потому, что он лишь подкрепляет убеждение, которое я с некоторых пор разделяю: более, чем о разуме, мы должны говорить о разумных личностях. И о неразумных, конечно, тоже. У каждого из нас могут быть различные ментальные „новообразования“, например мании, и важно не дать этим „новообразованиям“ проникнуть в жизненно важные центры, не позволить распространять ментальные „метастазы“, нужно изолировать их. Важно не дать им обрести власть над человеком.
Почему эти феномены являются ошибками разума? Потому что блокируют одну из важнейших функций разума — познание действительности. Познание — не привилегия, а жизненно необходимая функция. Мне необходимо знать, ядовит этот гриб или нет. Если бы мы могли жить в мире фантазий, все было бы прекрасно, но это невозможно. Я могу вообразить, что я Супермен, но иллюзия просуществует ровно до тех пор, пока я не брошусь с крыши с намерением полететь. Стоит только это сделать, и реальность вернется в то же мгновение, когда я разобью себе голову об асфальт.
Для того чтобы проиллюстрировать опасные последствия тех ошибок разума, которые привели к Инквизиции, Крестовым походам, религиозным войнам, газовым камерам, исламскому джихаду, приведу совсем недавний пример: светская идеология против женщины. Святой Фома Аквинский изрек: „Женщине нужен мужчина не только для того, чтобы она могла зачать, но и для того, чтобы ею можно было управлять: ведь разум мужчины куда более совершенен и потому он гораздо более добродетелен“ („ Summa contra gentiles “, III, 123). Плохо, что так можно было сказать в XII веке, но тот факт, что нечто подобное продолжают говорить и в веке XX, заставляет поистине воззвать к небесам — хотя, разумеется, и не к томистским небесам. До 1975 года статья 57 Гражданского кодекса Испании гласила: „Муж должен заботиться о жене, и жена должна быть послушной мужу“. В преамбуле закона, которым провозглашались эти установления, содержание данной статьи оправдывается одним крайне показательным параграфом: „Право на власть, которое природой, религией и историей предоставлено мужу и осуществляется в точном соответствии с католической традицией, которая всегда вдохновляла и впредь будет вдохновлять отношения между супругами“.