Наконец рассмотрим еще один аргумент, лежащий в основе тезиса непрерывности. Речь идет о программной «прямой линии», не прерывающейся с 1917 года. В советологической литературе широко распространено мнение, что сталинская кампания всеобщей коллективизации и интенсивной индустриализации, коренной переворот, впоследствии правильно названный Сталиным «революцией сверху», представляли собой продолжение и претворение в жизнь большевистской идеи модернизации России и построения социализма. Другими словами, если даже согласиться с тем, что террор 1936–1939 годов был отходом от первоначального большевизма, то как же быть с событиями 1929–1933 годов?
Аргумент программной непрерывности базируется на взаимообусловленных трактовках двух ранних периодов большевизма: военного коммунизма, введенного во время гражданской войны 1918–1920 годов и характеризовавшегося экстремальной национализацией экономики, реквизицией зерна у крестьян, монополизацией власти государством, и нэпа 1921–1928 годов – периода умеренной политики в сельском хозяйстве и промышленности и смешанной, частно-государственной, экономики. В общих чертах, аргументация строится следующим образом. Военный коммунизм был в основном продуктом первоначальных идеологических и программных идей партии, именуемых иногда «чертежами», и представлял собой ударную программу построения социализма [62]. Эта яростная атака захлебнулась в 1921 году из-за оппозиции масс, и партия вынуждена была отступить, перейдя к новой экономической политике уступок частному предпринимательству в городе и деревне. Соответственно, официальная политика на протяжении восьми дет нэпа, да и сам нэп как социально-политическая система трактовались в литературе как «простая передышка», «сдерживающая операция» или «тактическое отступление, в ходе которого силы социализма должны перегруппироваться и восстановиться, а затем возобновить наступление» [63].
Один из стандартных учебников, посвященных истории советской России, показывает, как эти две трактовки сливаются в единый тезис программной непрерывности перехода от большевизма к сталинской революции. Военный коммунизм представляется в ней как «оказавшаяся преждевременной попытка реализовать провозглашенные партией идеологические цели», а нэп (в полном соответствии с большевистской философией) – как «тактический маневр, необходимый для того, чтобы выждать, пока не произойдет неизбежная перемена условий и не станет возможной победа». После этого можно подивиться сталинской политике 1929–1933 годов: «Трудно подыскать исторические параллели партии, которая, находясь у власти на протяжении десяти лет, выжидала бы, пока не окрепнет настолько, чтобы выполнить свою первоначальную программу» [64]. Беда такой трактовки состоит в том, что она противоречит многочисленным историческим фактам. Поскольку я детально рассмотрел эти вопросы в другой работе [65], буду краток.
Можно привести три существенных возражения против теории, согласно которой военный коммунизм неразрывно связан с первоначальной большевистской программой. Во-первых, как это ни странно для партии, которую часто называют «доктринерской», большевики, придя к власти в октябре 1917 года, не имели четко сформулированной экономической политики. Были, конечно, общие большевистские цели и догматы (социализм, рабочий контроль, национализация, крупномасштабное сельское хозяйство, планирование), но они формулировались крайне расплывчато и по-разному истолковывались внутри самой партии. До Октябрьской революции большевики недостаточно серьезно занимались практическими вопросами экономической политики и лишь по немногим из них смогли прийти к согласию [66].
Во-вторых, по первоначальной большевистской программе официальной политикой был не военный коммунизм, а то, что Ленин назвал в апреле – мае 1918 года «государственным капитализмом», то есть комбинация социалистических мероприятий, уступок существующей капиталистической структуре и контроля над экономикой [67]. Черты этой первой большевистской программы можно отыскать только в нэпе. И, наконец, в-третьих, военный коммунизм был введен лишь в июне 1918 года, и его практические меры были реакцией на угрозу затяжной войны и истощение ресурсов. Таким образом, сложившаяся ситуация отменила разработанную Лениным примирительную систему «государственного капитализма» [68].
Все это, конечно, не означает, что военный коммунизм был лишен идеологических мотивов. По мере того как гражданская война перерастала в глубокий социальный конфликт, правительственные меры становились все более экстремальными, а их смысл – все более неотделимым от «защиты революции»; большевики, естественно; наполняли свои политические новшества высоким теоретическим и программным смыслом, а не просто объясняли их потребностями войны. Их действия становились идеологически мотивированными [69]. Эволюция военного коммунизма, его наследие и связь со сталинизмом требуют скрупулезного исследования. При этом, однако, не следует придавать слишком большое значение аналогиям, и нет смысла искать истоки военного коммунизма в большевистской программе Октябрьской революции.
Еще более существенное значение имеет вопрос о нэпе. Официальная экономическая политика 1921–1928 годов резко отличалась от сталинской политики 1929–1933 годов; более того, сам социально-политический порядок эпохи нэпа с его официально допускаемым плюрализмом в экономической, культурно-интеллектуальной и даже (в местных советах и высших государственных органах) политической жизни представлял историческую модель советского коммунистического правления, в корне отличающуюся от сталинизма [70]. Большевистская теория нэпа обычно трактуется более изощренно, ибо все ученые знают о яростных политических дискуссиях 1920-х годов, а это обстоятельство трудно примирить с упрощенной интерпретацией нэпа как привала на пути к осуществлению программы или как преддверия сталинизма.
Неувязки такой интерпретации становятся очевидными во вторичных, но весьма существенных стереотипах советологической литературы, посвященной нэпу. Программные дебаты 1920-х годов трактуются в основном как продолжение и проявление соперничества между Троцким и Сталиным, или (по неверной терминологии того периода) между теориями «перманентной революции» и «социализма в одной стране». Нам говорят, что Троцкий и левая оппозиция были настроены против нэпа, несли в себе зародыши сталинизма и заложили основы «почти всех важнейших пунктов политической программы, впоследствии выполненной Сталиным». Далее нам сообщают, что Сталин в 1928 году присвоил или адаптировал идеи Троцкого об экономической политике. Создавая впечатление о «принципиальной близости планов Троцкого и действий Сталина» и исключая все реальные альтернативы, такие трактовки предполагают практически непрерывный переход от большевистской философии 1920-х годов к сталинизму. Эти трактовки и лежат в основе общей интерпретации нэпа [71]. Однако они ошибочны и легко опровергаются фактами.
Традиционная интерпретация экономических дебатов (мы не рассматриваем здесь споры о политике Коминтерна или партийной бюрократии) в рамках соперничества между Троцким и Сталиным не имеет никакого отношения к реальным дискуссиям 1923–1927 годов. Если соперничающие направления в политике вообще поддаются персонификации, то следовало бы говорить о борьбе между Троцким и Бухариным. Объявленная «сталинской» программа развития промышленности, сельского хозяйства и планирования на самом деле была разработана ведущим теоретиком партии Николаем Бухариным, то есть была нэповской, умеренной, эволюционной. Это сродство цементировало диумвират Сталина и Бухарина, который формировал официальную политику и вел большинство партии против левой оппозиции вплоть до 1928 года. В ту пору «сталинской» открыто называли только идею «социализма в одной стране», которая, кстати, тоже принадлежала Бухарину [72]. Если уж так необходимо пользоваться «измами», то не было никакого сталинизма, а борьба шла между бухаринизмом и троцкизмом, и современники это прекрасно понимали. Так, в 1925 году оппозиция заявляла: «...т. Сталин целиком попал в плен этой неправильной политической линии (смех), творцом и подлинным представителем которой является т. Бухарин». Сталин был не «пленником», а сторонником такой политической линии. Он ответил: «...мы стоим и будет стоять за Бухарина» [73].
Бухаринские экономические предложения, касающиеся модернизации и построения социализма в советской России 1920-х годов, сформулированы достаточно четко. Разрабатывая темы последних произведений Ленина, защищавшего и развивавшего представление о нэпе как пути к социализму, и дополняя их собственными идеями, Бухарин стал главным теоретиком новой экономической политики. Хотя в 1924–1928 годах Бухарин все более склонялся к курсу, направленному на планирование, крупные капиталовложения в промышленность и попытки стимулировать частичную и добровольную коллективизацию сельского хозяйства, он сохранил приверженность к нэповской экономике, складывающейся из государственного «социалистического» сектора (главным образом тяжелая индустрия, транспорт и банки) и частного сектора (крестьянские хозяйства и мелкие производственные, торговые и обслуживающие предприятия), которые взаимодействуют между собой посредством рыночных отношений. Даже в период кризиса 1928–1929 годов нэп был для бухаринцев жизнеспособной, развивающейся моделью, основанной на гражданском мире, которая привела бы в соответствие большевистские устремления и российскую социальную действительность [74].
Что же касается Троцкого, то хотя в политических выступлениях он часто прибегал к риторике революционного героизма, его экономические предложения также базировались на нэпе. Еще до Бухарина он уделял большое внимание тяжелой индустрии и планированию и проявлял беспокойство по поводу «кулачества»; предлагавшиеся им меры были умеренными и ориентированными на рыночные отношения, то есть, по выражению тех лет, «нэповскими». Как и Бухарин, Троцкий был «реформистом» в экономической политике и возлагал надежды на эволюцию нэповской России в направлении индустриализации и социализма [75].
Даже Евгений Преображенский, глашатай левацкой идеи «сверхиндустриализации», вдохновлявший Сталина пламенными аргументами в пользу необходимости «первоначального социалистического накопления за счет эксплуатации» крестьянского сектора, принимал основы нэповской экономики. Он предлагал «эксплуатировать» крестьян посредством рыночных отношений, искусственно устанавливая более высокие цены на промышленные товары, чем на сельскохозяйственные продукты [76]. Преображенский, Троцкий и другие представители левого крыла большевизма полагали, что в обозримом будущем сельское хозяйство останется единоличным. И хотя их идеи были непоследовательны, никто из них никогда не поддерживал идею принудительной всеобщей коллективизации как средства реквизиции продукции сельского хозяйства и преодоления отсталости промышленности [77].
Дебаты между бухаринцами и троцкистами в 1920-х годах представляли весь спектр большевистского программного мышления. Стороны расходились по важным экономическим вопросам: от политики цен и обложения крестьян налогом до всеобъемлющего планирования. Однако в отличие от политических и международных вопросов, поддерживавших накал фракционной борьбы, экономические расхождения не выходили за пределы параметров нэпа, принимавшихся, хотя и с разным энтузиазмом, обеими сторонами.
С некоторыми поправками бухаринская программа была принята в качестве первого пятилетнего плана на XV партсъезде в 1927 году. Этот план, предусматривавший более крупные капиталовложения в промышленность и частичную добровольную коллективизацию сельского хозяйства, представлял собой своеобразный сплав бухаринских и троцкистских идей, сформировавшихся в ходе дебатов 1920-х годов [78]. Отменив через полтора года эту программу, Сталин отказался от основополагающих большевистских представлений об экономических и социальных преобразованиях. После 1929 года и отмены нэпа бухаринизм остался практически единственной в программном отношении большевистской альтернативой сталинизму, и партия знала об этом. Высланный из страны, Троцкий осыпал обвинениями сталинский режим, но в начале 1930-х годов, как и в 1920-х годах, его экономические предложения были близки к бухаринским и стали «практически неотличимыми» от них [79].
В 1921 году нэп воспринимался как постыдное отступление, и негодование по поводу нэповской экономики, политики и культуры не прекращалось на всем протяжении 1920-х годов. Такое отношение к нэпу соответствовало большевистской традиции Октябрьской революции и гражданской войны и наиболее сильно проявлялось среди кадров, сформированных военным опытом 1918–1920 годов, и партийной молодежи. Сталин сыграл на этих чувствах, когда восстанавливал в 1929–1933 годах атмосферу времен гражданской войны. Однако по причинам, выходящим за рамки нашего исследования, к 1924 году большевистские вожди признали целесообразность нэпа, и даже Сталин в последней схватке с бухаринцами в 1928–1929 годах не рискнул поставить ее под сомнение. Он вел и выиграл кампанию не как упразднитель нэпа или сторонник «революции сверху», а как «трезвый и спокойный» лидер, который сделает нэп эффективным [80]. Даже после разгрома бухаринской группировки в апреле 1929 года, когда нэп разваливался под ударами сталинской радикальной политики, сам Сталин продолжал утверждать, что «нэп есть единственно правильная политика социалистического переустройства» [81]. Это положение пользовалось официальной поддержкой вплоть до 1931 года.
Я не пытаюсь объяснить судьбоносные события 1928–1929 годов, а лишь подчеркиваю, что новая; сталинская политика, названная впоследствии «великим переломом», была принципиальным отходом от большевистских представлений о программе партии; большевистские лидеры и фракции никогда не выступали за принудительную коллективизацию, «ликвидацию» кулачества, головокружительные темпы развития тяжелой промышленности, полное разрушение рыночного сектора и «планирование», которое на деле было вовсе не планированием, а гипертрофированно централизованным управлением экономикой [82]. Эти годы «революции сверху» в историческом и программном отношениях были периодом рождения сталинизма. За этим первым разрывом непрерывности последовали другие.
Исторический сталинизм
Тезис непрерывности, представляя сталинизм как «развитой» большевизм, а советскую действительность 1930-х годов как следствие и продолжение 1917 года, мешал детальному изучению сталинизма как особой системы с собственной историей и своеобразным наследием, до сих пор оказывающим большое влияние на жизнь в Советском Союзе. Такер совершенно справедливо отметил, что существенные отличительные черты сталинизма, включая крутые повороты его истории и многие его «перегибы», невозможно понять без изучения личных особенностей Сталина как политического деятеля [83]. Тем не менее, многие из важнейших политических, социальных и исторических факторов, обусловливающих сложность сталинизма как важного исторического и современного явления, остаются неизученными и непонятыми. Эти факторы привлекают все более пристальное внимание в связи с появлением новых материалов, более дальней перспективой и обсуждением рассматриваемых вопросов внутри Советского Союза на протяжении последних трех десятилетий.
Прежде всего важно отказаться от антиисторического представления о сталинской системе как неизменном феномене. Историческое развитие сталинизма следует проследить и проанализировать на нескольких этапах, от революционных событий начала 1930-х годов до сугубо консервативного социально-политического режима 1946–1958 годов [84]. Такой переход от радикальных преобразований к крайнему консерватизму сам по себе заслуживает тщательного исследования. 1930-е годы следует подразделить на несколько периодов, вычленив по меньшей мере такие этапы, как переворот 1929–1933 годов, междуцарствие 1934–1935 годов, когда в высших эшелонах власти шли споры о будущей политике, и 1936–1939 годы – период массового террора против старой партийной элиты, окончательной победы сталинизма над большевистской традицией и завершения революции сверху.
Особенно важны 1929–1933 годы, слабо освещенные как западной, так и официальной советской теорией сталинизма [85]. Этот период сформировал сталинизм как систему, предопределил многое из того, что за ним последовало. Например, многие догмы развитого сталинизма, включая чреватое кровавыми последствиями положение о неизбежности «обострения классовой борьбы», которое легло в основу идеологии массового террора 1937 года, зародились во время сталинской кампании 1928–1930 годов, направленной на дискредитацию бухаринизма и нэпа. Аналогичным образом личная роль Сталина в осуществлении принудительной коллективизации и эскалации планов индустриализации в 1929 году, когда он принимал важные решения в обход руководящих партийных органов, предвосхитила полноту его личной власти в последующие годы [86]. Моше Левин в своих исследованиях по социальной истории 1929–1933 годов показал, что многие административные; правовые, классовые и идеологические черты зрелого сталинистского государства сформировались как паллиативные меры против социального хаоса, «нестабильного общества», порожденного разрушением нэповских институтов и процессов в период первой волны «революции сверху». По мнению Левина, который первым в западной литературе обосновал важность многостороннего подхода к изучению социальной истории, сталинская система не была продуктом большевистских программ или планов, а возникла в результате отчаянных попыток справиться с социальным хаосом и кризисами, созданными самим сталинским руководством в 1929–1933 годах [87].
Рассматривая последующие события, было бы ошибкой считать террор, развязанный Сталиным против советской верхушки в 1938–1939 годах, «неизбежным» или «функциональным» побочным продуктом навязанной стране социальной революции 1929–1933 годов. Большинство партийных руководителей поддерживало в 1934–1935 годах совершенно иной курс. Более того, существуют прямые доказательства того, что чистки, вопреки досужим вымыслам некоторых ученых, не были оправданы нуждами модернизации, не были своего рода омолаживающим средством, ускоряющим процесс и убирающим с пути прогресса косных функционеров. В действительности террор свел на нет или задержал многие из реальных достижений 1929–1936 годов [88].
Следует, однако, отметить, что между этими двумя великими переломами существовала тесная связь, которая требует тщательного изучения. Огромный размах полицейских репрессий, укрепление роли органов безопасности и создание архипелага ГУЛАГ в 1929–1933 годах стали составной частью фона и механизмов событий 1936–1939 годов. Кроме того, были и не столь очевидные, но не менее важные последствия. Хотя принудительная всеобщая коллективизация и не была продуктом политики партии или ее коллективного руководства, но партийная элита, да и вся партия были причастны к социальной и экономической катастрофе, увенчавшейся страшным голодом 1932–1933 годов, которой обернулись сталинские меры. Даже плохо информированные партийные аппаратчики должны были знать, что коллективизация была бедствием, приведшим к развалу сельского хозяйства и гибели миллионов людей [89].
Однако официальной идеологии было предписано в обязательном порядке прославлять коллективизацию как великое достижение сталинского руководства. Такое, отнюдь не характерное для исторического большевизма расхождение между официальными заявлениями и социальной действительностью стало важным этапом мифотворчества в советской идеологии сталинской эпохи. По всей вероятности, оно в значительной степени способствовало глубокой деморализации партийного аппарата, чем, по-видимому, объясняется слабость его сопротивления сталинскому террору 1936–1939 годов. Это расхождение вовлекало партийных аппаратчиков в процесс создания культа непогрешимого Сталина – культа, который нарастал по мере углубления катастрофы и становился неотъемлемой составной частью сталинской системы [90].
На протяжении многих лет редкие попытки подлинно научного анализа сталинизма как социально-политической системы предпринимались в основном критически настроенными марксистами, которые выдвинули теорию «нового класса», или «правящей бюрократии». Литература, созданная этими авторами, противоречива. Она отражает дискуссии о природе сталинской бюрократии и о том, следует ли считать ее классом или всего лишь прослойкой. Она содержит ценный материал по социологии сталинизма (эту тему обычно игнорируют академические исследования) и напоминает о том, что новая бюрократия, созданная в 1930-х годах, сильно повлияла на природу зрелого сталинизма, особенно на его антиэгалитаризм, жесткую стратификацию, культурный и социальный консерватизм [91].
Однако такой подход к теории или общей интерпретации сталинизма грешит серьезными ошибками. Тезис о бюрократии как правящем классе и движущей силе событий 1929–1939 годов противоречит логике и фактам. Эта теория игнорирует роль Сталина, представляя его всего лишь заменяемым верховным бюрократом, и не объясняет, каким образом бюрократия, изображаемая как глубоко консервативный класс, оказалась способной разработать и осуществить такое радикальное и рискованное мероприятие, как принудительная коллективизация. Действительно, многократные попытки Сталина радикализировать и активизировать аппарат в 1929–1930 годах (и позднее) свидетельствуют о том, что партийно-государственная бюрократия была запугана и не могла вершить судьбы страны. Эта теория неспособна объяснить и массовые репрессии 1936–1939 годов, направленные против высших советских чиновников, если только не предположить, что «правящий» бюрократический класс совершил самоубийство.
Как и в других подобных ситуациях, мы сталкиваемся здесь трудностями, неизбежно возникающими при применении западных концепций – марксистских или более современных – к советской политической и социальной действительности, сформированной российскими историческими и культурными традициями. Одна из причин неприменимости западных теорий к сталинской административной элите состоит в том, что последняя больше всего напоминает сословие царских чиновников – официально признанный привилегированный класс, который служит государству (в данном случае, возродившемуся российскому государству [92]), а не правит им. Сегодня в Советском Союзе, возможно, и существует правящий класс бюрократии, которая за последние десятилетия освободилась от власти тирана. Позднее мы покажем, что бюрократический аппарат сыграл важную роль в изменении и формировании политики руководства страной после смерти Сталина. Однако в сталинский период, когда бюрократия мучительно формировалась, она, несмотря на высокое положение и большую власть над народом, страной не правила.
Аналогичные несоответствия возникают, когда сталинские 1930-е годы пытаются охарактеризовать, полагаясь на фундаментальную западную концепцию модернизации без сколько-нибудь серьезной критической ее оценки. Верно, конечно, что сталинская политика создала существенные черты того, что принято называть современностью, включая индустриализацию, технический прогресс и массовую грамотность. Однако верно и то, что сталинизм породил другие важные явления в экономической, социальной и политической жизни – явления, которые были не «современными» и «прогрессивными», а консервативными и даже регрессивными. Наряду с большими городами, заводами и школами развивались, например, политическая автократия типа царской власти, средневековый культ личности, полукрепостная зависимость коллективизированного крестьянства и широкое применение фактически рабского труда. Эти характерные для всей системы в целом аспекты сталинизма были навязаны стране как анахронизм, имеющий большее отношение к прошлому России, чем к западным моделям модернизации, и поныне остающийся частью наследия 1930-х годов. Даже сегодня, 50 лет спустя, неверно называть Советский Союз «модернизированным» государством. По существу, в СССР уживаются две страны: одна – современная и даже европеизированная, другая (включающая обширные сельские районы и провинцию) – сродни тому, что теоретики модернизации именуют развивающимися странами, или третьим миром.
Таким образом, при изучении сталинизма чрезвычайно важно принимать во внимание традиции российской истории и культуры. Однако и этот подход иногда неверно применялся западными учеными. Ранние исследования сталинской эпохи в историко-культурном контексте часто сводились к односторонней интерпретации коммунистической революции, неизбежно гибнущей или фатально трансформируемой силой исторических традиций России. Традиции при этом рассматривались не контекстуально, а автономно и детерминистически [93]. Как выразился Карр, «у каждой победившей революции есть свой термидор» [94]. Однако итог не предопределяется прошлым, а является сложным сплавом новых и старых элементов; его природа зависит главным образом от современных социальных и политических условий. Например, в 1932–1933 годах сталинское руководство восстановило в стране паспортную систему, заклейменную всеми русскими революционерами, включая и большевиков, как типичный атрибут царизма. Мы имеем здесь дело не только с возрождением традиции, но и с современной политикой в кризисной ситуации, ибо возврат к прошлому явился непосредственной реакцией на социальный хаос, особенно на вызванную коллективизацией массовую миграцию крестьян в поисках пропитания.
Знание традиций и политической культуры дореволюционной России может помочь нам понять многое – от личного мировоззрения и самодержавных устремлений Сталина (как показал Такер) до социальной основы сталинизма как системы. Существует, например, важный вопрос о массовой поддержке сталинизма в советском обществе. Ранняя советологическая литература, по существу, игнорирует или даже отрицает этот факт, ибо он не согласуется с вымышленным образом «тотального» режима, правящего недовольным, «распыленным» обществом, опираясь только на грубую силу. Хотя роль методов принуждения и репрессий в сталинской системе невозможно переоценить, они не могут в полной мере объяснить взаимоотношения между сталинской партией-государством и обществом, как не могут они объяснить и взаимоотношения между властью и народом в гитлеровской Германии.
С самого начала и на протяжении наиболее мрачных своих периодов сталинизм пользовался существенной поддержкой народа, хотя характер и сила такой поддержки изменялись с годами. Некоторые аспекты популярности сталинизма нетрудно объяснить, и это нужно сделать, ибо она играет существенную роль в политике послесталинского периода. Сталинская революция сверху, проведенная в 1930-х годах, была навязана обществу, но для ее осуществления требовались и находились энтузиасты, хотя они и составляли относительное меньшинство населения. По призыву властей ревностные чиновники, интеллигенты, рабочие, а иногда даже и крестьяне выходили на борьбу и побеждали на «фронтах» культуры, индустрии, сельского хозяйства, чисток [95]. Кроме того, «революция сверху» привела к колоссальному усилению государства и расширению его функций, а это означало появление новых синекур и привилегий. Миллионы людей стали жертвами сталинизма, но миллионы извлекли из него выгоду и поэтому отождествляли себя с режимом. Речь идет не только о перепроизводстве «маленьких Сталиных» во всех сферах административной жизни в СССР; но и о множестве мелких чиновников и рабочих, получивших возможность продвинуться наверх и даже попасть в элиту [96]. По мнению Медведева, даже кровавые чистки могли найти поддержку среди рабочих, которые видели во внезапном падении своих начальников осуществление мечты «работника-нехозяина» свести счеты со своим повседневным унижением при помощи некоей высшей и жестокой справедливости [97].
Более того, все эти события, способствовавшие формированию сталинизма, разворачивались на фоне официального возрождения национализма и традиционных ценностей, включая частичную реабилитацию самого царизма. Все в большей степени сталинское руководство отождествляло революцию сверху не с первоначальными большевистскими идеями, а с историей строительства государства в царской России, борьбой против отсталости и стремлением к великодержавному статусу. Все это укрепляло народную поддержку сталинизма [98]. Наконец, колоссальный подъем массового патриотизма в военные 1941–1945 годы послужил (несмотря на первоначальные неудачи и гибель более чем 20 миллионов человек, а может быть, и благодаря этому) дальнейшему укреплению поддержки националистической, а теперь и победоносной сталинской системы.
Другие аспекты сталинизма, обычно считающиеся навязанными сверху и, следовательно, не имеющими социальных корней, также требуют пересмотра в более широком контексте и более дальней перспективе для понимания не только сталинских, но и последующих лет. Главными носителями культурной традиции являются социальные группы и классы. В 1930-х годах крестьянское и «мелкобуржуазное» большинство старой России устремилось в крупные города и сформировало новый рабочий класс, средние классы и партийно-государственное чиновничество. Это «мещанское» большинство до сих пор приводит в ярость как официальных советских реформаторов, так и диссидентов. В этом контексте представляется ошибочным интерпретировать всю социально-политическую культуру сталинского периода только как продукт государственной цензуры и репрессий. В значительной степени сталинская культура (включая стереотипные романы и шовинистические заявления) имела, по-видимому, глубокие социальные корни, ибо в ней находили выражение чаяния, мировоззрение и мещанская культура восходящих и еще не уверенных в себе средних классов и непомерно разрастающегося чиновничества [99].
По сути дела, и культ личности, ставший во многих отношениях одним из главных институтов автократической сталинской системы, создавался при поддержке снизу и в рамках российской традиции. Сталинское руководство насаждало культ сверху, но он нашел благодатную почву, став (по свидетельству многих советских источников) подлинно социальным феноменом. Начавшись как внутрипартийное восхваление нового лидера в 1929 году, культ разросся до масштабов «своеобразной светской религии» [100]. Поистине всенародный размах этого явления невозможно объяснить ни большевистской традицией культа личности Ленина, ни потворством прихотям Сталина. Для этого необходимо принять во внимание более древние обычаи, «неписаный мандат, носившийся в воздухе» [101]. Неудивительно, что и в современной советской политике мы находим отголоски этих народных чувств, переживших самого Сталина.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См., например. Pieter Geyl. Napoleon: For and Against (London, 1949); R. C. Richardson. The Debate on the English Revolution (London, 1977).
2. Это мое суждение основано на анализе литературы, опубликованной с конца 1940-х годов. О таком единодушном мнении отзывались (и одобрительно, и неодобрительно) и другие авторы. См. Hannah Аrеndt. Understanding Bolshevism, Dissent. January–February 1953; pp. 580–583; Isaac Deutscher. Russia in Transition (New York, 1960), p. 217; H. T. Willets. Death and Damnation of a Hero, Survey, April 1963, p. 9. В отличие от других советологов, Роберт Такер видел разрывы преемственности и даже «пропасть» между большевизмом и сталинизмом (The Soviet Political Mind, rev. ed., New York, 1971). Мур, не соглашаясь по ряду важных пунктов с единодушной интерпретацией советской истории, все же разделял мнение о непрерывности ее развития (см. Barrington Moore. Soviet Politics – The Dilemma of Power, rev. ed., New York, 1965).
3. Аналогичная точка зрения высказывается в работе: Robert M. Slussеr. A Soviet Historian Evaluates Stalin's Role in History, American Historical Review. December 1972, p. 1393. До недавнего времени практически не было научных работ, в которых советский сталинизм изучался бы как самостоятельное явление. Первая смелая попытка провести такое исследование была предпринята в книге: Robert С. Tucker, ed. Stalinism: Essays in Historical Interpretation (New York, 1977). Различные подходы к данной проблеме нашли отражение в работах: Alwin W. Gouldner. Stalinism: A Study of Internal Colonialism. Telos, Winter 1977–78, pp. 5–43; G. R. Urban, ed. Stalinism: Its Impact on Russia and the World (London, 1982); Giuseppe Воffa. Fenomeno Stalin nella storia del XX secolo (Rome, 1982).
4. Abraham Rothberg. The Heirs of Stalin: Dissidence and Soviet Regime (Ithaca., N. Y., 1972), pp. 377–78. Аналогичная критика была высказана в работе: Tucker. The Soviet Political Mind, p. 19.
5. Американский журналист Уолтер Дюранти первым предложил называть сталинскую политику «сталинизмом, а не марксизмом и даже не ленинизмом» (см. его серию репортажей в газете The New York Times за июнь 1931 года; впоследствии эти статьи были собраны в книгу: Duranty Reports Russia, New York, 1934, pp. 186–219). Такая характеристика подверглась критике в статье: Jay Lovestone. The Soviet Union and Its Bourgeois Critics, Revolutionary Age, August 8 and 22, September 15, 1931.
6. Лев Троцкий. Сталинизм и большевизм, Бюллетень оппозиции, № 58–59 (сентябрь–октябрь 1937 г.), cc. 11, 13; его же. Что такое СССР и куда он идет? (Париж). См. также Л. Троцкий. Их мораль и наша, Бюллетень оппозиции, № 68–69 (август–сентябрь 1938 г.), cc. 6–14, и “Writings of Leon Trotsky 1937–38”, New York, 1970, pp. 169–72.
7. Многие советские и несоветские коммунисты впоследствии признавали, что в 1930-х годах они смягчали критические высказывания в адрес сталинизма или вообще воздерживались от них, понимая, что мир стоит перед судьбоносным выбором между советской Россией и гитлеровской Германией. К сожалению, это соображение часто не принимают во внимание, а ведь оно повлияло на взгляды некоммунистов, в том числе и антикоммунистически настроенных русских эмигрантов; см., например, Н. А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма, Париж, 1955, с. 120.
8. Основными первоисточниками дискуссии являются издававшийся Троцким «Бюллетень оппозиции» (4 тома, Нью-Йорк, 1973), а также троцкистские и другие радикальные журналы, публиковавшиеся в Европе и США. В результате споров появилось несколько книг. Некоторые из них цитируются ниже.
9. Dwight MacDonald. Partisan Review, Winter 1945, p. 186. Автор критиковал статью из того же номера журнала Partisan Review (James Burnham, “Lenin's Heir”), в которой утверждалось, что «при Сталине коммунистическую революцию не предали, а завершили» (с. 70). Сходная методологическая позиция прослеживается и в книге: Tucker, The Soviet Political Mind, p. 6.
10. Michael Каrроvich. The Russian Revolution of 1917, Journal of Modern History, June 1930, p. 253.
11. А. Солженицын. Архипелаг Гулаг 1918–1956, I–II (Париж, 1973), с. 146; его же, Understanding Communism, The New Leader, August 4, 1975, p. 8.
12. См.: соответственно, Каrроviсh, Partisan Review, July 1949, pp. 759–60; Waldemar Gurian, ed., The Soviet Union (Notre Dame, Ind., 1951), p. 7; Reshetar, Concise History of the Soviet Union (New York. 1960), pp. 218–19; Daniels, Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia (Cambridge, Mass., 1960), p. 403; Brzezinski, in: Donald W. Treadgold, ed., The Development of the USSR (Seattle, Wash., 1964), p. 6; MсNeal, The Bolshevik Tradition (Englewood Cliffs, N. J., 1963), pp. 136–37; Ulam, The Unfinished Revolution (New York, 1960), p. 198, и его же – The Bolsheviks (New York, 1965), p. 477; Mendel ed., Essential Works of Marxism (New York, 1965), p. 199; Azrael in Samuel P. Huntington and Clement H. Moore, eds., Authoritarian Politics in Modern Society (New York, 1970), pp. 266–67; Meyer, Leninism (New York, 1962), pp. 282–83; Willets. Survey, April 1965, p. 9.
13. Waldemar Gurian. Bolshevism: An Introduction to Soviet Communism (Notre Dame, Ind., 1952), p. 3.
14. Так обычно трактовали коллективизацию и чистки. Из множества работ упомянем лишь труды: Zbigniew Вrzеzinski. The Permanent Purge (Cambridge. Mass., 1956), p. 50 и в других местах; Naum Jasnу. The Socialized Agriculture of the USSR (Stanford, 1949), p. 18.
15. How Russia Is Ruled (Cambridge, Mass., 1963), p. 59. Эту книгу, одну из лучших по советологии, портит ошибочное утверждение неотвратимости процесса формирования «развитого тоталитарного режима» (pp. 12, 31, 37, 91, 95, 102, 109, 116, 128). Аналогичные взгляды высказываются в работах: Tucker, The Soviet Political Mind, p. 178; Robert V. Daniels. The Nature of Communism (New York, 1962), p. 111; Gurian, Bolshevism, p. 72; Вrzеzinski, in: Treadgold, ed. The Development of the USSR, p. 6; MсNeal, The Bolshevik Tradition, p. 70; Ulam, The Bolsheviks, p. 541; John A. Armstrong, The Politics of Totalitarianism (New York, 1961), p. X.
16. Adam В. Ulam, The New Face of Soviet Totalitarianism (New York, 1985), pp. 48, 49. Уламу вторит Роберт Уэссон: «Неуклонное движение советской системы к абсолютизму <