***
Звук стремительных шагов и громкие всхлипывания спугнули воробьев, сидящих на грушевом дереве. Вниз по ступенькам с грохотом скатилась тапочка, упавшая с ее левой ноги. Обручальное кольцо скользило по холодному железному поручню, издавая невыносимые звуки. Дед Григорий осторожно положил недокуренную сигарету на край крылечка – так, чтобы та не оставила следа. Неспешно встал, охнул, сделал пару шагов и зажмурился от яркого палящего солнца.
- Папа! Папа! – задыхалась она в истерике, - папа… Саша только что умер.
- Ну, будет тебе, Мариночка, будет, - дед нелепо обнимал ее за плечи, - Сереже сказать надо, надо сказать… Ты иди, я его сам найду.
В беспамятстве дед Григорий брел в сад, ноги его передвигались с трудом, кололо в сердце. В голове звучал его собственный голос, произносящий с укором: «И ехал бы в город, жил бы там, глядишь, обошлось бы… Так ведь и я неправ был в свое время, заставил Маринку с мужем возле себя жить, все боялся один остаться. Может все иначе было бы. Может, обошлось бы. Как-нибудь да обошлось бы, обошлось бы…»
Марина Григорьевна была обычной женщиной сорока девяти лет, с круглым лицом, пышным бюстом, тучной фигурой. Глаза ее, необыкновенно зеленого оттенка, всегда выражали какое-то ехидство, а уголки губ были приподняты. Она имела привычку носить на себе много украшений, все они были исключительно золотыми и увесистыми: две массивные цепочки ложились на ее могучую шею, два браслета стягивали ее правое запястье, несколько золотых перстней едва умещались на коротких пухлых пальцах. Ее образ явно выделялся среди всех образов, заполнявших маленький поселок, в котором она жила - это, бесспорно, доставляло ей удовольствие.
Место, где она выросла, больше походило на деревню. Она была единственным ребенком в семье, притом крайне избалованным.Марина Григорьевна не любила возиться с землей и брезговала животными. Рано потерявший жену, дед Григорий сам тащил на себе хозяйство: ухаживал за тремя боровами, косил траву для кур, по весне копал грядки и садил овощи. Когда его дочери исполнилось девять, он смастерил ей качели: основание было дубовым, с двух сторон по краям крепился толстый канат, уходивший высоко к веткам старых берез, стоявших словно ворота, перед двором. Качели были ее любимым местом: здесь она читала книги, встречала закаты, слушала разговоры дворовых мужиков и женщин, смотрела, как ее отец приводит в порядок сад, считала звезды… Особенно ей нравились закаты: часами она наблюдала, как солнце медленно сползает со стен бревенчатого дома, с высохшей травы, с тропинки, ведущей во двор, с реки, искрящейся тысячами огоньков; как оно уходит далеко за горизонт, догорает последними лучами в верхушках сосен там, далеко-далеко от дома. Ее никогда не манили дальние места, не прельщали другие страны. Отец боялся потерять ее сильнее всего на свете, не отпускал ее от себя, берег ее, хранил ее.
Марина Григорьевна редко говорила о себе, оттого никто до конца не понимал, что творится у нее на душе, о чем она на самом деле думает: она часто впадала то в мрачное молчание, то в истерический смех. То ли от скуки, то ли от внезапно появившегося у нее ко всему интереса, она любила посплетничать. Удивительно, как много держала она в голове: фразы, услышанные в очередях или по дороге на работу - она была учителем в местной школе -, слухи, переданные тысячу раз из уст в уста, что-то увиденное краем глаза. Когда беседа с кем-либо начинала ее утомлять, она доставала козыри:
- Я тут про наших соседей знаешь, чего узнала? Да ни в жизнь не угадаешь. А я тебе расскажу, - склонялась она над собеседником и переходила на мягкий и таинственный шепот, - только по секрету, ну, как обычно…
Еще в девятнадцать Марина Григорьевна вышла замуж за Сергея Ивановича – спокойного, тихого, по сей день хранящего очаг в их маленькой квартирке мужчину. Он редко говорил с кем-то из соседей, ходил, опустив голову, еще реже улыбался. Рано поседев, он выглядел явно старше своих лет. Много работал. Говорил, что счастлив в браке, но жену свою боялся, словно огня: не смел ей перечить, выполнял ее прихоти и лишал себя удобств ради ее благ. Он избегал всякого конфликта с нею, поэтому вскоре заменил постаревшего деда Григория в хозяйстве. Раз в неделю он возил жену в церковь. Никто не заметил, в какой момент Марина Григорьевна стала веровать в Бога. Образ ее напрочь рознился с образом христианства, однако она же считала себя человеком верующим, постилась и упоминала Господа при любом удобном случае.
- Сережа, помой посуду и иди уже в огород, кто за тебя грядки вскопает? Может, мне пойти вскопать? Так я пойду, а ты мне на что тогда? - кричала Марина Григорьевна из комнаты.
- Я даже поесть не успел, только с порога – опять куда-то гонишь. Дай хоть вздохнуть, - отвечал ей Сергей.
- Господи-ты-боже-мой, - говорила на глубоком вдохе Марина Григорьевна, - дай мне сил с ним справиться, зачем только замуж за него пошла, дура глупая.
Единственной отдушиной для Сергея Ивановича была рыбалка. С позволения своей жены он уезжал рыбачить на Клязьму на день, а то и на два. Среди мужиков он оживал: плечи его расправлялись, голос твердел, просыпалось чувство юмора. Он мог часами молча смотреть на недвижный поплавок и слушать скрежет кузнечиков. Он часто брал с собой книги и, зачитавшись, забывал про удочку. Он разводил костер, пек картошку, слушал разговоры мужиков и делился с ними своими мыслями. Под ночным небом они доставали гитару и распугивали птиц в округе на три голоса. Раз от раза он приезжал домой без рыбы, оправдываясь ужасным клевом. Он всегда говорил, что мечтает однажды взять с собой своего сына и поговорить с ним «так откровенно, по-мужски, как отец с сыном». Но, к сожалению, этого не произошло.
Когда в семье родился Саша, все решали за него: что ему есть на обед, что одеть, что сказать при гостях, с кем дружить, в какую секцию пойти и в какой университет поступить. Внешние черты мальчик взял от матери: те же глаза, губы, ухмылка, походка и даже голоса их звучали похоже. На его пухлых щеках была родинка, которой он, почему-то, гордился. С детства его тянуло на приключения: он убегал к окраинам поселка и долго всматривался в даль – что там, за лесом? Что за дальними домами? Однажды мальчик пропал на весь день – ушел в соседнюю деревню, посмотреть, «как там люди живут, чего там интересного есть». Эх, досталось же ему по возвращению… Но эмоции от новых мест так переполняли его, что он совсем не обращал внимания на горящие уши, за которые его оттаскал отец.
Марина Григорьевна не отпускала от себя сына ни на шаг и внушала ему мысль о том, что он должен быть возле родителей. Мальчик рос и рвался в город, ему было скучно и тесно в маленьком поселке среди любителей выпить и поспать на матушке-земле возле забора. Он не видел себя рядом с ровесниками, мечтал стать инженером-проектировщиком, закончил ВУЗ, но, по велению матери, вернулся домой.
- Мам, я тебе говорю, нечем мне тут заняться. Ну закончил я инженерный, дальше-то чего? Все вон поуезжали давно… Даже Ромка-дурачок уехал в город. И ведь нашел себе место – работает, семью кормит. А я чего? Где мне здесь работать, кем? Мне говорили, у меня талант есть, мне даже работу там предлагали. Я жить хочу сам, самостоятельно!
- Ты поговори мне тут, самостоятельно! Это ты сейчас так легко говоришь, а ты вот представь: приходишь ты, значит домой в своей квартире в своем городе, никто не встретит тебя, никто не накормит, не позаботится…
- Да взрослый я, мама! Сам приготовлю, сам все… - перебивал Сашка мать.
- Ах, вона как заговорил! А мы тут как, а? Отец как? Состаримся. Кто воды нам принесет? Кто будет за хозяйством смотреть? Господи! Пса твоего паршивого кто кормить будет? На кой ты его притащил вообще, не пойму… - Марина Григорьевна отдышалась, вытерла проступившие капли пота со лба, положила руки на пояс и встала перед сыном, - отец тебя устроит к себе, будешь у него в ЖКХ работать. С ним на работу будешь ездить. Чего тебе еще надо? Как у Христа за пазухой. Мы на тебя столько сил, столько сил потратили! А он, гляньте-ка, люди добрые, в город собрался!
Время шло. Сашка растворялся среди сомнительного контингента поселка, который он ненавидел. Он потерял счет дням, перестал замечать их разницу. Не общался с былыми друзьями, которые давно переехали и постоянно звали его с собой. Не общался, потому что стыдился. Работу свою он не любил, даже ненавидел. В голове у него было множество планов, которые требовали осуществления. Поначалу он пытался предложить их на месте работы, но они, собственно, как и его талант, никому не были нужны.
За несколько лет он обустроил летнюю мансарду на гараже своего отца: притащил туда старую мебель с чердака, которую хранил дед, поставил старенький телевизор, повесил лампу. Вскоре он начал все реже появляться дома, особенно в теплое время года. Приводил туда новых сомнительных друзей, с которыми смотрел сомнительные фильмы, пил сомнительное спиртное и… спивался. Он заметно состарился, глаза потеряли блеск. Все чаще стал огрызаться на соседей, на родителей, на деда. Обленился, часто не выходил на работу, оброс щетиной. Вечерами он отвязывал собаку и шел с ней к лесу – туда, где оставался наедине со своими мечтами, которые уже догорали внутри него.
Люди начинали судачить и разносить сплетни, которые раздражали Марину Григорьевну. Все чаще она заходила к своей соседке по квартире, Варваре:
- Ты представь, что несут! Мол, спивается. Да где же это? Выпить, пропустить по стаканчику после тяжелой работы – это у них уже спивается! Господи, на своих детей бы смотрели. Он человек взрослый, волен отдыхать, как хочет, - тараторила в сердцах мать.
- Да брось ты, Маринка. Сами не знают, что несут… Вот, поешь чего-нибудь, не хлебай пустой чай, - Варвара подвинула к ней тарелку с печеньем и зефиром.
- Нельзя мне, пост у меня, - разочарованно ответила Марина Григорьевна, - а недавно мне сказали, что Сашку моего видели с девушкой из соседнего поселка, у которой детей трое. Я только посмеялась: чтоб мой сын с разведенкой – да ни за что! Не для того воспитала. А сказал знаешь кто? – Варвара вопросительно кивнула головой и отвернулась, чтобы заварить чай, - Игорь. Игорь, ну муж этой… в магазине нашем недавно работает. Странная такая, с кривой губой. Вот ведь люди, а, боже мой! Своя жизнь что ли наскучила…
- Ты бы за ним посмотрела, Марин. Сидел он тут, вот намедни, с дедом на лавке, за сердце держался. Я ему, мол: «Саша, ты чего?», отвечает мне: «Все нормально, теть Варвара, отдышаться не могу».
- А это все дружки его виноваты! Тоже мне, нашел с кем водиться! Ты бы посмотрела, чего они пьют – дрянь какая-то паленая! Я ему говорю тут однажды, что если выпить хочется – ну спроси ты у меня, у отца, не пей ты эту ерунду. А он знаешь чего? «Мне от вас ничего не надо» - говорит. Все деньги копит. На кой, непонятно… Ходят тут к нему всякие, алкаши местные. Вон, Светкин сын ходит, синий весь уже, а все пьет. Говорила я Сашке – не водись, не слушает, олух… - Марина Григорьевна посмотрела на время – пора, - ладно, пойду, в церковь сейчас с Сережей поедем. И Сашке поесть надо отнести, со вчерашнего вечера со своего скворечника не слезал…
Поднявшись на мансарду, Марина Григорьевна минуту постояла перед дверью, прислушиваясь: было тихо, только шелестели в саду деревья; вытерла капельки пота с висков и лба, мысленно проклиная жару. Она зашла внутрь: ее сын лежал на диване, прикрывшись одеялом. Она осторожно поставила тарелку с завтраком на стол и сказала:
- Чего это ты, на улице июль месяц... Саша, убирай ты свои бутылки, от них разит на всю комнату, в такую- то духоту... - Марина Григорьевна подошла к дивану и подняла одеяло.
Сашкины глаза застыли, не моргая. Он лежал недвижно, уставившись в потолок, а лицо его выражало легкий испуг. Губы уже посинели, на шее проступали синие вены. Марина Григорьевна почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног.
Сергей Иванович, кажется, совсем перестал говорить. С дедом при встрече они обменивались взглядами, на работе он никого не принимал, перестал вести переговоры и встречи. По приезду домой шел в гараж, опустошал бутылку и пьяным заваливался домой, засыпая на полу. Он часто плакал и не стыдился этого. По крайней мере, он говорил, что не стыдится, так как не плакать он не мог. Тайком от жены он утащил к себе в гараж пару вещей сына: рубашку в синюю клетку – его любимая-, духи и серебряный браслет. Повесив рубашку на стул, он говорил с ней, гладил ее по рукавам и заканчивал любую беседу одной лишь фразой: «Прости нас, ты прости нас, сынок…»
Марина Григорьевна справлялась с потерей своими способами: все вещи сына она раздавала соседям и нуждающимся. Все, что напоминало ей о нем, она убирала из квартиры. «Ничего, ничего… значит, так надо…» - приговаривала она, складывая в коробку диски с любимой Сашкиной музыкой. Мужа своего считала слабохарактерным, злилась на его поведение и не понимала, почему он ее не поддерживает. Ее раздражали его слезы, его пьянство и безразличие ко всему.
В дверь постучали, это была Варвара:
- Марин, я помочь пришла.
- Да я сама, тут всего ничего осталось… - вздыхала Марина Григорьевна, - вчера вот смеялась: пошла Сашины вещи Петру Иванычу отдать, засиделись, Сашку вспоминали, каким сорванцом был… Маленький такой бегал тут, под стол заходил, не нагибаясь. А потом какой плечистый вымахал, Петр Ильич пиджак его еле застегнул.
- Я, может, и неправа буду… Да только отпустила бы ты его, шел бы своей дорогой парень, не мог он тут, не нравилось ему…
- Глупости это все, Варя. Что значит не нравилось? Как может не нравиться место, где ты родился, где рос, где семья твоя? Тут для него все родное, мы все здесь, господи. А уедет – так забудет нас совсем. Помогать перестанет. Приезжать будет раз в год, а то и реже… Для этого я его растила, все силы отдавала?
- Нет, Маринка, о себе ты все думаешь, а надо было дальше носа своего посмотреть.
- Чего ты все меня винишь? Я разве виновата? Я ему самого лучшего хотела, все для него делали. Только вот не досмотрела – связался он не пойми с кем. Они его напоили, они виноваты. Если б не пил с ними – живой был бы, убийцы эдакие! – начала кричать Марина Григорьевна, - сто раз говорила ему, не слушал. Сердце даже заболело, а все равно продолжал прикладываться…
С улицы донесся вой собаки.
- Как же надоела мне эта тварь, - со злобой сказала Марина Григорьевна, - спать не дает, все воет и воет, воет и воет! Раньше Сашка с ней гулял, еду ей выносил, а теперь некому. Нас она не подпускает к себе – огрызается, проклятая. Дед ей неделю назад решил кость дать, так она ему половину руки чуть не откусила.
- Может, отдадите кому? Порода в ней, вроде, есть… Жалко псину, - сказала Варвара, глядя в окно на собаку.
- Вот и Сашка всех тварей жалел. То собаку подберет, то кролика, то птицу каку... все в дом тащил. Ладно, Варвара, собираться мне надо, в церковь поедем, с батюшкой поговорить. Пойду Сергея расшевелю, да к деду зайду…
К деду Григорию заходить не пришлось – тот сидел на лавке перед крыльцом, ежился от ветра, курил. Грубый и жесткий с виду, Григорий Владимирович был очень добродушным человеком. Он никогда не показывал своих переживаний, голос его всегда был уверенным и четким, лицо редко выражало какие-то эмоции, черные густые брови всегда были сдвинуты немного вперед, отчего взгляд его казался серьезным, даже если он улыбался. Он часто говорил: «Если я не плачу, это не значит, что мне не грустно. Грустить по-разному можно. Я когда в морфлоте служил, нас там учили свои эмоции подавлять… Там за четыре года такого повидал, вам и не снилось! Если за все переживать – с ума сойти можно.»
- Пап, убери эту собаку с моего двора, - решительно сказала Марина Григорьевна.
- Куда это я ее, интересно, уберу? – от удивления брови Григория немного приподнялись.
- Куда хочешь, она мне не нужна здесь. Приеду из церкви – чтоб не было ее.
- Так отпущу – загрызет же кого-нибудь. Дикая стала совсем… Меня вон как тяпнула, дьяволица, - дед потер больную руку.
- Значит, иди к соседям. До Малышевых дойди. Там у Ирины зять – охотник. Ружье возьми и застрели.
- Ты совсем сдурела что ли? Что значит застрели? Как можно, живое же существо…
- Я сказала, не нужна она мне тут. А отпустить и правда страшно – загрызет кого, виновата буду, -Марина Григорьевна пошла к гаражу, - я сказала, убери собаку, - поворачиваясь к отцу, добавила она.
Прошло несколько месяцев. Солнце уже перестало греть, холодные ветры задували в трубы и окна, принося с собой вой. Белой пеленой начинал застилать улицы снег. Поздно вечером в доме Варвары раздался звонок, потом еще один, затем – еще два. Она вскочила, на бегу запахивая халат:
- Кого нечистая несет? Кто там? – крикнула она в приоткрытую дверь.
- Я, я! – крикнула в ответ Марина Григорьевна, - я тебе новости несу. Хорошие. Открывай.
Через пару минут они обе сидели на диване перед чайным столиком. Марина Григорьевна рассказывала:
- Значит, прав был тогда Игорь. Встречался Сашка с этой девкой, у которой тройня. Вот ведь, а…теперь от Сашки четвертого ждет. Сама ведь мне призналась, приехала и призналась.
- Оно понятно почему – куда ей четвертый то? Троих бы на ноги поставить…. Деньги у вас есть, вот и будет помощи ждать, - Варвара отхлебнула чай и посмотрела на собеседницу, - да! А ты что думала?
- А ничего… ребенка мы себе заберем, решили уже. Она родит, лет до двух он с ней будет, а потом заберем себе. И ей легче, и нам память о сыне. Сережа хоть оправится, а то совсем…
- Это ты совсем! У матери ребенка забрать! Прям, отдаст она его тебе, - возмущалась Варвара и отложила в сторону чай и конфеты, - если б моего забрать хотели – да через мой труп только, хоть десятого!
- Отдаст, обсудили все уже. В Сашиной комнате ремонт начнем на неделе, детскую готовить будем. Кстати, мальчика она ждет.
- Делааа…- протянула Варвара, - мне никак не понять. Как назовет, не решила еще?
- Сашей назовем. В честь папы.
- Ясно… ну, дело ваше. Все же, может, ему с матерью лучше, а? Там город, школ много, секций там всяких… а у нас – глушь, даже деток нет, с кем играть-то малышу?
- В городе детей растить? Нет уже, пусть сюда едет. В городе чего: наркоманы да алкоголики, машины кругом, грязь и пыль, воздуха нет чистого! Да и кто о нас позаботится, кто? Отец совсем старый, Сереже не надо ничего стало – вон, дрова убрать прошу который день, не самой же таскать! Твоя вон дочь часто ли из города приезжает?
- Ну, у нее своя жизнь, дела, - растерялась Варвара.
- Ага, то-то и оно, дела… Забудет она тебя скоро и состаришься одна здесь. После города никто в деревню не захочет ехать. Нет, дети должны быть возле родителей. Иначе что получается, зачем мы в них все вкладываем…?
Домой Марина Григорьевна вернулась в приподнятом настроении. Было уже поздно, но спать ей не хотелось. Она строила планы на будущее, решала, какого цвета будет детская, какую коляску купить для прогулок, сколько нужно приобрести вещей. Время незаметно пролетело за внутренним монологом и часы показали за полночь. «Пост закончился», - подумала Марина Григорьевна.
Со спокойной душой она направилась в кухню, достала из холодильника копченое на углях мясо и красное вино. Налила бокал, села и откинулась на спинке стула. Ела она с аппетитом, огромными кусками. Жир стекал по внутренней части обеих рук, не вытираясь, она запивала мясо вином. Она ни о чем не думала.
В окне показалась фигура деда, шаркающей походкой он направлялся к столбу выключить фонарь. Марина Григорьевна открыла окно и впустила в дом прохладный воздух, от которого колыхнулись тяжелые занавески:
- Пап, ты ночевать придешь ко мне сегодня? – спросила она не совсем внятно, жуя кусок мяса.
- Когда это уже кончится… - пробубнил дед тихо, но так, чтобы дочь услышала, - Сережа опять рыбачит что ли?
- Да, заходи, я тебя угощу. Самой смешно, пап, но спать одной мне страшно.