2 февраля 1945.
1. Рыночное утро в Капернауме. Площадь заполнена продавцами разнообразнейших товаров.
Появившийся на ней со стороны озера Иисус видит, как навстречу Ему идут братья Иуда и Иаков. Он торопится к ним и после дружеских объятий заботливо интересуется: «Ваш отец? Что-нибудь случилось?»
«Касательно его жизни – ничего нового», – отвечает Иуда.
«А, в таком случае, почему ты пришел? Я же говорил тебе: „оставайся“».
Иуда опускает голову и умолкает. Но теперь уже прорывает Иакова: «Это из-за меня он Тебя не послушался. Да. Из-за меня. Но я больше не мог терпеть. Все против. А почему? Разве я причиняю вред, что люблю Тебя? Разве мы причиняем вред? До сих пор совестливость удерживала меня от этого. Но теперь, когда я знаю, когда Ты сказал, что даже отец не может быть превыше Бога, я уже больше не смог терпеть. О! я пытался быть почтительным, растолковывать свои соображения, разъяснять свои мысли. Говорил: „Почему вы на меня нападаете? Если Он Пророк, если Он Мессия, зачем вам нужно, чтобы мир говорил: ‚Его родня была враждебна Ему, и ее не оказалось среди множества последовавших за Ним людей‘? Если же Он, как вы утверждаете, неудачник, не обязаны ли мы, родня, находиться рядом с Ним в Его болезненном состоянии, чтобы оно не повредило Ему и не навредило нам?“. О, Иисус, я говорил так по человеческому рассуждению, как рассуждают они. Ты же знаешь, что мы с Иудой не считаем Тебя безумным. Ты знаешь, что мы в Тебе видим Божьего Святого. Ты знаешь, что мы всегда смотрели на Тебя как на наше главное Светило. Однако нас не захотели понять. Даже слушать нас больше не пожелали. И я ушел. Выбирая между Иисусом и семьей, я выбрал Тебя. Вот я, если я Тебе еще нужен. Если же не нужен, то я буду несчастнейшим из людей, потому что у меня не останется ничего. Ни Твоей дружбы, ни родственной любви».
«Вот до чего мы дошли? О Мой Иаков, бедный Мой Иаков! Не хотелось бы Мне видеть, как ты страдаешь от этого, потому что Я люблю тебя. Но если Человек Иисус плачет вместе с тобой, то Иисус-Слово за тебя радуется. Иди сюда. Я уверен, что счастье нести людям Бога будет час от часу усиливать твою радость вплоть до достижения совершенного восторга в последнее время на Земле и в вечности на Небесах».
2. Иисус оборачивается и подзывает Своих учеников, которые благоразумно остановились в нескольких метрах от Него. «Идите сюда, друзья. Мой двоюродный брат Иаков теперь среди Моих друзей, и значит, ваш друг. Как же Я желал, чтобы настал этот час, этот день для него, Моего несравненного друга детства, Моего побратима в юности!»
Ученики радостно приветствуют как вновь пришедшего, так и Иуду, которого не видели уже несколько дней.
«Мы искали Тебя дома… а Ты был на озере».
«Да, два дня на озере с Петром и с другими. У Петра был хороший улов. Не правда ли?»
«Да, и теперь, и это мне не нравится, я вынужден буду отдать кучу дидрахм вон тому грабителю…» – и показывает на мытаря Матфея, лавку которого осаждают люди, уплачивающие пошлину, я думаю, за место или за сельхозпродукты.
«Полагаю, что, видимо, все соразмерно. Больше наловил – больше заплатишь, но и больше заработаешь».
«Нет, Учитель. Чем больше я наловлю, тем больше выручу. Но если мой улов будет вдвое больше, то вон тот заставит платить меня не вдвое. Он заставляет платить вчетверо… Шакал!»
«Петр! Ладно, подойдем туда, поближе. Я хочу сказать слово. Возле этой таможенной лавки всегда много народу».
«Еще бы! – ворчит Петр, – народу и проклятий».
«Так что ж, Я пойду и принесу туда благословений. Кто знает, может, и этому мытарю перепадет немного честности».
«Уж будь спокоен: Твои слова не смогут пробить его крокодилью кожу».
«Увидим».
«Что Ты ему скажешь?»
«Непосредственно ему – ничего. Но Я буду говорить таким образом, что это коснется также и его».
«Скажешь, что грабитель не только тот, кто нападает на дорогах, но и тот, кто разоряет бедняков, работающих ради хлеба, а не ради женщин и выпивки?»
«Петр, ты хочешь выступить вместо Меня?»
«Нет, Учитель. Я не сумел бы сказать правильно».
«А той резкостью, что у тебя внутри, повредил бы и себе, и ему».
3. Они приблизились к таможенной лавке.
Петр уже готов заплатить. Иисус останавливает его и говорит: «Дай Мне эти монеты. Сегодня заплачу Я». Петр удивленно глядит на Него, а затем отдает кожаный кошелек с деньгами.
Иисус ждет своей очереди и, когда оказывается напротив мытаря, произносит: «Плачу за восемь корзин рыбы Симона, сына Ионы. Корзины вон там, у ног работников. Проверь, если сочтешь нужным. Но между честными людьми довольно было бы и слова. А думаю, ты Меня считаешь таковым. Сколько платить?»
Матфей, сидевший за своим прилавком, на словах Иисуса: «Думаю, ты Меня считаешь таковым» – встает на ноги. Он невысок и уже немолод, приблизительно как Петр, однако лицо у него утомленное, как у пресыщенного человека, и явно смущенное. Сначала он стоит с опущенной головой, потом поднимает ее и смотрит на Иисуса. Иисус тоже смотрит на него пристально, серьезно, возвышаясь над ним Своим выдающимся ростом.
«Сколько?» – повторяет Иисус немного погодя.
«Для последователя Учителя не будет пошлины», – отвечает Матфей. И прибавляет вполголоса: «Помолись о моей душе».
«Я ношу ее в Себе, ибо даю прибежище грешникам. А вот ты… почему о ней не заботишься?». И сразу после этого Иисус поворачивается к нему спиной, возвращаясь к Петру, опешившему от удивления. Остальные тоже крайне удивлены. Шепчутся, перемигиваются…
4. Иисус прислоняется к дереву в десяти метрах от Матфея и начинает речь.
«Этот мир можно сравнить с одной большой семьей, члены которой заняты различными ремеслами, и все они необходимы. Существуют земледельцы, пастухи, виноградари, плотники, рыбаки, каменщики, работники по дереву и по железу, а еще писцы, воины, чиновники, назначаемые на особые поручения, лекари, священники. Всякие есть. Мир не мог бы состоять только из одного сословия. Все необходимы и все святы[1], если все честно и праведно делают то, что должны делать. Кáк возможно достичь этого, если Сатана искушает со всех сторон? Размышляя о Боге, который все видит, даже самые сокровенные де-яния, и о Его законе, что говорит: „Люби своего ближнего, как любишь себя, не делай ему того, чего не пожелал бы себе, не кради никоим образом “[2].
Скажите, о вы, Мои слушатели: когда кто-нибудь умрет, разве может он унести с собой кошельки со своими деньгами? И даже если бы он был настолько глуп, что захотел бы взять их с собой в могилу, разве смог бы он ими воспользоваться в следующей жизни? Нет. Эти монеты от гниения разложившегося тела превратились бы в ржавый металл[3]. Но его душа, где-то в другом месте, была бы голой, более жалкой, чем блаженный Иов, лишенной самого мелкого гроша, даже если здесь, и в могиле, ей достались бы таланты и таланты. Более того, послушайте, послушайте! Более того, истинно говорю вам, что с помощью богатств трудно достичь Неба, наоборот, обычно с их помощью Небо утрачивается, даже если богатства приобретены честно: или по наследству, или заработаны, – потому что мало таких богачей, кто умеет праведно распорядиться своими богатствами.
Что же тогда требуется, чтобы обрести это блаженное Небо, это упокоение на лоне Отчем? Требуется не быть жадными до накоплений. Не быть жадными – в смысле: не желать их любой ценой, не принимая при этом в расчет честность и любовь. Не быть жадными – в смысле, что приобретая их, не полюбить их больше Неба и ближнего, отказывая в милосердии ближнему, который нуждается. Не быть падкими до того, что эти богатства могут дать, то есть, до женщин, удовольствий, богатой трапезы, роскошных одежд, которые являются оскорблением для тех, кто замерзает или голодает. Существует, да, существует способ обменять эти неправедные мирские монеты на деньги, которые ценятся в Царстве Небесном. И существует святая хитрость[4] в том, чтобы превращать богатства человеческие, часто неправедные или являющиеся причиной несправедливости, в богатства вечные. А именно: зарабатывать честно, возвращать неправедно приобретенное, пользоваться благами умеренно и не привязываясь к ним, умея расставаться с ними, поскольку рано или поздно они нас покинут – о! помните это! – тогда как сделанное добро уже никогда нас не оставит.
Все бы мы хотели называться „праведными“, и чтобы нас почитали таковыми, и – как праведные – получить от Бога награду. Но как может Бог наградить того, кто праведен лишь по имени, а не по делам? Как Он может сказать: „Прощаю тебя“, если видит, что это покаяние только на словах и не сопровождается подлинным изменением души? До тех пор, пока сохраняется стремление к тому, что привело нас ко греху, покаяния нет. Но когда ты смиришься, когда нравственно отсечешь от себя то, что связано с дурной страстью, будь это женщины или золото, когда скажешь: „Ради Тебя, Господи, этого больше не будет“, вот тогда ты действительно покаешься. И Бог примет тебя и скажет: „Иди сюда, ты так же дорог Мне, как невинное дитя или как подвижник“».
Иисус закончил. Он уходит, даже не повернувшись в сторону Матфея, который с самых первых слов примкнул к кругу слушающих.
5. Когда они уже возле дома Петра, жена последнего выбегает навстречу, чтобы что-то сообщить мужу. Петр знаком подзывает Иисуса поближе. «Здесь мать Иуды и Иакова. Хочет поговорить с Тобой, но не хочет, чтобы ее видели. Как поступим?»
«Следующим образом. Я зайду в дом, как бы для отдыха, а вы все пойдете и раздадите милостыню бедным. Возьми также и монеты от несостоявшейся пошлины. Ступай».
Иисус жестом прощается со всеми, тогда как Петр произносит перед ними речь, дабы убедить пойти вместе с ним.
«Где эта мать, женщина?» – спрашивает Иисус у Петровой жены.
«На террасе, Учитель. Там еще пока тенисто и прохладно. Ты тоже туда поднимайся. К тому же, там больше свободы, чем в доме».
Иисус поднимается по лесенке. В углу, под навесом из густой виноградной листвы, на скамейке, стоящей возле перил, одетая в темное, с опущенным на лицо покрывалом – сидит Мария Алфеева. Тихо, бесшумно плачет.
Иисус зовет ее: «Мария! Дорогая тетя!»
Она поднимает несчастное, страдальческое лицо и протягивает руки: «О, Иисус! В моем сердце столько боли!»
Иисус около нее. Убеждает ее не вставать. Однако Сам остается на ногах, в Своем ниспадающем плаще, положив одну руку на тетины плечи, а другой поддерживая ее ладони. «Как ты? Отчего ты так плачешь?»
«О! Иисус! Я убежала из дома, сказав: „Пойду в Кану, поискать яиц и вина для больного“. Возле Алфея –Твоя Мать, ухаживает, как Она это умеет делать, и я спокойна. Но на самом деле я шла сюда. Спешила ночи напролет[5], чтобы быстрее сюда добраться. И уже выбилась из сил… Но усталость – это ничего. Мне не дает покоя сердечная боль!.. Мой Алфей… мой Алфей… мои сыновья… о! почему между теми, кто от одной крови, такое разногласие, и это, словно два камня в жернове, перемалывает сердце матери? Иуда и Иаков с Тобой? Да? Тогда Тебе известно… О! Иисус! Почему мой Алфей не поймет? За что умирает? Почему хочет умереть вот так? А Симон и Иосиф? Почему, почему не с Тобой, а против Тебя?»
«Не плачь, Мария. Я не обижаюсь на них. Я и Иуде это сказал. Я понимаю и сочувствую. Если ты плачешь именно поэтому, то не надо больше плакать».
«Поэтому, да, потому что они оскорбляют Тебя. Поэтому и еще, и еще, и еще… потому что не хочу, чтобы мой супруг умирал во вражде с Тобой. Бог не простит его… и у меня… о! больше не будет его, даже в следующей жизни…»
Мария по-настоящему обеспокоена. Она проливает крупные слезы на левую ладонь Иисуса, которую Тот оставил в ее руках и которую она то и дело целует, поднимая свое несчастное измученное лицо.
«Нет, – говорит Иисус, – нет. Не говори так. Я прощаю. А если прощу Я…»
6. «О, приди, Иисус! Приди, чтобы спасти его душу и тело. Приди… Они говорят даже, чтобы Тебя обвинить, да-да, говорят, что Ты отобрал у умирающего отца двух сыновей, и это говорят в Назарете, понимаешь? И еще говорят: „Повсюду Он совершает чудеса, а в Своем доме не может“, а поскольку я Тебя защищаю и говорю: „Как Он сможет, если вы своими упреками практически изгнали Его, если вы не верите?“, они со мной ссорятся».
«Ты хорошо сказала: если не верите. Как Я могу что-то сотворить там, где не верят?»
«О! Ты можешь все! Я поверю за всех! Приди. Сотвори чудо… ради Твоей бедной тети…»
«Не могу». Иисус, говоря это, крайне печален. Стоя прямо, прижимая к Своей груди голову плачущей, Он будто бы исповедует Свое бессилие безмятежной природе, будто бы призывает ее в свидетели этого Своего мучения не иметь власти, согласно вечному предопределению.
Женщина начинает плакать громче.
«Послушай, Мария. Будь хорошей. Я клянусь тебе, что если бы Я мог, если бы это было благом, Я бы это сделал. О! вырвал бы у Отца эту милость, ради тебя, ради Моей Матери, ради Иуды и Иакова и даже, да, даже ради Алфея, Иосифа и Симона. Но Я не могу. У тебя на душе сейчас столько горя, что ты не в состоянии понять справедливость этой Моей немощи. Я скажу тебе о ней, но ты все равно не поймешь. Когда Моему отцу настало время преставиться, а ты знаешь, как он был праведен, и как Мария его любила, Я не вернул его к жизни снова. Было бы несправедливо, если бы семья, в которой проживает святой человек, оказалась избавлена от неминуемых жизненных бедствий. Если бы это было так, Я должен был бы жить на Земле вечно, и тем не менее Я скоро умру, и Мария, Моя святая Мать, не сможет вырвать Меня у смерти. Не могу. Все, что Я смогу, это вот что. И Я это сделаю». Иисус сел, подставив под голову родственницы Свое плечо. «Вот что Я сделаю. Могу обещать тебе за эту скорбь покой твоему Алфею, заверить тебя, что ты не будешь разлучена с ним, дать тебе Мое слово, что наша семья соединится на Небе, навеки восстановится, и что – пока Я жив, и после того – Я не перестану вливать в душу Моей дорогой родственницы столько мира, столько сил, что сделаю из нее апостола для множества несчастных женщин, которым будет легче общаться с тобой, с женщиной. Ты будешь Моим любимым другом в эту пору благовестничества. Смерть, не плачь, смерть Алфея освободит тебя от супружеских обязанностей и вознесет до уровня высочайших представительниц духовного женского священства, столь необходимого как алтарю великой Жертвы, так и множеству язычников, которые скорее преклонятся перед святой доблестью учениц, чем перед доблестью учеников. О! твое имя, дорогая тетя, будет как пламя на христианском небосклоне… Не плачь больше. Иди с миром. Сильная, смирившаяся, святая. Моя Мать… овдовела раньше тебя… и Она утешит тебя как сможет. Иди сюда. Не хочу, чтобы ты отправлялась одна в такую жару. Петр сопроводит тебя на лодке до Иордана, а оттуда до Назарета довезет на ослике. Будь хорошей».
«Благослови меня, Иисус. Дай мне силы, Ты сам».
«Конечно, Я благословлю тебя и поцелую, добрая тетя», – и Он нежно целует ее, еще долго прижимая ее к Своему сердцу, пока не убеждается, что она успокоилась.
[1] Имеется в виду: все сословия
[2] См. (Лев. 19:18), а также (Лев. 19:13) и (Лев. 19:35)
[3] (Мф. 6:19), и особенно (Иак. 5:2-3)
[4] См. (Лк. 16:9)
[5] Возможно, путь занял две ночи