Военный комиссариат Барселоны. 17 глава




— Вы правы. Я не родственник сеньоры Коронадо, но мне нужно поговорить с ней. Это чрезвычайно важно.

Старик подошел поближе. У него была хитрая кошачья улыбка испорченного ребенка, и в глазах сияло лукавство. Я взмолился:

— Вы мне поможете?

— Зависит от того, можете ли вы помочь мне.

— Если это в моих силах, буду рад. Хотите, чтобы я передал весточку вашей семье?

Старик горько рассмеялся:

— Именно они сослали меня в это подземелье. Чертова свора пиявок, способных трусы с тебя на ходу стащить, если больше нечем поживиться. К черту мое семейство, я их терпел и поддерживал вполне достаточное количество лет, пусть теперь власти о них позаботятся. Чего я хочу — так это женщину.

— Простите?

Старик нетерпеливо глянул на меня:

— Ваш юный возраст не извиняет неповоротливости мышления, молодой человек. Я сказал, что хочу женщину. Фемину, самочку, кобылку хороших кровей. Причем молоденькую, не старше пятидесяти пяти, здоровую, без шрамов и переломов.

— Я не уверен, что понимаю…

— Вы меня прекрасно понимаете. До того, как уйти в мир иной, я хочу насладиться женщиной, которая имеет зубы и не ходит под себя. Мне не важно, красива она или нет, я наполовину слеп, и в моем возрасте любая девчонка, у которой есть за что подержаться, уже Венера. Я понятно выражаюсь?

— Вполне. Но не знаю, где мне отыскать такую женщину…

— Когда я был в вашем возрасте, имелась такая услуга, как дамочки легкого поведения. Я отдаю себе отчет в том, что мир меняется, но основы основ остаются на месте. Приведите мне одну, полненькую и горячую, и сделка состоится. А если вас беспокоят мои физические возможности, что ж, мне было бы довольно ущипнуть ее за задницу и взвесить на ладони ее прелести. Опыт тоже дает свои преимущества.

— Технические подробности — ваше дело, но я не могу привести вам сюда женщину немедленно.

— Я, может, старик и горячий, но не глупый. Это я знаю. Достаточно, если вы пообещаете.

— А как вы узнаете, что я не обманул вас только для того, чтобы выведать то, что мне надо?

Старичок хитренько улыбнулся:

— Побожитесь, и с меня будет достаточно мук вашей совести.

Я огляделся. Хуанито приступал ко второй части концерта. Жизнь здесь казалась какой-то фантастической.

Просьба сладострастного старичка была единственным в этом чистилище, что имело смысл.

— Даю вам слово. Сделаю все, что смогу.

Старик улыбнулся от уха до уха. Я насчитал три зуба.

— Блондинка, пусть даже крашеная. С парой хорошеньких персиков и с голосом попронзительнее, если можно, слух у меня сохранился лучше всего остального.

— Посмотрим, что можно будет сделать. А теперь скажите, где найти Хасинту Коронадо.

 

 

— И что вы наобещали этому Мафусаилу?

— Вы слышали.

— Надеюсь, вы пошутили.

— Я не лгу старцам на последнем издыхании, какими бы беспутными они ни были.

— Это делает вам честь, Даниель, но как вы собираетесь протащить шлюху в святую обитель?

— Заплатив втрое, наверное. Детали я оставляю вам.

Фермин пожал плечами, сдаваясь.

— Ну ладно, уговор дороже денег, придется выполнять, а как — там видно будет. Кстати, когда вы в следующий раз затеете переговоры подобного рода, лучше позовите меня.

— Согласен.

Как и обещал мне старый пройдоха, Хасинту Коронадо мы нашли в мансарде, куда можно было добраться, только поднявшись по лестнице с третьего этажа. По сведениям похотливого старикашки, в этой мансарде находили приют те немногие, кого судьба не соблаговолила лишить рассудка. Впрочем, она, как правило, довольно быстро меняла гнев на милость. Кажется, в этом потайном крыле когда-то располагались комнаты Балтазара Дьюлофью, он же Ласло де Вичерни, откуда тот руководил деятельностью «Тенебрариума», практикуя искусство любви, только что явившееся с Востока вместе с благовониями и ароматическими маслами. От прежнего сомнительного великолепия остались лишь ароматы, хотя и несколько другой природы.

Хасинта Коронадо полулежала в плетеном кресле, закутанная в одеяло.

— Сеньора Коронадо? — громко спросил я, опасаясь, что несчастная глуха, не в своем уме или и то и другое сразу.

Старушка внимательно и слегка настороженно на нас посмотрела. Глаза ее были будто засыпаны песком, редкие волосы свисали седыми прядями. Я заметил, что она смотрит на меня как-то странно, будто раньше видела и не может вспомнить где. Я испугался, что Фермин представит меня как сына Каракса или выдумает еще какую-нибудь уловку, но он опустился на колени рядом со старушкой и взял ее дрожащую, увядшую руку.

— Хасинта, я — Фермин, а этот паренек — мой друг Даниель. Нас прислал ваш друг, отец Фернандо Рамос. Сам он не смог сегодня прийти, потому что ему надо отслужить двенадцать месс, ну, вы знаете, каково это у них в церкви, но он передает вам большой привет. Как вы себя чувствуете?

Старушка мягко улыбнулась Фермину. Мой друг погладил ее по лицу, а она наслаждалась его прикосновением, как ласковая кошка. Я ощутил комок в горле.

— Глупый вопрос, правда? — продолжил Фермин. — Вам бы хоть сейчас танцевать мазурку. Ведь у вас ножки балерины, всякий скажет.

Я никогда не видел, чтобы он с кем-нибудь говорил так ласково, даже с Бернардой. Слова были чистой лестью, но тон и выражение лица — искренние.

— Какие славные вещи вы говорите, — прошептала она тем глухим голосом, какой бывает у людей, которым не с кем и не о чем разговаривать.

— И вполовину не такие славные, как вы, Хасинта. Ничего, если мы зададим вам несколько вопросов? Как в радиовикторине, знаете?

Вместо ответа старушка опустила веки.

— Согласны? Вы помните Пенелопу, Хасинта? Пенелопу Алдайя? О ней мы и хотели узнать.

У Хасинты внезапно загорелись глаза, она кивнула и прошептала:

— Моя девочка, — казалось, она сейчас разрыдается.

— Именно. Помните, а? Мы друзья Хулиана. Хулиана Каракса. Того, что писал страшные истории, вспоминаете, правда?

Глаза у старушки блестели, было такое впечатление, что Фермину несколькими словами и прикосновениями удалось вернуть ее к жизни.

— Отец Фернандо из школы Святого Габриеля нам сказал, что вы очень любили Пенелопу. Он тоже вас очень любит и каждый день о вас вспоминает. Если он не приходит чаще, так это только из-за нового дятла-епископа, который завалил его таким количеством месс, что он скоро голос потеряет.

— Вы хорошо едите? — вдруг обеспокоенно спросила старушка.

— Глотаю не жуя, Хасинта, у меня мощный обмен веществ и все сгорает. Под одеждой я весь из мускулов, потрогайте. Как Чарльз Атлас,[83]только более волосатый.

Хасинта успокоилась. Она смотрела только на Фермина, обо мне забыла совершенно.

— Что вы можете рассказать нам о Пенелопе и Хулиане?

— Они у меня ее отняли. Мою девочку.

Я шагнул вперед, чтобы вмешаться, но Фермин бросил на меня взгляд, говоривший: молчи.

— Кто отнял у вас Пенелопу, Хасинта? Вы помните?

— Он, — сказала она, поднимая глаза со страхом, будто кто-то мог нас слышать, и это ее пугало.

Фермин задумался над выразительным жестом старушки и проследил за ее взглядом.

— Вы имеете в виду Господа всемогущего, властелина небесного или же отца сеньориты Пенелопы, дона Рикардо?

Старушка спросила:

— Как Фернандо?

— Священник? Распрекрасно. Когда-нибудь он станет папой, и вы окажетесь в Сикстинской капелле. Он передавал вам большой привет.

— Понимаете, он — единственный, кто ко мне приходит. Он знает, что у меня больше никого нет.

Фермин покосился на меня, и мы оба подумали об одном и том же. Хасинта Коронадо была гораздо более в своем уме, чем это можно было предположить по ее виду. Тело угасало, но нетронутые разложением разум и душа продолжали мучиться в этом убогом приюте. Я спросил себя, сколько подобных ей и тому распутному старичку, указавшему нам, где ее найти, заперты здесь, как в тюрьме.

— Он приходит, потому что очень вас любит, Хасинта. Потому что помнит, как вы заботились о нем, кормили его, когда он был мальчишкой, он нам об этом рассказал. Помните, Хасинта? Как вы ходили забирать из школы Хорхе, и Фернандо, и Хулиана?

— Хулиан…

Ее голос был еле слышным шепотом, но лицо озарилось улыбкой.

— Вы помните Хулиана Каракса, Хасинта?

— Я помню день, когда Пенелопа сказала мне, что выйдет за него замуж…

Мы с Фермином удивленно переглянулись.

— Выйдет за него? Когда это было, Хасинта?

— Когда она впервые его увидела. Ей было тринадцать, она не знала ни кто он, ни как его зовут.

— Почему же она решила, что выйдет за него замуж?

— Видела. Во сне.

 

В детстве Мария Хасинта Коронадо была убеждена, что за пределами Толедо мир заканчивается и что за городской границей нет ничего, кроме тьмы и океана огня. Ей это приснилось во время страшной лихорадки, чуть не унесшей ее в четыре года. Сны начали ей сниться именно после той загадочной болезни. Одни считали ее причиной укус огромного красного скорпиона, который однажды появился в доме и сразу же бесследно исчез, так что с тех пор его никто не видел, другие относили ее на счет злых козней сумасшедшей монашки. По ночам та проникала в дома, чтобы травить детей, и умерла через несколько лет в петле с вылезшими из орбит глазами, читая «Отче наш» задом наперед. Над городом висела в тот час красная туча, изливаясь дождем из мертвых скарабеев. В своих снах Хасинта видела прошлое, будущее, и иногда ей открывались тайны древних улиц Толедо. Одним из привычных персонажей ее снов был Захария, ангел, одетый всегда в черное и сопровождаемый серым желтоглазым котом, чье дыхание отдавало серой. Захария знал все: он предрек ей день и час смерти ее дяди Венансио, торговца притираниями и святой водой. Он открыл ей место, где ее ревностно благочестивая мать хранила пачку писем от какого-то пылкого, но бедного студента-медика, который прекрасно знал анатомию и раньше срока открыл для нее райские врата в своей спальне в переулке Санта-Мария. Он поведал ей, что в ее чреве засело нечто плохое, мертвый дух, который хочет ей зла. Она познает любовь только одного мужчины, любовь пустую и эгоистичную, которая разобьет ей сердце. Он предсказал, что она увидит смерть всего, что она будет любить, и, прежде чем попасть на небеса, побывает в аду. Когда у нее началась первая менструация, Захария и его серый кот исчезли из ее снов, но и годы спустя Хасинта вспоминала посещения ангела в черном со слезами на глазах, потому что все его пророчества исполнялись.

Когда медики сказали, что у нее никогда не будет детей, Хасинта не удивилась. Она была убита горем, но не удивилась, когда ее муж через три года после свадьбы заявил, что уходит к другой, потому как она — заброшенное, бесплодное поле, потому что она не женщина. Захарию она считала посланцем небес, несмотря на то, что он был облачен в черное. Он сиял, как ангел, и был самым красивым мужчиной, какого она когда-либо видела, наяву или во сне. И в его отсутствие Хасинта разговаривала с Богом напрямую, не видя Его и не ожидая от Него ответа, ведь по сравнению со всеми бедами мира ее собственные, в конце концов, просто ничтожны. Все ее монологи, обращенные к Богу, были на одну и ту же тему: она желала только одного — быть матерью, быть женщиной.

Однажды, когда она молилась в церкви, к ней подошел мужчина, в котором она сразу же узнала Захарию. Он был одет как всегда и держал на руках своего зловещего кота. Годы никак не отразились на нем, и все так же сияли его великолепные, как у благородной дамы, длинные и острые ногти. Ангел признался, что пришел потому, что Бог не расположен отвечать на ее мольбы. Захария сказал, чтобы она не беспокоилась, что он так или иначе найдет способ послать ей ребенка. Он склонился над ней, прошептал слово «Тибидабо» и нежно поцеловал в губы. В момент прикосновения этих мягких, сладких губ Хасинте было видение: у нее будет ребенок, девочка, и ей не понадобится для этого мужчина (после трех лет супружеских отношений с мужем, который делал свое дело, закрывая ей лицо подушкой и бормоча: «Не смотри на меня, свинья», это известие вызвало у нее вздох облегчения). Та девочка должна была ждать ее в далеком городе, лежащем между горной луной и морем света, городе странных зданий, существующих только во снах. Потом Хасинта не могла сказать, был ли визит Захарии очередным сном, или действительно ангел явился ей в толедском соборе, со своим котом и свежим алым маникюром. В чем она не сомневалась, так это в истинности его предсказаний. В тот же вечер она поговорила с приходским диаконом, человеком начитанным и повидавшим мир (по слухам, он побывал даже в Андорре и мог сказать пару слов по-баскски). Диакон не припомнил ангела Захарии в рядах крылатого небесного воинства. Он внимательно выслушал рассказ о видении Хасинты, особенно описание чего-то вроде церкви, которая, по ее словам, была похожа на большую гребенку из растопленного шоколада. Мудрый диакон сказал ей: «Хасинта, ты видела Барселону, великую волшебницу, и собор Святого Семейства, собор искупления…» Через две недели, с узлом, требником и первой за пять лет улыбкой, Хасинта отправилась в Барселону, убежденная, что все описанное ангелом сбудется.

Прошло несколько тяжелых месяцев, прежде чем Хасинта нашла постоянную работу в одном из магазинов «Алдайя и сыновья», рядом с павильонами старой Всемирной выставки в Сьюдаделе. [84] Барселона ее снов превратилась в темный враждебный город неприступных дворцов и фабрик, выдыхавших отравленный углем и серой туман. С первого дня Хасинта знала, что этот город был женщиной, тщеславной и жестокой, и она научилась бояться эту женщину и никогда не встречаться с ней взглядом. Она жила одна в пансионе на улице Рибера, ее заработка еле хватало на оплату нищенской комнатушки без окон, где единственным источником света была свеча. Она крала свечи в соборе и оставляла гореть на всю ночь, чтобы отпугивать крыс, объевших уши и пальцы шестимесячного младенца Рамонеты, проститутки, снимавшей соседнюю комнату, единственной подруги, которую удалось завести Хасинте в Барселоне за одиннадцать месяцев. Той зимой дождь шел почти постоянно, дождь черный, из копоти и мышьяка. Хасинта уже начала бояться, что Захария ее обманул, что она приехала в этот ужасный город, чтобы умереть от холода, нищеты и забвения.

Решив во что бы то ни стало выжить, Хасинта каждый день приходила в магазин до рассвета и не уходила до глубокой ночи. Там дон Рикардо Алдайя случайно заметил, как она ухаживает за дочерью одного приказчика, заболевшей от истощения. Девушка так старалась и так светилась нежностью, что он решил забрать ее в свой дом для ухода за супругой, беременной его первенцем. Молитвы Хасинты были услышаны. В ту же ночь Хасинта снова увидела Захарию во сне. Ангел уже не был одет в черное. Он был наг, и его кожа была покрыта чешуей. И сопровождал его уже не кот, а белая, обвившаяся вокруг торса змея. Его волосы отросли до пояса, а его уста, сладкие уста, которые ее поцеловали в толедском соборе, теперь обнажили сомкнутые треугольные зубы, какие она видела у некоторых морских рыб, бьющих хвостами в рыбацких лавках. Много лет спустя она опишет это видение восемнадцатилетнему Хулиану Караксу. В тот день, когда Хасинта покинула пансион на Рибера, чтобы перебраться в особняк Алдайя, ее подруга Рамонета была убита ударами ножа в подворотне, а ее ребенок умер от холода на руках мертвой матери. Жильцы пансиона, едва до них дошла эта новость, устроили скандал с воплями и дракой, деля между собой скудные пожитки умершей. Никому не нужным оказалось только ее самое дорогое сокровище — книга. Хасинта узнала ее, потому что часто вечерами Рамонета просила ее почитать пару страниц: сама она читать так и не научилась.

Через четыре месяца родился Хорхе Алдайя. Она и подарила ему всю ласку, которой не было у матери, дамы не от мира сего, увлеченной своим отражением в зеркале. Но это был не тот ребенок, которого обещал ей Захария. В те годы Хасинта распрощалась с молодостью и превратилась в другую женщину с тем же именем и лицом. Прежняя Хасинта осталась в пансионе в районе Рибера, такая же мертвая, как Рамонета. Теперь она жила в тени сияния Алдайя, вдали от того темного города, который возненавидела и куда не решалась ступить даже в свой единственный выходной, раз в месяц. Она научилась жить заботами других, семьи, обладавшей состоянием, размер которого она едва могла себе представить. Она жила ожиданием ребенка, девочки, кому она собиралась отдать всю любовь, которой Бог отравил ее душу. Иногда Хасинта спрашивала себя, не был ли сонный покой, без остатка поглощавший ее дни и похожий на сон разума, тем, что некоторые называют счастьем. И ей хотелось считать, что Господь в своем бесконечном молчании на свой манер ответил на ее просьбы.

Пенелопа Алдайя родилась весной 1903 года. К той поре дон Рикардо Алдайя уже приобрел дом на проспекте Тибидабо, особняк, который, по мнению домашней челяди, был давно проклят. Но Хасинта его не боялась, поскольку знала: то, что остальные принимают за колдовство, на деле — присутствие тени из ее снов, Захарии, который едва уже походил на человека и теперь являлся в образе волка, передвигавшегося на задних лапах.

Пенелопа была хрупкой, бледной и невесомой. Хасинте казалось, что девочка похожа на зимний цветок. Годами она берегла ее сон по ночам, собственноручно готовила ей еду, чинила ее одежду, находилась рядом в течение тысячи и одной болезни, и когда та произнесла первые слова, и когда стала женщиной. Сеньора Алдайя была скорее декорацией, появлявшейся и исчезавшей со сцены по требованию сценария. Перед сном она приходила попрощаться с дочерью и говорила ей, что любит ее больше всего на свете, что она для нее — самое важное во всей вселенной. Хасинта никогда не говорила Пенелопе о любви. Няня знала, что тот, кто любит истинной любовью — любит молча, делами, а не словами. Втайне Хасинта презирала сеньору Алдайя, это пустое и тщеславное создание, старевшее в коридорах дома под грузом драгоценностей, которыми муж, давно привыкший бросать якорь в чужих портах, покупал ее молчание. Она ненавидела ее, потому что из всех женщин Бог выбрал именно эту, чтобы привести в мир Пенелопу, в то время как ее собственное чрево, чрево истинной матери, оставалось заброшенным, бесплодным полем. Со временем даже фигура у Хасинты перестала походить на женскую: ее бывший муж как в воду глядел. Она похудела и стала похожа на обтянутый кожей скелет. Ее грудь превратилась в пару пустых кожаных кисетов, бедра казались мальчишескими. Ее тело, жесткое и угловатое, не останавливало на себе взгляд даже дона Рикардо Алдайя, которому обычно было достаточно одного намека на женственность, чтобы сразу ринуться в атаку, о чем хорошо знали служанки не только в его доме, но и в домах его знакомых. Так оно и лучше, — говорила себе Хасинта. У нее не было времени на глупости.

Все ее время было для Пенелопы. Она читала ей, всюду сопровождала, купала, одевала, раздевала, причесывала, гуляла с ней, укладывала и будила. Но в первую очередь она с ней говорила. Все ее принимали за фанатичную няню, старую деву, для которой работа — единственный смысл жизни, но никто не знал правды: Хасинта была Пенелопе и матерью, и лучшей подругой. С тех пор как девочка научилась разговаривать и выражать свои мысли, что произошло гораздо быстрее, чем у любого другого ребенка на памяти Хасинты, обе делились друг с другом секретами, снами и мечтами.

Со временем этот союз только окреп. Когда Пенелопа стала подростком, они были уже неразлучны. Хасинта видела, как Пенелопа превращается в женщину, чья светлая красота была очевидной не только для влюбленных глаз. Пенелопа сама была — свет. Когда в доме появился этот загадочный парень по имени Хулиан, Хасинта с первого же мгновения заметила, что от него к Пенелопе и обратно будто мчался поток. Между ними протянулись невидимые нити, точно такие же, какие соединяли с девочкой ее самое, но в то же время другие. Сильнее. Опаснее. Вначале она подумала, что возненавидит юношу но вскоре поняла, что не может ненавидеть Хулиана Каракса, и никогда ее чувства к нему не перерастут в ненависть. Пенелопа поддалась очарованию Хулиана, и с Хасинтой произошло то же самое. Она желала только того, чего желала Пенелопа. Никто ничего не понял, никто не обратил внимания, но, как всегда, главное было предрешено еще до того, как началась сама история, и было уже поздно что бы то ни было менять.

Лишь спустя много месяцев, полных вздохов и смутных желаний, Хулиан Каракс и Пенелопа смогли, наконец, впервые остаться наедине. Жили они от случайности к случайности: встречались в коридорах, переглядывались с противоположных концов стола, молча, будто случайно, касались друг друга. Первыми словами они смогли обменяться в библиотеке дома на проспекте Тибидабо в ненастную ночь, когда «Вилла Пенелопы» тонула в свете свечей. Всего лишь несколько украденных у тьмы секунд, за которые Хулиан прочитал в глазах девушки уверенность, что оба они чувствуют одно и то же, что их сжигает один и тот же тайный огонь. Казалось, никто этого не замечает. Никто, кроме Хасинты, которая с растущим беспокойством видела, как втайне от Алдайя из нитей, связавших взгляды Пенелопы и Хулиана, выткалась некая ткань. Она боялась за них.

Уже тогда Хулиан начал проводить бессонные ночи, с полуночи до рассвета сочиняя рассказы, в которых изливал свою душу Пенелопе. Потом под каким-нибудь предлогом он приходил на проспект Тибидабо, улучив момент, тайно пробирался в комнату Хасинты и передавал их частями для Пенелопы. Иногда Хасинта вручала ему записку от девушки, и он читал и перечитывал ее целыми днями. Эта игра длилась месяцы. Пока время воровало у них счастье, Хулиан делал все возможное, чтобы быть рядом с Пенелопой. Хасинта ему помогала, она хотела видеть Пенелопу счастливой, хотела, чтобы этот свет не угас. Хулиан однако чувствовал, что ему все труднее делать вид, будто встречи их невинны и случайны, как вначале, и пора идти на жертвы. Он начал лгать дону Рикардо о своих планах на будущее, демонстрировать деланный энтузиазм по поводу банковской карьеры, симулировать отсутствующие на деле привязанность и симпатию к Хорхе Алдайя, чтобы оправдать свое неизменное присутствие в доме на проспекте Тибидабо. Говорил только то, чего другие ожидали от него услышать, ловил их взгляды и пожелания, заперев честность и искренность в той же темнице, где уже томилась неосмотрительность. И чувствовал, что продает свою душу по частям, боялся, что если когда-нибудь и заслужит Пенелопу, то ничего уже не останется от того Хулиана, которого она когда-то увидела впервые. Иногда он просыпался на заре, горя от ярости, с желанием заявить миру о своих истинных чувствах, встать лицом к лицу дона Рикардо Алдайя и сказать, что ему плевать на состояние патрона, на его планы и его компанию, и что нужна ему только Пенелопа, которую он хотел бы увезти как можно дальше от этого пустого и мертвенного мира, где тот ее запер. Но наступал день, и от его решимости не оставалось и следа.

Время от времени Хулиан откровенничал с Хасинтой, которая уже привязалась к юноше больше, чем бы ей хотелось. Часто Хасинта ненадолго оставляла Пенелопу якобы для того, чтобы привести Хорхе из школы Святого Габриеля, а на самом деле — чтобы зайти к Хулиану, передать ему послания от Пенелопы. Так она познакомилась с Фернандо, который и через много лет остался ее единственным другом, даже теперь, когда она ждет смерти в аду приюта Святой Лусии, как ей и предрек ангел Захария. Иногда няня шла на уловки и брала с собой Пенелопу, устраивая парочке короткую встречу и наблюдая, как растет между ними любовь, которой она сама никогда не знала, в которой ей было вовсе отказано. Тогда же Хасинта заметила неприятного молчаливого юношу, которого звали Франсиско Хавьер, сына школьного привратника. Она видела, как он следил за ними, издалека пожирая Пенелопу глазами. Хасинта хранила фотографию, на которой официальный портретист Алдайя, Рекасенс, запечатлел Хулиана и Пенелопу у дверей шляпной лавки на Сан-Антонио. Композиция была совершенно невинная, и сделано фото средь бела дня, в присутствии дона Рикардо и Софи Каракс. Хасинта всегда носила его с собой.

Однажды, ожидая Хорхе у выхода из школы, она забыла у фонтана свою сумку. Вернувшись за нею, заметила, что юный Фумеро бродит поблизости, нервно на нее поглядывая. Тем же вечером она хватилась портрета и, не найдя его в сумке, не сомневалась, что его украл тот парень. В другой раз, через несколько недель, Франсиско Хавьер Фумеро подошел к няне и спросил, может ли она передать кое-что от него Пенелопе. Когда Хасинта поинтересовалась, о чем идет речь, юноша вынул резную фигурку из сосны, завернутую в платок. Хасинта узнала в ней Пенелопу, и ее пробрала дрожь. Парень ушел прежде, чем она успела хоть что-то ему сказать. По роге домой на проспект Тибидабо Хасинта выкинула фигурку из окна машины, словно зловонную тушку погибшей птицы. Не раз Хасинта просыпалась на рассвете вся в поту, преследуемая кошмарами, в которых тот юноша с мутным взглядом нависал над Пенелопой с холодной безразличной жестокостью насекомого.

Вечерами, если Хорхе задерживался в школе, няня беседовала с Хулианом. Он тоже полюбил эту жесткую на вид женщину и доверял ей больше, чем себе самому. Когда в его жизни появлялись какие-нибудь трудности, она и Микель Молинер были первыми, а иногда и последними, кто об этом узнавал. Однажды Хулиан рассказал Хасинте, что видел, как его мать и дон Рикардо Алдайя беседовали во дворе у фонтанов. Дон Рикардо, казалось, наслаждался обществом Софи, и Хулиан почувствовал некоторое раздражение, поскольку знал о репутации магната и его диком аппетите по отношению к прелестям слабого пола, без различия касты и социального положения, знал он и о том, что только его жена — эта святая женщина — не удостаивалась его внимания.

Я рассказывал твоей маме, как тебе нравится новая школа, — сказал ему тогда дон Рикардо. Прощаясь, дон Рикардо подмигнул им и со смешком удалился. Мать Хулиана всю обратную дорогу молчала, явно задетая разговором с доном Рикардо Алдайя.

Софи с опаской смотрела на растущее сближение Хулиана с семейством Алдайя, горестно замечая, что он забыл и о своих друзьях-соседях, и о семье. Но если мать подавленно молчала, шляпник выказывал свою обиду и досаду. Надежда на то, что клиентура шляпного магазина резко возрастет за счет сливок барселонского общества, быстро испарилась. Отец почти не видел сына и вынужден был взять в помощники и одновременно ученики Кимета, местного парнишку, бывшего друга Хулиана. Антони Фортунь был человеком, способным воодушевляться только в разговоре о шляпах. Он скрывал чувства в темнице своей души месяцами, до тех пор, пока они его вконец не отравляли. С каждым днем его настроение ухудшалось, он становился все раздражительнее. Его раздражало все на свете, начиная с усердия бедного Кимета и заканчивая стараниями жены сгладить неловкость, заставить его забыть обиду на сына.

Твой сын считает себя важной персоной, потому что эти богачи держат его за цирковую обезьянку, — мрачно говорил он.

В один прекрасный день, через три года после первого визита дона Рикардо Алдайя в шляпную лавку «Фортунь и сыновья», шляпник оставил магазин на Кимета, сказав, что вернется в полдень. Он явился ни много ни мало в офис консорциума Алдайя на проспекте Грасия и попросил о встрече с доном Рикардо.

Как я буду иметь честь вас представить? — высокомерно спросил секретарь.

— Как его личного шляпника.

Дон Рикардо принял его, слегка удивленный, но в хорошем расположении духа, предполагая, что Фортунь принес счет. Эти мелкие торговцы никак не могу уразуметь, что такое деловой этикет.

Чем могу быть вам полезен, друг Фортунато?

С места в карьер Антони Фортунь пустился объяснять дону Рикардо, насколько тот заблуждается насчет его сына Хулиана.

Мой сын, дон Рикардо, не тот, кем вы его считаете. Совсем наоборот, это невежественный, ленивый мальчишка, и всех талантов в нем — одно только тщеславие, которое в башку ему втемяшила мать. Поверьте, он никогда ничего не достигнет. Ему не хватает амбиций, характера. Нет, ловкости-то ему не занимать, и незнакомому человеку он вполне может пустить пыль в глаза. Кажется, будто он все знает, а на деле — ничего. Он — посредственность. Я знаю его лучше, чем кто-либо, и я подумал, что надо предупредить вас.

Дон Рикардо Алдайя выслушал эту речь молча, глазом не моргнув.

Это все, Фортунато.

Магнат нажал на кнопку на своем письменном столе и через миг в дверях возник секретарь, который его встретил.

Наш друг Фортунато уже уходит, Балсельс, — сказал он. — Будьте так любезны, проводите его до дверей.

Холодный тон магната не понравился шляпнику.

С вашего позволения, дон Рикардо: Фортунь, а не Фортунато.

Как угодно. Вы очень неприятный человек, Фортунь. Я был бы рад больше никогда с вами не встречаться.

Оказавшись снова на улице, Фортунь почувствовал себя еще более одиноким, чем когда-либо, весь мир был против него.

Чуть ли не на следующий день все высокородные клиенты, появившиеся у него после знакомства с Алдайя, начали присылать сообщения об отмене заказов и погашении счетов. А через несколько недель пришлось уволить Кимета, потому что для двоих в магазине работы не было. К тому же парень тоже мало на что годился. Он был посредственностью и лентяем, как и все.

С тех пор соседи стали замечать, что сеньор Фортунь постарел, с каждым днем выглядит все более одиноким, более желчным. Он почти ни с кем не разговаривал и проводил долгие часы в магазине, ничего не делая, наблюдая за прохожими по другую сторону витрины презрительно и в то же время жадно. Мода менялась, молодежь уже не носила шляп, а те, кто носил, предпочитали покупать их в других заведениях, уже готовыми, по последнему слову моды и дешевле. Шляпная торговля «Фортунь и сыновья» медленно погрузилась в темную и безмолвную летаргию.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: