Добродетель и сила души укрепляются и совершенствуются в несчастий, в страданиях, в болезни. Поэтому вы не должны опасаться испытаний, которые могут пасть на вашу долю, но переносить их с твердостью. Каждое испытание более и более приближает вас к Богу.
Из «Благочестивых мыслей»
...
Бедствие – это оселок для человеческой жизни.
Флетчер
__________________________________
Ищи в страданиях их значения для твоего душевного роста, и уничтожится горечь страдания.
Июня
Разум
Разум есть отличительное от животных свойство человека.
Будда говорил: в размышлениях, в жизни, в разговоре, в изучении я никогда не забываю главного: требований Разума.
Разумное и нравственное всегда совпадают.
...
Если самоуверенный человек будет общаться с мудрым человеком всю свою жизнь, он также мало познает истину, как ложка познает вкус того, что она передает в рот.
Восточная мудрость
...
То, что мы признаем достоинство в самом звании «человек», обязывает нас уважать в человеке и то, как он пользуется своим разумом. Человек должен не упрекать другого за его несообразности, не называть их глупостями, не говорить, что они нелепы, но, наоборот, должен предположить, что в основе их должно быть что-нибудь разумное, и стараться найти это. К этому присоединяются еще дальнейшие обязанности: раскрыть те ложные представления, которые его обманули, таким образом, объяснив причину его заблуждения, поддержать его доверие к своему разуму. И в самом деле, как можем мы убедить человека, когда мы не признали в нем разума? То же самое относится и к упрекам в пороках. Такие упреки никогда не должны доходить до презрения порочного человека. Не должно отрицать в человеке его нравственное достоинство, не должно предполагать невозможность восстановления его нравственного характера, так как такое предположение противно понятию человека как нравственного существа, не могущего никогда потерять способности доброй воли.
Кант
...
Я не могу никого сделать лучше иначе, как только посредством остатков добра, заключающихся в нем самом. Я не могу никого сделать умнее иначе, как только посредством остатков благоразумия, заключающихся в нем.
Кант
Люди, уверяющие других, что разум не может быть руководителем жизни, – это те люди, которые, отказавшись от разума, испортили свою жизнь и не хотят изменить ее.
__________________________________
Разум один во всех людях. Общение людей основано на разуме. И потому для каждого человека обязательны требования единого для всех разума.
Июня
Осуждение
Как мало нужно усилия для того, чтобы не осуждать ближнего, и как облегчается жизнь того, кто не осуждает других. А как мало людей делают это усилие.
В житиях святых есть рассказ про то, как старец, увидев во сне умершего, слабого по жизни монаха в лучшем месте рая и спросив, за что удостоился этот нестоящий, со многими слабостями монах такого великого блага, получил ответ: за то, что он в жизни своей не осудил никого.
...
Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же.
Римлян., гл. 2, ст. 1
...
Не осуждайте чужих поступков. Осуждая других, мы себя напрасно тревожим и впадаем в большие ошибки. Вникайте в самих себя, и труд ваш не останется тщетным.
Из «Благочестивых мыслей»
...
Чем строже и безжалостнее осудишь себя, тем справедливее и снисходительнее будешь судить других.
Конфуций
...
Не ищи славы в бесславии других.
Человеку доброму подобает скрывать позор других, даже тех, которые нанесли ему вред.
Не напоминай кающемуся про его прежние прегрешения.
Талмуд
...
Легко замечать заблуждения других, но трудно заметить свои; любят разбираться в ошибках своих ближних, но скрывают свои, как вор старается спрятать свою отмычку.
Человек любит осуждать других; он смотрит только на ошибки людей, а его собственные страсти разрастаются все более и более, удаляя его от улучшения.
[Дхаммапада] Буддийская мудрость
...
До тех пор, пока ты сам грешен, не говори ни слова о грехах других.
Таблички бабидов
__________________________________
Отучи себя от осуждения на словах, и ты почувствуешь в своей душе увеличение способности любви, почувствуешь увеличение жизни и блага.
Июня
Бог
Любить Бога – значит любить то высшее добро, какое мы только можем себе представить.
Часто говорят: я не понимаю любви к Богу. Вернее сказать: я не понимаю никакой любви без любви к Богу.
...
Истинная любовь к Богу есть нравственное чувство, основанное на ясном понимании высшего совершенства. Так что любовь к Богу совпадает вполне с любовью к добродетели, справедливости, доброте.
Чаннинг
...
Человек, усвоивший себе знание закона, но чуждый любви к Богу, подобен тому казначею, коему вручены внутренние ключи без внешних.
Талмуд
...
Исполнять Божьи заповеди надо по любви к Богу, а не из страха перед ним.
Талмуд
...
Каким чувствует себя в душе человек, таким, в сущности, бывает и его Бог: или он добрый, любящий, справедливый, или мстительный, гневный и злобный.
Люси Малори
Если любишь человека, не любя в нем Бога, т. е. добро, то такою любовью готовишь себе разочарование и страдания.
Тот, кто говорит, что любит Бога, но не любит ближнего, тот обманывает людей. Тот же, кто говорит, что любит ближнего, но не любит Бога, тот обманывает самого себя.
__________________________________
Вполне достойно любви только совершенство. Для того чтобы испытать совершенную любовь, мы должны или приписать совершенство несовершенному предмету нашей любви, или любить совершенство – Бога.
Июня
Устройство жизни
Улучшить устройство общественной жизни может только нравственное совершенствование людей.
...
Если государство достигает своей цели, то установит такое же состояние, как если бы повсюду воцарилась полная справедливость в складе мыслей. Но внутренняя сущность и происхождение этих двух состояний – подобия справедливости и полной справедливости – прямо противоположны. Именно в последнем случае состояние было бы такое, что никто не хотел бы творить несправедливостей; первом же случае такое, что никто не хотел бы терпеть несправедливостей, и избранные средства совершенно отвечали бы этой цели. Так, достигнуть внешней цели можно двумя противоположными средствами. Так, хищный зверь в наморднике столь же безвреден, как и травоядное. Дальше же этого предела государство не может вести: стало быть, оно не может развернуть перед нами картину, какая сложилась бы при взаимной благожелательности и любви между всеми.
Шопенгауэр
...
Против окна, у которого я пишу, огромный бык привязан за кольцо, продетое сквозь ноздри. Пощипывая траву, он обмотал свою веревку вокруг столба и, как узник, стоит теперь томимый голодом ввиду роскошной травы, лишенный возможности даже вскинуть голову, чтобы отогнать мух, которые кусают его плечи. Он много раз делал тщетные усилия, чтобы освободиться, но всякий раз, жалобно промычав, затихал, чтобы молча страдать.
Этот бык, обладающий мощной силой, но не имеющий достаточного соображения, чтобы понять, как ему можно освободиться, страдающий от голода посреди изобилия и делающийся беспомощной жертвой слабейших созданий, – представляется мне как бы эмблемой рабочих классов.
Во всех странах люди, трудом которых создается изобилие богатства, бьются в бедности. В то время как прогрессирующая цивилизация расширяет горизонт мысли и пробуждает новые желания, эти люди опускаются, ради удовлетворении своих животных потребностей, до уровня скотского существования. Сознавая всю горечь неправды, чувствуя в тайниках души, что они созданы совсем не для такой несчастной жизни, – люди эти тоже по временам борются и протестуют. Но до тех пор, пока они не научатся связывать следствие с причиной, до тех пор, пока они не поймут, каким образом они спутаны и как они могут освободиться, – до тех пор их усилия и протесты будут столь же тщетными, как усилия и жалобные мычания запутавшегося быка, – будут даже более тщетными. Я выйду из комнаты и отгоню быка, направляя его так, чтобы развернулась веревка, тогда как людей никто не направит к свободе. До тех пор пока они не станут пользоваться разумом, которым они одарены, никто не поможет им, никто не сделает их свободными.
Истинная власть, при всевозможных видах правления, в действительности всегда находится в руках массы. И в действительности совсем не короли или аристократы, совсем не землевладельцы или капиталисты порабощают повсюду народ. Его порабощает его невежество.
Генри Джордж
...
Нельзя бороться против дурной организации не только насилием, но даже хорошей организацией. Отчего не организовать труд!
Можно заняться и этим. Но не надо забывать, что, организуя труд, мы достигаем не благополучия человечества, а лишь успешности и производительности самого труда.
Благополучие же человечества может быть достигнуто только самостоятельным нравственно-религиозным путем.
Ведь досадно и возмутительно не столько то, что существует дурное общественное устройство, сколько то, что человек породил его, терпит его и даже пользуется им ради своих корыстных целей.
А что более возмущает, с тем и надо начинать бороться.
Федор Страхов
...
Мы живем в эпоху дисциплины, культуры и цивилизации, но далеко еще не в эпоху морали. При настоящем состоянии людей можно сказать, что счастье государств растет вместе с несчастней людей. И еще вопрос: не счастливее ли мы были бы в первобытном состояния, когда у нас не было бы этой культуры, чем в нашем настоящем состоянии?
Ибо как можно сделать людей счастливыми, когда их не делают нравственными и мудрыми!
Кант
__________________________________
Побороть общее зло жизни можно только одним средством: нравственным усовершенствованием своей жизни.
Недельное чтение
Первое горе
Когда Гриша выходил на балкон, ему стоило только прищурить свои большие синие глаза, чтобы видеть за открытыми воротами конюшни круглый светлый зад Ловкого в его стойле, ряд уздечек на перегородке и кучера Игната в его старой безрукавке и с неугасимой трубкой в зубах. Обыкновенно Гриша недолго противился искушению: он засовывал обе руки в карманы своих коротеньких штанишек, спускался с лесенки балкона и шел через большой заросший двор прямо в конюшню.
– Ну что? – спрашивал он Игната, оглядывая знакомую и милую ему обстановку каретного сарая. – Левая все еще хромает?
– Хромает еще, хромает! – с полной готовностью поддержать разговор отвечал Игнат.
– А хомут починил?
– Да вот починяю.
– Смотри: сегодня моего Королька никому не давать!
– Да разве моя воля? Скажут: надо на станцию ехать либо в село, запрягай Королька… Я и запрягу.
– Что это, право! Все мою лошадь, все мою… – ворчливо замечал мальчик. – А овса ей всыпал?
– Откуда же я возьму, ежели мне не приказано? – отвечал Игнат, и бородатое, обыкновенно хмурое лицо его принимало лукавое выражение. – Папенька не велел.
– Без овса! – отчаянно вскрикивал Гриша, и гневные слезы навертывались у него на глазах. Игнат весело и ласково смеялся.
– Ишь, порох какой! Право, порох, – успокоительно говорил он. – Да уж будьте покойны: не обижу я вашего Королька. У других отниму, а Королек у меня всегда в полном удовольствии.
Он ласково заглядывал в глаза мальчику и проводил по его голове своей корявой, грубой рукой. Гриша успокаивался и начинал свой обычный обход. Он садился поочередно во все экипажи, взлезал на козлы и делал попутно свои замечания.
– Хо-орошая тележка! – говорил он тоном знатока.
– Дурного в ней нет! – сочувственно отзывался Игнат.
– И прочная?
– Дегтем вымажешься, баловник! – предостерегал кучер. – Нянюшка будет браниться.
Игнат служил в усадьбе первый год, но очень быстро сошелся с маленьким барином, и между ними завязалась странная, но искренняя дружба.
– Вот как я у Луховских господ жил, – начинал Игнат, – была у них лошадь…
– Ты у них до нас жил?
– Нет. До вас жил я тут у одного купца… Конечно, нужда… Без нужды дня бы у него не прожил!.. Тоже в суд!.. Аза что меня в суд? Разве я чужое брал?
– А разве тебя купец хотел судить?
– Чего уж там хотел! Прямо, значит, подал жалобу. Будто я у него лошадь и телегу увел. Жалованья не платил целый год, а отпустить тоже не отпускает. Живи! Мы с бабой и так и этак. Пользуется, значит, что пачпорта не было. Что ты тут делать будешь? Взяли мы с Матреной, с бабой моей, ночью лошадь в телегу запрягли да и… домой. Не пешком же нам было идти, да еще с ребенком малым, до дому-то верст шестьдесят будет. Хватился купец, а нас и след простыл. Лошадь я бы ему вернул. Неужто взял бы? А он, вишь, рассвирепел, что даровой работник ушел, да в суд, да жалобу: так, мол, и так, обокрали.
– И судили тебя?
– Говорят, судили.
– Ну как же?
– А вот и так же! – неопределенно отвечал Игнат, и густые брови его озабоченно хмурились, и все лицо надолго принимало угрюмое, почти страдальческое выражение.
– А ты бы сказал, что не виноват, – советовал Гриша серьезно.
– Да разве меня спрашивали? У нас суды-то какие? Где она, соколик, правда-то? Судили, судили, да вором меня и сделали. Вот как!
– Как сделали? – жадно допытывался мальчик.
– А вот так! – хмурясь и горько усмехаясь, отвечал Игнат.
Иногда разговор принимал другое направление.
– Разве Матрена твоя жена? – спрашивал Гриша.
– А то чья же! – добродушно отзывался Игнат.
– Чего же она не с тобой, а все в землянке хлебы печет? – Игнат улыбался.
– А чего ей тут со мной? Сказки мне, что ли, сказывать?
– Зачем сказки? – горячо возражал мальчик. – Мама сказки папе не рассказывает, так живет… А Полька, значит, твоя дочь?
– Значит, дочь.
– А еще у вас дети были?
– Нет, только и всего.
– Отчего у вас больше не было?
Игнат смеялся и крутил головой.
– Ну уж и ребенок! – говорил он.
– Чего смеешься? – слегка обижаясь и объясняя свою мысль, продолжал Гриша. – Вот у папы с мамой трое детей… Игнат! – ласково просил он тут же, заглядывая в глаза своего приятеля. – Когда уедем в город, ты уж побереги моего Королька.
– Уберегу! Уберегу! – обещал Игнат. – Да только, милый, как бы мне раньше вашего не уехать.
– А куда? – удивленно спрашивал мальчик.
– А вот… туда! – с своей обычной загадочной манерой отвечал Игнат.
Нередко задушевную беседу друзей прерывала старуха няня.
– Гришенька! Здесь, что ли? – спрашивала она, заглядывая в сарай. – И что это, право, – ворчливо продолжала она, – господское дите, а в конюшне живмя живет. Вот пожалуюсь маме! Скажите на милость: приятеля себе нашел! Иди сейчас, иди! А ты, непутевый, – обращалась она к Игнату, – чем тебе ребенка образумить, ты его пуще заманиваешь.
– Да я что же, Анна Герасимовна? Я ничего, – сконфуженно оправдывался Игнат. – Если бы я его дурному учил…
– Еще бы тебя в учителя! – презрительно замечала няня. – Иди, баловник, иди!
Отца и мать Гриша видел большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя в спальне и считалась нездоровой. Когда у нее не болела голова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей переносить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила в голову мысль забежать к ней, она ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сейчас же просила уйти и не беспокоить ее.
Иногда Гриша сопротивлялся.
– Мама, – говорил он, – я буду сидеть тихо, очень тихо. – Он садился в кресло и складывал руки на коленях.
– Ты здоров? – с беспокойством спрашивала мать.
– Да, – рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь посторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос.
Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настроения тишины и спокойствия.
– Мама, – шептал он, – отчего, когда жарко, непременно вспотеешь?
– А тебе жарко? – спрашивала мать.
– Жарко… А ты думаешь, я в двух рубашках?
– Разве в одной?
– Конечно, в одной! Вот! – звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь.
Мать болезненно морщилась.
– Зачем ты кричишь? – упрекала она.
– Ах, я забыл! – виновато говорил мальчик и умолкал. – Мама! – шептал он опять минуту спустя, – скажи: зачем хвост?
– Какой хвост?
– А у лошадей, у собак?
– Как зачем? Так, просто хвост. Так уж устроено.
– Ан не просто! А мух махать. Чем бы им мух-то махать? – Болтовня мальчика начинала раздражать нервную женщину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак комнаты и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.
– Мама! – говорил он опять, – а ты знаешь, где заводятся блохи?
Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.
– Ну уж, Гриша! Что это за разговор!
– В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые…
– Вот что значит, что ты все по конюшням! С осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!
– Отчего стыдно-то? – спрашивал мальчик.
– Ну хорошо. Ну иди! Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.
Гриша глубоко вздыхал. Нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно любимой мамы.
– Поцелуй меня! – тихо говорила мать. Он целовал, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики и впадала в жалобный тон:
– Худой ты у меня! Бледненький! Гриша, отчего ты такой?
– Шалю! – отвечал по привычке мальчик, но сострадательная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.
– Ты у меня плохонький! И тебе нелегко! И у тебя часто невесело на душонке, мой мальчик!
И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.
– Что ты? О чем ты? – испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтоб узнать, нет ли жару.
Но Гриша сейчас же успокаивался и уходил. И не успевал он дойти до двери, как уже забывал о своих беспричинных слезах, занятый какой-нибудь новой интересной мыслью. Что-то еще вздрагивало и всхлипывало в груди, а он уже радостно нащупывал в кармане забытую веревку и соображал, какое бы сделать из нее наилучшее употребление.
А между тем первое серьезное горе уже висело над его головой.
В одно утро отец, не отрываясь от газеты, сказал маме через стол:
– Да… ты знаешь? За Игнатом приехали!
– Приехали? Уже? – испуганно переспросила мама, словно обдумывая что-то, опустила на стол недопитую чашку.
– Неужели ничего нельзя было сделать? Ведь у них дети, – тихо сказала она.
– Что ж прикажешь? – сказал отец, пожав плечами. – Не связываться же с этим мерзавцем… Ну как его там? С купцом этим… Я его немного знаю: кулак и мошенник.
– Ну вот видишь, тем более, – сказала мама.
– Чего же тем более? Увел лошадь, да еще замок сломан, ну, значит, воровство со взломом… Дело ясно.
– Но что же им было делать? – спросила мама. – Ведь этот человек воспользовался какой-то задержкой с паспортом, не платил жалованья, вымогал даровую работу… Ведь Игнат просто убежал из рабства…
– А уводить лошадь все-таки не следовало! Ну будет, что теперь толковать! – с досадой ответил отец и опять углубился в газету.
Гриша жадно слушал и ничего не понимал.
– Мама, куда везут Игната? – спросил он, широко раскрывая глаза.
Мать рассеянно поглядела на него, но вдруг вспомнила о дружбе мальчика с кучером, чуть-чуть нахмурилась и отвела глаза.
– Кто приехал за Игнатом, мама? – продолжал допытываться Гриша.
– Отчего не сказать ему? – недовольным тоном заговорил отец. – Что это за вечная боязнь огорчить, повлиять на нервы? И выйдет какая-то мокрая курица, тряпка, а не человек.
– Боже мой, да говори сам, разве я мешаю! – со слезами на глазах вскрикнула мама, подняла руки к вискам и вышла из-за стола.
– Вечные сцены! Вечные сцены! – закричал ей вслед отец.
– Твоего Игната везут в острог за кражу со взломом. Понимаешь? – сказал он жестко. Гриша побледнел. – Игната за кражу, а его жену Матрену за пособничество. Его на три года, а ее на полтора.
– А Польку? – спросил Гриша.
– А Польку… Ну что ж Польку? Конечно, ее не в острог… Я уж не знаю, куда ее… Польку.
Гриша в упор глядел на отца, и глаза его делались блестящими и злыми. Он бледнел все сильнее, но он боялся отца и сдерживался, насколько мог.
– Это за что же? – вызывающим тоном спросил он.
– Он украл, тебе говорят. Или все равно что украл.
– Совсем не все равно!.. И сам же ты сказал, что купец – мошенник.
– Ну сказал.
– Так что же это? Как же это? Разве это можно?
Отец вдруг рассердился:
– Пожалуйста, пожалуйста, без историй! Разбаловали так, что сил нет никаких.
Сдерживаясь насколько мог, Гриша встал и вышел из комнаты. Но только он очутился за дверью, как гнев и обида на кого-то словно стиснули ему горло. Он побежал по коридору и выскочил на балкон. Его первой мыслью было повидать Игната, но ворота конюшни были заперты, и это означало, что Игната там нет. Гриша побежал в девичью. Там у стола сидела няня и пила чай, а против нее сидел какой-то незнакомый Грише мужчина в военной форме. Военный, манерно отставляя локоть, доставал из банки варенье и ел, запивая его чаем. Гриша сейчас же узнал нянину банку и понял, что няня угощает военного, но он был так занят неожиданной вестью об отъезде Игната, что не обратил внимания на присутствие няниного гостя.
– Няня, кто приехал за Игнатом? – дрожащим голосом спросил он.
Няня ответила не сразу.
– Да, отвезут теперь твоего голубчика; не будешь больше от няньки бегать.
– Кто приехал, няня?
– Теперь уж не отвертится… Кто приехал-то? Да вот кто приехал.
Гриша понял не сразу. Тот, кто должен был везти Игната и Матрену
в тюрьму, представлялся ему огромным, страшным и отвратительным на вид, а на него глядело загорелое, добродушное лицо няниного гостя и улыбалось не то смущенной, не то просто глупой улыбкой. Кроме него и няни, никого больше в комнате не было. Наконец Гриша понял.
– Ты? – удивленно и недоверчиво спросил он, глядя в упор на военного.
– Я-с! – осклабляясь в широкую улыбку, ответил тот, видимо колеблясь, встать ли ему перед барчонком или продолжать сидеть.
– Ты? Ты… ты негодный!.. Я тебя… я тебя расколочу! – взвизгнул он и бросился вперед.
Но вдруг лицо его передернулось, углы рта задрожали, он заплакал громко и жалобно, как плачут беспомощные огорченные дети. Урядник смущенно смеялся и оглядывался по сторонам, разводя руками…
Гриша убежал в детскую, забился в угол около своей кровати и прижался к стене, держась обеими руками за грудь. Бессильное негодование все еще клокотало в нем и искало себе выхода. Он увидал на полу сестрину куклу, стал топтать ее ногами и наконец отшвырнул ее в другой конец комнаты. На стене висела его собственная картинка; он сорвал ее и бросил на пол. От такой усиленной деятельности нервная напряженность его несколько ослабла: он сел, прислонился лбом к железу кроватки, затих и стал мечтать… Он мечтал о силе…
Ему нужна была сила, чтобы мстить, чтобы покарать всех этих жестоких и виноватых людей: судей, которые осудили Игната, урядника, который должен был увезти его; няню за то, что она угощала урядника вареньем, и даже отца… На отца Гриша негодовал за его видимое равнодушие к судьбе Игната. Он должен был заступиться, должен был прогнать урядника, а он оставался спокойным, читал свои газеты и даже сказал, что Игнат «все равно что вор».
Грише хотелось отомстить всем этим людям, так жестоко обижавшим его друга. Он думал о том, как он накажет отца, няню, урядника, и, придумывая наказания, ковырял ногтем отставшую краску на железе. Вдруг он насторожился: ему послышался громкий говор отца и в ответ ему робкий голос Игната. Мигом он вскочил и выбежал в девичью. Среди комнаты, низко опустив голову, стояли Игнат и Матрена и переминались с ноги на ногу. Около Матрены, уткнувшись носом в сборки ее платья, стояла Полька, а мать глядела на нее сверху, и на лице ее было больше тупого недоумения, чем страха и горя. Сзади них из-за дверей выглядывали любопытные лица дворни.
– Ну, ладно, – громко говорил Гришин отец, – теперь уж поздно и ничего не поделаешь. Насчет Польки не беспокойтесь. Худо ей не будет, а в животе и смерти один Бог волен. Обещаемся ее беречь. С Богом, Игнат! Что ж делать?!
Отец махнул рукой, как бы давая понять, что прощание кончено, но никто не трогался с места. Игнат молчал и тупо глядел себе под ноги.
– Да, мы обещаемся, – дрожащим голосом прибавила мама, протянула руку к Польке, но сейчас же опустила ее и отвернулась.
– Дела теперь уже не поправишь! – опять заговорил отец, видимо, начинавший тяготиться немой сценой отчаяния этих людей. – Уж надо как-нибудь… Срок не так велик, переживешь. Что же делать?
Матрена тихо отстранила Польку, сделала шаг вперед и молча повалилась барыне в ноги, касаясь лбом пола.
– Матрена! – вскрикнула та, и слезы сразу брызнули у нее из глаз. – Не кланяйся мне, Матрена! Поверь ты мне: я уберегу твою девочку… Не кланяйся в ноги!
Она наклонилась, дотронулась дрожащей рукой до плеча Матрены и сама опустилась на пол рядом с ней.
– Надо терпеть… Всем надо терпеть! – торопливо шептала она. – Всем надо…
– Ну довольно, довольно! – не скрывая своего нетерпения, заговорил отец. – Я очень огорчен. Я был доволен тобой, Игнат. Отбудешь срок, приходи опять. Возьму. И не беспокойся за дочь. С Богом теперь!
Он взял за руку жену и хотел увести ее с собой, но та освободила руку и еще раз крепко обняла Матрену.
– Надо терпеть! – шепнула она еще раз.
Матрена встала. Она обвела комнату недоумевающим взглядом и остановилась на Грише. Один миг женщина и мальчик глядели друг другу в глаза, потом Гриша робко опустил ресницы и двинулся вперед.
– Прощай! – сказал он очень тихо и очень ласково. Но Матрена продолжала глядеть на него молча, все еще недоумевая над чем-то. Тогда Гриша направился к Игнату. Он протянул руку, Игнат взял ее и вдруг наклонился к самому лицу ребенка.
– Польку… будешь жалеть? – спросил он.
– Буду! – серьезно и торжественно ответил Гриша и смелым, блестящим взором взглянул в печальные глаза своего друга. Игнат провел рукой по голове мальчика, истово перекрестился на образ и направился к двери.
– Матрена! – позвал кто-то из дворни. – Матрена! Игнат-то вышел. Ждут тебя, поди! Телега у крыльца.
Молодая женщина встрепенулась, тупое выражение недоумения сменилось испугом. Рядом с ней, по-прежнему уткнувшись лицом в складки платья, стояла Полька и дрожала всем телом. Она медленно повернулась и вышла.
Мальчик, сдерживая рыдания, сначала шагом, потом бегом вбежал в детскую и сел опять за кровать, мрачно смотря перед собой. В коридоре послышались шаги отца. Он вошел в детскую и остановился перед Гришей.
– Что ты тут сидишь? Иди к няньке, – сказал он. Мальчик молчал и не трогался с места.
– Гриша! – строго крикнул отец. – Тебе я говорю или нет?
Ребенок поднял голову и остановил на нем серьезный, неприязненный и пристальный взгляд.
– Послушай, – невольно смягчаясь, заговорил отец, – ты, кажется, сердишься на меня? Я-то тут при чем? Разве я виноват? Это мне тебя следовало бы хорошенько отчитать: как ты смел кричать на урядника? Да говори же, – нетерпеливо крикнул он, чувствуя, что упорный взгляд сына раздражает и как будто стесняет его.