Об античной теории поэтики писать трудно, потому что сохранившихся сочинений по ней очень мало и все они малохарактерные, почти не влиявшие на ее сложение в систему (это относится даже к? Поэтике" Аристотеля): часто мимоходная фраза грамматика бывает показательней, чем обсуждаемое веками рассуждение философа. Об античной риторике писать трудно, наоборот, потому, что сохранившихся сочинений по ней очень много, большинство из них посвящены частным вопросам и все противоречат друг другу во множестве мелочей. Это потому, что поэтика никогда не была предметом преподавания в античной школе, а риторика была ("поэтами рождаются, ораторами становятся") и требовала многочисленных учебных пособий. История преподавания риторики в античности охватывает лет 800 (от первых сохранившихся "Риторик" Аристотеля и Анаксимена); изложить ее как единую систему трудно, потому что начало этого периода не похоже на конец, а описать ее как процесс тоже трудно, потому что многие важнейшие звенья этого процесса (например, сочинения Феофраста) для нас потеряны. Кроме всего этого, на русский язык памятники античной риторики переводились неполно и несистематично, и составить из них какое-то представление о ней можно лишь в самых общих чертах1. Между тем лучшее, что есть в античной риторике, - это продуманная связанность всех частей от больших до мельчайших, это системная рациональность, столь характерная для греко-римской культуры.
Современная научная литература тоже была не очень удачлива в разработке античной риторики как целого. В классической серии справочников Ив. Мюллера очерк о риторике появился в самом первом и кратком ее издании и был заменен новым лишь в последние годы. В энциклопедии Паули-Виссова "Риторика" была представлена заметками В. Кролля, очень ценными, но откровенно не притязающими на полноту. После этого неудивительно, что лучший (по крайней мере в смысле систематичности) свод античной риторики оказался написан не специалистом по античности, а филологом-романистом: это Г. Лаусберг. Целью автора было дать "очерк античной риторики, открытый на Средневековье и Новое время", причем в самом понятии риторики "скрещивались бы литература, философия, публицистика и школа". Очерк Лаусберга и положен в основу настоящей статьи с существенной перестройкой и доработкой (особенно в разделе, касающемся тропов и фигур). Ради доступности большинство примеров дается здесь в русском переводе, а иногда и заменяется русскими аналогами - обычно со ссылками на имена авторов.
Исторический срез, представленный в предлагаемом очерке, - приблизительно рубеж I-II вв. н. э., время Квинтилиана. "Воспитание оратора" Квинтилиана - самая пространная из систематических риторик, оставшихся от античности. В настоящее время готовится ее полный русский комментированный перевод. Поэтому мы позволили себе давать время от времени ссылки именно на его риторическую энциклопедию; они даются без имени, по типу: VIII, 3, 25. Судьба тех или иных явлений в предыдущую и последующую эпохи, как правило, не рассматривается. Зато преимущественное внимание обращено на внутренние логические связи между внешне разрозненными явлениями - на то, чтобы представить античную риторику как систему.
Человек осваивает сознанием действительность. Пока его сознание сталкивается лишь с явлениями несомненными, риторика ему не нужна. Но как только среди несомненных явлений оказывается сомнительное, оно требует обсуждения - с самим ли собой или с другими лицами. С этого и начинается риторический процесс.
Сомнительный случай, вызывающий обсуждение, называется "вопрос" (quaestio, controversia, ргоЫёша). Вопросы могут классифицироваться с трех точек зрения: по отношению к оратору, по отношению к слушателям, по отношению к предмету.
По отношению к оратору вопросы делятся самым простым образом: на общедоступные и специальные. Первые не требуют от оратора никаких особых знаний, вторые могут требовать профессионального знакомства с военным делом, землемерным делом и пр. Именно на этот случай Цицерон, Квинтилиан и другие настаивали на сколь можно более широком предварительном образовании оратора.
По отношению к слушателям вопросы делятся на те, по которым нужно или приобрести сведения, или принять решение, или вынести оценку[А1]. Первые служат предметом красноречия торжественного (demonstrativum), вторые - красноречия'совещательного (deliberativum), третьи - красноречия судебного (iudiciale). Первое сводится к ознакомлению с наличными фактами (настоящее), второе - к предположению о возможных фактах (будущее), третье - к подытоживанию совершившихся фактов (прошедшее)[А2]. Первое ориентируется в фактах путем накопления подробностей (амплификация), второе - путем аналогии (примеры), третье - путем логики (доказательства)[А3]. В торжественном красноречии факты и поступки делятся прежде всего на хорошие и дурные, в совещательном - на полезные и бесполезные, в судебном - на справедливые и несправедливые.
По отношению к предмету вопросы делятся трояко: по степени сложности, по степени конкретности и по характеру содержания.
По степени сложности различаются вопросы простые, simplices ("совершил ли этот человек убийство?", "заключать ли союз с соседним государством?"); вопросы составные, coniunctae ("совершил ли этот человек убийство и ограбление?", "заключать ли союз с соседом и двигать ли войска ему в помощь?"); вопросы сопоставительные, comparativae("совершил ли убийство этот человек или другой?", "заключать ли союз с этим соседом или с другим?") (VII, 1,9).
По степени конкретности различаются отвлеченные вопросы, или собственно "вопросы"[А4] (quaestio infinita, thesis) и конкретные вопросы, или "дела" (quaestio finita, causa). Например: "стоит ли человеку жениться?" - это отвлеченный вопрос, а "стоит ли Катону жениться?" - это конкретное дело. Всякое конкретное дело может быть сведено к отвлеченному вопросу посредством отстранения от конкретных обстоятельств: места, времени, участников и пр. Отвлеченные вопросы, к которым мы таким образом приходим, могут быть двух родов: теоретические ("есть ли боги?") и практические ("честью или пользой должен руководствоваться человек в поступках?"). Первыми преимущественно занимаются философы, вторыми - ораторы.
Наконец, по содержанию вопросы делятся на 4 типа, каждый из которых требует особой постановки и особого пути решения. Эти 4 типа называются "статусами" (status, stasis; слово это буквально значит "поза борца, изготовившегося к борьбе"). Учение о статусах разработано было прежде всего в судебном красноречии, дававшем наиболее конкретный материал, но оно легко распространяется и на другие виды красноречия, и на более отвлеченные роды вопросов, охватывая в конечном счете весь круг человеческого познания.
Четыре основных статуса [А5] называются: статус установления (coniecturalis), статус определения (finitionis), статус оценки (qualitatis) и статуе отвода (translationis; у Квинтилиана: praescriptionis). Они следуют друг за другом, как четыре линии обороны при отражении предъявляемого обвинения.
Предположим, человеку предъявляется обвинение: "ты совершил убийство - ты подлежишь наказанию". Задача обвиняемого - доказать: "я не подлежу наказанию". Это он может сделать несколькими способами. (1) Прежде всего он может с места отрицать: "я не совершал убийства". В таком случае предметом суда (iudicatio) является вопрос: "имел ли место поступок?" (an sit?); это - статус установления. (2) Обвиняемый может отступить на шаг и сказать: "я совершил убийство, но оно было нечаянным". В таком случае предметом суда является вопрос: "в чем состоял поступок?" (quid sit?); это - статус определения. (3) Обвиняемый может отступить еще на шаг и сказать: "я совершил убийство, и даже преднамеренное, но лишь потому, что убитый был врагом отечества". В таком случае предметом суда является вопрос: "каков был поступок?" (quale sit? справедлив ли, полезен ли, хорош ли?); это - статус оценки. (4) Наконец, в качестве последнего средства обвиняемый может заявить: "я совершил убийство, и даже преднамеренное, и даже нео-правдываемое, но обвинитель не вправе обвинять меня: он сам был моим сообщником". В таком случае предметом суда является вопрос: "законно ли обвинение?" (an iure sit actio?); это - статус отвода. После статуса отвода обвинение может быть предъявлено вновь, и тогда начнется новый перебор возможностей к защите.
Мы видим, что при переходе от статуса к статусу поле зрения постепенно расширяется: при статусе установления в поле зрения находится только поступок; при статусе определения - поступок и закон; при статусе оценки - поступок, закон и другие законы; при статусе отвода - поступок, закон, другие законы и обвинитель. В первом случае вопрос стоит о применимости общей нормы к конкретному случаю, во втором - о понимании этой нормы, в третьем - о сравнительной силе этой нормы, в четвертом - вновь о применимости нормы. В области философии первая постановка уводит нас (выражаясь современными терминами) в область онтологии, вторая - в область гносеологии, третья - в область аксиологии. Эта последовательность рассмотрения применима не только к таким конкретным вопросам, с которыми приходится иметь дело суду, но и к любым самым отвлеченным. Например: "есть ли боги?" (статус установления); "какова их природа?" (статус определения); "заботятся ли они о людских делах?" (статус оценки); "способны ли люди что-то знать о богах?" (статус отвода).
Таким образом, всякое риторическое обсуждение представляет собой прежде всего акт познания, т. е. акт подведения единичного явления (поступка) под общие категории (нормы закона). (В торжественном и совещательном красноречии вместо норм закона выступают, понятным образом, общечеловеческие - или кажущиеся общечеловеческими - представления о прекрасном и полезном.) В зависимости от выбранного статуса внимание обсуждающих сосредоточивается или на реконструкции поступка (статус установления), или на реконструкции закона (статус определения), или на реконструкции столкновения поступка с законом (статус оценки). Именно эту реконструкцию спорного момента и стараются обвинение и защита осуществить по-своему, каждая сторона в своих интересах, состязаясь перед судьями в правдоподобии получающихся картин.
При статусе установления за несомненную величину принимается закон, а за сомнительную - поступок; вопрос ставится так: имел ли место поступок, подходящий под данный закон? Реконструкция такого поступка совершается в три приема: (1) хотел ли обвиняемый, например, совершить вменяемое убийство? (доводы "от лица": были ли у него "причины", т. е. эмоциональная вражда к убитому? были ли у него "умыслы" (consilia), т. е. обдуманные планы, против убитого?; (2) мог ли обвиняемый совершить убийство? (доводы "от обстоятельств": было ли у него для этого достаточно силы, potestas? была ли уверенность, что никто не увидит и не помешает, facultas?; (3) совершил ли обвиняемый убийство? (доводы "от улик", verba et facta et signa: что слышно было в момент убийства, что делал обвиняемый перед этим и после этого, была ли на нем кровь или знаки борьбы? В совещательном красноречии из этих трех пунктов практически остается для рассмотрения лишь второй ("Можем ли мы заключить союз с соседом?"); в торжественном красноречии рассматриваемый факт под сомнение вообще не ставится, так что статус установления в нем, понятным образом, неприменим.
При статусе определения за несомненную величину принимается поступок, а за сомнительную - закон; вопрос ставится так: точно ли существующий закон распространяется на данный поступок? Дело в том, что никакой закон не может вполне исчерпывающе охватить все возможные случаи и никакая формулировка закона не может вполне адекватно передать намерение законодателя. Поэтому возникает вопрос об уточнении смысла закона, т. е. о реконструкции намерений законодателя применительно к данному конкретному случаю. Такая реконструкция возможна по четырем поводам: (1) "расхождение между буквой и смыслом" (VII, 6) - когда формулировка шире, чем намерение законодателя ("кто ночью застигнут с железом в руке, того задержать" - вместо "с мечом в руке"); (2) "умозаключение" (VII, 8) - когда формулировка уже, чем намерение ("отцеубийцу - утопить в мешке": умозаключением решаем, что матереубийцу - тоже); (3) "двусмысленность" (VII, 9) - когда формулировка неясно передает намерение ("преступление предполагает наказание" - что чему предшествует?); (4) "противоречие" (VII, 7) - когда формулировка и намерение одного закона противоречат формулировке и намерению другого (закон велит чтить уставы богов, и закон велит чтить указы царей - что делать Антигоне?). Эти четыре[А6] случая реконструкции закона назывались обычно "юридическими статусами", legales(a четыре основных статуса с реконструкцией поступка - "логическими статусами", rationales), и рассматривались то в подчинении статусу установления (установление воли законодателя: "хотел ли?", "этого ли именно хотел?", "справедливо ли этого хотел?" - III, 6, 40), то статусу определения, то статусу оценки, то отдельно. В совещательном красноречии статус определения сводился к уточнению формулировок (пусть Филипп "передаст Афинам Галоннес" или "вернет Афинам Галоннес", т. е. признают Афины или не признают, что в данный момент Филипп обладает Галоннесом законно?); в торжественном красноречии определение превращалось в описание, главную часть парадной речи.
При статусе оценки за несомненные величины принимаются и закон и поступок, а за сомнительную - мотивы, двигавшие обвиняемым; вопрос ставится так: не был ли данный противозаконный поступок все же достойным образом мотивирован? Здесь возможны: (1) абсолютное оправдание поступка, qualitas absoluta; (2-3) относительное оправдание поступка и (4-5) относительное оправдание лица, qualitas assumptiva (буквально "отсылочное" оправдание); и (6) не оправдание, но хотя бы умаление поступка, qualitas quantitatis. (1) Абсолютное оправдание (antilepsis) - это случай, когда нарушенный закон противоречит "естественному праву" человека жить, любить своих родственников и т. д. (именно таково оправдание Антигоны) (VII, 4, 4-6). (2) "Отношение", relatio, antenclema, - это, например, "я совершил убийство, но был на это вызван", "я совершил убийство, но убитый этого заслужил" (так Орест оправдывал убийство матери). (3) "Сопоставление", comparatio, antistasis, - это, например, "я совершил убийство, но лучше было, чтобы погиб один человек, чем целый отряд" (VII, 4, 7-12). (4) "Перенос", remotio, metastasis, - это, например, "я совершил убийство, но лишь по приказу полководца" (VII, 4, 13-14). (5) "Уступка", concessio,syngnome, - (а) как excusatio, "извинение", апелляция к разуму (например, "я совершил убийство, но нечаянно, но по неведению" и пр. - VII, 4, 14-15) или (б) как deprecatio, "мольба", апелляция к чувству (например, "я совершил убийство, но прежняя моя жизнь была непорочна, но я уже достаточно пострадал" и пр. - VII, 4, 17-20). (6) "Умаление" - это, например, "я совершил убийство, но ведь убитый был человек ничтожный, жалеть о нем некому" и пр. (VII, 4, 15-16). В совещательном красноречии под статус оценки подпадают, например, случаи, когда обсуждаемое предложение полезно, но бесчестно, или наоборот; в торжественном красноречии статус оценки превращается в утверждение, главную установку парадной речи.
Наконец, статус отвода после трех основных статусов стоит как бы особняком: здесь в обсуждаемом вопросе ничто не подвергается сомнению, а только происходит перенос обсуждения на новую почву. Поэтому риторика занимается им мало - преимущественно там, где возникает (нередкий) случай взаимообвинения (antikategpria), при котором двое судящихся сваливают друг на друга одну и ту же вину (VII, 2, 9). Квинтилиан даже не склонен выделять его в отдельный статус (VII, 5, 2).
Такова основная сеть категорий, которыми риторика охватывает действительность. Очень важно заметить, что применимость их отнюдь не ограничена судебными казусами. По этим рубрикам может рассматриваться любое жизненное или литературное положение - с тою лишь разницей, что здесь риторические ситуации сменяются очень быстро и неразвернуто. Так, в любом литературном произведении статическая ситуация может рассматриваться как материал торжественного (описательного) красноречия; сюжетное действие - как материал совещательного (принимающего решение) красноречия; образ героя - как материал судебного (оценивающего) красноречия. Когда современный литературный герой задается вопросом "люблю ли я ее?.." - перед нами статус установления; когда говорит "люблю, но иной любовью..." - перед нами статус определения; когда думает, что обречен "любить ее на небе и изменить ей на земле" - перед нами статус оценки; когда заявляет: "вам все равно не понять моей души..." - перед нами статус отвода. В приложении к этой статье читатель найдет разбор рассказа Чехова, где организация "по статусам" достойна юридического жанра.
Система статусов представляла собой как бы аналитическую часть учения о содержании речи, или, как выражались древние, "учения о нахождении" (inventio) - первой из пяти частей риторической науки. Она предлагала средства к исследованию ситуации и установлению пункта, нуждающегося в реконструкции. Параллельную, синтетическую часть учения о нахождении представляла собой система локусов (топосов), "мест" (loci, topoi), откуда брался материал при реконструкции спорного образа и события. Такую реконструкцию предпринимало обвинение со своей стороны и защита со своей: первое стремилось нарисовать образ человека, который, так сказать, не мог не совершить убийства; вторая - образ человека, который заведомо был неспособен на убийство. Мы уже говорили, что античное право при всем своем прогрессе еще недалеко ушло от наивно-бытовой точки зрения: "если хороший человек, то ему и вину простить можно, если дурной, то и впрок наказать не грех".
И в том и в другом случае речь шла, стало быть, не столько о реальном образе подсудимого, сколько о типическом, правдоподобном, убедительном образе хорошего или дурного человека. Именно здесь задачи античной риторики оказывались тождественными задачам художественной литературы нового времени; именно поэтому ее влияние выходило далеко за пределы собственно юридической сферы. Чем всестороннее включался реконструируемый сомнительный образ или эпизод в структуру несомненных элементов действительности, тем больше он имел шансов на успех. Всесторонний характер такого включения и обеспечивался разработкой системы "мест" - сколь можно более исчерпывающей классификацией связей между объектом и миром.
Доказательства (argumenta), которыми стороны утверждали каждая свой взгляд на спорный пункт, делились на два класса: внешние и внутренние (V, 1). Внешние (atechnoi, "внериторические") - это доказательства, не нуждающиеся в риторической разработке, т. е. веские сами по себе: с одной стороны, судебные прецеденты (praeiudicia, "предварительные решения"), с другой стороны, свидетельские показания, документы, признания, присяги, т. е. такие, на которые достаточно сослаться. Внутренние (entechnoi, "лежащие в области риторического искусства") - это доказательства логические, которые сами по себе не очевидны и которым нужно придать убедительность речью. По убедительности они делятся на три категории: улики (signa), доводы (собственно argumenta) и примеры (exempla).
Первая категория, улики ("доказательства от самого дела", V, 9), по существу, еще находится на рубеже между внериторическими и риторическими доказательствами и рассматривается в риторике бегло. Улики делятся на однозначные, несомненные ("кто не дышит, тот мертв") и неоднозначные, сомнительные ("кто окровавлен, тот, может быть, убийца)". Они касаются самых близких связей спорного факта.
Вторая категория, доводы (V, 10), касается более дальних связей спорного факта с бесспорными. Прежде всего выделению подлежат сами эти бесспорные факты, принимаемые как аксиомы. Это (с убывающей степенью бесспорности) очевидное для всех, общепризнанное для всех, установленное законами, установленное обычаями, принимаемое обеими сторонами, не отвергаемое обеими сторонами (V, 10, 11-12). Из этих бесспорных положений спорные выводятся путем умозаключения (ratiocinatio). Основой умозаключения является философский силлогизм, а его сокращенными формами - риторические энтимема, эпихейрема и аподейксис (V: 10, 1; 14, 14, 26). Разница между энтимемой и эпихейре-мойопределялась по-разному: то ли первая исходила из достоверного, а вторая из вероятного, то ли первая строилась как вывод положительный, а вторая как отрицательный (V, 10, 1). Квинтилиан, по-видимому, склонен считать, что эпихейрема - это полный силлогизм с двумя посылками и выводом, энтимема - сокращенный до одной посылки и вывода, аподейксис - еще более сокращенный до одного только вывода.
Сами связи между спорным пунктом и бесспорными, служащие источниками, "местами" нахождения материала для убедительной реконструкции спорного пункта, были, конечно, нескончаемо разнообразны и поэтому классифицировались различными теоретиками по-разному. Наиболее стройная классификация дошла до нас лишь в изложении более поздних риторов (Фортунатиан и Юлий Виктор, IV в. н. э.) и насчитывает свыше 30 "мест", сведенных к 4 разрядам: "до предмета", "в предмете", "вокруг предмета", "после предмета".
(1) "До предмета" различались доводы, позволявшие установить вероятность поступка: "от лица" (не мог быть убийцею человек такого происхождения! такого общественного положения! такого характера! такого воспитания!., и т. д'.), "от причин" (могла ли его побуждать к убийству зависть? ненависть? гнев? честолюбие? страх?., и т. д.), "от места действия", "от времени действия", "от образа действия", "от средств". Разработка доводов "от лица" (особенно не в судебном, а в панегирическом красноречии) учила античных писателей технике литературного портрета; доводов "от места" - художественному описанию; доводов "от времени" - историческому повествованию; доводов "от причин" - психологическому анализу. (2) "В предмете" различались доводы, позволявшие точно определить поступок: "от целого", "от части", "от рода", "от вида", "от особенности", "от определения" и т.д. (если убийством называется то-то и то-то, то этот человек не совершал убийства; если убийство может быть преднамеренным и непреднамеренным, то этот человек не совершал ни того, ни другого и пр.). (3) "Вокруг предмета" различались доводы, позволявшие оценить поступок: "от сходства", "от различия", "от противоположности", "от смежности", "от отношения" и т. д. (если бороться с врагом отечества похвально, то убить его тем более похвально; если обвиняемый не поколебался убить врага-согражданина, то сколь отважнее будет он биться с врагами-чужеземцами! и пр.). (4) "После предмета" различались два довода: "от последствий" и "от постановлений", уже вынесенных о нем. Связь этих четырех групп с четырьмя статусами сложна, но несомненна.
Наравне с судебными речами на мельчайшие "места" дробились и совещательные и торжественные речи. Так, политическая речь должна была исходить из понятий о безопасности государства и о достоинстве государства; понятие о безопасности распадалось на понятия о силе и хитрости; понятие о достоинстве - на понятия справедливости и почета; каждое из этих понятий, в свою очередь, распадалось на ряд мест. Так, похвальная речь о человеке выделяла в нем достоинства "духовные" (четыре классические добродетели: разумность, храбрость, справедливость и чувство меры), "телесные" (осанистость, сила, здоровье, быстрота и пр.) и "привходящие" (родина, род, друзья, деньги, могущество, почести); только духовные добродетели всегда оставались достоинствами, остальные качества могли быть употреблены и во благо и во зло. Подобно речам похвальным, только с обратным знаком, составлялись речи порицательные. Особым щегольством считалось взять предмет, слывущий дурным, и по пунктам показать, что он хороший, - от "Похвалы Елене" Горгия до "Похвалы мухе" Лукиана.
Именно эта сквозная систематизация всего видимого и мыслимого мира на рубрики и подрубрики оказалась самой перспективной частью античной теории нахождения. От нее идет прямая линия преемственности к тем риторикам нового времени, которые учили разворачивать простые идейные формулировки в сложные образные картины. Вспомним "Риторику" Ломоносова5, где на примере сентенции "неусыпный труд препятства преодолевает" (§ 25-30) показывалось, как эта "тема" расчленяется на 4 "термина" ("неусыпность", "труд" и т.д.), "термины" - на 25 "первичных идей" (например, "неусыпность" порождает "идеи" о ее мотивах: "послушание", "подражание", "упование", "богатство", "честь"; о времени: "утро", "вечер", "день", "ночь"; о подобии: "течение реки"; об оттенении: "гульба"; о контрасте: "леность"); "первичные идеи" дробятся на 95 "вторичных идей" (например, "утро" порождает идеи: "заря", "скрывающиеся звезды", "восходящее солнце", "пение птиц" и пр.), а "вторичные идеи" - на неуследимое множество "третичных идей" (например, "заря" порождает "идеи" багряного цвета, округлой пространности и пр.) - и так краткая сентенция разворачивается в красноречивое рассуждение, которому не видно конца. А от этих риторик в свою очередь идет прямая линия (через голову романтического иррационализма XIX в.) к нынешним первым трудам по только что начинающейся науке - порождающей поэтике.
Наконец, третья категория доказательств, примеры (V, 11), мотивировала реконструкцию факта не с помощью логики, а по сходству спорного факта с бесспорными. По характеру сходства примеры могли быть трех родов: собственно "от сходства" ("Гракх погиб как бунтовщик - и Сатурнин как бунтовщик"), "от несходства" ("Брут казнил сыновей за недозволенную измену, Манлий сына - за недозволенный подвиг"), "от противоположности" ("Марцелл одарил сиракузян-врагов, Веррес ограбил сиракузян-друзей"). По источнику материала примеры могли быть тоже трех родов: собственно "примеры" (exemplum,paradeigma), примеры из истории ("так Сципион когда-то...") или из поэзии ("так Орест в мифе...", "так лиса в басне...") и условные "сравнения" (similitudo, paranoic), сочиняемые для данного случая ("это все равно, как если бы кто-нибудь..."). Сюда же причислялась не очень удачно еще одна (по существу, четвертая) категория доказательств - "авторитет", общее или веское мнение по сходному вопросу ("Катон сказал: всякая прелюбодейка - отравительница!" - V, 11, 39). "Авторитет" находился в таком же отношении к внериторическим "предварительным решениям по данному делу", в каком "примеры" находились к риторическим "доводам" - в отношении индукции и дедукции.
5. Реконструированная таким образом картина действительности должна была быть представлена публике - суду, совету, народу. Это ^Ломоносов М. В. Поли. собр. соч., т. 7. М.-Л., 1952, с. 109-116.
было как бы испытанием ее на убедительность. Здесь кончалось нахождение материала и вставал вопрос сперва о последовательности изложения ("расположение" материала, dispositio) и затем о средствах изложения (собственно "изложение", слог, elocutio). Это были вторая и третья части риторической науки.
Расположение материала определялось устойчивой схемой основных разделов речи. Это были вступление (prooemium, exordium), главная часть (probatio), заключение (peroratio). Первая часть должна была прежде всего "привлечь", вторая "убедить", третья "взволновать" и "склонить" слушателя. Эта трехчастная схема могла быть расширена до че-тырехчастной (так сделал уже Аристотель): главная часть делилась на "повествование" (narratio), излагавшее предмет во временной последовательности и дававшее реконструированную картину в цельном и связном виде, и "разработку" (tractatio), излагавшую предмет в логической последовательности и дававшую обоснование этой реконструкции по спорным пунктам. Эта четырехчастная схема могла быть расширена до пятичастной (именно этот вариант принимает Квинтилиан, III, 9, 1): "разработка" делилась на "доказательство" (probatio) точки зрения говорящего и "опровержение" (refutatio) точки зрения противника. Наконец, пятичастная схема могла расширяться до шести-, семи- и восьмичаст-ной: перед "разработкой" выделялась "постановка вопроса" (propositio), от нее отделялось "расчленение вопроса" (partitio), а поблизости помещалось не всегда вводимое в счет частей "отступление" (digressio).
Вступление к речи преследовало троякую цель: добиться от слушателей внимания, предварительного понимания и предварительного сочувствия (IV, 1, 5). Какая из этих целей выдвигалась на первый план, зависело от предмета речи; здесь различались пять случаев. Если предмет был "бесспорным" (honestum - достойный муж требует достойного), то вступление могло вообще быть излишним. Если предмет был "спорным" (dubium, anceps: достойный муж требует недостойного, или наоборот), то главным было добиться сочувствия. Если предмет был "незначительным" (humile: мелкий человек спорит о мелком деле), то главным было добиться внимания. Если предмет был "темным" (obscurum), то главным было добиться понимания. Если, наконец, предмет был "парадоксальным" (admirabile, turpe: недостойный муж требует недостойного, и это надо защищать), то приходилось подменять "вступление-зачин" (prooemium) "вступлением-исхищрением" (insinuatio), чтобы отвлечь внимание слушателей от невыгодной стороны дела и сосредоточить его на выгодной (IV, 1, 40-41).
Повествование в речи содержало последовательный рассказ о предмете разбирательства в освещении говорящей стороны. Главной целью его было "убедить", "объяснить" (docere); лишь вспомогательную роль играли две другие цели: "усладить" и "взволновать" слушателя (первое - в менее значительных, второе - в более значительных речах, IV, 117-120). Основных требований к повествованию предъявлялось три: ясность (perspicuitas), т. е. привлечение всех необходимых подробностей; краткость (brevitas), т. е. опущение всего, что не идет к делу; и главное - правдоподобие (probabilitas, verisimilitudo), т.е. отсутствие внутренних противоречий (IV, 2, 31-33). Ясность должна была сделать рассказ понятным: главным принципом ее был порядок (ordo, IV, 2, 36), обычно - "естественный", в последовательности событий, но иногда и "искусственный", с художественными перестановками (IV, 2, 86). Краткость должна была сделать рассказ запоминающимся; главным принципом ее была мера (modus), т. е. необходимость держаться между необходимым и достаточным (IV, 2, 45). Ясность и краткость поддерживали друг друга (ибо избыток ясности грозил обернуться многословием, избыток краткости - темнотою) и вместе способствовали главному качеству - правдоподобию. Именно правдоподобие должно было сделать рассказ убедительным; главным принципом его была уместность, соответствие (decorum, conveniens), одна из основ всего риторического искусства.
Соответствовать друг другу должны были прежде всего рисуемое лицо и рисуемый поступок, а затем обстоятельства поступка ("кто? что сделал? почему? где? когда? как? какими средствами?" - этот знаменитый ряд вопросов, на которые должно было убедительно ответить повествование, перешел потом из позднеантичных учебников во все риторики нового времени). Именно здесь единичное "что было" демонстрировалось как частный случай общего "что бывает": отдельное явление соотносилось с устойчивым представлением о типическом посредством художественно убедительной разработки. "Факт" представал в свете "принятых мнений" (opiniones) - и от позиции оратора зависело, будет ли он, опираясь на факт, вносить осторожные поправки в "принятые мнения" о типическом или, опираясь на "принятые мнения", оспаривать либо перетолковывать факт. Крайними случаями здесь были факт истинный, но невероятный (парадокс, IV, 2, 56), в котором нужно было убедить приверженцев "принятых мнений", и факт вымышленный, но вероятный ("расцветка", color, IV, 2, 88), которым нужно было искусно заполнить пробелы между фактами реальными. Такие "расцветки" (т.е., выражаясь современным языком, "художественные домыслы") были обычны при разработке фиктивных казусов школьной риторики, но, конечно, в судебной практике поводов для них было немного: обычно это были психологические мотивировки, задним числом подводимые под поступок, они могли быть убедительны, но недоказуемы. Работа с ними была для словесности хорошей психологической школой.
Техника изложения, разработанная в риторической теории повествования, уже в эпоху Квинтилиана применялась к анализу и других, не судебных жанров - описания, исторического рассказа, мифологического предания, литературного вымышленного сюжета (например, в комедии). Можно предположить, что первой школой "расцветки" в античной литературе была аттическая трагедия, где великое множество драм писалось на ограниченное число мифологических сюжетов: чтобы отличаться друг от друга, они должны были под одни и те же факты подставлять разные мотивировки.
Доказательство и опровержение в речи были теснее всего связаны с ее конкретным предметом и поэтому меньше всего поддавались заранее заданным правилам. Здесь главной целью по-прежнему оставалось "убедить", "объяснить"; лишь рекомендовалось следить (а) за группировкой доводов и контрдоводов (самые веские - в начало и конец, более слабые - в середину), (б) за пропорциональностью их развертывания и (в) за выделением наиболее важных из них с помощью "украшающих" и "волнующих" средств. Именно здесь развертывалась вся сложная аппаратура "статусов" и "локусов"; в ней тоже различались порядок изложения "естественный", в логической последовательности, и "искусственный", с отступлением от нее. Особенное искусство требовалось от защитника, говорившего вторым: иногда ему приходилось на ходу перестраивать заготовленную речь, чтобы примениться к отражению неожиданной аргументации противника.
Заключение речи преследовало две цели: во-первых, суммировать в сознании слушателей общую картину всего сказанного (rccapitulatio, IV, 1,1 - здесь главными средствами были систематичность и краткость); во-вторых, и в-главных, возбудить в чувствах слушателей выгодные для говорящей стороны страсти (aflectus, VI, 1, 51). Таким образом, здесь главной целью было "взволновать" (movere): этим закреплялось общее впечатление от речи. Страстей различалось две: по отношению к враждебной стороне - "негодование" (indignatio), по отношению к своей - "сострадание" (miseratio); негодование сосредоточивалось главным образом на поступке, сострадание - на человеке. Такие патетические средства считались очень действенными; чтобы защититься от них, было одно лишь средство - смех: и страшное и трогательное, будучи представлено в смешном виде, переставало быть страшным и трогательным. На средствах комизма Квинтилиан вслед за Цицероном останавливается довольно подробно, но несистематично. По тону здесь различались шутки изящные и грубые, по сосредоточенности - "остроумие", равномерно разлитое в речи, и "насмешки", сжатые и резкие; но терминология здесь сбивчива.
6. Третья область риторики, изложение (elocutio), понятным образом, составляла главную заботу оратора. Кроме того, эта часть красноречия пользовалась наибольшей популярностью оттого, что представляла интерес не только для профессиональных ораторов, но и для других прозаиков и поэтов.
Изложение должно было отвечать четырем главным требованиям: правильности (latinitas, hellenismos), ясности (plana elocutio, sapheneia), уместности (decorum, prepon), пышности (ornatus, catasceue). Правильность означала верное соблюдение грамматических и лексических норм языка. Ясность означала употребление слов общепонятных в точных значениях и естественных сочетаниях. Уместность означала, что для каждого предмета следует употреблять соответствующий ему стиль, избегая низких выражений при высоких предметах и высо