В Палермо родилась одна девочка, которая с самого рождения знала все числа, даже самые‑пресамые большие. Не успела она появиться на свет, как они сразу же ей понадобились. Девочка считала все, что было вокруг. Один – это акушерка, два – это кровать, три – это мама, четыре – свет и удивление, пять – воздух, шесть – прохлада на влажной коже, семь – теплое полотенце, восемь – рев мотоцикла за окном, девять – собственный рев, десять – тишина, одиннадцать – голод, двенадцать – грудь матери, тринадцать – молоко и радость, четырнадцать – голос матери, пятнадцать – другая грудь, шестнадцать – странное ощущение от отрыжки. Номера с 211‑го по 215‑й заняли разные тети, 216 – их громкие поздравления, 217 – тошнота.
То и дело появлялись уже знакомые вещи, которые больше не нужно было пересчитывать. Например, девять, двенадцать и четырнадцать. Под 218‑м номером пришла бабушка, под 219‑м – другая бабушка. Папе был присвоен номер 321. А точнее – доброму папе. Сердитый папа появился намного позднее, и номер у него был значительно больше. Когда девочка наконец уснула, она уже дошла до номера 587, которым стали очки медсестры. А сон‑то она посчитать и забыла.
Девочка и дальше объяснялась числами, как другие словами. Иначе говорить она так и не научилась. Папа и мама знали, что означают номера 3 и 321 и что 7 533 828 – это пицца. Так что им не из‑за чего было беспокоиться. Девочку тоже все устраивало. И никто и не думал огорчаться оттого, что она не знает своего имени. Так что совершенно непонятно, как же ее все‑таки звали. Наверное, никак и не звали. Ее темная хорошенькая головка, забитая разными числами, появилась на свет, а потом снова исчезла.
Больше всего ей нравилось размышлять о нуле, о самом первом числе, о начале всего, о том, что было до акушерки. Ноль так и остался без применения. Он был пустым и круглым, как глаз, который днем и ночью открыт.
– А если б эта девочка увидела нас с тобой, она бы нас посчитала?
– Конечно. Кстати, она нас видела и посчитала как двух незнакомцев под номерами 688 517 621 и 688 517 622.
Двенадцать месяцев
Всем месяцам живется очень одиноко. Ведь хотя их и двенадцать, встречаются они только по двое, к тому же ночью, в полной темноте. Эта встреча заканчивается так быстро, что они едва успевают поздороваться. Так что время от времени кто‑нибудь из них выражает желание встретиться всем вместе в тихой, спокойной обстановке. И между месяцами разворачивается активная переписка. Но беда в том, что им никак не удается договориться о времени, которое бы всех устроило. Одному слишком жарко летом, другому слишком холодно зимой, третьему хочется собрать подснежников, которые цветут весной, четвертому – запустить воздушного змея, а это, что ни говори, приятней делать осенью. В общем, боюсь, что так они никогда не договорятся.
Раньше был еще и тринадцатый месяц под названием Квимбер. Говорят, что однажды он опоздал, и его очередь прошла. То ли у него случилась авария по дороге, то ли он грипп подхватил, то ли еще что‑то, почем я знаю. Только когда он наконец приехал, наступил уже Январь.
Почти все месяцы носят какие‑нибудь странные названия: Январь, Февраль, Март… Хотя в них самих нет ничего странного. Будь моя воля, я бы назвал Январем ручную ворону. А Февраль мог бы стать огромным деревом без листьев. И только высоко‑высоко, под самым небосводом, у него была бы шапка из веток.
Лора
В Гамбурге жила одна девочка, которую звали Лора. И вот однажды вечером с портфелем в руках она шла под дождем по мосту на занятия музыкой и думала о том о сем. Чтобы ей лучше думалось, Лора остановилась. И, облокотившись о мокрые перила, она сказала сама себе:
– Вот я, с портфелем в руках, иду на занятия музыкой по этому мосту, а время уже позднее и в Гамбурге идет дождь. Я девочка, которую зовут Лора и которая думает о том о сем. Так‑то.
И Лора пошла дальше.
А позднее она говорила своей учительнице музыки: «Девочка может промокнуть под дождем. Имя же ее, напротив, остается сухим».
Надоело
Ее маленький брат только что стал одеваться. Он натянул штаны… и вдруг уселся на краешек кровати.
– Что случилось? – спросила она.
– Мне надоело одеваться.
– Но ты простудишься!
– Ну и пусть.
– Да ты сам подумай!
– Отстань!
– Вот ненормальный…
Он так низко опустил голову, что ей показалось, будто она сейчас скатится на пол. Она долго молчала, а он сидел на краешке кровати и ничего не делал. Потом она снова начала его уговаривать, а он все так же сидел на краешке кровати и ничего не делал. Это случалось с ним каждый день. Как только ему что‑нибудь надоедало, он немедленно бросал это занятие. Возможно, что навсегда. Например, вчера ему надоело чистить зубы, позавчера – завязывать шнурки, позапозавчера – есть бутерброд. А завтра ему может надоесть раздеваться, принимать душ или смотреть телевизор.
М‑да, не так она представляла себе жизнь с маленьким братом. И даже теперь она помнит, как ей казалось, что вместе им всегда будет интересней и веселей.
Когда мира еще не было
Когда‑то, когда мира еще не было, всем было достаточно места. Не было ни стен, ни заборов, и ходить можно было везде, где захочешь. Правда, о хождении тогда речи еще не было – нельзя же ходить, когда нет земли. Но можно было перемещаться как‑нибудь иначе, скажем, порхать, летать – вот это пожалуйста. И не приходилось то и дело спотыкаться о разбросанные вещи. Например, о башмаки или о портфели. Ведь вещей тогда еще не было, да и некому их было разбросать. Но самое главное, что все жили в мире и согласии, в те самые времена, когда мира еще не было. Никто ничего не требовал, никто никого не перебивал. Тишина была такая, как по радио, когда по нему нет передач. Или какая бывает зимой, когда с легким шорохом падает снег. Только еще намного, намного тише.
Когда мира еще не было, не нужно было носить солнечные очки. Днем и ночью тогда было темно. Точнее, только ночью – дня‑то ведь не было тоже. Темнота была такая, что и собственной руки не разглядеть. Правда, руки тогда не было, и глаз не было, и того, кто бы глядел. Не было ничего, кроме пустоты, все заполнявшей собою от края до края. Хотя краев тогда быть не могло, в ту далекую пору, когда мира еще не было.
Жаль, нельзя побывать там, где ничего не существует. Ну а если б туда кто‑нибудь попал, он наверняка бы решил там остаться. И ему бы и в голову не пришло, что еще должен возникнуть мир из семечки, из скорлупы ореха или из мирового яйца. Это такое черное яйцо, которое снесла черная курица.
– Кстати, про это черное яйцо существует отдельная история. Хочешь ее послушать?
– Нет.
– А зря, она ведь такая интересная. Одна из самых интересных, которые я знаю. Начало ее заключено в полной темноте, в самом центре яйца, которое лежит внутри курицы, а курица сидит в полной темноте… Ну что, рассказывать дальше?
– Нет уж, хватит!
Мисс
У меня есть одна кукла со светлыми волосами, которая сначала не нравилась маме, потому что мне ее папа подарил. Она умеет открывать и закрывать глаза. Но одно веко у нее иногда залипает. Это началось после одного несчастного случая, точнее, после одного происшествия. Моя кукла умеет плакать и п и сать. А поначалу она еще и росла. Конечно, это была для нас неожиданность. Ведь папе ее продали как самую обыкновенную куклу.
Когда я вытащила куклу из коробки, она сказала: «Ах!» Это она с самого начала умела говорить. На ней была коротенькая синяя юбка и кофточка в горошек. Кроме куклы в коробке было маленькое кресло, щетка для волос и кроватка, которую можно было использовать и как ванночку. Я назвала куклу Мисс, а мама говорила ей просто «Моя сладенькая».
Мисс все росла и росла. Даже ночью. П и сала она редко, плакала часто и все время росла без остановки. А ее кроватка, кресло и щетка оставались точно такими, как прежде. Я хотела, чтоб у Мисс были свои кеды, тенниска и ракетка. Но вскоре мне пришлось от этой мысли отказаться, ведь она бы тут же из всего выросла.
– Послушай, Мисс, – сказала я. – Ты растешь, как…
– Как что? – спросила Мисс, которая уже немного выучилась говорить.
– Как салат, – ответила я, толком не зная, чего бы такого сказать.
– Ах! – сказала Мисс.
Было видно, что она меня не поняла. Я‑то имела в виду тот салат, который растет в огороде, а она подумала про салат, который кладут в тарелку и больше он уже не растет. Мисс слегка улыбнулась. Она всегда слегка улыбалась, даже когда плакала.
Тем временем Мисс доросла мне уж до колена. И я совершенно не знала, чего бы ей надеть. Еще через полгода она была мне по плечо. Я отдала ей свою темно‑красную бархатную юбку, из которой сама уже выросла.
Хотя вообще‑то она всегда была мне немножко маловата. И надевала я ее только, если мама заставит. Это случалось, когда мы все фотографировались. В то время папа еще жил с нами. Но если судить по фотографиям, наша семья состояла из меня и папы (или из меня и мамы – это если папа фотографировал). И ни разу не получилось так, чтобы в кадре оказались мы все трое. Сзади у этой юбки была молния. Но мне ее можно было не застегивать. На фотографии ее все равно не было видно. Видна была только толстая девочка.
Кукле эта юбка очень подошла. Ей вообще все шло. Вот только без одежды она была похожа на рыбу без чешуи.
Когда Мисс доросла до моих платьев и до моей кровати, настало самое время отдать ее в школу. По крайней мере, мне так показалось, и я ей об этом сказала.
Мисс была не против, и мы вместе отправились в школу. Мисс стала учиться читать и писать. Хуже всего дело обстояло с физкультурой. Ее длинные руки и ноги не хотели слушаться. К тому же они были слишком красивы для физических упражнений.
И таблица умножения ей никак не давалась. Когда Мисс узнала, что 3 х 8=24, то сразу спросила:
– 24 чего?
– Чего‑нибудь, – ответила учительница. – Кошек, например.
Мисс улыбнулась. Она умела плакать, п и сать, говорить и улыбаться.
– Ну надо же, – сказала Мисс. – 24 кошки… И каждую нужно погладить и накормить… – И она опять улыбнулась. – По мне, лучше б это была собака. Но только одна.
– Речь вообще не о том, кошки это или собаки, – сказала учительница.
– А о чем же? – удивилась Мисс.
– О числах. Кошки – только пример. Вместо них ты могла бы взять пальцы.
– 24 пальца? Где же мне их взять?
И Мисс принялась рассматривать свои красивые пальцы с налакированными ногтями. Ведь она не ребенок и никогда им не была. Она настоящая дама, стройная, загоревшая, с красными губками, голубыми глазами и небольшим носиком.
Учительница улыбнулась. Но Мисс больше не улыбалась. Д о ма она легла на кровать и закрыла глаза, как это обычно делают куклы. Под веками у нее выступили слезы. Они были несолеными. Я это точно знала, потому что однажды их попробовала. Но все‑таки это были слезы. И я протянула Мисс свой носовой платок.
– Думаешь, я такая странная? – спросила Мисс и, собравшись с духом, широко раскрыла свои голубые глаза. Теперь она сидела на кровати, положив перед собой руки.
– Да, – честно сказала я.
– А что ты еще обо мне думаешь?
– Что ты красивая.
– Очень?
– Ты худая, а я толстая, – сказала я.
Мисс кивнула. Ей было все равно, какая я. Худая или толстая. И мне ужасно захотелось заплакать, но я сдержалась. К тому же мой платок и так был весь мокрый от ее слез. И еще я хотела есть. Когда мы с мамой обедали, Мисс всегда сидела рядом. Она ничего не ела, а только пила. Жидкость ей нужна была, чтобы плакать и п и сать. Как‑то она выпила кока‑колы, а потом плакала и п и сала только колой. Несколько раз я пыталась ее накормить: один раз манной кашей, один раз творогом и один раз шоколадом. Но Мисс только набивала себе полный рот еды, а дальше эта еда никуда не шла. Мисс не умела жевать и глотать. Она даже не знала, как это делается. А когда я ей это продемонстрировала, Мисс начала реветь с набитым ртом. Ее белые зубы нужны были только для красоты, да еще для того, чтобы правильно произносить звук «с». В моем имени целых два таких звука – меня зовут Сусанна.
Каждую субботу нас забирал папа, и мы вместе куда‑нибудь ходили. Например, на пляж или в кино. Мисс почти всегда была с нами. Она не купалась, а только загорала. Я же, наоборот, очень любила купаться. Потому что когда купаешься, видна только голова, а это у меня самое лучшее. Точнее, было самое лучшее. Теперь‑то у меня и другие части тела ничего.
Мисс повсюду пускали без билета. Нужно было только доказать, что она кукла. Правда, не всегда это было так просто.
– Кукла, говорите? – спросила нас как‑то билетерша в кино. – Кукла, которая умеет разговаривать и улыбаться?
– Кто умеет разговаривать? – изобразила я.
– Кто умеет улыбаться? – подхватил папа.
Мисс же усиленно затрясла головой, как будто хотела сказать: «Нет, ну честное слово, за всю свою жизнь я не произнесла ни словечка!»
– Попробуйте ущипнуть ее за руку, – предложил папа.
Но билетерша не соглашалась.
– Пожалуйста, – попросил папа и поднес Мисс так близко к окошку кассы, что женщине нужно было только протянуть к ней руку. Она ущипнула Мисс, и та даже не пикнула. Билетерша улыбнулась и тут же выдала нам два билета. Мы с Мисс сидели в одном кресле, но нам к этому было не привыкать.
В тот день показывали «Белоснежку». Мисс смотрела на экран, как всегда не моргая. На моем фоне ее беленькое личико казалось задумчивым и прекрасным. И тут вдруг она захлопала в ладоши. Хотя в зале стояла мертвая тишина, потому что все, затаив дыхание, ждали, откроет ли Белоснежка дверь своей злой мачехе или хоть в этот раз, хоть один‑единственный раз она этого не сделает. Конечно, кукла не могла хлопать громко, но все‑таки это помешало.
Наверное, Мисс думала, что между гномами и королевичем нет никакой разницы. По крайней мере, мне так показалось, потому что когда фильм закончился, она сказала, что, лучше бы Белоснежка осталась у гномов.
– Почему? – спросила я.
– Потому что их много, – сказала Мисс.
И хотя это прозвучало глупо, какой‑то смысл в этом и правда был. Папа вообще считал, что Мисс довольно смышленая, но только ум у нее совсем не такой, как у нас.
Кое‑чему Мисс так и не научилась. Например, быстро‑быстро моргать глазами, как Белоснежка, и при этом еще говорить и улыбаться. Почему‑то Мисс не только моргала, но и кланялась всем туловищем. А ведь Белоснежка так не делала. Еще она решила перекрасить свои светлые волосы, чтобы они стали черные, как черное дерево. Но случайно покрасила не только волосы, но и все лицо. Никогда еще она не была такой красивой! Вылитая темнокожая сестра Белоснежки. Но она‑то хотела быть как сама Белоснежка – белой, как снег. И нам с мамой пришлось хорошенько ее выкупать. После чего она стала почти такой же беленькой, как раньше. Но уже слегка потрепанной, а может быть, просто уставшей.
– Ах, – сказала Мисс.
Больше всего Мисс хотелось иметь зеркало. А мне совсем не хотелось. Я и так прекрасно знала, как я выгляжу.
– Или я, или зеркало, – сказала я. – Так что выбирай.
Мисс выбрала зеркало. И еще долго плакала, пока из нее не вылилась вся вода. И вот тогда‑то она заплакала по‑настоящему. Когда она плакала всухую, это всегда выходило намного безутешнее, чем когда из нее лилась вода.
Я тоже заплакала, но все‑таки не уступила.
– Если тебе так интересно, как ты выглядишь, я тебе расскажу, – предложила я.
Мисс перестала плакать.
– Ладно уж, – согласилась она. – Давай рассказывай.
– Ты очень красивая. Как всегда.
– Клянись!
Я поклялась. И с этого момента Мисс по многу раз в день меня спрашивала:
– Как всегда?
А я говорила:
– Да.
Один раз она задавала этот вопрос утром, один раз в обед, один раз вечером и один раз перед сном. Точнее, перед тем, как мы ложились спать. Я ведь не знаю наверняка, что она делала, лежа на спине с закрытыми глазами.
А поскольку выглядела она всегда одинаково, то и отвечала я одно и то же:
– Мои волосы в порядке?
– Как всегда, причесаны гладко.
– А хороши ли глаза?
– Ясные, как слеза.
– А талия какого размера?
– Тоньше, чем у королевы.
Если что‑то с чем‑то рифмовалась, Мисс в это всегда верила.
Ну, а о моей внешности сказать было особенно нечего. Все мне было мало, все казалось тесным. Джинсы, комната, квартира, да и весь мир. А вот мое тело, напротив, было для меня слишком большим.
Мисс стояла у окна и не двигалась.
– Я тебе нравлюсь? – спросила я.
Но она ничего не ответила.
– А ты мне нравишься.
Я погладила ее по голове и при этом нащупала небольшую лысину.
– Мы же подруги, – сказала я.
Мисс посмотрела на меня. Около ее хорошенького лица кружила муха.
– Если б я ничего не ела, то была бы такой же стройной, как ты, – сказала я.
– Почему же ты ешь? – спросила она.
– Иначе я умру.
– А ты этого не хочешь?
– Пока что нет.
– Почему?
– Потому что жить мне нравится больше.
– А разве ты уже когда‑нибудь умирала?
– Нет.
– Тогда почему ты этого не хочешь?
– Один раз – это не так‑то много, – согласилась Мисс.
Однажды мы пошли с папой в зоопарк, чтобы посмотреть на маленького орангутанга. Он сосал грудь своей волосатой мамы и одновременно поглядывал на детей, которые стояли перед клеткой. Мисс никак не могла понять, что же такого особенного в этих животных. Ей казалось, что у жирафа слишком длинная шея, у верблюда слишком большой горб, а у мартышки слишком тонкий хвостик.
– Они все какие‑то не такие, – сказала Мисс. – Или у них чего‑нибудь слишком много, или, наоборот, слишком мало.
Собак, кошек и коров Мисс уже видела и им не удивилась. Из диких зверей ей понравилась только косуля. Все остальные, по ее мнению, ни на что не годились и только ее раздражали. Так же дело обстояло и с растениями. Будь ее воля, повсюду росла бы одна трава, ну в крайнем случае, пальмы.
Папа рассказал нам об одной кукле, которую ему не разрешали трогать, когда он был маленьким. Кукла принадлежала его старшей сестре. Нечего и говорить, что он то и дело нарочно брал эту куклу, и сестра его за это лупила. Тогда он выдавил кукле один глаз.
– И глаз взял и выкатился у нее из головы, – сказал папа.
Мисс промолчала. Я тоже. Папа извинился и купил Мисс баночку лака для ногтей. Точно такого цвета, как помада, которой я ей красила губы.
В принципе Мисс не возражала, если с ней что‑то делали – красили, например, только не слишком сильно. Хотя многое из того, что куклы сами не делают, она делать умела. Сама переодевалась, причем по нескольку раз в день, сама ложилась спать. Как‑то она оп и салась в постели, но это оказалось совсем не страшно. Ведь ее моча была обыкновенной водой, без цвета и запаха.
Для одеваний и раздеваний у меня были другие куклы и мягкие игрушки. Маленький пупс, который лежал в коляске для кукол, Пепе, который был еще меньше пупса, но выглядел как настоящий мужчина, большой коричневый медведь, такой же большой коричневый кенгуру, пингвин и собачка. Пепе носил тренировочные штаны и футболку или маленькую, но настоящую меховую шкуру В этой шкуре Пепе становился Тарзаном, человеком‑обезьяной, который живет в диких джунглях. А все остальные игрушки изображали обезьян. Когда Мисс была совсем маленькой, ее иногда звали Джейн, и ее спасал Тарзан. А большой коричневый медведь был гориллой, которая хотела схватить и сожрать Джейн.
Бывало, что Тарзан спасал не Джейн, а меня. Начиналось это всегда одинаково: я пугалась гориллы. Горилла протягивала ко мне свои черные лапы, я вскрикивала и без сознания падала на ковер, а горилла склонялась надо мной. Когда я вновь приходила в себя, рядом со мной стоял Тарзан, а гориллы нигде не было. Тарзан брал меня на руки и уносил. Тарзан меня любил, и поэтому ему было не тяжело.
Мисс не проявляла никакого интереса к другим куклам. Но однажды, когда я с ними играла, она та‑а‑ак на меня посмотрела… и смотрела очень долго, пока я не уложила всех спать.
Как‑то ночью я услышала ее голос.
Я решила, что Мисс разговаривает во сне.
Она произнесла очень отчетливо:
– Нью‑Йорк.
– Ты спишь? – спросила я.
– Нет.
Может быть, Мисс вообще ничего не снилось. А может, ее сны просто очень отличались от моих… Например, в тот раз ей приснилось, как она летит в Нью‑Йорк. Мне вот никогда не снилось, как я лечу в Нью‑Йорк. Мне снилось только, как я еду на машине, трамвае или велосипеде. Но никогда во сне я не покидала Рима.
– И что же было в Нью‑Йорке? – спросила я.
Мисс не ответила. Иногда она меня вообще не слушала. Это бывало еще до несчастного случая.
Я зажгла свет и увидела, что Мисс сидит рядом со своей подушкой. А на подушке лежит Пепе. В одних тренировочных штанах. Значит, пока я спала, Мисс играла с Пепе.
Она играла с Пепе каждую ночь. А один раз я услышала, как она на него сердится:
– Если ты не закроешь свой рот, я всем все расскажу, и даже Сусанне!
Наверное, Пепе ее послушался, потому что больше я ничего не услышала.
Мы так никогда и не узнали, почему с ней случилось это несчастье. Мы были на пляже. На Мисс был красный раздельный купальник. Она легла как обычно, когда хотела позагорать, хотя было облачно. Мы с папой пошли купаться. А когда вернулись, то увидели одно полотенце. Мы стали кричать и звать Мисс. И тут мы заметили, что она навзничь лежит на воде. Было удивительно, как легко она держится на поверхности. Как щепка.
Я поняла, что что‑то неладно. У Мисс были открыты глаза, и они неподвижно смотрели в небо. Мы сразу вытащили ее на берег и перевернули на живот, чтобы вода вытекла у нее изо рта. И тут Мисс сказала:
– Ах!
А потом еще раз:
– Ах!
Это было последнее слово, которое мы от нее слышали. Когда мы перевернули ее на спину, она наконец‑то закрыла глаза. И я решила, что теперь все будет хорошо. Возможно, я не ошиблась и все правда обернулось к лучшему, кто знает.
Мама говорила, что во всем виноват папа, точнее, его легкомыслие. Это он должен был лучше смотреть за Мисс. Чтобы меня утешить, она сказала, что Мисс нездоровится и ей не хочется разговаривать. И еще – что она стала намного ниже ростом, наверное, тоже из‑за болезни.
Я себе места не находила. Сердце у меня разрывалось. И я почти совсем перестала есть.
К Мисс пришел врач. Она лежала, вытянувшись на спине, с закрытыми глазами и молчала. Ее кожа была золотистой от загара. Врач заглянул Мисс в рот, приподнял одно веко, затем другое. После чего вставил в ухо свою трубочку и принялся слушать ее грудь, спину и живот. Он тихонько покрутил ее голову, а потом сам покачал головой, сказав, что ничего не слышит. Совсем ничего. И аккуратно сложил свой аппарат обратно в чемоданчик.
– В этом теле абсолютно тихо, – сказал врач.
– И что это значит? – спросила мама.
– Ничего неутешительного.
– Значит, что‑нибудь утешительное?
– Тоже нет. Впрочем, должен признаться, я не очень‑то хорошо разбираюсь в куклах. Так что вам лучше позвать ветеринара.
Наверное, врач пошутил. Что‑то ведь ему нужно было сказать.
– Мисс не животное, – сказала мама серьезно. Она села на краешек кровати, положила свою руку на руку Мисс и тихо произнесла:
– Моя сладенькая…
– Скорее она похожа на ангела, – сказала я. А про себя подумала, что у ангела, наверное, тоже внутри все тихо.
Мисс все уменьшалась и уменьшалась. Почти каждый день звонил папа, чтобы узнать, как у нее дела. Если трубку брала мама, то она только нехотя говорила «Привет», и больше ничего. Когда папа позвонил в третий или четвертый раз, она наконец сказала: «Спасибо, ничего. А у тебя?»
В следующую субботу папа снова приехал к нам и пришел в ужас от того, как Мисс изменилась. Она стала совсем маленькой и как будто окоченела.
Мама вымыла голову и вообще старалась выглядеть как можно красивее. Она много говорила о Мисс, о ее состоянии. Почти все, что она говорила, папа уже знал от меня. Тем не менее он с удовольствием во второй раз выслушал это от мамы. Она и меня упомянула, что я ем как птичка.
Папа выпил на кухне чашечку кофе, а я оставалась с Мисс. Тогда я еще не заметила, что мама с папой опять друг друга полюбили. Наверное, они этого еще и сами не замечали. Прежде чем уйти, папа спросил:
– Пойдешь со мной на «Питера Пэна»?
Но у меня не было никакого желания идти в кино, тем более на детский фильм.
Я не могла ничего сделать для Мисс. И никто не мог. На свои сбережения я купила для нее зеркало, на тот случай, если ей все еще его хотелось. Я усадила Мисс перед зеркалом, и она долго сидела перед ним, с широко раскрытыми голубыми глазами, положив руки прямо перед собой.
Я уже немножко успокоилась, но все‑таки иногда еще плакала. Мисс же больше не плакала, а только п и сала.
Вода в ней теперь текла только в одном направлении.
Кроме того, ее снова нужно было одевать и раздевать. И спать она больше сама не ложилась. Она теперь спала в своей старенькой кроватке, которая была в коробке вместе с остальными вещами. Вот какой маленькой она стала. И все‑таки это было не плохо. Хоть что‑то теперь встало на свое место. Может быть, только теперь все и было правильно. Не считая того, что одно веко у нее иногда залипало. Мисс снова могла сидеть в своем стареньком кресле. И купленное папой теннисное платье пришлось ей в самый раз.
Не знаю, был ли ей какой‑то прок от моего подарка. Да и вообще была ли она все еще живой или нет?
Один раз она стала качать головой. Это случилось после того, как я ей предложила колу.
– Ладно, – сказала я.
Но она все продолжала трясти головой.
– Ну и ладно! – крикнула я.
Тем не менее она не перестала качать головой, и это длилось еще более четверти часа. Потом качание прекратилось и больше никогда не начиналось снова.
Иногда мне казалось, что она все еще меня слышит. И поэтому несколько раз в день я тихонько напевала:
Твои волосы в порядке?
Как всегда, причесаны гладко.
А хороши ли глаза?
Ясные, как слеза.
А талия какого размера?
Тоньше, чем у королевы.
Тем временем моя собственная талия стала тоньше, а ноги – стройнее. Конечно, не такими стройными, как у Мисс, но все‑таки уже почти такими, как нужно.
Папа считал, что Мисс больше не существует. Ведь она даже п и сать перестала. Мама полагала, что в какой‑то мере она еще живая. Сложно сказать, что думала я. Возможно, Мисс никогда и не жила в полном смысле этого слова. Но я все равно продолжала о ней заботиться. Ночью она теперь спала рядом с Пепе. И хотя ее кроватка была для двоих узковатой, все‑таки мне казалось, что ей это должно понравиться. Утром я надевала на Мисс халат, который подарила мама, затем переодевала ее в юбку и блузку, затем в брюки и свитер, затем надевала ей раздельный купальник и, наконец, новое платье для тенниса. Вечером, прежде чем надеть пижаму, я наряжала ее в вечернее платье, в котором Мисс некоторое время сидела в своем кресле. Я расчесывала ее волосы и прикрывала ими лысину на затылке. Но волос становилось все меньше, а лысина день ото дня делалась все больше. Так что теперь оставалось только спеть:
– Твои волосы в порядке?
– Хотя и причесаны, но сзади редки.
В моих волосах тоже не было ничего особенного. Но они хоть продолжали расти.
А сегодня мы с моей новой подружкой Марианной взяли у Мисс зеркало, чтобы накрасить себе губы и глаза. Получилось красиво. И еще нам было очень весело!
– А как насчет истории про другую говорящую куклу, которая за всю свою жизнь не сказала ни слова, ее ты расскажешь когда?
– Никогда.
Печальный ребенок
– Жил на свете один ребенок. И был он печальным. Он лил слезы все дни напролет и даже во сне не переставал плакать. От его слез все делалось мокрым: майка, подушка, книжки, тетрадки… в общем, все.
– Так в чем же дело? Может, у него умерла морская свинка?
– Нет.
– Тогда кошка?
– Тоже нет.
– Собака?
– Вообще‑то у него была только золотая рыбка.
– И она не умерла?
– Нет.
– Значит, он хотел еще кого‑то, собаку, например, но ему не покупали.
– Да не хотел он никого.
– А его родители? Они его недостаточно любили?
– О нет! Очень любили.
– Может, у него были неприятности в школе?
– Ровно никаких.
– Или он с кем‑то поссорился?
– Тоже нет.
– Да господи боже ты мой, тогда почему он такой печальный?
– Вот и мы удивляемся. Но этого никто не знает.
– А он сам?
– Тоже нет. Когда его об этом спрашивают, он вытирает нос и говорит: «Я просто печальный». И принимается плакать дальше. А нам только и остается, что смотреть, как его слезы капают в суп.
– И как же это кончилось?
– Простите?
– Ну кончилось‑то это как?
– А это вовсе и не кончалось. И не кончится, никогда.
Яблочные человечки
У одной женщины росла яблоня, на которой было много яблок. Яблоки были желтыми и зелеными и все очень сочными. В самых желтых яблоках жили яблочные человечки. Как‑то раз женщина надкусила такое яблоко и почувствовала что‑то странное. Она нащупала языком какой‑то посторонний предмет и выплюнула его на ковер. Женщина нагнулась и увидела, что это маленький человечек мужского пола, в свитере и джинсах, по размеру не больше червяка, какие иногда водятся во фруктах, и такого же неопределенного цвета. С червяком бы женщина долго не возилась, но вот что делать с яблочным человечком, она не знала.
– Ну, это уж слишком, – сказала женщина.
Тем временем яблочный человечек заполз под шкаф.
– Ну, это уж слишком, – еще раз сказала женщина и повторила эту фразу много раз, причем так громко, что ее вполне можно было услышать и под шкафом.
– Если даже в яблоках теперь селятся люди, то куда, скажите на милость, мы катимся? Почему бы им тогда не жить, например, в грушах, а грушам почему не превратиться в уши? Ведь все что угодно может случиться, если в мире столько нелепицы и совсем не на что положиться!
Яблочный человечек умел говорить, и у него был хороший слух. Он разобрал каждое слово, которое сказала женщина, и прекрасно понял, что эти слова значат.
«А ведь может быть, что нас нет», – подумал яблочный человечек и рассказал об этом своим родственникам.
– Если бы мы были, – говорил он другим таким же человечкам на собрании, – то весь мир бы перевернулся с ног на голову. А пока все остается как есть, нас быть не может.
И яблочные человечки стали жить дальше как жили прежде, а все‑таки немножко по‑другому. Они жили теперь так, как будто б их и не было. И селились в яблоках, как будто не селились. Они ели яблоки, запивая их яблочным компотом, как будто бы не ели яблок и не пили компот. А все‑таки жилось им теперь даже лучше, чем прежде, ведь птиц они могли больше не бояться. Птицы где‑то прослышали, что яблочных человечков не существует, а то, чего нет, разве можно есть?
Без ведьмы
В этой истории не появляется ни одной ведьмы, потому что ведьм больше не существует. А если бы в ней все‑таки была ведьма, ее бы звали Ирма, и она бы чуть не лопалась от злости. Еще бы в ней были две девочки, обе хорошие‑прехорошие – от макушки до пяточек. У них бы были белокурые волосы и голубые глаза, звали бы их Гретель и Гретель. Вместе они были б в два раза сильней и умней, чем та ведьма.
– Но двое против одного – это нечестно, – сказала б одна Гретель другой. – Значит, буду одна я сражаться со старой каргой.
Другой бы Гретель это, конечно, не понравилось.
И тому подобное, и так далее.
Но всего этого в нашей истории нет. А что же в ней есть? Почти ничего. Она похожа на пустынное озеро летом, в шесть утра, когда нет даже ветра. А чтобы история эта сохранялась пустой, за ее пределами придется оставить много всего, не только ведьму и Гретель и Гретель. В истории этой не будет всех старых женщин и всех детей, всех капитанов и всех кораблей, всех моряков и всех мужчин. Останется только шесть утра и озеро летом.
Вилли и Великанша
– Жила как‑то одна Великанша.
– И какого же она была роста?
– Как тополь. Ну или почти что как тополь.
– А давно это было?
– Очень! Так давно, что время, с тех пор пролетевшее, нужно было б обозначить более длинным словом.
– И все‑таки мы до сих пор знаем, что она жила?
– Да.
– А откуда?
– О ней сложена целая история. Ее рассказал один человек со слов своего знакомого, который видел Великаншу собственными глазами.
– А она сама его видела?
– Нет. То есть вначале нет. А иначе б она его съела, и мы бы о ней ничего не узнали.
– Может быть, она была с закрытыми глазами, может, она просто спала?
– Ой, ну конечно же! Великанша спала. Жила как‑то одна Великанша, которая спала. Она лежала в тени от кустиков черники, вытянувшись, как поваленный тополь. Огромная храпящая девица, вся в царапинах, а в ее светлых волосах сидела стая воробьев.
– Как же ее звали?
– Ах, у нее даже имени не было! У нее вообще ничего не было – ни друзей, ни рубашки, ни башмаков. Были только грубая сила да толстая дубина, которой она забивала соседских коров. Но еще у нее были кое‑какие мысли.
– Какие такие мысли?
– Это и впрямь интересно, еще бы. Но изо рта Великанши исходили только неясные скрипы и стоны.
– А тот знакомый их слышал?
– То, что он услышал, больше походило на охи и вздохи. То были сны Великанши, и он их невольно подслушал. Но так и не понял, откуда они раздаются, где их источник – в голове или снаружи, в животе или пониже, в гигантских ступнях.
– А потом что было – Великанша проснулась?
– Нет еще, пок