Школьные дневники
Раз уж я вспоминаю о школьных дневниках так нерегулярно, то и вовсе не буду следовать хронологии нашей тогдашней жизни (уже не следую). А буду писать то, что захотелось. Вот, сейчас захотелось об этом…
В 15-16-летнем возрасте я была самым большим специалистом по состоянию недосыпов. Недосыпала я всю свою жизнь, всё время, кроме выходных и каникул, потому что упертая «сова». А весь наш мир с его регламентации от яслей до работы предназначен для «жаворонков». И еще больше – для «голубей», которые довольно легко подстраиваются под любой ритм. Мучаюсь я и сейчас.
Но именно в том возрасте, в старших школьных классах, я научилась ОЩУЩАТЬ эти состояния, а главное – получать от них удовольствие. О, недосыпы бывают самые разные. Бывает тяжелый, когда тебя несет какая-то упругая волна, ты даже в нужном направлении, но без собственного осознанного участия переставляешь ноги или говоришь вполне связанные предложения, но на самом деле, находишься в совершенно другом мире – абсурдном, необъяснимом и прекрасном, который иногда врывается и в наш – тот самый регламентированный. Бывает средний, когда тот – другой – мир уже далеко, и все же дает о себе знать.
Об этом так замечательно написала Марина Цветаева, эти ее стихи я откопала как раз в 9 классе – и в очередной раз уже поразилась, как кто-то за меня описал мои (казавшиеся ТОЛЬКО моими и даже тайными, сокровенными) ощущения:
После бессонной ночи слабеет тело,
Милым становится и не своим,— ничьим,
В медленных жилах еще занывают стрелы,
И улыбаешься людям, как серафим.
После бессонной ночи слабеют руки,
И глубоко равнодушен и враг и друг.
Целая радуга в каждом случайном звуке,
И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.
Нежно светлеют губы, и тень золоче
Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
Этот светлейший лик,— и от темной ночи
Только одно темнеет у нас — глаза.
На морозе и правда пахло Флоренцией (и я прекрасно знала все эти флорентийские запахи – наверное, надышалась ими в том мире, за пределами сна). А случайные звуки складывались в музыку, тогда как привычные мелодии повседневной жизни распадались на совершенно немыслимые созвучия.
С этими цветаевскими стихами (а по спине от стихов мурашки) на устах я как-то нераним апрельским утром отправилась в школу. Надо сказать, ночь, действительно, была бессонной.
Но от апрельского утра придется отвлечься – и вернусь я к нему нескоро.
В том возрасте меня все время мучила бессонница, когда спать можно было. И все время хотелось спать, когда нельзя – например, ночь уже, а кровь из носа надо решить домашку по алгебре или готовиться к зачету по программированию, вычмату, истории. Справедливости ради, в старших классах все это я делало и впрямь в редких случаях – ну, когда уж совсем «кровь из носу».
У меня даже стихи были про такие ночные математические бдения. Я, кажется, про них даже поминала. Потом блокнотик, в котором они были записаны, пропал (а в тетради с «настоящими своими стихами» я такое никогда не заносила). Я их долго помнила наизусть, но забыла. В голове осталось только несколько четверостиший.
Я у судьбы немногого прошу,
Эх сунуть бы куда-нибудь тетрадь.
Вот только уравнение решу –
И лягу спать.
………………………
И страдания мои систематические –
На часах половина первого.
Уравнения симметрические
Портят нервы мне, портят нервы мне…
……………………..
Я у судьбы немногого прошу,
Эх, сунуть бы куда-нибудь тетрадь!
Вот только уравнение решу –
И буду геометрию решать.
Естественно, писалось это все вместо того, чтобы решать уравнение (геометрию). Ну или «сунуть тетрадь» в сумку – и отправиться, наконец, в постель. Спасть.
Но чаще недосыпы были вызваны именно бессонницей, а не «бессонными бдениями». Мою комнату мы сдавали командировочным из Усть-Каменогорска, потому что после переезда (мы разъехались из коммуналки) образовался большой долг. И с долгом надо было расплачиваться. Вот мы и нашли такой вариант. Какой-то завод в Усть-Каменогорске (крупный, но не помню какой) посылал своих командировочных в Москву – им так, на частной квартире, было выгоднее, чем в гостинице. Ну и нам было выгоднее, чем какие-то постоянные жильцы. Да постоянные жильцы и не пошли бы в одну малюсенькую комнату. Приезжали, кстати, в основном одни и те же – с некоторыми мы даже подружились. Как раз усть-каменогорские, из Казахстана, привезли и подарили мне первую мою книгу Цветаевой, в Казахстане же и изданную. Как я была счастлива! Ну, да об этом я, кажется, тоже уже писала.
А эксцесс был всего один, когда я уже в 10-м училась. Был такой, Никаноров – вот, даже фамилию помню. Мужик, как мужик,, помогал мне задачки по физике решать сложные, которые репетитор давал. Только пил. Сначала-то мы не знали, что он пьет. Оказалось, запойный. Один раз так впал в запой, что потерял постельное белье (заводское, завод предоставлял), которое ему поручили из прачечной забирать. Полез пьяный помогать решать мне очередную задачку. Я испугалась, хотя даже тогда понимала, что ничего он такого не хотел. Но все равно испугалась – и ужасно была рада, что он улетает. Когда он протрезвел, все извинялся: и передо мной, и перед мамой моей. Ну вот, улетел он – а домой, в Усть-Каменогорск, не прилетел. Жена его звонила, с завода звонили – пропал человек. Мы стали обзванивать больницы московские – ничего.
Так продолжалось дня три-четыре. И вот, пришла я однажды из школы, не досидев до конца уроков, в состоянии клинически тяжелого недосыпа – легла и сразу отрубилась. Среди сна меня разбудил телефонный звонок. Я взяла трубку, незнакомый женский голос спросил, знаю ли я Никанорова. Я сказала, что знаю. Тогда женщина сообщила, что он находится в такой-то больнице. Я, кажется, мало чего понимая, ответила «Да» - и опять пошла спать. Проснувшись, я даже не сразу вспомнила этот звонок – и вообще не была уверена, что он мне не приснился. И главное, я не могла вспомнить, какая больница – помнила только, что вроде подмосковная. В общем, мы опять начали звонить – и нашли, во внуковской, кажется. Уже в аэропорту у Никанорова случился тяжелый инфаркт.
Потом приехала его жена (и тоже жила у нас) – тихая интеллигентная женщина. Вообще-то и Никаноров был тихий и интеллигентный, когда трезвый. Привезла – в знак извинения, что ли, - две здоровущие банки какого-то особенного казахстанского меда. Я мёд ненавижу. А маме ничего – пригодился. В общем, выздоровел Никаноров, слава богу.
Но это меня далеко занесло от главной темы. Итак, спать мне приходилось в большой комнате, мама спала в ней же. И когда не спалось (а не спалось часто) – я глядела в темный потолок и складывала в голове стихи. У меня хорошая память на стихи – и на свои, и на чужие – я могла несколько раз повторить, а записать уже утром. Был у меня такой блокнотик, другой, не тот, что пропал, и он-то как раз не пропал – «для серьезных стихов». Вот, в него на первом уроке я и записывал. А потом уже переписывала в специальную тетрадь.
Однако иногда я понимала, что записать надо сразу, иначе строчки уйдут. Потихоньку, чтобы не разбудить маму, доставала из сумки какую-нибудь тетрадь – обычно по алгебре, геометрии или программированию, так как их последние страницы были выделены под черновые решения – и кралась на кухню. И там записывала.
***
Зачем все это.
Если жизнь несносна?
И я ищу ответы
На вечные вопросы.
Скажите только правду
И не лишайте веры,
Но вновь отводят взгляды
Лжецы и лицемеры.
Зачем живем мы, если
Нет цели в нашей жизни?
Зачем горланим песни
Без толку и без мысли?
И не смотрите косо,
Не усмехайтесь вслед мне.
Ведь если есть вопросы,
На них нужны ответы!
А совесть не удастся
Нам усыпить снотворным.
И жизни грех бояться,
Ведь трусом быть – позорно!
Скажите только правду
И не лишайте веры,
Но вновь отводят взгляды
Лжецы и лицемеры!
А подхалимы – жалки!
Мне это не по нраву,
Когда при жизни палки,
А после смерти слава.
Когда за все – награда
И справедливость в меру.
Но вновь отводят взгляды
Лжецы и лицемеры.
24 января 1988, 9 класс.
***
Живая сила – ведь это люди,
Люди – вражеские солдаты.
Что же будет и как же будет,
Если все возьмут автоматы?
Только я стреляю не метко,
Ствол все время путаю с дулом.
Расскажите-ка на отметку
Про убойную илу пули.
От прищура немеет веко,
Я опять в мишень не попала.
Ну а жизнь одного человека
Мы оценим на сколько баллов?
А пока погибают люди,
Свои и чужие солдаты.
Что же будет и как же будет,
Если все возьмут автоматы?
28 января 1988, 9 класс.
Это я тогда считала себя пацифисткой – и отказывалась на НВП автомат Калашникова разбирать (теперь дико жалею, что не научилась). Гордо получала «двойки» за саботаж от нашего энвэпэшника. Вдруг забыла фамилию: Бовкун, кажется, товарищ подполковник – это вроде помню. Исправляла только благодаря тому, что была тема биологического оружия, а я биологией и микробиологией с детства увлекалась – и кое-что по теме могла ответить. Причем значительно больше, чем было в конспектах. Да, конспекты по НВП я тоже принципиально не вела.
А еще перед нами с Катькой Атанасян на НВП часто сидели Игорь Подобедов и Славик Попов (только на НВП почему-то) – и они все шутковали, между собой, шепотом. Но нам слышно было. Типа: «Главное наказание в армии – исключение из армии». Имелась в виду срочная служба. Неисповедимы в общем пути Господни.
Кстати, несмотря на то, что в обоих полугодиях у меня были «четверки» (очень спасли темы ядерного взрыва, где физика, и пресловутого биологического оружия, где биология) по НВП, в году товарищ подполковник поставил мне «трояк». Потом, справедливости ради, трояк исправили на «четыре», потому что «так не полагается». А в 10 классе, во втором полугодии, НВП вообще отменили.
Но чаще в те годы я писала другие стихи. Такие, например:
САМА С СОБОЮ
Ветер не удержать в ладони,
В сердце не удержать печали.
Дом мой во мраке тонет.
Что у нас за плечами?
Детство, игра, беспутство,
(Что еще нагадаешь?)
Ночь, когда рядом пусто,
День, когда в мыслях пусто.
Ты меня понимаешь?
Щеки стынут от ветра,
Зубы стисну до боли,
Может, нам мало света
И не хватает воли?
Где же твоя улыбка?
Осталась одна усмешка…
Слышишь, играет скрипка.
Не уходи так поспешно!
Годы? Какие там годы!
Просто нам одиноко.
Просто мало свободы.
(Или же слишком много).
В дверь войду без доклада.
(Что же вы замолчали?)
Всё хорошо? Ну, и ладно.
В сердце не удержать печали.
15 марта 1988, 9 класс.
***
Ты говоришь, зима кончается,
А думал, никогда не кончится,
И ничего не получается,
Чего-то безудержно хочется.
Ты говоришь, что все изменится,
Ведь все проходит и меняется.
А я твоя слуга и пленница
И влюблена в тебя без памяти.
И то, что выдумано, сбудется,
Если обоим нам захочется,
На предвесенней этой улице,
Где снег под каблуками корчится,
Где солнце салютует искрами,
Малиновыми, желто-красными,
Где мы с тобой такие близкие,
Такие безнадежно разные!
24 февраля 1988, 9 класс
Ровно 30 лет назад! Страшно представить. Но и у этих стихов, и у этих дней есть своя история.
21 февраля 1988 года было воскресеньем – да не каким-нибудь, а Прощеным, широкая Масленица. Вот уже больше полутора лет я привыкла испытывать легкий недосып и по воскресеньям, потому что по воскресеньям вставал в девять утра (а не в 12), чтобы к десяти успеть на Преображенку, к своим взрослым друзьям – в клуб добровольных реставраторов -любителей (сейчас бы сказали «волонтеров»). Я все собираюсь рассказать про Преображенку подробнее – и все не соберусь. О, прекрасный наш подвал, пахнущий сырыми кирпичами, старым деревом и дымком! Незабвенные пончики с соседнего Преображенского рынка. Прогулки с Юрой по мокрым крышам – это еще в сентябре 1986-го, когда мне не было 15 – и я называла (целых две недели) 26-летнего Юру на «вы». А потом - непривычная и приятная усталость от физического труда, ощущение собственной нужности. И ощущение собственной значимости – потому что тебя приняли и уважают твои взрослые друзья. И любят. Ну, пусть некоторые не так, как тебе хочется.
Когда я приходила домой (приезжала на троллейбусе), то времени вроде было еще и немного – восемь-девять часов вечера. Но учить уроки не было никаких сил. Иногда я с полчаса тупо сидела над тетрадкой. А потом меня – и каждый раз «вдруг» - осеняло откровение. Я сгребала тетрадки и учебники в кучи, убирала их в школьную сумку – и испытывала такое несказанное облегчение, будто бы и впрямь выучила все, что положено.
А еще были стихи. Я тогда писала каждую неделю, а часто чуть ли не каждый день. Потому что была полна собой и миром – и этой полноты было слишком много, от нее как-то следовало избавляться. Иначе – слишком больно, может разорвать изнутри. Стихи – способ освободиться. Ума не приложу, как выживают в 15-16 лет те, у кого такого способа нет.
***
Я за руку тебя веду,
А ты подслеповато щуришься.
Я с совестью своей в ладу,
А ты никак с ней не столкуешься.
И никакой надежды нет,
На счастье, на беду ль мою…
А мне сегодня восемь лет –
И я о будущем не думаю.
24 марта 1988, 9 класс
ПОНАРОШКУ
Ты даришь мне книжки в твердых обложках,
Короткое слово – и все понарошку.
И я читаю умные книжки,
А ты на полу играешь с сынишкой.
А мне обидно и горячо!
И школьная сумка через плечо.
24 марта 1988, 9 класс
Но вернемся все же к Прощеному воскресенью, 21 февраля 1988-го. В тот день воскресный недосып – прекрасный, потому что именно легкий утренний недосып позволяет почувствовать себя живым, а мир – многослойным, но без издержек, близких к галлюцинациям – был несколько сильней обычного.
Встать пришлось совсем рано, часов, наверное, в семь, потому что мы собирались в Абрамцево – на большой праздник широкой Масленицы. Обещаны были и блины, и взятие снежного городка – и вообще все радости жизни, в «вип-объеме» (хотя тогда такого слова еще не было). Наш клуб был среди организаторов праздника. Большинство наших в Абрамцево вообще чуть не с ночи приехали. А мы с моим другом Юрой ехали позже, к началу. Зима 1987/88 годов, выпала сиротская. Была парочка очень морозных дней в января. А так – оттепельно, клекло, слякотно. В отличие от зимы предыдущей, морозной, крепкой и жгучей.
Той, предыдущей зимой, мы бродили с Юрой по Замоскворечью, а еще по синему трескучему снегу Ваганьковского кладбища, в полной темноте запалили свечку на могиле Есенина. Тогда-то у Юры и запотели его толстенные окуляры (у него было скверное зрение). Нет, не просто запотели – покрылись ледяной коркой. Он ничего не видел, и я вела его за руку, как маленького, как слепого.
Ох, Юра ничего не видел. Хотя иногда дарил мне свои стихи. Но это были… не такие стихи. Одно Юрино, подаренное, сохранилось:
Стих –
Колокольный, набатный
Дерзкий, горький
Лучистый и жаркий!
Удары стихов –
От колокольных звонов
Неистовых и прекрасных!
Стих –
Суровый и гулкий
Табунный, сребристы
Сокольный и чистый!
Свобода стихов –
От степей, суховеев
просторов кобыльих.
Нет, это были «не такие стихи»… Что значит «не такие»? Кто ж его знает! Я даже не знала, нравятся ли они мне.
Сперва я Юре все свои стихи показывала, как мы познакомились, просто приносила тетрадку. А как раз с января 1988-го перестала. Ну, то есть тетрадку ему больше не давала – только компьютерные распечатки, некоторых.
Но пока 21 февраля 1988 года, ранним и очень морозным утром (да-да, после клеклой отпели вдруг Москву накрыл 20-градусный мороз) мы садимся на загорскую электричку (Загорск мы, конечно же, зовет Сергиевым Посадом, хотя официально он Загорск) – и едем в усадьбу Абрамцево. Там уже все готово к приему гостей. Нас без очереди и безлимитно кормят блинами, поят горяченным чаем – металлическая кружка жжет пальцы, а мороз жжет щеки, потому что трапеза на улице. Мороз и чай бодрят, но одновременно от сочетания горячего питья и морозного воздуха (а еще обильной еды и утреннего недосыпа) меня развозит. Я чувствую себя пьяной, второй раз в жизни. Первый раз было меньше двух месяцев назад, на Новый год. Но тогда я все же выпила (пусть немного совсем) шаманского – и оно ударило мне в голову. А тут – от мороза, от чая, от счастья, от полноты жизни…
Юра раздобывает ключ от запертой усадьбы («Под вашу, молодой человек, ответственность») – и мы идем к ней через снега. Я первый раз в усадьбе Абрамцево, в этом доме, где обычно толпы экскурсантов, а сейчас – вообще никого, кроме нас с Юрой. Я хочу жить в этом доме! Есть такие дома, в которых я хочу жить, как в домике Лермонтова на Арбате. Или не хочу – как в квартире Достоевского на Божедомке. В Абрамцеве – хочу. Где Юра – я уже не знаю. Вижу диван, рядом табличка: «На этом диване сидел Гоголь».
Я подлезаю под музейный канатик и ору на всю усадьбу:
- Юра!!! Мы с Гоголем теперь ро-о-о-дственники – мы на одном дива-а-а-ане сидели.
Прибегает Юра. Бледнеет, почему-то шепотом – никого же, кроме нас нет, чего шептать – требует, чтобы я слезла с дивана:
- А если он лопнет? На нем же нельзя сидеть! Мне же ключ дали – под мою ответственность!
- Да почему он лопнет?! Я же худая совсем, хоть и блинов наелась. И ты длинный, но худой совсем, лезь ко мне. Вместе на одном диване посидим – все трое родственниками будет.
Но Юра на диван не хочет, он, наоборот, чуть не насильно стягивает с него меня – и вообще уводит из дома.
Тем более, что вот-вот должно начаться сражение. Взятие снежной крепости. Крепость высоченная.
- Давайте, на крепость! – говорит нам наш друг и товарищ Георгий по прозвищу Волшебник. Сам он собирается эту крепость штурмовать.
Я бы не залезла (да и Юра, хоть ростом метр восемьдесят пять, тоже). Стены крепости ледяные, а мы оба с ним не сказать, что особо спортивные. Но нам принесли лесенку, а еще и сверху помогли.
Снежная война разгоралась постепенно. Сперва это была никакая не война, а игра. Ну, типа наших детских зимних игр во дворе – тоже с крепостями и снежками. Но в какой-то момент никакой игры больше не было. Я с ужасом смотрела, как десятки взрослых мужиков – не на жизнь, а на смерть, как говорится в сказках – бьются между собой. Как те, кто снизу, пытаются разрушить крепость – совершенно всерьез. Как те, кто сверху, бросают на них огромные ледяные глыбы. Будто это и правда последний и решительный – дело жизни и смерти. Я чувствовала это мужское упоение, этот всепоглощающий азарт, этот запах войны. Пахло уже не сладким морозным духом февраля, не легким блинным чадом (блины продолжали печь) – пахло потом, пахло порохом. Пахло кровью. Ах да, это не запах, это вкус крови – льдышкой попало мне по губам… Мне стало по-настоящему страшно – никакого гибельного восторга я не чувствовала, только ужас. Я легла, чтобы спрятаться за бортиком крепости, а еще прикрылась соломенной теткой – Масленицей. Ткнувшись в ледяной «пол» я потихоньку молилась богу, чтобы со мной ничего не случилось. И с Юрой тоже. Иногда вкус и запах того абрамцевского льда 1988-го мешается в моей памяти со вкусом и запахом шершавого осеннего асфальта Нового Арбата, в который я точно так же уткнусь лицом через пять с лишним лет – 3 октября 1993 года, когда по нам будут стрелять из мэрии. Не снежками, не ледяными глыбами – самыми настоящими пулями.
В Юре тоже не было никакого восторга и азарта, это я очень хорошо чувствовала. Но это я была 16-летней девчонкой, а он – 28-летним мужчиной. Ему лечь – и прикрыться Масленицей? Невозможно. Он не глядя, бросал вниз ледяные глыбы. И тут ему попало по очкам! И даже нос немножко раскровило. Очки слава богу, не разбились. А Юра как-то даже обрадовался: очки – дело серьезное, опасность для них – прекрасный повод, чтобы дезертировать с поля боя. Мы потребовали лестницу – и спустились вниз. Нам уже никто не помогал, но лестницу дали.
А мы отошли только немного в сторону – и звуки боя затихли. Нет, не совсем умолкли, но стали казаться далекими-далекими, будто бы ненастоящими. Мы разговаривали про стихи. Кажется, про Блока – и ходили по заснеженному льду пруда. И вдруг – на самой середине снежно-ледовой глади– заметили, что лед прогибается и из-под него проступает вода. Действительно, после стольких оттепельных дней – даже несмотря на вдруг ударивший мороз – лед, должно быть, был непрочным. И кругом никого. Там где-то, за снегами и деревьями, игрушечная (но все равно, что настоящая) война. И если с нами что-то случится, если лед провалится и мы окажемся в воде – не дозовешься, не докричишься. Никто не услышит.
– Бежим! – прохрипел Юра.
Наверное, по технике безопасности в таких случаях как раз нельзя бежать. Но меня (наверное, и его) опять накрыл такой ужас, что мы бросились стремглав – от этого ужаса. И в каждом моем следе была вода. Мы добежали.
И никому – потом – про пруд не сказали. И снова пили обжигающий чай с дымком и ели блины. Крепость уже развалили, недавние враги с таким же азартом, как только что бились, рассказывали друг другу про свои подвиги.
Домой я приехала поздно. И вы уже поняли, что сделала: побыстрее убрала тетради и учебники в сумку – с глаз долой, из мыслей вон.
А ровно через неделю был Сумгаит. Никогда я раньше не слышала про Сумгаит, да и у слышала не сразу, где-то перед 8 марта, наверное. Это было сокрушительно. Наверное, одно из самых сокрушительных событий моей юности. Мне казалось, что подо мной опять проваливается лед, как недавно в Абрамцево, что я опять чувствую тот запах войны – пота, крови, гибельного азарта. Все время чувствую, что бы ни делала, чем бы ни занималась. Но больше всего меня поражало, что такое, чего просто не могло быть в моей стране, - произошло, - а все идет, как идет, будто ничего и не было.
И я не знала, как самой себе объяснить свои чувства – и не знала, как и кому рассказать о них.
Как-то подошла на перемене к Катьке Атанасян. Спросила:
- Как дела?
- Нормально, - ответила Катька, несколько дико на меня посмотрев.
Вопрос был и впрямь идиотский. С Катькой мы сидели за одной партой – каждый день. Какие вдруг «дела» меня озаботили.
Она, такая же москвичка-девятиклассница, как я, никакого отношения к Сумгаиту и тамошним событиям не имела. И знала наверняка не больше моего. Но… Катька была единственным человеком с армянской фамилией, которого я знала.
Все это, невыговоренное, осталось во мне черной тяжестью. До сих пор.
Но была и другая тяжесть. Прямо перед праздничком, накануне 8 марта, у нас была двухчасовая контрольная по вычмату. Вычислительной математике… У нашей половины класса вычмат вела Елена Львовна – и она была глубоко убеждена, что я ей назло ничего не делаю, показывая, что плевать хотела на математику. Елена Львовна любила математику. И меня Елена Львовна любила. Вообще-то я и правда плевать хотела на математику, но ничего не назло Елене Львовне.
Я же со всеми тетрадками и учебниками, как уже понятно, обращалась одинаково: сгребла вечером - и в сумку. Но с вычматом была еще одна сложность: он всего раз в неделю, по субботам – первым и вторым уроками. За неделю я просто напрочь забывала о его существовании. К тому же по пятницам вечером стали показывать по ТВ новую программу «Взгляд», на которую я подсела. Заканчивалась программа поздно – и потому на первых уроках в субботу я (а еще Юрик Хохлов, который тоже «подсел») была особенно не выспавшаяся. Но Юрик-то все равно занимался. А я просто спасала, ненавидя линейную алгебру. Или ненавидела линейную алгебру, спя.
В одной из программ (только уже наверное позже, ближе к лету) показали сюжет про двух парней, чуть постарше нас. Они подобрали лошадь, которую списали с ипподрома и должны были умертвить – и заботились о ней. Было трудно. Один из парней жил на первом этаже, но в квартиру же не затащишь, она была в палисадничке перед его окном. В программе пытались лошадь пристроить. Я не помню, что там было с той лошадью. А про парня, одного из тех двух, потом, через несколько лет был другой сюжет. Он поехал воевать в Боснию за сербов. Когда его спросили – почему, сказал, что здесь, В Боснии, он себя чувствует русским, а в России – нет, не может… А потом он погиб. Все это будет потом, но уже скоро.
Двухчасовую итоговую контрольную по вычмату класс писал целиком, не по группам, на которые обычно делился (так что мы с Катькой Атанасян - ее фамилия на «а», моя на «п» - были в разных). Первые слова первой (самой простой) задачки были «транспонированная матрица». Разрази меня громы и молнии – не знала я, что такое «транспонированная матрица». С тем же успехом задача могла быть записана китайскими иероглифами или арабской вязью.
«Что такое транспонированная матрица?» - спросила я у кого-то из соседей. Раз, другой… На меня коротко смотрели – и отворачивались, к своим тетрадкам. Ну, понятно, всем надо решать, а тут Польгуева с идиотскими вопросами, которыми надо было задаваться минимум месяц назад. Но мне казалось, что смотрели с презрением.
Я и сама себя презирала – за тупость, за неспособность понять элементарные вещи, за то, что все решают, у всех время идет быстро и продуктивно. А у меня бесконечные пустые два часа безделья и осознания собственной никчемности. Можно было бы писать стихи – но от презрения к себе стихи не пишутся. По вычмату у меня текущие оценки 3;2. Сейчас будет еще одна пара. Со всеми вытекающими.
Да тут еще на днях попался рассказ Чехова «Володя», который начинался так: «В одно из летних воскресений, часов в пять вечера, Володя, семнадцатилетний юноша, некрасивый, болезненный и робкий, сидел в беседке на даче у Шумихиных и скучал. Его невеселые мысли текли по трем направлениям. Во-первых, назавтра, в понедельник, ему предстояло держать экзамен по математике; он знал, что если завтра ему не удастся решить письменную задачу, то его исключат, так как сидел он в шестом классе два года и имел годовую отметку по алгебре 2 ¾».
А кончался так: «Володя опять вложил дуло в рот, сжал его зубами и надавил что-то пальцем. Раздался выстрел... Что-то с страшною силою ударило Володю по затылку, и он упал на стол, лицом прямо в рюмки и во флаконы. Затем он увидел, как его покойный отец в цилиндре с широкой черной лентой, носивший в Ментоне траур по какой-то даме, вдруг охватил его обеими руками и оба они полетели в какую-то очень темную, глубокую пропасть. Потом всё смешалось и исчезло... ».
«Пару» за контрольную я получила, конечно. Но к счастью, у меня не было пистолета. И к счастью, у меня были стихи, которые спасали.
ПРАЧКА
С горем напополам,
У счастья на берегу,
Я тебе все отдам,
Я тебе помогу.
Где твой московский дом?
Как мне его вернуть?
Маленьким кораблем
В дальний пустился путь.
Крюк в стене или гвоздь…
Кто тебя сбережет?
Алой рябины гроздь
Голые руки жжет.
Мыльную пену смыть,
Лицо утереть от слез.
Быть нам или не быть?
Гамлетовский вопрос.
Восстания и вожди,
Войны и города.
Прошу тебя, подожди,
Не уходи навсегда.
10.03.1988
Я знаю, что не всех спасают стихи – кого-то наоборот. А кого-то, наверное, спасает Чехов. Нет тут общего рецепта.
Уже после 8 марта я как-то пришла к маме на работу – разбираться с вычматом. Надо же было исправлять «пары». А у них там, в ЦНИИКА, на Можайке, была молодая сотрудница (Лена, кажется, она потом уедет с мужем в Штаты). Она уже помогала мне два раза: в восьмом классе, когда я провалила зачет по действительным числам по матанализу, и в начале девятого – с какими-то программами на фортране по программированию. Естественно, совершенно забесплатно помогала. Даже как-то мыслей о деньгах никому в голову не приходило.
И вот там я крем уха слушала мамин разговор с одной ее приятельницей, которую я с раннего детства знала, с тетей Олей. Тетя Оля возмущалась, что в какой-то газете (может, она и называла газету, но я не запомнила) напечатали такое ужасное письмо, это все Лигачев виноват. А на Ельцина продолжаются гонения. Что там отвечала мама, я не прислушивалась. В отличие от Сумгаита, письмо это меня вовсе не волновало. Хотя кто такие Лигачев и Ельцин я в принципе знала. Но разговор почему-то запомнила.
Ох, ирония судьбы все же… Вот, сижу, гляжу сейчас на книжки, подаренные мне Е.К. Лигачевым лет десять назад. С дарственной надписью…
На днях будет 30-летие публикации письма Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» в «Советской России». И, пожалуй, сегодня я вхожу в пятерку тех, кто больше всего знает об обстоятельствах этой публикации. Причем по «рейтингу информированности» выше Нины Андреевой. И с учетом очень преклонных лет Егора Кузьмича, наверное, вообще на втором месте, уступая только шефу. Но они-то тогда были участниками событий, а я – девчонкой-девятиклассницей, которой надо было исправлять двойку по вычмату.
Стихов я об этом не писала. Хотя некоторые, может быть, немного и об этом.
ПОСЛЕВОЕННЫЕ БЫЛИ
Расскажи о чем-нибудь, мамочка,
Хоть по возрасту мне не положено
Слушать сказки. Тусклая лампочка
И учебники кучей брошены.
Расскажи о чем-нибудь, милая,
Мы с тобою одни в целом свете!
Твои послевоенные были
Мне явились из прошлых столетий.
И Москва, просветленная, летняя,
И короткое детское платьице
Той девчонки девятилетней,
Что вернулась из эвакуации.
Школа, бантики, косы распущены.
Все тогда представлялось правдою.
Вы мечтали о светлом будущем
И еще не читали Ахматовой.
Вы счастливою метой отмечены,
Дети послевоенного года?
Бонапарты еще не развенчаны,
Над могилами слезы не пролиты.
Всё случится, чему предназначено,
Вы еще не такое увидите.
А пока многоцветно и празднично
Мир встречает своих победителей.
И Москва, просветленная, летняя,
И короткое детское платьице
Той девчонки девятилетней,
Что вернулась из эвакуации.
2 марта 1988, 9 класс.
На излете 3-й четверти того самого 1988-го нам делали какие-то прививки. Помню, тягать начали еще с геометрии. Андрей Георгиевич объяснял новую тему – и запер класс, чтобы не тягали и не мешали. Но в дверь настойчива забарабанили – и медсестра Ольга Михайлова возмущенно сказала, что нельзя срывать медицинское профилактическое мероприятие. «Не школа, а госпиталь!», в сердцах ответил Андрей Георгиевич. Но кабинет больше на запирал. По его словам, с женщинами, а особенно в школе, он не спорт. То высказывание, правда, касалось конкретно Нинель Юрьевны, которая однажды напутала с графиком контрольных – и не хотела это признавать (и потому у нас в один день получилось подряд две двухчасовых – сначала по программированию, потом по алгебре). Но, видимо, принцип – не спорить с женщинами, особенно в школе – был общим.
Никогда обычно у меня от прививок температура не поднималась, а тут поднялась! И в школу я последние два дня перед каникулами решила не ходить, хотя температура у меня уже к середине первого из неурочных выходных, была нормальная. Мама разрешила.
Но тут чего-то позвонила домой Валентина Васильевна, наша классная, - видимо, я уже и без того много дней напрогуливала. Мама сказала про прививку (Валендра знала, что нам их делали), про температуру, естественно, не уточняя, что та быстро спала, - классной нечего было возразить.
Валендра вообще изредка звонила маме – разбираться с какими-то ситуациями. Помню, на мамину реплику, что «Катя боится»,она так громко рассмеялась, что я слышала ее смех телефонной трубке: «Это Катя-то боится?! Ха-ха-ха!!».
Это было поразительно, сколько людей считали меня какой-то то ли смелой, то ли наглой! Потом что ни наглой, ни смелой я вовсе не была. А страхи окружали меня, как чудовища проснувшегося ночью малыша. Только другие страхи, не малышовые, как мне казалось...
.
Ну вот, температуры нет, чувствую я себя прекрасно. А Юра позвал меня с собой на поэтический семинар к Татьяне Глушковой, членом которого был. И я, естественно, пошла. Когда я еще училась в 8 классе и мы с Юрой только познакомились, - он договорился как-то, и мы ходили в Литинститут на семинары, которые вел у своих студентов Анатолий Жигулин. Просто послушать. Было интересно. Когда-нибудь я все же доберусь и до 8 класса – и напишу об этом тоже.
А в глушковском семинаре он был участником. Меня брал пару-тройку раз за компанию. Тот раз был первый. Еще раньше Юра подарил мне книгу Глушковой с критическими статьями «Традиция – совесть поэзии». Книга была сильная и умная. А стихов Глушковой я совсем не знала. Глушкова курила одну сигарету за другой, у меня першило в горле от дыма. Она меня чем-то напугала (в конце 90-х я с ней познакомлюсь, правда, совсем не близко – и убей, так и не пойму, чем она меня за десять лет до того напугала). Но несмотря на свою напуганность я умудрилась встрять в разговор. Почему-то речь зашла о том, что в Минске нет ни одной школы с обучением на белорусском языке. А я заявила, что это «не совсем так». Осенью 1987-го мы ездили в Минск и в Брест на экскурсию – и там была речь об этом. И вот я решила уточнить. Глушкова, кажется, была недовольна, что посторонняя девчонка влезла – и сбила ее с мысли. Юра (который, к слову, вырос в Минске) тоже был недоволен. Но все это было легким и мимолетным, как и табачный дым.
А весна была прекрасная, головокружительная, снег таял стремительно. Небо отражалось в лужах, а лужи – в небе. Мы шли с Юрой по уже совсем вечернему, прозрачно-синему Новому Арбату (Калининскому проспекту еще). И тут меня окликнули. Это были мои одноклассницы. Я даже точно не помню – иногда мне кажется, что Оля Котина (она и окликнула) и Таня Селянинова. Но я совершенно не уверена, может, я это придумала (не что встретила, а кого именно), чтобы заткнуть дыру в памяти. Потому что от неожиданности и какого-то накрывшего меня смущения я вдруг ляпнула:
- А у меня температура, вот я в школу и не пришла.
Угу, посреди вечернего Нового Арбата, за ручку со взрослым человеком. Температура у меня…
Глупость моих слов была столь очевидна, так выбила меня из колеи, что потом много месяцев я вообще хотела забыть этот случай. Хотя опять-таки, сегодня абсолютно не понимаю, что во всем этом было такого…
К концу каникул снег почти весь растаял. Март терпко пах дымом от травы, которую начали жечь за нашим домом. Дымный запах держался до середины апреля.
СКАЗКИ
Сказки дремлют под обложкой,
Выдохлись совсем, устали.
Это всё не понарошку,
Мы их вновь перелистали.
Кто придумал этот вечер,
Кто устроил этот праздник?
Ты наивен и доверчив,
Как мальчишка-первоклассник.
А на кухне стынет чайник.
Месяц призрачен и тонок.
Ты великий мой молчальник,
Я почти совсем ребенок.
От надежды до печали,
От обиды до забавы…
То, чего не замечали,
Оказалось самым главным.
Поиграем в кошки-мышки –
Кто здесь мышка, кто здесь кошка?
А на полках дремлют книжки
В старых вытертых обложках.
16 апреля 1988, 9 класс
Ну и наконец-то я возвращаюсь к тому не раннему апрельскому утру, когда выходила из дома, бормоча цветаевские строки «После бессонной ночи слабеет тело». Кто ж теперь скажет, какие стихи я писала прошедшей ночью. Может быть, как раз «Сказки» - или вот эти:
ЗИМА, 60-й ГОД
Маме
Зима. Гостиница. Тайшет.
За полночь. Гаснут фонари.
А с высоты прошедших лет
Всё проще, что ни говори…
И печь гудит, как паровоз,
И губы обжигает чай.
А все, что сказано – всерьез,
А всё, что было – невзначай.
Ну а судьбы не обмануть,
Ей все по-своему вершить.
Здесь каторжный проложен путь.
Вам свой придется проложить.
А то, что было не со мной,
Я по крупицам унесу
И тоже окажусь зимой
В глухом заснеженном лесу.
А напоследок высплюсь всласть
И с вам