Человек со стулом.
Полувековой мужчина среднего роста, с подкрашенными в некоторых местах против седины волосами средней длины, вышел на улицу в середине дня. Он шел по проспекту, а ветер обдувал его среднерослую... щетиной назвать её было нельзя, но и нельзя было назвать бородой, это было что-то между, какой-то неухоженный, но и выглядящий вполне неплохо, пучок растительности на лице. Этот мужчина шел по проспекту и, не зная, куда идти, – не то чтобы забыв, а просто не зная изначально своего пути, – остановился. Он остановился и совершенно забыл о том, что просто так, за ненадобностью останавливаться нельзя, а надобности у него не было и вовсе. Он остановился и, поняв, что нельзя останавливаться, решил присесть. Обыскав всё пристальным взглядом кассирш местных супермаркетов или же взглядом заходящих в транспорт бабушек, он так и не увидел ни одного свободного места, куда можно было бы присесть. Только он закончил сканировать окружающее его свободное место и ждать, когда к его кассе подойдет очередной покупатель, как этот самый покупатель и подошел.
Темно-синий нимб, окруженный красной повязкой, в которой, отражаясь на солнце, светился золотой ореол. Полицейский приблизился к нему чуть ли не вплотную.
- Старший полицейский Семенович Оренбургский Виталий. Почему вы стоите в неположенном для ненадобного стояния месте?
- Я просто задумался, - ответил законопослушный полвека гражданин.
- Закон для всех един… думать надо там… - старший полиции снял фуражку, почесал свою потную голову и продолжил: - … в ту… а… лиотеке.
- В библиотеке?
- Да! Не нужно меня поправлять, гражданин… - полицейский снова почесал свою голову, словно что-то забыл, и, закончив, снова надел фуражку, - можно взглянуть на Ваши документы, и, ммм… увы, я вынужден выписать вам штраф.
Мужчина очень сильно расстроился этим происшествием и даже несколько дней не смел выходить на улицу, даже в окно смотреть – и то позабыл. Он переживал так сильно, что эти два дня ни на минуту не закрыл глаз и не съел ни крошки хлеба, но после, всё взвесив и хорошо обдумав, он, наконец, решил. Он залез в чулан, отыскал там старый деревянный стул со спинкой, взял его подмышку и пошел на улицу. Теперь же он дал себе обещание, что ни шагу не сделает за порог своей передней без стула. Взял он его и отправился в тот самый парк, где был оштрафован в свой первый и, пожалуй, теперь-то последний раз. Теперь же, нагулявшись, он был лишён не только ненадобного стояния, но так и остановки в целом. Теперь ему не приходилось тратить время на поиск свободного места, он просто спускал со своего правого плеча стул и садился на него. Просидев и отдохнув на нём неопределенное время (здесь автор умалчивает о времени как суток, так и разрешенном для сидения), он вновь отправлялся на прогулку. Идя – садясь, идя – садясь, полувековой мужчина за несколько (здесь автор так же умалчивает о точном промежутке часов) времени ушел так далеко от своего дома, что вынужден был возвращаться домой со стулом в заполненной электричке, что на первый взгляд казалось весьма удобным, ведь можно было сидеть...
Подождав электричку, первая из которых оказалась его, он встал со стула, повесил его на плечо и, еле протиснувшись в закрывающиеся двери, поехал домой. Проехав половину пути до следующей станции, он внезапно для себя заметил один весьма печальный как для стула, так и для себя самого, момент. Его стул на середине двух ножек застрял в центре двери, ровно две части стула оказались на улице, а две остальные продолжали ютиться в тесном пространстве, вися на плечах. Обнаружив это, мужчина хотел было бросить всё – а всё, что у него было, - это стул – и, пробежав весь вагон, дернуть стоп-кран, но вагон был забит настолько, что он не смог сделать и шаг, да и к тому он сразу же передумал, ведь испугался, что пока он будет бежать «по головам», его стул займет кто-нибудь другой, какая-нибудь случайно стоящая бабушка, и дождался следующей станции. Как только двери открылись вновь, он легким движением, уже значительно отличающемся, накаченным правым плечом выдернул стул с улицы, запихав его обратно в вагон. Теперь же ему предстояло следующее испытание: ему нужно было каким-то образом оплатить проезд, перед этим достав из кармана кошелек. Наконец достав кошелек, он обнаружил, что в нём осталась лишь ровно тысяча, одной бумажкой, передавать её по салону он точно не хотел, ведь сдача могла затеряться в толпе (такое уже бывало) или же просто-напросто исчезнуть на половине пути к кондуктору. Мужчина махнул контролеру, но тот и не спешил подходить к нему, делая вид, что совершенно не замечает его, на самом же деле, он просто не хотел протискивать все свои члены сквозь десятки людей. В общем, подождав (автор снова теряет время), он помахал рукой и после очередной неудачи был вынужден оставить свой стул и начать пробираться к контролеру. Вначале он пытался протиснуться вместе со своим стулом, подняв его над головой, но вскоре, поняв, что так он не дойдет до конца, на середине пути был вынужден оставить стул какой-то смазливой молодой даме, попросив её сесть на стул для того, чтобы охранять его, пока тот не вернется из ссылки в Сибирь вагона. Сибирью ту часть вагона он уже назвал на пути к возвращению обратно. Ведь идя к кондуктору, он всю дорогу ждал чего-то плохого, думал об ужасном, о том, что на первый взгляд легкая девушка может оказаться иной и просто-напросто сломать его стул, или же она может выйти на следующей станции и тогда на него сядет какой-нибудь инвалид или же того хуже кто-нибудь из здоровых. Дальше же, подойдя к контролеру, тот потребовал оплатить проезд ещё и за стул, на что мужчина молча протянул ему тысячу. Минуты, когда контролер отсчитывал сдачу, длились часами, ведь мысли о стуле не давали ему никакого покоя. В общем, та часть вагона была обусловлена им по пережитому – ссылкой в Сибирь. Мужчина уже подходил к своему месту, как электричка остановилась, двери открылись и он взглядом увидел мило улыбающуюся ему девушку. Эта была та самая девушка, что сидела и охраняла его стул. Капли пота побежали по лбу мужчины, тихий ужас поселился в его глазах, а его члены задрожали… Поток людей, вошедших в вагон, был словно море, чьи волны неожиданно для отдыхающих залили весь пляж, залили всех лежащих и не подозревающих ни о чем отдыхающих, залили по самую голову. Он спешил, расталкивая пассажиров своей накаченной правой рукой, как неожиданно для не только для него, но и для стула, да и для всех в вагоне, случилось нечто ужасное…
«ЧЕЙ ЭТО СТУЛ? КАКОЙ ДУРАК ВОЗИТ С СОБОЙ СТУЛ? ЕСЛИ ЕГО НИКТО НЕ УБЕРЕТ, Я ВЫБРОШУ ЕГО В ОКНО», - раздался омерзительный мужской голос.
На лице полувекового мужчины пробежал ещё больший ужас, его глаза налились кровью от злости, он сжал кулаки и, растолкав последних двух человек, разъединявшись его от стула, неожиданно для себя высказал: «Этот стул мой! И я вовсе не дурак, у меня, к вашему неведанному виду, ДВА ВЫСШИХ ОБРАЗОВАНИЯ!!! - мужчина успокоился, не ожидая такого ответа и просто окаменело уставился на него, хлопая глазами… - Этот стул мне нужен затем, чтобы не казаться глупцом в обществе не надобно стоя́ и хлопая глазами, как глупец…»
Продавец души.
Сутулый, слегка седой мужчина средних лет, ничем не приметный, вечно угрюмый, и в лице его видно, что одинокий: видно оттого, что нет никакой искры, нет надежды, именно такое лицо часто бывает у тех, кто вечно один. Причем ему не нравится быть одиноким, но он одинок, ведь тем, кому нравится быть одним, в их глазах нет печали и жалости, а у этого мужчины, живущего в соседнем доме, – есть.
Никто и не замечал его, да и не знал даже, как его зовут, вот и я не знал, хотя частенько встречал его вечером, по дороге домой. Стоило мне только подойти к своему двору, как он выйдет ко мне навстречу, кинет приветливый дедовский взгляд и пройдет мимо. И так каждый раз, словно ждет именно меня, всегда точно, всегда выходя передо мной. Как-то я спросил у него, куда он так поздно ходит, на что выяснилось, что ходит он на работу. Работает охранником и приемчиком в местном ломбарде. Ломбард хоть называется «Элитный», но является ровно наоборот, оттого ему и приходится работать за двоих. Его смена всегда начинается вечером. Хотя по сонным глазам этого мужчины без имени видно, что он готов работать хоть целыми сутками. Ведь как-то он даже ненароком сказал мне: «На работе я прячусь от одиночества». Район у нас тихий, мало кто шатается по нему в позднее время суток, даже гопоты - и той не стало, все окультурились, что ли. А нет гопоты, значит, и в ломбард ходить толком некому. В общем, работа было не в напряг.
Обязанности мужчины без имени я представлял себе лишь мельком. Понимал, что ему нужно было принимать товар, оценивать его, платить деньги за оцененное, списывать паспортные данные и охранять это дело. Работу он свою любил, по нему было видно, ведь несмотря на то, что и ждал меня, старался никогда не опаздывать на работу, наоборот, прийти заранее, да и справлялся со своей работой он замечательно…
Как-то, вновь столкнувшись с ним у двора, я спросил его: «А что самое интересное сдавали вам в ломбард?» - на что он неброско улыбнулся и ответил: «Человеческую душу»… - «Как?» – спросил я. - «Да вот так…Сидел я, как обычно, пил у себя в каморке чай, читал газету, периодически чередуя её с телевизором, как неожиданно для будних ночей, часе в третьем ночи, в окошко постучал мужчина… Как сейчас помню: весь грязный, помятый, дурно пахнущий, да ещё и пьяный, в общем, бомж. Заявился, значит…»
- Чего тебе? - спросил я.
- Мнэ ломбэард нувэн, - держась за решетку, объявил бомж.
- Это он и есть, мы краденное не принимаем.
- У мэня не крадиеное… У мэня своё….
- Что у тебя может быть?.. Своё…
- Последнее, что осталось, - душа, пока и её не отняли. Сколько дадите за душу человеческую?
- Проваливал бы ты от сюда... мужик.
- Я совершенно серьезно, вот… - бомж достал из кармана бумажный кулек, размером с кулак, развернул желтую газету и достал из неё что-то кристально чистое и прозрачное, по форме напоминающее шар. – Это всё, что осталось от моего прошлого, возьми, брат. Сколько дашь?
Я не знал, что делать в подобной ситуации, ведь никогда раньше не оценивал души людей, поэтому среди ночи позвонил начальнику спросить совет. Тот наорав на меня и сказал решать вопрос своей головой.
- Ну, а ты сам-то сколько хочешь за неё?
- Да мне бы чуток, так, на... рублей пятьсот, на хлебушек да на водочку.
«И он отдал мне через окно своё последнее, своё самое чистое, что у него было, свою душу, а ради чего? Вот так вот, пацан».
Мужчина закончил рассказ, и снова на его лице появилась грусть, теперь еще глубже, чем раньше.
«Ну, мне пора...» – сказал он мне и ушел.
Валентина и её два мужа.
Утром выпавший легкий снег в некоторых местах всё ещё оставался девственным. Дерево, растущее неподалеку от детской площадки, буквально росло вместе с подъезжающими к жилому дому номер 18 машинами, которые по возвращению домой всех жильцов займут каждую щелочку во дворе. Ломаная парадигма отражающегося от снега света, создавшая со стороны иллюзию того, что ветки врастают прямо-таки в окно квартиры номер двадцать четыре, что находится на седьмом этаже, дополняла мелькающую, то тень, то и вовсе силуэт Валентины. По блуждающему туда-сюда черным узором в кухонном окне можно было догадаться, что Валентина вся в домашних хлопотах, вся в быту, готовится, по всей видимости, к чьему-то приходу, готовя ужин.
Живет Валентина в доме номер 18, тот, что на Петрозаводской, уже около восьми лет, то есть прямо с того момента, как вышла замуж и её мужу по такому великому событию подарили квартиру.
Валентин Геннадьевич Афронин встретил свою жену Валентину Геннадьевну Афронину в парке, одиноко сидевшую на лавочке. Она буквально сразу же произвела на него впечатление и то ли из жалости, то ли из любопытства он подошел к ней и сел рядом. С минуты две они просто молчали, она продолжала грустить, а он сидеть рядом, но потом они встретились взглядом. Ну и как часто завелось: семья, работа, ипотека, дети. Нет, детей, кстати, за восемь лет совместной жизни они не завели, аргументируя это тем, что «до такого дела у них руки-то не доходят, куда там остальному». Валентин Афронин без всякого сомнения за восемь лет брака ни капли не разлюбил свою жену, а она не разлюбила его. При встрече друг друга, вот уже, казалось бы, уставшие от жизни и хлопот глаза, вновь и вновь загорались ярким пламенем, и на лицах их рождалась искренняя детская улыбка.
Валентина не знала, куда себя деть и что думать, ведь муж, будучи совершенно не пьющим человеком, задерживался с работы уже было на два часа. Поэтому она с каждым шагом всё быстрее начинала метаться по кухне. То чайник, то первое, то второе, то салат, куда столько готовила - она и сама не знала, но заняться чем-то надо было, чтобы не сойти с ума. Она каждую минуту смотрела на черный экран телефона и боялась включить телевизор. Она боялась отвлечься на программу или просто прослушать важный звонок от мужа, который, несомненно, должен был перезвонить после двенадцати пропущенных звонков от Валентины.
Дерево упорно ждало и уже было полностью прекратило свой рост, ведь парковочных мест у дома номер 18 осталось ровно одно. И это место, по обычаю, занимал, Афронин. Но кто бы мог подумать, что в этот вечер вторника он его так и не займет.
Примерный и честный, никогда не бивший свою жену и не изменявший ей даже в мыслях, Валентин Геннадиевич, весь растрепанный и поникший, медленно шел по улице. Машина его осталась думно стоять на проспекте в паре километров от дома. В этот вечер он был сам не свой, он потерял ориентацию в этом мире, он, было потерял всё, даже тот несгораемый блеск глаз. Его голова была пуста. Он задерживался с работы уже практически на три часа, но медленно и беззаботно, в расстегнутом пальто, проходил мимо зоомагазина «Бетховен», что находился прямо в доме номер 18. Ему оставалось только лишь завернуть за угол, подойти к парадной, активировать домофон, подняться на седьмой этаж и зайти в переднюю, где его ждет измотанная и заплаканная жена. Но он не хотел. Губы его дрожали то ли от холода, то ли от страха. От того страха, что был ещё в юношестве, от страха неизвестности дальнейшего, но в юношестве всё вышло как-то само с собой: институт, работа, жена, дом, машина. И вот, чего можно было бояться теперь, думал Валентин, но не тут-то оно было.
Валентин был порядочным и честным и не мог не рассказать о том, что случилось, но что случилось, он и сам не знал, рассказывать ли жене об этом или нет. Можно ли вообще назвать этот случай предательством по отношению к ней или нельзя.
При всяком виде и рассказах об алкоголе Валентин вспоминал притчу о монахе, который скитался по свету, и однажды, голодный и уставший, попросил ночлега у одной девушки. Та разрешила, но он должен был выбрать одно из трех условий, предложенных ею. Первое – это заколоть ягненка, второе – это выпить вина и третье – это переспать с ней. Монах, долго подумав, выбрал второе, ведь это само мало противоречило его обетам. Но выпив вина, он заколол и ягненка и переспал с хозяйкой. Нельзя и представить, что чувствовал монах утром, но Валентин, кажется, мог. Он не заколол ягненка и не выпил вина, оттого ему было ещё хуже, он шёл и тешил свою совесть вопросами вроде: «Была ли эта измена? Или в первый раз это не считается?!»
Валентин не знал об измене ровным счетом ничего, потому что и в мыслях никогда такого не было, а зря, ведь теперь его это буквально прибило. Ещё и этот зоомагазин, мимо которого он до сих пор проходил, а точнее, их горящий в темноте слоган: «Заходи сам, приводи хозяина». «Ну да, я скотина, осталось только хозяина сюда привести». Он вспомнил Дарью Александровну, которая простила своего мужа за измену, вспомнил Каренину, которая так сладко любила своего мужа, но любовь к Вронскому оказалась сильнее. Он вспомнил сон о том, как она видела своих одновременно двоих мужей и жили они счастливо и любили её оба, целуя ей руки.
«Может быть, и меня простит Валентина, ведь первый раз же, - подумал Валентин. - А может быть, и вовсе исполнится сон Анны, и мы, как и в её сне, будем жить втроем. Валентина и её два мужа».
В овраге.
Серафим Агностиевич вышел из леса и тут же попал в овраг. Он слегка ударился головой и потерял сознание на пару дней. Очнувшись, Серафим Агностиевич осмотрелся и узнал обстановку, среди темноты оврага он обнаружил свою квартиру. Он прошел в кухню, открыл холодильник, достал бутылку освежающего пива и, включив телевизор, начал его попивать. Вкус у пива показался Серафиму Агностиевичу весьма странным. Толи из-за удара головой, толи не понятно из-за чего, он неожиданно для себя самого захотел разобраться с этим. Он отключил телевизор, встал с дивана, и, вытянув руку с бутылкой перед лицом заметил, что это пиво не его. Это пиво его бывшей супруги. Такой находке Серафим Агностиевич удивился сполна. Откуда оно взялось в его холодильнике он и не мог догадываться, оттого вновь захотел с этим разобраться. Он поставил открытую бутылку на пол у дивана и пошел снова на кухню. Подойдя впритык к холодильнику и открыв его он понял, что и холодильник на самом-то деле так же не его, а его бывшей второй супруги. Серафим Агностиевич вновь удивился и решил разобраться и с этим. Что же всё-таки делает пиво его бывшей супруги в холодильнике его второй бывшей супруге? И чтобы разобраться с этим он решил отключить питание холодильника. Для этого он отодвинул холодильник от стены и мягко повесил его на гвоздь. Добравшись до розетки и потянув штепсель он нежданно для себя обнаружил, что и розетка к которой был подключен холодильник не его, а его бывшей третьей супруги. Тут-то Серафим Агностиевич пришел в полное бешенство от непонятного происходящего с ним. Серафим Агностиевич швырнул вилку холодильника вглубь комнаты, ударил по розетке ногой, плюнул в холодильник и сжег открытую бутылку с пивом, предварительно давясь выпивая само пиво до дна. Закончив он начал осматривать стену, в которую и была вмонтирована розетка его бывшей третьей супруги. Он осмотрел одну стену, вторую, третью. Осмотрел все стены и всю мебель в квартире и заметил, что он оказался совсем не в своей квартире. Но и на квартиру своей бывшей четвертой супруги это было похоже лишь отдаленно.
«Где это я оказался?», - подумал Серафим Агностиевич…