Он говорил ничуть не в шутку, с той утомлённой убеждённостью, когда не хочется даже силой голоса укрепить доводы.
— Но степь или пустыня?
— Степь. Барханов нет. Всё же травка кой-какая. Растёт жант а к—верблюжьяколючка, незнаете? Это—колючка, новиюленанейрозоватыецветыидажеоченьтонкийзапах. Казахиделаютизнеёстолекарств.
— ТакэтовКазахстане?
— У-гм.
— Какженазывается?
— Уш-Тер е к.
— Это—аул?
— Дахотите—аул, ахотите—ирайонныйцентр. Больница. Тольковрачейнехватает. Приезжайте.
Онсощурился.
— Ибольшеничегонерастёт?
— Нет, почемуже, естьполивноеземледелие. Сахарнаясвёкла, кукуруза. Наогородахвообщевсё, чтоугодно. Толькотрудитьсянадомного. Скетменём. Набазареугрековвсегдамолоко, укурдовбаранина, унемцевсвинина. Акакиеживописныебазары, выбывидели! Всевнациональныхкостюмах, приезжаютнаверблюдах.
— Вы—агроном?
— Нет. Землеустроитель.
— Авообщезачемвытамживёте?
Костоглотовпочесалнос:
— Мнетамклиматоченьнравится.
— Инеттранспорта?
— Дапочему, хо-одятмашины, сколькохотите.
— Нозачемвсё-такитудапоедуя?
Онасмотрелаискоса. Затовремя, чтоониболтали, лицоКостоглотоваподобрелоипомягчело.
— Вы? —Онподнялкожусолба, какбыпридумываятост. —Аоткудавызнаете, Зоенька, вкакойточкеземливыбудетесчастливы, вкакой—несчастливы? Ктоскажет, чтознаетэтоосебе?
Тревоги больных
Хирургическим больным, то есть тем, чью опухоль намечено было пресекать операцией, не хватало места в палатах нижнего этажа, и их клали также наверху, вперемежку с «лучевыми», кому назначалось облучение или химия. Поэтому наверху каждое утро шло два обхода: лучевики смотрели своих больных, хирурги — своих.
Но четвёртого февраля была пятница, операционный день, и хирурги обхода не делали. Доктор же Вера Корнильевна Гангарт, лечащий врач лучевых, после пятиминутки тоже не пошла сразу обходить, а лишь, поравнявшись с дверью мужской палаты, заглянула туда.
Доктор Гангарт была невысока и очень стройна — казалось очень стройной оттого, что у неё подчёркнуто узко сходилось в поясном перехвате. Волосы её, немодно положенные узлом на затылок, были светлее чёрных, но и темней тёмно-русых — те, при которых нам предлагают невразумительное слово «шатенка», а сказать бы: чёрно-русые — между чёрными и русыми.
Её заметил Ахмаджан и закивал радостно. И Костоглотов успел поднять голову от большой книги и поклониться издали. И она обоим им улыбнулась и подняла палец, как предупреждают детей, чтоб сидели без неё тихо. И тут же, уклоняясь от дверного проёма, ушла.
Сегодня она должна была обходить палаты не одна, а с заведующей лучевым отделением Людмилой Афанасьевной Донцовой, но Людмилу Афанасьевну вызвал и задерживал Низамутдин Бахрамович, главврач.
Только в эти дни своих обходов, раз в неделю, Донцова жертвовала рентгенодиагностикой. Обычно же два первых лучших утренних часа, когда острей всего глаз и яснее ум, она сидела со своим очередным ординатором перед экраном. Она считала это самой сложной частью своей работы и более чем за двадцать лет её поняла, как дорого обходятся ошибки именно в диагнозе. У неё в отделении было три врача, все молодые женщины, и чтобы опыт каждой из них был равномерен, и ни одна не отставала бы от диагностики, Донцова кругообразно сменяла их, держа по три месяца на первичном амбулаторном приёме, в рентгенодиагностическом кабинете и лечащим врачом в клинике.
У доктора Гангарт шёл сейчас этот третий период. Самым главным, опасным и наименее исследованным здесь было — следить за верною дозировкой облучения. Не было такой формулы, по которой можно было бы рассчитать интенсивности и дозы облучений, самые смертоносные для каждой опухоли, самые безвредные для остального тела. Формулы не было, а был — некий опыт, некое чутьё и возможность сверяться с состоянием больного. Это тоже была операция — но лучом, вслепую и растянутая во времени. Невозможно было не ранить и не губить здоровых клеток.
Остальные обязанности лечащего врача требовали только методичности: вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях болезни. Никакой врач не любит исписывать разграфлённые бланки, но Вера Корнильевна примирялась с ними за то, что эти три месяца у неё были свои больные—небледноесплетениесветовитенейнаэкране, асвоиживыепостоянныелюди, которыеверилией, ждалиеёголосаивзгляда. Икогдаейприходилосьпередаватьобязанностилечащеговрача, ейвсегдабыложалкорасставатьсястеми, когоонанедолечила.
Дежурнаямедсестра, ОлимпиадаВладиславовна, пожилая, седоватая, оченьосанистаяженщина, свидусолиднееиныхврачей, объявилапопалатам, чтобылучевыенерасходились. Новбольшойженскойпалатетолькокакбудтоиждалиэтогообъявления—сейчасжеодназадругойженщиныводнообразныхсерыххалатахпотянулисьналестницуикуда-товниз: посмотреть, непришёллисметанныйдед; инепришлалитабабкасмолоком; заглядыватьскрыльцаклиникивокнаоперационных(поверхзабелённойнижнейчастивидныбылишапочкихирурговисестёр, ияркиеверхниелампы); ивымытьбанкунадраковиной; икого-тонавестить.
Нетолькоихоперационнаясудьба, ноещёэтисерыебумазейныеобтрепавшиесяхалаты, неопрятныенавид, дажекогдаонибыливполнечисты, отъединяли, отрывалиженщинотихженскойдолииженскогообаяния. Покройхалатовбылникакой: онибыливсепросторнытак, чтобылюбаятолстаяженщинамоглавлюбойзапахнуться, ирукавашлибесформеннымиширокимитрубами. Бело-розовыеполосатыекурточкимужчинбылигораздоаккуратнее, женщинамженевыдавалиплатья, атолько—этихалаты, лишённыепетельипуговиц. Одниподшивалиих, другие—удлиняли, всеоднообразнозатягивалибумазейныепояса, чтобнеобнажатьсорочекитакжеоднообразностягивалирукоюполынагруди. Угнетённаяболезньюиубогаявтакомхалате, женщинанемоглаобрадоватьничьеговзглядаипонималаэто.
Авмужскойпалатевсе, кромеРусанова, ждалиобходаспокойно, малоподвижно.
Старыйузбек, колхозныйсторожМурсалимов, лежалвытянувшисьнаспинеповерхзастеленнойпостели, каквсегдавсвоейвытертой-перевытертойтюбетейке. Онужтому, должнобыть, радбыл, чтокашельегонервал. Онсложилрукиназадышливойгрудиисмотрелводнуточкупотолка. Еготёмно-бронзоваякожаобтягивалапочтичереп: видныбылиреберкиносовойкости, скулы, остраяподбородочнаякостьзаклинышкомбородки. Ушиегоутончилисьибылисовсемплоскиехрящики. Емууженемногооставалосьдосохнутьидотемнетьдомумии.
РядомснимсредолетнийказахчабанЕгенбердиевнасвоейкроватинележал, асидел, поджавногинакрест, будтодомаусебянакошме. Ладонямибольшихсильныхрукондержалсязакруглыебольшиеколени—итакжёсткосцепленобылоеготугоеядрёноетело, чтоеслионичутьпокачивалсяиногдавсвоейнеподвижности, толишькакзаводскаятрубаилибашня. Егоплечииспинараспираликурточку, иманжетыеёедванервалисьнамускулистыхпредлокотьях. Небольшаяязвочканагубе, скоторойонприехалвэтубольницу, здесьподтрубкамиобратиласьвбольшойтёмно-багровыйструп, которыйзаслонялемуротимешалестьипить. Нооннеметался, несуетился, некричал, амерноидочиставыедализтарелокивоттакспокойночасамимогсидеть, смотряникуда.
Дальше, напридвернойкойке, шестнадцатилетнийДёмавытянулбольнуюногупокроватиивсёвремячутьпоглаживал, массировалгрызущееместоголениладонью. Адругуюногуонподжал, каккотёнок, ичитал, ничегонезамечая. Онвообщечиталвсётовремя, чтонеспалинепроходилпроцедур. Влаборатории, гдеделалисьвсеанализы, устаршейлаборанткибылшкафскнигами, иужеДёматудабылдопущенименялсебекнигисам, недожидаясь, покаобменятвсейпалате. Сейчасончиталжурналвсиневатойобложке, ноненовый, апотрёпанныйивыгоревшийнасолнце—новыхнебыловшкафулаборантки.
ИПрошка, добросовестно, безморщиниямокзастлавсвоюкойку, сиделчинно, терпеливо, спустивногинапол, каквполнездоровыйчеловек. Онибылвполнездоров—впалатениначтонежаловался, неимелникакогонаружногопоражения, щёкибылиналитыздоровоюсмуглостью, аполбу—выложенгладкийчубчик. Пареньонбылхотькуда, хотьнатанцы.
РядомснимАхмаджан, ненайдяскемиграть, положилнаодеялошашечнуюдоскуугломиигралсамссобойвуголки.
Ефремвсвоейбинтовойкакброневойобмотке, снекрутящейсяголовой, нетопалпопроходу, ненагонялтоски, аподмостясьдвумяподушкамиповыше, безотрывучиталкнигу, навязаннуюемувчераКостоглотовым. Правда, страницыонпереворачивалтакредко, чтоможнобылоподумать—дремлетскнигой.
ААзовкинвсетакжемучился, какивчера. Онможетбытьисовсемнеспал. Поподоконникуитумбочкебылиразбросаныеговещи, постельвсясбита. Лобивискиегопробивалаиспарина, пожёлтомулицупереходиливсетеискорчиныболей, которыеонощущалвнутри. Тоонстановилсянапол, локтямиупиралсявкроватьистоялтак, согнутый. Тобралсяобеимирукамизаживотискладывалсявживоте. Онужемногоднейвкомнатенеотвечалнавопросы, ничегоосебенеговорил. Речьонтратилтольконавыпрашиваниелишнихлекарствусестёриврачей. Икогдаприходиликнемунасвиданиедомашние, онпосылалихпокупатьещёэтихлекарств, какиевиделздесь.
Заокномбылпасмурный, безветренный, бесцветныйдень. Костоглотов, вернувшисьсутреннегорентгенаинеспросясьПавлаНиколаевича, отворилнадсобойфорточку, иоттудатянулосыроватым, правданехолодным.
Опасаясьпростудитьопухоль, ПавелНиколаевичобмоталшеюиотселкстене. Какие-тотупыевсе, покорные, полубрёвна! КромеАзовкиназдесь, видимо, никтонестрадаетпо-настоящему. Каксказал, кажется, Горький, толькототдостоинсвободы, ктозанеёидётнабой. Так—ивыздоровления. Павел-тоНиколаевичужепредпринялутромрешительныешаги. Едваоткрыласьрегистратура, онпошёлпозвонитьдомойисообщилжененочноерешение: черезвсеканалыдобиватьсянаправлениявМоскву, аздесьнерисковать, себянегубить. Капа—пробивная, онаужедействует. Конечно, этобыломалодушие: испугатьсяопухолиилечьсюда. Ведьэтотолькокомусказать—стрёхчасоввчерашнегодняниктодаженепришёлпощупать—растётлиегоопухоль. Никтонедаллекарства. Повесилитемпературныйлистокдлядураков. Не-ет, лечебныеучрежденияунасещёнадоподтягиватьиподтягивать.
Наконец, появилисьврачи, —ноопятьневошливкомнату: остановилисьтам, задверью, иизряднопостоялиоколоСибгатова. Оноткрывалспинуипоказывалим. (ТемвременемКостоглотовспряталсвоюкнигуподматрас.)
Новотвошлиивпалату—докторДонцова, докторГангартиосанистаяседаясестрасблокнотомврукахиполотенцемналокте. Входнесколькихсразубелыххалатоввызываетвсегдаприливвнимания, страхаинадежды—итемсильнейвсетричувства, чембелеехалатыишапочки, чемстрожелица. Тутстрожеиторжественнейвсехдержаласьсестра, ОлимпиадаВладиславовна: длянеёобходбылкакдлядьяконабогослужение. Этобылатасестра, длякоторойврачи—вышепростыхлюдей, котораязнает, чтоврачивсёпонимают, никогданеошибаются, недаютневерныхназначений. Ивсякоеназначениеонавписываетвсвойблокнотсощущениемпочтисчастья, какмолодыесёстрыуженеделают.
Однако, ивойдявпалату, врачинепоспешиликкойкеРусанова! ЛюдмилаАфанасьевна—крупнаяженщинаспростымикрупнымичертамилица, сужепепелистыми, ностриженымииподвитымиволосами, сказалаобщеенегромкое«здравствуйте», иупервойжекойки, околоДёмы, остановилась, изучающеглядянанего.
— Чточитаешь, Дёма?
(Немогланайтивопросапоумней! Вслужебноевремя!) Попривычкемногих, Дёманеназвал, авывернулипоказалголубоватуюпоблекшуюобложкужурнала. Донцовасощурилась.
— Ой, старыйкакой, позапрошлогогода. Зачем?
— Здесь—статьяинтересная, —значительносказалДёма.
— Очёмже?
— Об искренности! —ещёвыразительнейответилон. —Отом, чтолитературабезискренности…
Онспускалбольнуюногунапол, ноЛюдмилаАфанасьевнабыстроегопредупредила:
— Ненадо! Закати.
Онзакатилштанину, онаприселанаегокроватьиосторожноиздали, несколькимипальцамисталапрощупыватьногу.
ВераКорнильевна, позадинеёопершисьокроватнуюспинкуиглядяейчерезплечо, сказаланегромко:
— Пятнадцатьсеансов, тритысячи«эр».
— Здесьбольно?
— Больно.
— Аздесь?
— Ещёидальшебольно.
— Апочемужмолчишь? Геройкакой! Тымнеговори, откудабольно.
Онамедленновыщупывалаграницы.
— Асамоболит? Ночью?
НачистомДёминомлицеещёнерослониволоска. Нопостоянно-напряжённоевыражениеоченьвзрослилоего.
— Иденьиночьгрызёт.
ЛюдмилаАфанасьевнапереглянуласьсГангарт.
— Нувсё-таки, к а ктызамечаешь—заэтовремясталосильнейгрызтьилислабей?
— Незнаю. Может, немногополегче. Аможет—кажется.
— Кровь, —попросилаЛюдмилаАфанасьевна, иГангартужепротягивалаейисториюболезни. ЛюдмилаАфанасьевнапочитала, посмотреланамальчика.
— Аппетитесть?
— Явсюжизньемсудовольствием, —ответилДёмасважностью.
— Онсталунасполучатьдополнительное, —голосомнянинараспевласкововставилаВераКорнильевнаиулыбнуласьДёме. Ионей. —Трансфузия? —тутжетихоотрывистоспросилаГангартуДонцовой, беряназадисториюболезни.
— Да. Такчтож, Дёма? —ЛюдмилаАфанасьевнаизучающесмотрелананегоопять. —Рентгенпродолжим?
— Конечно, продолжим! —осветилсямальчик.
Иблагодарносмотрелнанеё.
Онтакпонимал, чтоэто—вместооперации. Иемуказалось, чтоДонцоватожетакпонимает. (АДонцова-топонимала, чтопреждечемоперироватьсаркомукости, надоподавитьеёактивностьрентгеномитемпредотвратитьметастазы.)
Егенбердиевужедавноприготовился, насторожилсяи, кактолькоЛюдмилаАфанасьевнавсталассоседнейкойки, поднялсявроствпроходе, выпятилгрудьистоялпо-солдатски.
Донцоваулыбнуласьему, приблизиласькегогубеирассматриваластруп. Гангарттихочиталаейцифры.
— Ну! Оченьхорошо! —громче, чемнадо, каквсегдаговорятсиноязычными, ободрялаЛюдмилаАфанасьевна. —Всёидётхорошо, Егенбердиев! Скородомойпойдёшь!
Ахмаджан, ужезнаясвоиобязанности, перевёлпо-узбекски(онисЕгенбердиевымпонималидругдруга, хотякаждомуязыкдругогоказалсяискажённым).
Егенбердиевснадеждой, сдовериемидажевосторженноуставилсявЛюдмилуАфанасьевну—стемвосторгом, скоторымэтипростыедушиотносятсякподлиннообразованнымиподлиннополезнымлюдям. Новсёжепровёлрукойоколосвоегострупаиспросил.
— Астало—больше? раздулось? —перевёлАхмаджан.
— Этовсёотвалится! Такбытьдолжно! —усиленногромковговаривалаемуДонцова. —Всеотвалится! Отдохнёшьтримесяцадома—иопятькнам!
ОнаперешлакстарикуМурсалимову. Онужесидел, спустивноги, исделалпопыткувстатьнавстречуей, ноонаудержалаегоиселарядом. Стойжеверойвеёвсемогуществосмотрелнанеёиэтотвысохшийбронзовыйстарик. ОначерезАхмаджанаспрашивалаегоокашлеивелелазакатитьрубашку, подавливалагрудь, гдеемубольно, ивыстукиваларукоючерездругуюруку, тутжеслушалаВеруКорнильевнуочислесеансов, крови, уколах, имолчасамасмотрелависториюболезни. Когда-тобыловсёнужное, всёнаместевздоровомтеле, асейчасвсёбылолишнееивыпирало—какие-тоузлы, углы…
Донцованазначилаемуещёдругиеуколыипопросилапоказатьизтумбочкитаблетки, какиеонпьёт.
Мурсалимоввынулпустойфлакониз-подполивитаминов. «Когдакупил?»—спрашивалаДонцова. Ахмаджанперевёл: третьегодня. —«Агдежетаблетки?»—Выпил.
— Каквыпил?? —изумиласьДонцова. —Сразувсе?
— Нет, задвараза, —перевёлАхмаджан.
Расхохоталисьврачи, сестра, русскиебольные, Ахмаджан, исамМурсалимовприоткрылзубы, ещёнепонимая.
ИтолькоПавлаНиколаевичаихбессмысленный, несвоевременныйсмехнаполнялнегодованием. Ну, сейчасонихотрезвит! Онвыбиралпозу, каклучшевстретитьврачей, ирешил, чтополулёжабольшеподчеркнёт.
— Ничего, ничего! —одобрилаДонцоваМурсалимова. Иназначивемуещёвитамин«С», обтереврукиополотенце, истовоподставленноесестрой, созабоченностьюповернуласьперейтикследующейкойке. Теперь, обращённаякокнуиблизкокнему, онасамавыказываланездоровыйсероватыйцветлицаиглубоко-усталое, едвалинебольноевыражение.
Лысый, втюбетейкеивочках, строгосидящийвпостели, ПавелНиколаевичпочему-тонапоминалучителя, данекакого-нибудь, азаслуженного, вырастившегосотниучеников. Ондождался, когдаЛюдмилаАфанасьевнаподошлакегокровати, поправилочкииобъявил:
— Так, товарищДонцова. ЯвынужденбудуговоритьвМинздравеопорядкахвэтойклинике. ИзвонитьтоварищуОстапенко.
Онаневздрогнула, непобледнела, можетбытьземлистеесталцветеёлица. Онасделаластранноеодновременноедвижениеплечами—круговое, будтоплечиусталиотлямокинельзябылодатьимсвободу.
— ЕсливыимеетелёгкийдоступвМинздрав, —сразусогласиласьона, —идажеможетезвонитьтоварищуОстапенко, ядобавлювамматериала, хотите?
— Дауждобавлятьнекуда! Такоеравнодушие, какувас, нивкакиеворотанелезет! Я восемнадцать часовздесь! —аменяниктонелечит! Амеждутемя…
(Немогонейбольшевысказать! Самадолжнабылапонимать!)
ВсевкомнатемолчалиисмотрелинаРусанова. Ктопринялудар, такэтонеДонцова, аГангарт—онасжалагубывниточкуисхмурилась, илобстянула, какбудтонепоправимоевиделаинемоглаостановить.
АДонцова, нависаянадсидящимРусановым, крупная, недаласебеволидаженахмуриться, толькоплечамиещёразкругоподобнопровелаисказалауступчиво, тихо:
— Вотяпришлаваслечить.
— Нет, ужтеперьпоздно! —обрезалПавелНиколаевич. —Янасмотрелсяздешнихпорядков—иухожуотсюда. Никтонеинтересуется, никтодиагнозанеставит!
Егоголоснепредусмотреннодрогнул. Потомучтодействительнобылообидно.
— Диагнозвампоставлен, —размеренносказалаДонцова, обеимирукамидержасьзаспинкуегокровати. —Ивамнекудаидтибольше, сэтойболезньювнашейреспубликеваснигдебольшеневозьмутсялечить.
— Новедьвысказали—уменянерак?!.. Тогдаобъявитедиагноз!
— Вообщемынеобязаныназыватьбольнымихболезнь. Ноеслиэтооблегчитвашесостояние, извольте: лимфогранулематоз.
— Такзначит, нерак!!
— Конечно, нет. —Дажеестественногоозлобленияотспоранебыловеёлицеиголосе. Ведьонавиделаегоопухольвкулакподчелюстью. Накогожбылосердиться? —наопухоль? —Васниктоненеволилложитьсякнам. Выможетевыписатьсяхотьсейчас. Нопомните… —Онапоколебалась. Онапримирительнопредупредилаего: —Умираютведьнетолькоотрака.
— Вычто—запугатьменяхотите?! —вскрикнулПавелНиколаевич. —Зачемвыменяпугаете? Этонеметодически! —ещёбойкорезалон, ноприслове«умирают»всеохолоделоунеговнутри. Ужемягчеонспросил: —Вычто, хотитесказать, чтосомнойтакопасно?
— Есливыбудетепереезжатьизклиникивклинику—конечно. Снимите-кашарфик. Встаньте, пожалуйста.
Онснялшарфикисталнапол. Донцованачалабережноощупыватьегоопухоль, потомиздоровуюполовинушеи, сравнивая. Попросилаегосколькоможнозапрокинутьголовуназад(нетак-тодалекоонаизапрокинулась, сразупотянулаопухоль), сколькоможнонаклонитьвперёд, повернутьналевоинаправо.
Вотонокак! —головаего, оказывается, ужепочтинеимеласвободыдвижения—тойлёгкойизумительнойсвободы, которуюмынезамечаем, обладаяею.
— Курткуснимите, пожалуйста.
Курткаегозелёно-коричневойпижамырасстёгиваласькрупнымипуговицамиинебылатесна, икажетсябынетруднобылоеёснять, нопривытягиваниирукотдалосьвшее, иПавелНиколаевичпростонал. О, какдалекозашлодело!
Седаяосанистаясестрапомоглаемувыпутатьсяизрукавов.
— Подмышкамивамнебольно? —спрашивалаДонцова. —Ничтонемешает?
— Ачто, итамможетзаболеть? —голосРусановасовсемупалибылещётишетеперь, чемуЛюдмилыАфанасьевны.
— Поднимитерукивстороны! —исосредоточенно, остродавя, щупалаунегоподмышками.
— Авчёмбудетлечение? —спросилПавелНиколаевич.
— Явамговорила: вуколах.
— Куда? Прямовопухоль?
— Нет, внутривенно.
— Ичасто?
— Триразавнеделю. Одевайтесь.
— Аоперация—невозможна?
(Онспрашивал—«невозможна?», нобольшевсегобоялсяименнолечьнастол. Каквсякийбольной, онпредпочиталлюбоедругоедолгоелечение).
— Операциябессмысленна. —Онавытираларукиоподставленноеполотенце.
Ихорошо, чтобессмысленна! ПавелНиколаевичсоображал. Всё-такинадопосоветоватьсясКапой. Обходныехлопотытоженепросты. Влияния-тонетунеготакого, какхотелосьбы, каконздесьдержался. ИпозвонитьтоварищуОстапенкосовсемнебылопросто.
— Нухорошо, яподумаю. Тогдазавтрарешим?
— Нет, —неумолимоприговорилаДонцова. —Толькосегодня. Завтрамыуколаделатьнеможем, завтрасуббота.
Опятьправила! Какбудтонедлятогопишутсяправила, чтобихломать!
— Почемуэтовдругвсубботунельзя?
— Апотомучтозавашейреакциейнадохорошоследить—вденьуколаивследующий. Аввоскресеньеэтоневозможно.
— Такчто, такойсерьёзныйукол?..
ЛюдмилаАфанасьевнанеотвечала. ОнаужеперешлакКостоглотову.
— Ну, аеслидопонедельника?..
— ТоварищРусанов! Выупрекнули, чтовосемнадцатьчасовваснелечат. Какжевысоглашаетесьнасемьдесятдва? —(Онаужепобедила, ужедавилаегоколёсами, ионничегонемог!..) —Мыилиберёмвасналечениеилинеберём. Еслида, тосегодняводиннадцатьчасовднявыполучитепервыйукол. Еслинет—выраспишетесь, чтоотказываетесьотнашеголечения, исегодняжеявасвыпишу. Атридняждатьвбездействиимынеимеемправа. Покаякончуобходвэтойкомнате—продумайтеискажите.
Русановзакрыллицоруками.
Гангарт, глухозатянутаяхалатомпочтиподгорло, беззвучноминовалаего. ИОлимпиадаВладиславовнапроплыламимо, каккорабль.
Донцоваусталаотспораинадеяласьуследующейкроватипорадоваться. ИонаиГангартужезаранеечутьулыбались.
— Ну, Костоглотов, ачтоскажетевы?
Костоглотов, немногопригладившийвихры, ответилгромко, уверенно, голосомздоровогочеловека:
— Великолепно, ЛюдмилаАфанасьевна! Лучшененадо!
Врачипереглянулись. УВерыКорнильевныгубылишьчутьулыбались, азатоглаза—простосмеялисьотрадости.
— Нувсё-таки, —Донцоваприселанаегокровать. —Опишитесловами—чтовычувствуете? Чтозаэтовремяизменилось?
— Пожалуйста! —охотновзялсяКостоглотов. —Болиуменяослабилисьпослевторогосеанса, совсемисчезлипослечетвёртого. Тогдажеупалаитемпература. Сплюясейчасвеликолепно, подесятьчасов, влюбомположении—инеболит. Араньшеятакогоположениянайтинемог. Наедуясмотретьнехотел, асейчасвсеподбираюиещёдобавкипрошу. Инеболит.
— Инеболит? —рассмеяласьГангарт.
— А—дают? —смеяласьДонцова.
— Иногда. Давообщеочёмговорить? —уменяпростоизменилосьмироощущение. Яприехалвполнемертвец, асейчасяживой.
— Итошнотынебывает?
— Нет.
ДонцоваиГангартсмотрелинаКостоглотоваисияли—так, каксмотритучительнавыдающегосяотличника: большегордясьеговеликолепнымответом, чемсобственнымизнаниямииопытом. Такойучениквызываетксебепривязанность.
— Аопухольощущаете?
— Онамнеужетеперьнемешает.
— Ноощущаете?
— Ну, когдавотложусь—чувствуюлишнюютяжесть, вродебыдажеперекатывается. Нонемешает! —настаивалКостоглотов.
— Ну, лягте.
Костоглотовпривычнымдвижением(егоопухользапоследниймесяцщупаливразныхбольницахмногиеврачиидажепрактиканты, извалиизсоседнихкабинетовщупать, ивсеудивлялись) поднялногинакойку, подтянулколени, лёгбезподушкинаспинуиобнажилживот. Онсразупочувствовал, какэтавнутренняяжаба, спутницаегожизни, прилеглатамгде-тоглубокоиподавливала.
ЛюдмилаАфанасьевнасиделарядомимягкимикруговымиприближениямиподбираласькопухоли.
— Ненапрягайтесь, ненапрягайтесь, —напоминалаона, хотяисамонзнал, нонепроизвольнонапрягалсявзащитуимешалщупать. Наконец, добившисьмягкогодоверчивогоживота, онаясноощутилавглубине, зажелудком, крайегоопухолиипошлаповсемуконтуруспервамягко, второйразжёстче, третий—ещёжёстче.
Гангартсмотрелачерезеёплечо. ИКостоглотовсмотрелнаГангарт. Онаоченьрасполагала. Онахотелабытьстрогой—инемогла: быстропривыкалакбольным. Онахотелабытьвзрослойитоженеполучалось: что-тобыловнейдевчёночье.
— Отчётливопальпируетсяпо-прежнему, —установилаЛюдмилаАфанасьевна. —Сталаплоще, этобезусловно. Отошлавглубь, освободилажелудок, ивотемунебольно. Помягчела. Ноконтур—почтитотже. Вы—посмотрите?
— Данет, якаждыйдень, надосперерывами. РОЭ—двадцатьпять, лейкоцитов—пятьвосемьсот, сегментных…Ну, посмотритесами…
Русановподнялголовуизрукишёпотомспросилусестры:
— А—уколы? Оченьболезненно?
Костоглотовтожедознавался:
— ЛюдмилаАфанасьевна! Асколькомнеещёсеансов?
— Этогосейчаснельзяпосчитать.
— Ну, всё-таки. Когдапримерновыменявыпишете?
— Что??? —Онаподнялаголовуотисторииболезни. —Очёмвыменяспросили??
— Когдавыменявыпишете? —такжеуверенноповторилКостоглотов. Онобнялколенирукамииимелнезависимыйвид.
НикакоголюбованияотличникомнеосталосьвовзглядеДонцовой. Былтрудныйпациентсзакоренело-упрямымвыражениемлица.
— Явастолько начинаю лечить! —осадилаонаего. —Начинаюсзавтрашнегодня. Аэтовсёбылалёгкаяпристрелка.
НоКостоглотовнепригнулся.
— ЛюдмилаАфанасьевна, яхотелбынемногообъясниться. Японимаю, чтояещёнеизлечен, ноянепретендуюнаполноеизлечение.
Ну, выдалисьбольные! —одинлучшедругого. ЛюдмилаАфанасьевнанасупилась, воткогдаонасердилась:
— Чтовообщевыговорите? Вы—нормальныйчеловекилинет?
— ЛюдмилаАфанасьевна, —спокойноотвёлКостоглотовбольшойрукой, —дискуссияонормальностииненормальностисовременногочеловеказавелабынасоченьдалеко…Ясердечновамблагодарен, чтовыменяпривеливтакоеприятноесостояние. Теперьяхочувнёмнемножечкопожить. Ачтобудетотдальнейшеголечения—янезнаю. —Померетого, каконэтоговорил, уЛюдмилыАфанасьевнывыворачиваласьвнетерпенииивозмущениинижняягуба. УГангартзадёргалисьброви, глазаеёпереходилисодногонадругую, ейхотелосьвмешатьсяисмягчить. ОлимпиадаВладиславовнасмотреланабунтарянадменно. —Однимсловом, янехотелбыплатитьслишкомбольшуюценусейчасзанадеждупожитькогда-нибудь. Яхочуположитьсяназащитныесилыорганизма…
— Высосвоимизащитнымисиламиорганизмакнамвклиникуначетверенькахприползли! —резкоотповедалаДонцоваиподняласьсегокровати. —Выдаженепонимаете, чемвыиграете! Ясвамииразговариватьнебуду!
Онавзмахнуларукойпо-мужскииотвернуласькАзовкину, ноКостоглотовсподтянутымипоодеялуколенямисмотрелнепримиримо, какчёрныйпёс:
— Ая, ЛюдмилаАфанасьевна, прошуваспоговорить! Вас, можетбыть, интересуетэксперимент, чемэтокончится, амнехочетсяпожитьпокойно. Хотьгодик. Вотивсё.
— Хорошо, —бросилаДонцовачерезплечо. —Васвызовут.
Раздосадованная, онасмотреланаАзовкина, ещёникакнепереключаясьнановыйголосиновоелицо.
Азовкинневставал. Онсидел, держасьзаживот. Онподнялтолькоголовунавстречуврачам. Егогубынебылисведеныводинрот, акаждаягубавыражаласвоёотдельноестрадание. Вегоглазахнебылоникакогочувства, кромемольбы—мольбыкглухимопомощи.
— Ну, что, Коля? Нукак? —ЛюдмилаАфанасьевнаобнялаегосплечанаплечо.
— Пло-хо, —ответилонтихо, однимртом, стараясьневыталкиватьгрудьювоздух, потомучтовсякийтолчоклёгкимисразужеотдавалсякживотунаопухоль.
Полгоданазадоншёлслопатойчерезплечовоглавекомсомольскоговоскресникаипелвовсюглотку—асейчасдажеоболисвоейнемограссказатьгромчешёпота.
— Ну, давай, Коля, вместеподумаем, —такжетихоговорилаДонцова. —Можетбыть, тыусталотлечения? Можетбыть, тебебольничнаяобстановканадоела? Надоела?
— Да…
— Тыведьздешний. Может, домаотдохнёшь? Хочешь?.. Выпишемтебянамесяц-наполтора?
— Апотом…примете?..
— Ну, конечно, примем. Тыжтеперьнаш. Отдохнёшьотуколов. Вместоэтогокупишьваптекелекарствоибудешькластьподязыктриразавдень.
— Синэстрол?..
— Да.
ДонцоваиГангартнезнали: всеэтимесяцыАзовкинфанатичновымаливалукаждойзаступающейсестры, укаждогоночногодежурноговрачалишнееснотворное, лишнееболеутоляющее, всякийлишнийпорошокитаблеткукрометех, которымиегокормилиикололипоназначению. Этимзапасомлекарств, набитойматерчатойсумочкой, Азовкинготовилсебеспасениевотнаэтотдень, когдаврачиоткажутсяотнего.
— Отдохнутьтебенадо, Коленька…Отдохнуть…
Былооченьтиховпалате, итемслышней, какРусановвздохнул, выдвинулголовуизрукиобъявил:
— Яуступаю, доктор. Колите!
Тревоги врачей
Как это называется? — расстроена? угнетена? — какой-то невидимый, но плотный тяжёлый туман входит в грудь, а всё наше облегает и сдавливает к середине. И мы чувствуем только это сжатие, эту муть, не сразу даже понимаем, что именно нас так утеснило.
Вот это чувствовала Вера Корнильевна, кончая обход и спускаясь вместе с Донцовой по лестнице. Ей было очень нехорошо.
В таких случаях помогает вслушаться и разобраться: отчего это всё? И выставить что-то в заслон.
Вот что было: была боязнь за маму —такзвалимеждусобойЛюдмилуАфанасьевнутриеёординатора-лучевика. Мамойонаприходиласьимиповозрасту—имвсемблизтридцати, аейподпятьдесят; ипотомуособенномурвению, скоторымнатаскивалаихнаработу: онасамабыластарательнадовъедливостиихотела, чтобтужестарательностьивъедливостьусвоиливсетри«дочери»; онабылаизпоследних, ещёохватывающихирентгенодиагностикуирентгенотерапию, ивопрекинаправлениювремениидроблениюзнаний, добивалась, чтобеёординаторытожеудержалиобе. Небылосекрета, которыйонатаилабыдлясебяинеподелилась. ИкогдаВераГангарттоводном, товдругомоказываласьживейиострейеё, то«мама»толькорадовалась. Вераработалаунеёужевосемьлет, отсамогоинститута—ивсясила, которуюонавсебетеперьчувствовала, силавытягиватьумоляющихлюдейиззапахнувшейихсмерти, —всяпроизошлаотЛюдмилыАфанасьевны.
ЭтотРусановмогпричинить«маме»тягучиенеприятности. Мудреноголовуприставить, асрубитьнемудрено.
ДаеслибытолькоодинРусанов! Этомогсделатьлюбойбольнойсожесточённымсердцем. Ведьвсякаятравля, однаждыкликнутая, —онанележит, онабежит. Это—неследповоде, этобороздапопамяти. Можноеёпотомзаглаживать, песочкомзасыпать, —нокрикниопятькто-нибудьхотьспьяну: «бейврачей!»или«бейинженеров!»—ипалкиужеприруках.
Клочкиподозренийосталисьтамисям, проносятся. СовсемнедавнолежалвихклиникепоповодуопухолижелудкашофёрМГБ. Онбылхирургический, ВераКорнильевнанеимелакнемуникакогоотношения, нокак-тодежуриланочьюиделалавечернийобход. Онжаловалсянаплохойсон. Онаназначилаемубромурал, ноузнавотсестры, чтомелкарасфасовка, сказала: «Дайтеемудвапорошкасразу!»Больнойвзял, ВераКорнильевнадаженезаметилаособенногоеговзгляда. Итакбынеузналось, нолаборанткаихклиникибылаэтомушофёрусоседкапоквартире, инавещалаеговпалате. ОнаприбежалакВереКорнильевневзволнованная: шофёрневыпилпорошков(почемудвасразу?), оннеспалночь, атеперьвыспрашиваллаборантку: «ПочемуеёфамилияГангарт? Расскажионейпоподробней. Онаотравитьменяхотела. Надоеюзаняться».
ИнескольконедельВераКорнильевнаждала, чтоею займутся. Ивсеэтинеделионадолжнабыланеуклонно, неошибочноидажесовдохновениемставитьдиагнозы, безупречноотмерятьдозылеченияивзглядомиулыбкойподбодрятьбольных, попавшихвэтотпресловутыйраковыйкруг, иоткаждогоожидатьвзгляда: «Атынеотравительница?»
Вотещёчтосегоднябылоособеннотяжелонаобходе: чтоКостоглотов, одинизсамыхуспешливыхбольныхиккоторомуВераКорнильевнабылаособеннопочему-тодобра, —Костоглотовименнотакиспросил«маму», подозреваякакой-тозлойэкспериментнадсобой.