[38]
какой-либо территорией, не говоря уже о городских постройках[68]. Бесспорно, полис — весьма сложное понятие, и его нельзя безоговорочно приравнивать ни к понятию города, ни к понятию государства. Полис был не только городом и не только государством. И тем не менее повторим: определение полиса как города-государства, а еще точнее — как городской гражданской общины, конституирующей себя в качестве государства, представляется все же, несмотря на отдельные недостатки, наиболее удобным для первичного подхода к изучению античной цивилизации и предпочтительным, поскольку в этом определении делается особенный акцент на роли гражданского коллектива, которая действительно была основополагающей для полисного типа государственности. Не случайно в правовой теории и практике греческого мира полис как государство осознавался именно в качестве совокупности своих граждан. В межгосударственных отношениях не существовало правовых субъектов "Афины", "Спарта" или "Коринф"; таковыми были "афиняне", "лакедемоняне", "коринфяне" и пр. Это вполне четко видно даже при беглом прочтении как античных нарративных текстов, так и эпиграфических памятников: воюют друг с другом, заключают мир, вступают в союз не Афины и Спарта, а только афиняне и спартанцы (или, скажем, милетяне и самосцы). Судя по всему, это и было официальным наименованием полисов[69]. В связи со сказанным становится понятным, почему для постижения сущности полиса особенно важна категория гражданина. Эта категория, в сущности, была новаторской; она появилась в широких масштабах и стала общераспространенной как раз в греческом полисном мире (как говорилось выше, если мы и встречаем что-то подобное на Древнем Востоке, то лишь в зачаточном виде и как побочный, второстепенный статус, а доминирующим там всегда оставался статус подданного). В греческих же полисах именно граждане в своей совокупности составляли народ (δήμος). Сразу следует отметить, что сама концепция народа при всей своей кажущейся про-
[39]
стоте и понятности отнюдь не на всем протяжении человеческой истории имела одинаковое наполнение и одинаковые коннотации. Достаточно проиллюстрировать это несколькими примерами. В нашем, современном понимании, народ (если брать это понятие в строгом техническом смысле) — это совокупность всех жителей данного государства. В понимании, скажем, средневековом, народ — совокупность низших общественных слоев: феодал оскорбился бы, если бы его причислили к народу. Античное, полисное понимание не совпадает ни с современным, ни со средневековым. Оно подразумевает, что народ — совокупность граждан, лиц, пользующихся неотъемлемыми гражданскими, в том числе политическими правами. Иными словами, получается, что народ в данном понимании — это как бы высший слой общества; лица более низкого статуса из него исключались[70]. Наряду с гражданами, с народом, на территории полиса жили и другие лица, не пользовавшиеся гражданскими правами (рабы, переселенцы-метэки, женщины). Все эти люди, разумеется, не могли не быть частью общества. Но, при всем том они не входили в состав гражданской общины, полиса, а, следовательно, парадоксальным образом не причислялись к понятию народа. Членами этого последнего были только совершеннолетние свободные мужчины, да и то не все, а лишь удовлетворявшие определенным требованиям. Важнейшим из этих требований являлось происхождение, по меньшей мере по прямой мужской линии, от предков-граждан[71]. С выходцами из других городов и их потомками любой (без исключения) полис делился гражданскими правами в высшей степени неохотно[72]; в доэл-
[40]
линистическое время случаи предоставления статуса гражданина (политии) "чужеземцу", пусть даже и такому же греку, были единичными и обусловленными, как правило, исключительными обстоятельствами. Были и другие критерии гражданина, о которых можно прочесть в любом учебнике (владение земельным наделом, служба в войске). Но эти критерии были скорее "идеальными", чем обязательными, и допускали большее количество исключений. Гражданин, не участвующий в военных мероприятиях полиса, равно как и безземельный гражданин, был, конечно, не нормой, но сказать, что таковых не было вообще, означало бы погрешить против фактов. А вот критерий происхождения принимался во внимание неукоснительно; "обойти" его можно было только через специальное решение ad hominem (причем не получавшее силу прецедента), принятое высшей и последней инстанцией — народным собранием. Вспомним случай с Периклом Младшим, сыном Перикла и милетянки Аспасии (Plut. Pericl. 37; Aelian. Var. hist. VI. 10). Лишившись двух законных сыновей от жены-афинянки, умерших от чумы в начале Пелопоннесской войны, Перикл вынужден был, дабы не пресекся его род, ходатайствовать перед экклесией о даровании гражданских прав этому своему незаконнорожденному отпрыску. Афинский демос удовлетворил его просьбу, но, естественно, лишь в порядке исключения, из уважения к столь выдающемуся политическому лидеру, каким был Перикл. При этом Афины еще были полисом с весьма большим объемом гражданского коллектива. Тем не менее даже в них граждане составляли явное меньшинство общего населения, в пределах одной седьмой — одной восьмой[73]. Что уж говорить, например, о Спарте, где полноправные граждане —
[41]
спартиаты (согласно так называемому Ликургову законодательству, их численность была определена в 9 тыс., но в последующие эпохи даже это число оставалось недостижимым идеалом) представляли собой горстку вооруженных людей, которым угрожала постоянная опасность раствориться в безбрежном море из сотен тысяч бесправных или неполноправных жителей — илотов и периэков. В классическом полисе, таким образом, приобрело очень выраженную форму противопоставление граждан прочим категориям населения. Гражданский коллектив был в известной степени некой замкнутой кастой, держащей в своих руках всю власть в государстве. Можно назвать полис корпорацией граждан, сплотившейся перед лицом всего остального мира — как окружавшего полис, так и "проникавшего" в него в лице жителей без гражданских прав[74]. Отсюда — определенная военизированность полиса, имманентно присущая ему как социально-политической структуре, постоянная готовность к мобилизации всех сил перед угрозой враждебной внешней среды. Идеальным воплощением полиса, его своеобразной "моделью" в данном отношении была изобретенная в нем фаланга — этот сомкнутый и замкнутый строй, как бы "ощетинившийся" навстречу противнику и могучий своим коллективным порывом. Именно колоссальной важностью категорий гражданина и гражданства, которую невозможно переоценить, обусловливались основные особенности полисного типа государственности. В рамках греческого полиса, пожалуй, впервые в мировой истории сложилось правильное и стабильное республиканское устройство[75]. Это определилось с полной ясностью после устранения басилеев и придания органам власти коллегиального характера. Высшим из них верховным носителем государственного суверенитета являлось народ-
[42]
ное собрание, т.е. собрание граждан. Во всяком случае, так было в идеале, в теории. В реальной жизни в различных полисах и на разных этапах их развития степень активного участия широких масс гражданского населения в политической жизни была, конечно, неодинаковой. В одних случаях власть народного собрания становилась вполне реальной, в других — оставалась номинальной. Тем не менее в принципе сама сущность полиса подразумевала, что верховная власть находится в руках коллектива граждан, воплощением которого выступает народное собрание. Характернейшей чертой полисного типа государственности было то, что он не предусматривал каких-либо особых органов власти, оторванных от народа. Полисы были в полном смысле слова государствами без бюрократии, а их должностные лица (магистраты) выбирались гражданами путем голосования (или же с помощью жребия, считавшегося проявлением воли богов). При этом гражданин полиса являлся представителем и воплощением государства не в одиночку, а лишь в совокупности с другими такими же, как он, гражданами. Общество и государство в рамках полиса никак не были отделены друг от друга. Многие особенности полисного государственного устройства проистекали из того, что гражданская община как бы "растворила" внутри себя государственные структуры. Естественно, что при всех вышеописанных условиях греческие полисы могли быть лишь очень небольшими по территории и особенно по населению. В этом отношении их можно условно сопоставить разве что с карликовыми государствами современной Европы, типа Лихтенштейна, Монако, в крайнем случае Люксембурга. Да и то далеко не все полисы, а лишь самые крупные из них, нетипичные, такие, как Спарта, Афины, Элида. У типичного же полиса население составляло не сотни и даже не десятки тысяч человек, а просто тысячи (бывало и меньше)[76]. Такой полис можно было полностью обойти из конца в конец за несколько часов или, поднявшись на какой-нибудь холм, увидеть весь его целиком. А все граждане должны были знать друг друга в лицо[77]. В Афинах, разумеется, было не так, и на их улицах можно
[43]
было встретить сколько угодно незнакомых людей. Но Афины, повторим, были редкостным исключением, и у попавшего в них жителя каких-нибудь Платей или Флиунта наверняка сразу же начинала идти кругом голова[78]. На малые размеры полисов, само собой, указывали все, кто когда-либо писал о них. Но такого рода краткими указаниями (иногда с количественными данными по территории и приблизительной численности населения некоторых полисов) чаще всего и ограничивалось обращение к данному аспекту. А между тем стоит, может быть, глубже вдуматься в истинные масштабы феномена и его импликации. В период архаики одним из крупных греческих полисов малоазийского побережья Эгеиды была Смирна. В начале VI в. до н.э. она была разрушена лидийским царем Алиаттом и в течение довольно длительного времени фактически не существовала. В начале эпохи эллинизма Смирна была восстановлена Антигоном Одноглазым, но не на том же самом месте, а в нескольких километрах от прежнего расположения города. В результате остатки архаической (так называемой "Старой") Смирны, не будучи уничтожены позднейшей застройкой, хорошо поддаются археологическому изучению. Подсчитано, что в период ранней архаики на территории Смирны размещалось всего лишь около 500 жилищ, что предполагает население около 2 тыс. человек[79]. Соответственно, граждан в Смирне этого времени как раз и должно было быть около 500. Основывая около 630 г. до н.э. Кирену в Ливии, власти метрополии — острова Фера — снарядили для отправки колонизационной экспедиции всего лишь две пентеконтеры (Herod. IV. 156). Общая численность колонистов не могла быть больше двухсот человек[80]; в их состав вошли только мужчины,
[44]
поскольку предполагалось, что жен они возьмут из местного населения. Впоследствии Кирена сильно разрослась за счет притока дополнительных колонистов (эпойков) из разных городов, но как минимум около полусотни лет, в правление царей Батта I и Аркесилая I, по словам Геродота (IV. 159) "численность киренцев оставалась столь же небольшой, как и в начале переселения", т.е. на уровне нескольких сот (!) человек. Такова была ситуация в VII в. до н.э. Но во многом аналогичной она должна была оставаться и позже для многих полисов (хотя, конечно, не для всех), а в количественном отношении — для большинства их. Нужно отрешиться от представления, согласно которому вся полисная Греция была похожа на Афины, Спарту или Коринф. В политической жизни греческого мира тон задавали, безусловно, эти полисы-гиганты, но в структурообразующем плане нормой были отнюдь не они, а маленькие гражданские общины[81]. Эта "миниатюрность" полиса была в известной мере задана рядом обстоятельств экономического, политического и культурного характера. Среди этих обстоятельств — и составлявшая постоянную проблему для большинства полисов стенохория, недостаток пригодных для возделывания земель (особенно в условиях тех областей, где полисы находились буквально вплотную друг к другу, ни один из них не мог расти больше, чем позволяли соседи), и необходимость сохранения и поддержания гражданского коллектива как некоего реального единства (в чрезмерно разросшемся полисе он уже переставал быть таким единством, превращался в фикцию, народное собрание переставало быть подлинным воплощением общины граждан), и некоторые особенности греческого мировосприятия. Об этих последних можно было бы долго говорить, поскольку в греческой среде, как известно, сформировались уникальные ментальные структуры, породившие философию, науку и пр. Но в рамках данной работы, посвященной политической тематике, подробный экскурс в сферу культуры вряд ли будет уместен[82]. Кратко укажем только на следу-
[45]
ющее. Менталитету античных эллинов (во всяком случае, в доэллинистическое время) была в высшей степени свойственна пластическая идея меры и формы. Ко всему безмерному, беспредельному грек испытывал инстинктивное отвращение, отождествляя его с неоформленным, хаотичным. "Ничего слишком", "Лучшее — мера" — эти максимы архаических мудрецов и впоследствии оставались весьма актуальными. Именно чувство меры породило едва ли не все крупнейшие достижения древнегреческой культуры: и доведенные до совершенства очертания статуй, и отточенную ритмику поэтических произведений, и замкнутые космогонические системы философов... Но то же чувство меры проявлялось и на политическом уровне: оно жило в концепте полиса. Полис был, вне всякого сомнения, помимо всего прочего еще и эстетическим феноменом. И грек любовался этим созданием своего ума и рук. Огромные древневосточные державы, без остановки расползавшиеся вширь и не знавшие себе предела, неизбежно должны были представляться ему чем-то чуждым и даже чудовищным. Достаточно вспомнить известный пассаж Аристотеля (Pol. 1326а5 sqq.), в котором он рассуждает о величине государств (имея в виду, правда, не территориальные размеры, а численность населения, причем не всего, а гражданского). "И для величины государства, — пишет Стагирит, — как и всего прочего — животных, растений, орудий, существует известная мера (μέτρον)". И дальше приводится хрестоматийное сравнение: "Судно в одну пядь не будет вообще судном, равно как и судно в два стадия". Философ здесь, вне сомнения, выражает общие для полисного мира воззрения. Могут возразить, что подобный взгляд на вещи не породил полис, а скорее сам был им порожден. Веками живя в полисных условиях, греки начинали мыслить соответствующими категориями; соответственно, в их менталитете и зафиксировалась тяга к мере. И это, наверное, будет верно. Но следует отдавать отчет и в обратном: раз сложившись, эта идея меры уже, в свою очередь, сама способствовала консервации полисных форм бытия, в том числе и применительно к размерам государств. Не будет преувеличением сказать, что полис как бы сам обозначал себе пределы, ставил в какой-то момент точку в собственном расширении. Для каждого конкретного полиса эти пределы роста, разумеется, были неодинаковыми. Для
[46]
Афин они совпали с пределами Аттики. После ее объединения афинский полис несколько раз инкорпорировал в себя только очень небольшие территории (Саламин, Элевтеры[83]), а в целом опирался на иные формы экспансии (эксплуатация союзников по Афинской архэ, выведение клерухий и колоний). Для Спарты точкой в расширении полисной хоры стало покорение Мессении, в дальнейшем она устанавливала с побежденными полисами отношения неравноправного союза, а не присоединяла их. Да, собственно, Спарта, насколько можно судить, уже переросла необходимые пределы, превзошла заданную ей меру, и отсюда — все трудности, которые это государство в дальнейшем испытывало, и все перипетии его странной судьбы. Ну, а для большинства полисов этот предел расширения должен был наступать едва ли не сразу же после их возникновения. Приходилось переходить с экстенсивного пути развития на интенсивный, что в цивилизационном плане, конечно же, было благом. А теперь задумаемся: как должна была выглядеть политическая жизнь в государстве с несколькими сотнями или даже несколькими тысячами граждан? Она могла иметь только глубоко личностный характер. Все члены гражданского коллектива были знакомы друг с другом и в принципе знали, чего друг от друга ожидать, кто на что способен и т.п. Естественные лидеры должны были в подобных микроколлективах выделяться сразу. И политика ценили по его реальным достоинствам, а не по занимаемой им позиции. Вообще ключевым вопросом политической борьбы в нормальных условиях типичного полиса было, насколько нам представляется, отнюдь не социально-политическое устройство (аристократия, демократия, олигархия, тирания и т.п.). Строго говоря, такие понятия, как "демократическая группировка", "олигархическая группировка" (даже если не употреблять слова "партия"), на наш взгляд, являются применительно к полису не вполне корректными и модернизирующими ситуацию. Политическая борьба была значительно более конкретно-ситуативной[84], и основные конфликты
[47]
происходили не по поводу идеологических абстракций, а в результате несогласия по совершенно определенным, близким и понятным для основной массы граждан вопросам. Отношения личной дружбы и вражды между отдельными влиятельными индивидами и семьями занимали весьма значимое место в политической "системе координат"[85]. Помимо прочего чрезвычайно важную, подчас даже главную роль играли внешнеполитические разногласия[86]. При этом следует подчеркнуть, что для граждан полиса внешняя политика не была чем-то достаточно далеким и абстрактным, вызывающим чисто "спортивный" интерес, как для жителей современных государств. Во-первых, они непосредственно, собственными руками вершили эту внешнюю политику, определяли все шаги полиса на межгосударственной арене, в то время как ныне данная сфера является наиболее изъятой из прямого участия масс населения и отданной в компетенцию профессиональных дипломатов. Во-вторых, внешняя политика опять же имела вполне личностный характер. Отдельные знатные роды имели тяготения или пристрастия родственного, дружеского и иного (в том числе и экономического) характера, часто на ксенической или матримониальной основе, именно во внешнеполитическом плане, внутри греческого мира и даже за его пределами. Это и определяло позицию группировки складывавшейся вокруг представителей данного рода. Внешняя ориентация диктовалась, разумеется, как аристократической традицией, так и конкретной ситуацией, причем роль последнего фактора по мере изменений, происходивших в окружающем мире, возрастала. У человека, привыкшего к масштабам и реалиям современной, непомерно усложнившейся политики, даже как-то с трудом повернется язык назвать "межгосударственными" и "внешнеполитическими" отношения друг с другом крохотных общин, войны между которыми больше напоминали драки с применением холодного оружия, а причины конфликтов были зачастую совершенно низменно-бытовыми,
[48]
вроде спора за пограничное пастбище или банального желания пограбить более благополучных соседей. И тем не менее речь должна идти именно о самой настоящей внешней политике, причем развертывающейся в весьма институционализованных формах[87]. Официальный письменный договор, изготовлявшийся в нескольких копиях (одна из таких копий часто ставилась в каком-либо из авторитетных религиозных центрах), правильный обмен посольствами, члены которых считались неприкосновенными (зачатки дипломатического иммунитета), институт проксенов — представителей одного полиса в другом, — все эти феномены появились весьма рано, уже на заре архаической эпохи.
* * *
В полисном мире сложилась вполне адекватная ему определенная система ценностей. Всякому, кто рассматривает полисную идеологию, прежде всего бросается в глаза присущий ей коллективизм, ставший основополагающей общественной ценностью как в теоретических построениях мыслителей, так и в практическом поведении массы граждан. Полис, община, коллектив осознавался как начало всех начал. При этом речь идет не об абстрактной идеологеме. Современные государства ввиду их крупных размеров воспринимаются своими жителями в значительной мере как абстракции. Не так было в греческом мире. Полис представал перед глазами своих граждан как величина вполне конкретная. Зачастую он, как говорилось выше, был полностью обозрим с какого-нибудь одного места. Вполне оправданно считалось, что отдельный индивид живет и пользуется всеми благами свободы и культуры лишь постольку, поскольку существует его полис и поскольку он является гражданином этого полиса. По сути дела, человек считался полноценным лишь тогда, когда он входил в какой-нибудь полисный коллектив; вне его он становился изгоем, влачащим безрадостное существование, лишенным важнейших прав — прав политических. Конечно, не следует забывать и об институте метэков — лиц, живших на территории полиса без прав гражданства, но и не абсолютно бесправных. Статус метэков имели в Афинах, помимо прочих лиц,
[49]
такие выдающиеся деятели культуры, как Анаксагор, Геродот, Лисий, Аристотель. Однако даже само безопасное пребывание метэков в полисе обусловливалось не какими-то незыблемыми установлениями закона, а, если так можно выразиться, "снисходительностью" режима. При демократии положение метэков было, в общем, вполне приемлемым. Но, как только к власти пришла олигархия Тридцати, на них обрушились беспощадные репрессии, и не существовало каких-то правовых норм, способных их защитить. Показательна, кстати, судьба Геродота. Вынужденный в молодости покинуть родной Галикарнасс и стать политическим изгнанником, он долго скитался по греческому миру и за его пределами. Во многих полисах (в частности, в тех же Афинах) историк пользовался большим авторитетом и вращался в кругах правящей элиты. И тем не менее, как только ему представилась возможность вновь получить статус гражданина (в основанных по афинской инициативе Фуриях), он охотно воспользовался ею. Велика вероятность того, что и в первой строке своего труда он называет себя именно фурийцем, а не галикарнасцем[88]. Итак, благо общины обусловливало благо каждого ее гражданина, и это вполне осознавалось. Отсюда налицо бесспорный приоритет общего над частным, выражавшийся, в частности, в необходимости полисной солидарности, т.е. совместного действия всех граждан полиса для достижения тех или иных общих целей. Эта полисная солидарность была одновременно и правом и обязанностью граждан, вплоть до того, что они в массовом порядке не на словах, а на деле ставили интересы полиса выше личных. Отсюда появление в архаическую эпоху патриотизма, подчеркнем, именно полисного, а не общегреческого. Однако коллективизм — это лишь одна сторона медали. Он ни в коей мере не предполагал (во всяком случае, в подавляющем большинстве полисов, по сути дела за единственным исключением Спарты, где коллективистское начало одержало полную победу) полного, тоталитарного подавления личности государством. Отнюдь не способствовало такому подавлению и то обстоятельство, что, как мы видели, государство в полисном мире не являлось особой структурой, оторванной от граждан, от общества, и абсолютизированной.
[50]
Менее всего следует считать Древнюю Грецию какой бы то ни было эпохи социумом, в котором граждане представляли собой серую массу, слепо подчиняющуюся коллективистским установкам, и стремились не выделяться из своей социальной среды. К чему-чему, а уж к греческой цивилизации подобное определение никак не применимо! Иначе она, конечно, не породила бы такого ни с чем не сравнимого количества шедевров в культурной сфере, где особое значение имеет именно индивидуальное, личностное творчество. Коллективизм при всей несомненности своих проявлений отнюдь не был всевластным; он сосуществовал в диалектическом противоборстве с индивидуализмом, с высокой ценностью личности (нет никакого сомнения, что эта ценность в Греции и в античном мире в целом была значительно выше, нежели на Древнем Востоке). Более того, в эпоху архаики, когда формировался полис, наряду с коллективистскими в той же мере возрастали и индивидуалистические тенденции. Можно сказать, что VIII —VI вв. до н.э. были временем не только "рождения полиса", но и "рождения личности"[89]. На этих-то индивидуалистических тенденциях и стоит, очевидно, остановиться подробнее. Наиболее ярко индивидуализм проявился в пресловутом агональном духе[90], в состязательности, соревновательности, пронизывавшей собою всю жизнь греков и оказавшей необычайно плодотворное воздействие на их культуру, определив ее самобытность и неповторимость. Буквально любая сфера деятельности — от изготовления глиняных ваз до сложения стихов — становилась в Греции полем для состязания[91]. Вполне закономерен тот факт, что именно в рамках древнегреческой цивилизации впервые в мировой истории появился спорт, атлетика как самостоятельный феномен.
[51]
Само по себе возвышение значения личности стало, безусловно, позитивным фактором развития цивилизации. Однако, выходя за определенные рамки, индивидуализм был способен подорвать целостность и стабильность гражданского коллектива, нанести удар по полису как социокультурной системе. Особенно ярко это проявлялось в области политической борьбы. Именно из-за того, что каждый полис был полон яркими личностями аристократического происхождения и статуса, каждая из которых стремилась ни в чем не уступать остальным, превзойти их, конфликты во внутриполитической жизни были, как правило, весьма острыми, приводили к многолетним периодам гражданской смуты (стасиса). Нередко в архаическую эпоху, а впоследствии в позднеклассическую, борьба заканчивалась приходом к власти "сверхличности" — тирана. Тирания, таким образом, была характерным проявлением индивидуалистической тенденции в общественной жизни. Таким образом, коллективизм и индивидуализм отнюдь нельзя назвать мирно уживавшимися тенденциями; они находились в постоянном, но плодотворном конфликте. Именно в этом конфликте и выкристаллизовывалась древнегреческая цивилизация, обретая все характерные для нее черты. В частности, в борьбе индивидуализма и коллективизма греки выработали понятие меры, "золотой середины". Именно чувством меры, по сформировавшимся уже в эпоху архаики понятиям, должно руководствоваться поведение гармонически развитой личности, которая совершенствует свои физические и душевные силы, свободно распоряжается ими, но не должна ими злоупотреблять в ущерб коллективу. Полис стремился наложить определенные ограничения на те действия аристократических индивидов, которые слишком уж противопоставляли их общине. Письменные своды законов, вводившиеся в греческих государствах в период формирования полисных структур, имели одной из главных целей именно определить некие одинаковые рамки для всех граждан, положить предел безудержному индивидуализму. Характерно, что в законодательную деятельность этого времени внесло весьма существенный вклад высокоавторитетное святилище Аполлона в Дельфах. Влияние дельфийского жречества на складывание полисной системы ценностей вообще трудно пе-
[52]
реоценить[92]. Законы издавались в большинстве полисов по инициативе Дельфийского храма или, во всяком случае, после консультации с ним[93]. Дельфы стремились поддерживать те течения в общественном сознании, которые подчеркивали важность нравственных норм умеренности, справедливости, подчинения законам[94]. В результате всех вышеописанных процессов и сформировался менталитет гражданина древнегреческого полиса. Классическая полисная цивилизация в период своего расцвета характеризовалась динамичным равновесием между общим и частным, между единством общественного целого и свободным многообразием индивидов с их интересами, между традицией и новизной, не исключавшими друг друга, а сочетавшимися в творческом синтезе[95]. Личность (во вся-
[53]
ком случае, в идеале) проявляла себя в нерасторжимой связи с коллективом и, еще не противопоставляя себя ему и не ощущая своих противоречий с ним, пользовалась своей свободой и самостоятельностью на благо этого же общества[96]. Когда противоречия между индивидом и коллективом начали ощущаться и становиться предметом рефлексии, это был уже симптом кризиса классического полиса. Для полисного менталитета, сложившегося под влиянием вышеописанных факторов, был характерен ряд важных черт. Об одной из них — удивительном чувстве меры и формы — мы уже говорили выше; упомянем о некоторых других. Одна из этих черт — обостренное стремление к свободе, феномен, еще чуждый древневосточным социумам; осознавая себя не подданными, а гражданами, подчиняющимися только закону, а не воле какого-либо другого лица, греки придавали огромное значение независимости — как своей собственной, так и своего полиса. В связи с этим гражданам греческих полисов было присуще ярко выраженное чувство собственного достоинства, со временем переходившее в признание превосходства полисного образа жизни, сочетавшего коллективизм с высокой ценностью личности, над любым иным. Соответственно, греки весьма высокомерно относились ко всем соседним ("варварским") народам; по сути дела, можно говорить о настоящей ксенофобии. Конечно, неприязнь ко всему "варварскому" не была дана грекам в готовом виде; эта специфическая черта их менталитета вырастала по мере развития этнического самосознания и особенно в связи с кристаллизацией полисных структур, действительно уникальных в тогдашнем мире. Однозначно противопоставлять себя "варварам" эллины начинают вряд ли раньше, чем с рубежа VI —V вв. до н.э.[97], и главный вклад в становление этого противопоставления внесли Греко-персидские войны, когда полисному миру фактически противостоял объединенный под эгидой Ахеменидов мир Востока. До того греки отнюдь не считали иноземцев людьми "второго сорта". Скорее наоборот: породниться путем брачных связей или вступить в союз сакрального гостеприимства (ксении) с лидийским или фракийским династом было для греческого аристократа призна-