Предложив ему сесть, я вышла из комнаты.
Мои лакеи, которые были скорее моими рабами, нежели слугами, раздобыли веревку, и вернувшись вместе с ними, я громко сказала:
– Отведите этого господина в апартаменты, которые отвел для него его светлость. – И мои сильные, как быки, телохранители бросились на гостя, вмиг скрутили его и отвели в мрачное подземелье.
– Я протестую, сударыня! Это ужасное недоразумение! – кричал незнакомец, несчастная жертва нашего с Сен-Фоном коварства.
Я осталась глуха к его мольбам и неукоснительно выполнила инструкции министра: отчаянные вопли узника остались без ответа, и я сама закрыла ключом дверь его темницы.
Поднявшись в гостиную, я услышала, как к дому подъехал экипаж. Из него вышли жена и дочь моего гостя, которые предъявили мне верительную грамоту – точную копию первой.
Ах, Сен-Фон, восхищенно подумала я, не спуская глаз с обеих женщин, любуясь красотой матери, породистой статной женщины тридцати шести лет, и нежной скромностью и грацией дочери, только что вступившей в свое шестнадцатилетие; ах, Сен-Фон! как уживается ваша мерзкая чудовищная похоть с вашими министерскими обязанностями? Ведь все, что вы делаете, диктуется исключительно вашими пороками, но не интересами страны.
Я с удовольствием описала бы все стоны и вопли несчастных женщин, когда их грубо втолкнули в подвал, но скажу лишь, что была тронута слезами матери и дочери не более, чем возмущением отца, и была озабочена только тем, чтобы надежно запереть узников столь высокого положения до появления Сен-Фона.
Размышляя о том, какая участь могла ожидать их, я не допускала и мысли, что речь идет о простом заточении, поскольку чувствовала, что просто создана для роли палача, хотя и не получила никаких указаний на сей счет. Пока я ломала над этим голову, мне сообщили о прибытии четвертого персонажа. Каково же было мое искреннее изумление, когда я увидела того самого человека, который, как вы помните, во время первой моей встречи с Сен-Фоном три раза ударил меня по плечам палкой по приказанию министра.
«Прими этого человека со всем радушием и хорошо обращайся с ним, – прочитала я в записке, – ты должна его помнить, потому что до сих пор носишь на теле следы его длани. Он будет играть главную роль в драме, которая разыграется завтра; это палач из Нанта, который по моему приказу должен умертвить твоих узников: мне строго-настрого велено представить их головы королеве к послезавтрашнему дню, я и сам бы с удовольствием помахал топором, если бы Ее Величество не выразила странного желания принять их останки из рук официального палача. По этой причине я направляю к тебе этого человека, хотя он и сам еще не знает, что ему предстоит делать. Прошу тебя проинструктировать его, однако ни в коем случае не позволяй ему взглянуть на смертников – это чрезвычайно важно. Жди меня завтра утром. А пока можешь позабавиться с ними, особенно не церемонься с дамой. Ничего не давай им, кроме хлеба и воды, и лиши дневного света».
– Сударь, – повернулась я к молодому человеку, – министр пишет, что мы с вами уже знакомы. Я действительно не забыла, как вы…
– Да, сударыня. Но, увы, приказ есть приказ.
– Вы правы, и я не держу на вас зла, – я протянула ему руку, которую он поспешно и пылко поцеловал. – Однако пора обедать. Пройдемте к столу, заодно и побеседуем.
Делькур – так звали палача – был очень приятный и обходительный мужчина двадцати восьми лет, и на этот раз он произвел на меня весьма недурное впечатление. Я оказала ему самые искренние знаки внимания и, когда с обедом было покончено, сразу пошла в атаку. Она была успешной, а обнаружив у него между ног великолепный инструмент, я пришла в полный восторг.
– Ради бога, дорогой, – сказала я, – вытащи эту штуку, я хочу видеть, что ты там прячешь. О, какая восхитительная штучка, она приводит меня в экстаз! А твоя профессия заставляет дрожать от вожделения, одним словом, ты должен сейчас же удовлетворить меня.
Он, не теряя времени, выставил напоказ свой удивительный член, я, по своему обыкновению, схватила его, собираясь заглотить до самого основания, но он был настолько велик, что во рту у меня поместилась только половина. Распластавшись на кушетке, Делькур накрыл руками мою промежность, потом погрузил туда свое лицо и две секунды спустя мы кончили одновременно. Увидев, как жадно я глотаю его сперму, он застонал от восторга.
– Черт побери, – виновато проговорил он, – я слишком поспешил, но готов немедленно исправить свою ошибку.
Его разгоряченный посох был все еще тверд, и Делькур сменил позу: впился в мои губы, липкие от его спермы, и я получила от его истекающего соком члена такое наслаждение, какого редко удостаивается женщина. Четверть часа Делькур совершал мощные толчки в мою вагину, затем, почувствовав близкое извержение, несколько охладил свой пыл, и когда, наконец, моя куночка торжествующе затрепетала, сбросил вторую порцию семени, и я, мгновенно перевернувшись, успела проглотить ее с тем же восторгом, что и первую.
– Знаешь, Делькур, – сказала я, как только пришла в себя и смогла трезво оценить происшедшее, – ты, должно быть, удивлен необычным приемом, который я тебе оказала, возможно, тебя шокировало мое поведение и мой натиск, быть может, ты даже принимаешь меня за потаскуху? Несмотря на все мое презрение к тому, что на языке идиотов зовется репутацией, я должна сказать, что оказала тебе честь не в силу своего кокетства или физиологической потребности, а только в силу моего необычного образа мысли. Ты – профессиональный убийца, к тому же обладатель редкого в своем роде члена. Но не твой член, а твоя профессия возбудила меня, и мне в высшей степени наплевать, что ты обо мне думаешь – презираешь или ненавидишь. Ты меня удовлетворил, я получила от тебя все, что хотела, а все прочее не имеет значения.
– О, небесное создание, – отвечал Делькур, – не презрение и ненависть я чувствую к вам, а глубочайшее почтение. Вы заслуживаете поклонения, я боготворю вас и удивлен только тем, что ваш экстаз вызван фактом, который обычно вызывает у других отвращение.
– Это не имеет никакого значения, – повторила я. – Это просто дело вкуса, а вкусы у всех разные; меня, например, привлекает в тебе именно то, что отталкивает ординарных людей, так что это всего лишь распущенность с моей стороны, и не вздумай вообразить себе что-то иное. Мои отношения с министром ограждают меня от любых интриг – заруби это себе на носу. Мы проведем вместе сегодняшний вечер, а, если я захочу, то и всю ночь, и на этом конец.
– Да, сударыня, – почтительно ответил он, – и от вас я жду только протекции и снисходительности.
– На другое ты и не можешь рассчитывать, но взамен должен исполнять все, что подскажет мне мое воображение. Хочу предупредить тебя, что оно безгранично и порой заходит очень далеко.
Делькур снова начал ласкать одной рукой мою грудь, другой – клитор, а языком достал до самой гортани; через несколько минут мне это надоело, я велела ему оставить свои глупости и ответить на некоторые вопросы.
– Для начала скажи, почему Сен-Фон заставил тебя ударить меня в тот раз? Эта мысль до сих пор не дает мне покоя.
– Распутство, сударыня, чистейшее распутство. Вы же знаете министра: у него такие оригинальные вкусы.
– Значит он вовлекает тебя в свои оргии?
– Только когда я бываю в Париже.
– Он тебя содомировал?
– Да, сударыня.
– А ты его?
– Разумеется.
– А не приходилось тебе пороть его?
– Весьма часто.
– О, дьявольщина, я обожаю такие упражнения! Что же ты остановился? Ласкай меня… Вот это другое дело. А не заставлял он тебя истязать других женщин?
– Иногда такое случалось.
– Может быть, тебе приходилось делать еще кое-что?
– Позвольте мне сохранить секреты министра, сударыня. Впрочем, любое ваше предположение может оказаться правдой, поскольку вам хорошо известны вкусы и привычки его светлости.
– А не слышал ли ты о его планах против меня? – Насколько я знаю, сударыня, он очень вас уважает и доверяет вам; он к вам привязан, можете мне поверить.
– Я отвечаю ему тем же: я его обожаю и, надеюсь, он знает об этом. Однако коли ты не хочешь быть откровенным, давай поговорим о другом. Скажи на милость, как тебе удается жить такой жизнью, неужели из глубин твоей души не взывает голос жалости к несчастным, которых ты хладнокровно убиваешь именем закона?
– Знаете, сударыня, в нашей профессии можно достич основательной и научно объяснимой жестокости только благодаря принципам, которые совершенно неизвестны людей.
– Выходит, все дело в принципах? Я хочу, чтобы ты рассказал о них подробнее.
– Они взрастают на почве абсолютной бесчеловечности; наше воспитание начинается в раннем возрасте, с детства нам прививают систему ценностей, в которой человеческая жизнь не стоит ровным счетом ничего, а закон решает все. В результате мы, не моргнув глазом, можем перерезать горло ближнему, точно так же, как мясник режет теленка. Разве мясника тошнит от своего занятия? Да он даже не знает, что это такое. Вот так же обстоит дело с нами.
– Я понимаю, что исполнять закон – твоя профессия. А как ты относишься к тому, чтобы сочетать работу с удовольствиями?
– Положительно, сударыня. Как может быть иначе? Искоренив в себе предрассудки, мы уже не видим в убийстве людей ничего дурного.
– Как? Разве ты не считаешь злом убивать людей?
– Прежде всего позвольте спросить вас, что такое убийство? Если бы уничтожение живых существ не было одним из фундаментальных законов Природы, тогда я бы поверил, что оно оскорбляет эту непостижимую Природу, но поскольку не бывает природных или естественных процессов, где разрушение не служит необходимым элементом мирового порядка, и поскольку она созидает только благодаря разрушению, совершенно очевидно, что разрушитель действует заодно с Природой. Не менее очевидно и то, что тот, кто отказывается от разрушения, глубоко оскорбляет ее, так как – ив том нет сомнения – только за счет разрушения мы даем Природе средства для созидания, следовательно, чем больше мы уничтожаем, тем больше мы ей угождаем; если убийство – основа творчества Природы, тогда убийца – вернейший ее служитель; и вот, осознав эту истину, мы, палачи, полагаем, что свято выполняем свой долг перед нашей праматерью, которая питается убийством.
– Но в таких доктринах содержится зерно их собственной гибели.
– И тем не менее они верны, сударыня. Ученые и мыслители могли бы доказать это гораздо лучше меня, но исходный момент их рассуждений будет тот же.
– Знаешь, друг мой, – перешла я к главному, – ты достаточно усладил меня, и мне хватит этого на всю ночь, кроме того, ты подал мне мысль, которая подобна искре, попавшей в бочку с порохом. Здесь, в доме, есть три узника, тебя вызвали сюда для того, чтобы ты их казнил. Поверь, я с огромным удовольствием буду наблюдать за этим зрелищем; ты обладаешь большим опытом в таких делах, и я прошу тебя объяснить мне всю механику подобного акта. Я верно поняла, что только распутство помогает тебе победить глупый предрассудок? Ты только что убедительно показал, что убийство скорее служит Природе, нежели ее оскорбляет…
– Что же вы хотите знать, сударыня?
– Правда ли, как я слышала, что вы, палачи, способны совершить убийство и получить от него удовольствие, только думая И о нем как о предмете распутства? Словом, я тебя спрашиваю: правда ли, что во время казни твой член поднимается?
– Нет никакого сомнения, сударыня, что похотливость и распутство логически приводят к мысли об убийстве, и всем известно, что пресыщенный человек должен обрести утраченные силы, совершая то, что глупцам угодно называть преступлением: мы ввергаем жертву в необыкновенный трепет, его отголоски в наших нервах служат для нас самым мощным стимулом; какой только можно себе представить, и вся затраченная до этого энергия вновь вливается в наше тело одновременно с агонией жертвы. Вообще убийство считают одним из самых надежных двигателей распутства и самым, кстати, приятным; однако неправда, что для совершения убийства непременно надо находиться в пылу страсти. Доказательством служит исключительное спокойствие, с каким делают свое дело большинство моих коллег; конечна, они испытывают какое-то волнение, но это совсем не то, что страсть, охватывающая распутника или страсть того, кто убивает из мести, из жадности или же просто из-за своей жестокости. Это говорит о том, что есть разные виды убийства, И только один из них связан с распутством; однако это не означает, что Природа предпочитает какой-то определенный вид.
– Все, что ты говоришь, вполне справедливо, Делькур, но тем не менее я полагаю, что в интересах самого убийства желательно, чтобы исполнитель вдохновлялся только похотью, так как похоть никогда не влечет за собой угрызений совести, и даже воспоминание о том, что произошло, доставляет радость, между тем как в других случаях, как только пыл спадает, тут же появляются сожаления, особенно если человек не отличается философским умом, следовательно, на мой взгляд, убивать стоит только во время распутства. В принципе можно убивать по любой причине, лишь бы при этом присутствовала эрекция как надежный щит от последующих угрызений совести.
– В таком случае, – заметил Делькур, – вы считаете, что любую страсть можно усилить или подпитать похотью?
– Похоть для страстей – это то же самое, что нервный флюид для 'жизни; она их возбуждает, она дает им силу, и вот верное тому доказательство: не зря говорят, что кастраты, лишенные семенников, не могут иметь никаких страстей.
– Значит, по-вашему, честолюбие, жестокость, алчность, месть приводят к тому же результату, что и похоть?
– Да, я уверена, что все эти страсти вызывают эрекцию, и любой тонко чувствующий и высокоорганизованный человек придет от любой из них в возбуждение, не меньшее, чем от похоти. Концентрация мысли на образах, связанных с тщеславием, жестокостью, жадностью, местью, подобна самой сильной ласке, и такие мысли не раз заставляли меня извергаться до последней капли. Вслед за мыслью о любом преступлении, вдохновленном любой страстью, я чувствовала, как по моим жилам разливается жар похоти: обман, коварство, ложь, подлость, жестокость и даже обжорство всегда вызывают во мне подобное чувство, словом, не существует порока, который не мог бы не разжечь во мне похоти, или, если угодно, факел похоти в любой момент может разжечь в моем сердце все на свете пороки, которые будут полыхать священным огнем: все средства хороши для нас, людей, устроенных таким образом. Вот такие у меня принципы, дорогой мой.
– Я согласен с вами, – тут же откликнулся Делькур, – и не хочу это скрывать.
– Мне по душе твоя откровенность: она раскрывает твой характер. После всего, что я о тебе узнала, я была бы неприятно удивлена, если бы ты не испытывал похоти при исполнении своих официальных обязанностей, ведь это чувство дает тебе возможность получить удовольствие, недоступное для твоих собратьев по профессии, которые действуют бездумно, механически.
– Должен признать, сударыня, что вы очень хорошо поняли мою душу.
– Ах ты, плут, – улыбнулась я, взяв в руку его член, и начала энергично массировать его и наполнять новой энергией, – ведь ты же тайный распутник, так почему не признаешься, что твой инструмент твердеет при мысли об удовольствиях, которые ты получил сегодня, а при мысли о том, что завтра между нами все кончится, ты испытаешь оргазм?
Моя мудреная речь привела Делькура в недоумение и растерянность, я пристально посмотрела на него и пришла ему на помощь:
– Ладно, друг мой, я вовсе не хочу покушаться на твои принципы, но хочу испытать следствия, которые из них вытекают, – говоря эти слова, я вся тряслась от вожделения. – А ну-ка встряхнись, сейчас мы испробуем еще кое-что, не совсем обычное…
– Як вашим услугам, сударыня, – с готовностью сказал он.
– Сейчас ты будешь бить, оскорблять меня, пороть… Разве не этим ты занимаешься каждый день с грязными девками, разве такие упражнения не возбуждают тебя? Отвечай же!
– Вы правы, сударыня.
– Разумеется. Так вот, завтра тебе предстоит трудный день, и лучше подготовиться к нему сегодня. Вот тебе мое тело, все в твоем распоряжении.
И Делькур, повинуясь мне, начал с того, что наградил мою заднюю часть несколькими шлепками и пинками, потом взял розги и хлестал меня минут пятнадцать, и все это время одна из служанок лизала мне влагалище.
– Делькур, – вскричала я, – ты волшебник! Ты великий разрушитель человеческой породы! Я обожаю тебя и жду от тебя неслыханных наслаждений; давай, давай, злодей, бей сильнее свою шлюху, терзай ее… Я сейчас кончу… кончу при одной мысли о том, что моя кровь омывает твои руки, так пусть она льется рекой…
И она лилась в изобилии… Я была в экстазе, друзья мои, и наш бедный язык не в силах описать полыхавший во мне пожар; представить это состояние может лишь тот, кто имеет такое, как у меня, воображение, а понять его дано только тому, чьи мозги устроены так, как ваши. Под конец я вылила в рот своему истязателю невероятное количество спермы и никогда в жизни не испытывала я столь мучительных и столь сладостных спазм.
– А теперь, Делькур, – сказала я, – ты должен оказать мне еще одну, последнюю услугу, поэтому соберись с силами и приготовься. Вот эта прекрасная попочка, которую ты так безбожно исполосовал и порвал в клочья, ждет тебя с нетерпением и хочет, чтобы ты приласкал и утешил ее. На острове Цитера у Венеры было несколько храмов, как тебе известно, а я повелеваю тебе войти в самый потаенный: пристраивайся сзади, мой дорогой, да не мешкай…
– Великий Боже! – восхитился Делькур. – Я и не смел предложить вам это! О божественная! взгляните, что вы со мной сделали.
Действительно, мой бомбардир продемонстрировал мне член, который был тверже и внушительнее всех мною виденных.
– Итак, проказник, выходит, ты влюблен в мою жопку?
– Ах, сударыня, я не видел ничего прекраснее и восхитительнее! у – Очень хорошо, дорогой. Законы Природы созданы для того, чтобы мы иногда нарушали их, чтобы испытали все мыслимые удовольствия; так иди же ко мне скорее.
И Делькур, верный служитель алтаря, к которому я его призвала, прильнул к нему, хотя тот был залит кровью, и осыпал его самыми нежными ласками. Его язык бешено вращался в моей пещерке, поднимая температуру моих ощущений. А юная служанка, чью голову я стискивала бедрами, довела мое влагалище до кипения. Снова из него потоком хлынула плоть, в нем не осталось ни капли, и я некоторое время лежала неподвижная и опустошенная. Однако после этого я внезапно потеряла всякий интерес к
Делькуру и даже почувствовала к нему презрение. Насколько велика была моя страсть к мужчине час назад, настолько же велико было теперь мое отвращение к нему. Вот чем могут обернуться сумбурные, беспорядочные желания: чем выше они воспаряют, тем глубже пустота, которую мы ощущаем после. Кретины доказывают таким аргументом существование Бога, между тем как я нахожу в этом лишь самое верное подтверждение философии материализма: чем дешевле вы оцениваете свою жизнь, тем больше оснований полагать ее делом рук божьих. Отослав Делькура спать, я всю ночь предавалась лесбийским утехам со своими служанками.
Сен-Фон приехал на следующий день ближе к полудню. Он отпустил своих слуг и кучера и прошел прямо в гостиную. Мы обнялись, и я рассказала ему обо всем, еще не зная, как он отнесется к шутке, которую я разыграла с Делькуром, так как опасалась, что он узнает об этом от кого-нибудь другого.
– Жюльетта, – сказал он, когда я закончила свой рассказ, – если бы я не твердил тебе много раз, что буду относиться самым снисходительным образом к твоим шалостям, я бы, конечно, устроил тебе нагоняй. Ты не можешь не совокупляться, и это вполне естественно, но твоей ошибкой был выбор партнера: ведь ты не знаешь, можно ли положиться на Делькура. Однако я рад, что ты с ним познакомилась; он два года был моим пажом, когда ему было четырнадцать лет, сам он из Нанта, где служил палачом его отец, и этим фактом объясняется мой интерес к мальчишке; я лишил его невинности, а когда мне надоело с ним развлекаться, передал его главному палачу Парижа, чьим помощником он оставался до самой смерти отца; потом унаследовал отцовский пост в Нанте. Парень он неглупый и изрядный развратник, но, как я уже сказал, он не из тех, кому можно доверять. Ну ладно, послушай теперь об узниках, которых нам предстоит казнить.
Из всех жителей королевства де Клорис, возможно, больше всего способствовал моему продвижению; в тот год, когда меня собирались назначить министром, он, будучи еще молодым, был любовником герцогини де Г., чья власть при дворе была почти неограничена, и вот, главным образом благодаря усилиям и интригам этой парочки, я получил от короля пост, который занимаю поныне. С тех пор я питаю неистребимую ненависть к Клорису; прежде я обходил его дальней дорогой, боялся встретиться с ним; пока его покровительница была жива, я воздерживался от решительных шагов, но недавно она скончалась, вернее, я устроил так, чтобы она скончалась, и Клорис стал номером первым в моем черном списке, кстати, к тому времени он женился на моей кузине.
– О Господи! Так эта женщина ваша кузина?
– Да, Жюльетта, и факт этот немало способствовал ее участи. У меня давно зрели планы касательно этой дамы, так как она всегда противодействовала моим желаниям. Потом я заинтересовался их дочерью и вот тогда-то и столкнулся, с откровенной враждебностью, и моя ярость и неукротимое желание разорвать все семейство на куски достигли своего предела. Чтобы ускорить развязку, я прибегнул к подлости, низости, лжи и клевете и, в конце концов, настолько разжег неприязнь королевы к отцу и дочери, намекнув, что однажды Клорис уложил свою дочь в постель королю, что при нашей последней встрече ее величество, будучи в сильнейшем гневе, велела мне убрать их обоих. Она особенно настаивала на том, что должна получить их головы к завтрашнему дню, за что мне назначена награда в три миллиона за каждую; я подчинюсь приказу королевы и сделаю это с удовольствием, можешь быть уверена, и месть моя будет сопровождаться весьма приятными эпизодами.
– Тут такое жуткое сочетание преступлений, господин мой, что у меня начинает кружиться голова.
– Меня это тоже очень возбуждает, мой ангел, и я приехал сюда с самыми чудовищными намерениями. Кстати, уже неделю Я не испытывал оргазма и горжусь своим искусством подогревать страсть посредством воздержания. За последние семь дней я развлекался с двумя сотнями шлюх и имел интимные отношения еще с сотней лиц обоего пола, однако за все это время не выбросил из себя ни капли спермы. Играя таким образом с Природой, я дошел до состояния кипящего котла и не завидую тем, на кого обрушится этот ураган… Ты сказала, чтобы нас оставили одних и чтобы никто, за исключением лиц, необходимых дай спектакля, не был допущен в дом?
– Да, мой повелитель. Кроме того, я приказала повесить на месте любого, кто попытается вторгнуться к нам, на всякий случай я выставила возле Со эскадрон драгун, так что никогда обстановка для злодеяния не была столь благоприятной, и мы и будем наслаждаться в свое удовольствие.
– Вот взгляни, до чего довели меня твои слова.
– Действительно, вы вот-вот кончите.
– А ты?
Не дожидаясь моего ответа и желая получить доказательства сладостной агонии, в которой я пребывала, негодник задрал мне юбку и медленно провел ладонью по влагалищу, потом с улыбкой Досмотрел на свои, покрытые липким нектаром пальцы – красноречивый признак моего крайнего возбуждения.
– Ты знаешь, – сказал министр, – я обожаю в тебе такие симптомы, ибо они подтверждают сходство наших мыслей. Но погоди: я должен сцедить первую порцию, которая закупоривает выход спермы.
И, присосавшись губами к моей куночке, распутник добрую четверть часа слизывал все, что там находилось, потом перевернул меня на живот.
– Да, – признался он, – больше всего на свете я люблю целовать эту несравненную норку. А ведь в ней недавно кто-то побывал, не так ли? Не иначе, как этот подлец. Ясно как день, что тебя только что сношали в попку.
Говоря это, он не переставал мычать от удовольствия и страстно целовать анальное отверстие и прилегающие к нему места, затем спустил с себя панталоны, обнажив свой зад, и я, опустившись на колени, долго его облизывала.
– Какая же ты искусница, милая моя стервочка, – повторял он, упиваясь моими ласками. – Я бы сказал, что ты без ума от моего зада. А вот и мой член просыпается – поласкай и его. Можешь позволить себе и другие шалости: час Венеры должны возвестить колокола Безумия.
– Сегодня чудная теплая погода, – предложила я, – вы можете раздеться совсем, и мы придумаем для вас оригинальный наряд: сделаем прическу наподобие дракона или змея на манер дикарей Патагонии, щеки раскрасим красной краской, нарисуем усы, наденем через плечо перевязь и сложим в нее все инструменты, которые понадобятся для пыток. Такой костюм, наверняка, приведет их в ужас, ведь, прежде чем окунуться в злодейство, надо внушить жертвам страх.
– Ты права, Жюльетта, как всегда права. Поэтому я целиком полагаюсь на твой вкус.
– Облачение и амуниция играют первостепенную роль, даже наши справедливейшие в мире судьи облачаются, как герои дешевой комедии или балаганные шуты.
– Мой единственный упрек в адрес нынешней судейской братии заключается в том, что она состоит из людей, которым, к сожалению, не хватает хладнокровия, но поскольку мы живем в такие времена, Бог с ними. Знай, Жюльетта: лучше не поднимать руку на власть предержащих, если только не хочешь запачкаться в собственной крови.
Между тем обед был приготовлен, мы сели за стол и продолжили беседу в том же духе.
– Разумеется, – говорил министр, – законы надо ужесточить во что бы то ни стало, и сегодня счастливо управляются те страны, где правит инквизиция. Только они находятся под истинной властью коронованных особ; задача духовных оков – упрочить оковы политические; власть скипетра зависит от власти кардинала, и обе власти – светская и клерикальная – исключительно заинтересованы в том, чтобы поддерживать друг друга, потому что чернь может добиться своего освобождения, только расколов их единство. Ничто так надежно не устрашает нацию, как страх перед религией, ничто так не пугает людей, как вечный адский огонь, грозящий вероотступникам, вот почему суверены Европы всегда поддерживают наилучшие отношения с Римом. Мы же, одна из немногих крупных держав этого мира, ни во что не ставим грозные окрики презренного Ватикана и плюем на них, и нам лучше держать наших рабов в постоянном страхе, так как это единственный способ угнетать народ. По примеру Макиавелли я бы хотел, чтобы пропасть между королем и чернью была не менее широка, чем между божеством и тараканом, чтобы одним мановением руки монарх мог превратить свой трон в остров в необъятном море крови; он должен быть богом на земле, а его подданные имеют право лишь падать ниц в его присутствии. Не отыщется на свете такого идиота, который осмелится сравнивать физическую конституцию – да, да, простую физическую конституцию – короля и простолюдина. Я склонен считать, что Природа вложила и в того и в другого одинаковые потребности, но ведь и лев и земляной червь имеют одни и те же потребности, однако служит ли этот факт признаком сходства между ними? Не забывай, Жюльетта, что как только короли начнут терять свой авторитет в Европе, они приблизятся к презренной толпе, и это будет первым шагом к их падению, а если они будут оставаться на недосягаемой и невидимой высоте наподобие восточных монархов, весь мир будет дрожать при родном упоминании их имени. Неуважение питается фамильярностью, а фамильярность проистекает от близости к людям и от того, что они видят монарха ежедневно и привыкают к нему. Древние римляне больше трепетали перед Тиберием, сосланным на Капри, нежели перед Титом, который шатался по городу и утешал бедных и несчастных подданных.
– Однако вам по душе деспотизм, – заметила я, – потому – что вы обладаете большим могуществом, но как может он полюбиться слабому существу?
– Он полюбится каждому, Жюльетта, – ответил Сен-Фон со спокойной убежденностью, – и все человечество идет неуклонно в этом направлении. Стремление к деспотизму – вот самое первое желание, которое внушила нам Природа, и ее закон не имеет ничего общего с глупой поговоркой о том, что с другими поступать следует так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами, при этом еще и добавляют, что эта заповедь обусловлена страхом перед ответными репрессиями, хотя нет никакого сомнения в том, что только ничтожные рабы, боящиеся собственной тени, придумали подобное наставление и самым наглым образом пытаются всучить его нам под видом естественного закона. Я же утверждаю: самое первое, самое глубокое и сильное желание в человеке – заковать в цепи своего ближнего и угнетать его изо всех сил. Сосунок, который кусает грудь своей кормилицы, ребенок, который постоянно ломает свою погремушку, показывают нам, что склонность к разрушению, жестокости и угнетению – это самое первое, что Природа запечатлела в наших сердцах, и что она зависит от вида заложенной в нас чувствительности. Поэтому я полагаю самоочевидным тот факт, что все удовольствия, которые скрашивают жизнь человека, все наслаждения, которые он способен испытывать, все, что служит утолению его страстей, – все это целиком и полностью выражается в его деспотизме по отношению к своим собратьям. В сластолюбивой Азии предметы удовольствия содержатся в заточении – в гаремах, и это доказывает, что угнетение и тирания намного усиливают похоть, и много приятнее удовольствие, когда оно получено через посредство насилия. Когда люди поймут, что степень насилия определяет количество человеческого счастья, поскольку насилие дает необходимую встряску нервной системе, тогда счастливейшим из смертных будет считаться самый грубый, самый жестокий, самый коварный и порочный человек. Ибо, как часто повторяет наш друг Нуарсей, счастье заключается не в пороке и не в добродетели, но в том, под каким углом мы смотрим на то и на другое, и выбор зависит от нашей индивидуальной организации. Мой аппетит вызывается не блюдом, которое мне подают, – он заложен глубоко внутри меня и он называется потребностью моей души; одна и та же пища может вызывать совершенно разные эмоции у двоих разных людей: скажем, у голодного потекут слюнки, а у того, кто набил свой желудок, появится отвращение, однако здесь надо учитывать коренное различие между полученными вибрациями: порок вызывает в органах человека с порочными наклонностями более сильные ощущения, нежели добродетель в человеке добродетельном. Веспасиан имел доброе сердце, а Нерон был дьяволом несмотря на тот факт, что оба обладали чувствительностью, – просто у них был разный темперамент и разные виды чувствительности, так что, без сомнения, Нерон испытывал более яркие ощущения, чем Веспасиан, и был намного счастливее. Почему? Да потому что более сильные ощущения всегда доставляют человеку больше удовольствий, и сильная личность, благодаря своей внутренней организации, служит сосудом скорее для всего злого, нежели для доброго, и скорее познает счастье, чем мягкий и миролюбивый человек, чья слабая организация не даст ему иных возможностей, кроме как уныло жевать презренную жвачку банальной добропорядочности; скажи, в чем достоинство добродетели, если повсеместно люди предпочитают ей порок? Итак, Веспасиан и Нерон были настолько счастливы, насколько это было в их силах, но Нерон все-таки был счастливее, так как его удовольствия были несравненно живее, острее и глубже, между тем как Веспасиан, раздавая нищим милостыню (по его словам «бедные тоже должны жить»), испытывал ощущения, бесконечно более слабые, чем Нерон, который с лирой в руках любовался тем, как горит Рим. Мне могут возразить, что первый заслужил высшие божеские почести, а второй – отвращение и ненависть. Пусть так, но меня интересует не воздействие, которое они оказали на потомков, – я оцениваю внутренние ощущения, которые они испытывали в силу своих природных наклонностей, и разницу между вибрациями, которые ощущал каждый из них. Следовательно, я имею право заявить, что счастливейшим на земле человеком непременно будет тот, кто склонен к самым мерзким, самым вызывающим и преступным привычкам и кто чаще дает им волю, словом, тот, кто ежедневно удваивает и утраивает размах своих злодеяний.