КАШЕЛЬ
До меня из подвала доносится кашель рабочего.
Через решетку окна звук разносится по двору.
Кажется, будто, умножившись эхом от стен и деревьев, тронутых солнцем непрочного бабьего лета, кашель наполнил воздух вокруг. Рабочий занят
работой. Он кашляет время от времени, не замечая, что его слышат. Осенью часто болеют, но этот кашель не от обычной простуды.
Я не думаю, чтобы он принял эту болезнь всерьез.
Ведь жизнь для него не стала еще труднее.
Он после работы не отдыхает, как мы, как мальчишки, как бедные или почти что
бедные.
Послушай, нам казалось всегда, что жизнь —
постоянная бедность.
И нет никакого права пользоваться спокойно
тишиной туалета и пустотой постели.
Беда, приходя, становится причиной геройских
поступков.
Рабочему всегда восемнадцать лет, даже если
сыновья его старше его и им самим предстоит
героический путь»
Так вот, при ударах этого кашля
мне открывается горестный смысл красоты осеннего солнца.
Поэзия в форме розы (1964)
Баллада о матерях
Я спрашиваю, какие матери у вас были.
Если бы они увидели вас сейчас, на работе,
после того, как вы без конца шутили
над их зацикленностью на том мире,
в котором вы давно не живёте,
что бы они тогда смогли в вас найти? -
Если б вдруг увидели, оказавшись здесь,
как вы впихиваете редакторам свои статьи,
полные конформизма и пышной галиматьи, -
они бы поняли, кто вы есть?
Подлые матери с безобразно искаженными лицами,
это древний страх, как болезнь, искажает ваши черты,
а потом делает их неявными, белёсыми, мглистыми –
сердца тоже как бы задергиваются кулисами,
и вас не вырвать из этой моральной пустоты.
Подлые матери, бедняжки, вы же всё время озабочены
тем, что ваши дети пока еще недостаточно подлы.
Тем, что они еле-еле продвигаются по службе,
потому что их заискивания плохо отточены,
А чувства слишком светлы.
Заурядные матери оставляли нам свой наказ:
во всём, во всём есть один-единственный смысл;
Покорности у своих же детей учась,
они старались, чтобы никто из нас
отмеренной муки и радости не превысил.
У заурядных матерей не было для вас слов,
и только звуки, издаваемые немыми устами,
могли рассказать вам про их любовь,
в которой они растили вас, как скотов,
бессильных перед собственными страстями.
Рабские матери, давно привыкшие
без любви отдавать свои тела,
одержимы древним и постыдным стремлением
поделиться с детьми своим умением
радоваться объедкам с праздничного стола.
Рабские матери, научившие нас тому,
что походить на счастливого раба не позорно:
можно скрывать от хозяина свою вину,
презирать собрата, брошенного в тюрьму,
предавать, хохоча задорно.
Жестокие матери, готовые защищать
ту малость, которую они, как буржуа, имеют –
то есть, стабильное существование и зарплату,
бьются так, как будто совершают кровную месть
или прорывают неведомую блокаду.
Жестокие матери всегда говорили нам:
держитесь! Больше думайте о своей пользе!
Никакого снисхождения к врагам!
Долой сочувствие к слабакам!
Учитесь гордой орлиной позе!
Вот каковы они, эти мамаши бедные -
подлы, заурядны, раболепны, жестоки.
Но вашу злобу принимают смиренно и
без стыда выслушивают надменные
слова, звучащие здесь, в скорбной долине.
Вы спаены враждой или войнами ваших наций.
И кажется, что именно вам принадлежит весь мир,
в котором вы упорно не хотите выделяться,
для того, чтобы никогда не отрешаться
от дикой боли, владеющей людьми.
***
Молитва к матери
Очень трудно говорить матери такие слова,
которые сердце никогда не сумело бы понять.
Только ты сегодня можешь помнить, каким
было моё сердце, когда ещё не знало любви.
Есть страшная правда, которую я тебе выдаю -
из твоей прелести рождается моя мука.
Ты единственная, и потому ты настоящий виновник
того, что в своей жизни я всегда буду одинок.
Я борюсь с одиночеством. И без конца одолевает меня
мучительная, как жажда, страсть к бездушным телам.
Ведь только в тебе душа живёт постоянно,.
но ты моя мать, и быть любимым тобой – рабство.
Эта высокая, неодолимая и бесконечная преданность
всегда заставляла меня чувствовать себя рабом в детстве.
И это был единственный способ ощутить жизнь -
её цвет и форму. Теперь эти времена ушли.
Но мы продолжаем жить, потому что каждый раз
сумбурная жизнь зарождается снова на краю разума.
Умоляю тебя, пожалуйста, только не желай смерти.
Я здесь, один, рядом с тобой, в будущем апреле.
***
Южный рассвет (альба)
Я возвращаюсь, и снова вижу явление бегства
капитала, самый передовой (но и ничтожный)
эпифеномен. Налоговая полиция
(как бы философское определение
в досье поэта)
роется в таком частном факте, как деньги -
зараженные милосердием, необъяснимо
истощённые, и переполненные
чувством вины, как тело подростка -
но из-за моего весёлого легкомыслия
здесь не найдешь ничего, кроме моей же наивности.
Я возвращаюсь и встречаю миллионы людей, занятых
только тем, чтобы жить как варвары,
недавно сошедшие на счастливую землю, – чужаки,
и всё же хозяева. Так, накануне
Доисторической эпохи, которая придаст смысл всему этому,
я возвращаюсь в Рим, к своим повадкам раненого животного,
которое смотрит пристально, наслаждаясь смертью,
на своих палачей…
Я возвращаюсь … и однажды вечером наступает новый мир,
однажды вечером, когда ничего не происходит – только
я лечу в машине – и вижу на голубом фоне
дома на Пренестино –
вижу и не замечаю их, а то, что напротив,
этот образ бедняцких домов
в вечерней голубизне, он должен
остаться мной как образом мира
(неужели людям нужно что-либо кроме жизни?)
- здесь маленькие, заплесневелые, с белой коркой, дома,
там высокие, будто дворцы, острова землистого цвета,
плавающие в дыму, который придаёт им великолепия,
над пустотой изрытых дорог, бесконечных,
в грязи, брошенные кучи земли,
обнесённые заборами – все замолчало
как будто посреди дня сошел ночной покой. И люди,
которые живут сейчас в Пренестино,
они тоже сгинули в тех канавах
мечтающих о лазури с мечтательными фонарями
почти в сумерках, которые никогда
не переходят в ночь – почти осознающие,
в ожидании трамвая, стоя под окнами,
что час истины для человека – это агония,
и почти радуясь этому, со своими детьми
и бедами, со своим бесконечным вечером –
о, эта экзистенциальная грация людей,
жизнь, которая раскрывает свою истинность
только в пейзаже, где любое тело – это всего лишь
далекая реальность, невинный бедняк.
Я возвращаюсь, и перед тем, как встретиться
с Карло, или Карлоне, с Нино на виа Раселла
или с Нино на виа Боргоньона, попадаю в то место,
где бываю только один…
Два или три трамвая и тысячи братьев
(бар, сверкающий на пустыре,
и боль от бедности, притупленная в сознании итальянца,
боль от возвращения домой,
в грязи, под новыми цепями дворцов)
которые бьются, толкаются, ненавидят друг друга,
пытаясь вскочить на ступеньку трамвая, в темноте,
вечером, который игнорирует их, затерянных в хаосе,
разочарованном в своём реальном существовании
из-за принадлежности к окраине
Я встречаю своё старое сердце, и отдаю ему дань
слезами, с ненавистью глотая их,
со словами «Бандера Росса» на устах,
словами, которые умеет сказать каждый, но умеет и заглушить в себе.
Ничего не изменилось! Давайте останемся в пятидесятых!
Останемся в сороковых! За оружие!
Но вечер сильнее любой боли.
Постепенно два-три трамвая одолевают его
возле тысяч рабочих, пустырь,
ужин закончился, над грязью ярко
сверкает бильярдная,
небольшая очередь, дует сирокко
одного вечера из тысячи, в ожидании трамвая,
который увезет в мрачный пригород.
Революция – только чувство.
“Баллада о насилии”
(Из альбома литографий итальянских художников
«НАСИЛИЕ», 1962)
Я слабак, но об этом никто не знает.
В этом – Мощь, и я предпочитаю её
единственной мощи, имя которой – Бог.
Моя и наша истории как дым растают.
Я никогда не мог возлюбить врагов.
А ты, демократ, самый настоящий слабак,
и я, конечно, вынужу тебя сдаться:
со свободными инстинктами готовься расстаться,
пусть милостивый Бог прощает тебя,
ко мне за этим лучше не обращаться.
Я карлик, но мне незачем об этом знать.
Есть величие, с которым я совпадаю.
Родина – вот величие. Я в ней сияю.
Она как плита, накрывающая мой ад.
С брезгливостью осматриваю врага я.
А ты чего, демократический карлик? Только
у меня есть знание, только я созерцаю свет.
Из-за этого ты и встанешь под пистолет –
с тебя будет потребована неустойка
за величие, которого у меня нет.
Я посредственность, но как это доказать?
Вот откуда моя исконная семейная
благодать смирения ради душевного умиротворения,
Помогающего мне форму сохранять.
К горе-творцам я испытываю презрение.
Ты, посредственность демократическая,
мне приказано ликвидировать тебя.
Ты только гадишь, вселенную губя.
Кончишь корчить идеалиста фанатического,
когда останешься без х…!
Я банкрот. Кажется ли мне это мелочью?
Конечно, нет! Поэтому своими руками,
В прекрасной шляпе, с изящнейшими смешками,
Исполняясь диалектического смирения,
Я мщу тому, кто мой идеал поганит.
Что до тебя, обанкротившийся демократ,
Не хочешь ли, чтоб я слегка пострелял?
Вернувшись с фронтов заморских стран
туда, где прозябаешь ты, ренегат,
я разгромлю этот анти-идеал.
Я раб, но об этом запрещено говорить вслух.
Раб есть тайна. Сознание его в потемках.
Чтобы жить, он должен из своего ребёнка
сделать еще одного подателя услуг,
отдав его древней Власти еще в пеленках.
Я знаю, что ты демократ, есть раб,
раб других идолов или наций.
Только не думай оправдаться -
смиренный раб, отказывающийся от своих прав
ради права повиноваться.
Я ненормален, но мне не нужно об этом знать.
И вот я истерически на норму ссылаюсь.
Когда же от самого себя отдаляюсь –
ради того, чтобы честь не потерять –
то от всего любимого отрекаюсь.
Твоё, демократ, разнообразие ненормально,
ты на мутную шизофрению обречен.
В чем и будешь скоро мной уличен,
Я Человек Приказа, я твой начальник,
На колени, распоясавшийся пижон!
Я разложенец, но это я, пожалуй, скрою.
Есть уровень мира, на котором поют солдаты,
на котором домохозяйки святы,
в этой жизни царит здоровье,
а больной в ней портит все карты.
Марсий-демократ, скальпель для тебя припасен,
и ты будешь вырезан как гангрена,
тебе инкриминирована измена
блаженству жизни, имеющему свой резон.
У д’Аннунцио отличная смена!
Я мягкий, но этого не стыжусь.
Я провёл детство в краях неблизких
среди нравов сугубо византийских,
а сегодня преподавателем тружусь.
Конформизм – вот мой рецепт медицинский.
Демократ, в твоем конформизме виноваты
заблуждения, которых я лишен,
зато собственными настолько увлечен,
что мы с тобой мистически совпадаем:
и я убью тебя, смехач, прогрессист, долдон!
Я аморален, только это секрет.
С таким изъяном, несмотря на благородную кровь –
Бабушка из гиен, дедушка из львов:
И богатый папа – я родился на свет.
Мораль для меня – надежнейшая из основ.
А душа демократа аморализмом мечена.
Очень низко оценивает он
мою мораль! Но его болтовня отмечена:
будет к тюрьме на всю жизнь приговорён,
даже если ему жить вечно.
Я свинья, но в частном порядке.
Несмотря на мелкобуржуазное положение,
Я имею аристократические убеждения:
пусть народ пропалывается как лук на грядке
Руками Нравственного Учреждения.
Внимание, демократическая свинья!
Достаточно слегка кольнуть тебя в брюшко,
чтобы ты запищал, как одуревшая шлюшка.
У мелкой буржуазии правда своя:
огонь, заключенный в ней, – не игрушка.
Я бедняк и меня это унижает.
Я ненавижу бедность, конуру, предателей,
чистосердечную религию Обладателей.
Я жду дня, который однажды грянет -
день вне истории, отдельный от других дней.
А ты, демократ, тоже бедняк.
Поэтому отнимаешь у меня надежду?
А я тебе сам при случае башку отрежу.
Нам, простым людям, философия ни к чему:
не сбивай этой ерундой невежду.
Я капиталист и от себя этого не таю.
Слабаки и карлики, посредственности, ненормальные,
банкроты, рабы, разложенцы, мягкие, аморальные,
бедняки и свиньи – видишь, Брехт, я тебе дарю
эти маски политические, карнавальные.
Демократ-классист, знающий что они
не являются теми, кем себя представляют,
и не представляют, кого из себя являют,
в каком новом Бухенвальде ты будешь гнить,
где свет не зажгут и имени не узнают.