Август, 1959
Когда полчаса спустя врач-стажер вышел из здания больницы, он наткнулся на Хулио, привалившегося спиной к машине скорой помощи, которая все еще стояла на отведенной для «скорых» площадке при Больнице Сестер Милосердия на Двадцать третьей улице. Каблук остроносого сапожка Хулио был зацеплен за переднее крыло машины. Хулио успел переодеться в форму своей спортивной лиги (он играл в кегли) – ослепительно-розовые штаны и синюю рубаху, на левом кармашке которой золотыми стежками было написано его имя. Джордж сверился с часами и увидел, что команда Хулио, «Латиносы-авторитеты», уже должна бы катать.
– Я думал, ты ушел, – сказал Джордж Шэйверс. Он проходил в «Сестрах Милосердия» интернатуру. – Как твои ребята собираются выиграть без Чудо-Крюка? [крюк – один из ударов, когда мяч (шар) идет не прямо]
– А Мигель Басале у них на что? Поставят на мое место. Играет он неровно, но, бывает, раззадорится – ух!.. Так что не пропадут. – Хулио помолчал. – Мне стало любопытно, как все обернется. – Он работал шофером, этот кубинец с таким чувством юмора, что Джорджа порой посещали сомнения – а знает ли Хулио, чем обладает? Джордж огляделся. Никого из фельдшеров, с которыми они ездили, в поле зрения не было.
– А эти где? – спросил Джордж.
– Кто? Блядские близняшки Боббси? Шарят по Вилледж – миннесотских давалок ищут. Как думаешь, она вытянет?
– Не знаю. – Джордж постарался, чтобы его слова прозвучали глубокомысленно, так, будто ему было ведомо неведомое, но в действительности сначала дежурный врач, а затем пара хирургов забрали у него негритянку чуть ли не быстрее, чем можно проговорить «Упокой, Господи, душу…» (что, собственно, и вертелось уже у Джорджа на языке – судя по виду чернокожей дамы, жить ей оставалось недолго). – Она потеряла чертовски много крови.
– М-да, это вам не хвост собачий.
Джордж – один из шестнадцати интернов Больницы Сестер Милосердия – входил в восьмерку назначенных в программу «Дорога скорой помощи». Предполагалось, что интерн, выезжающий на вызовы с парой фельдшеров, порой в чрезвычайной ситуации способен отличить жизнь от смерти. Джордж знал: большинство фельдшеров считает, что салага-интерн с равным успехом может и спасти, и угробить. Впрочем, сам он думал, что идея, возможно, срабатывает.
Иногда.
Так или иначе, программа делала больнице колоссальную рекламу, и, хотя назначенные в нее интерны любили поворчать из-за лишних восьми часов без оплаты, в которые это еженедельно выливалось, Джорджу Шэйверсу казалось, что, как и он сам, почти все эти ребята ощущают себя великолепными, крутыми и способными выдержать все, что бы ни подбросила им на пути судьба.
Потом настала ночь, когда в Айдлуайлде разбился «Трай-Стар» Трансмировых Авиалиний. На борту – шестьдесят пять человек, шестьдесят из них – в том состоянии, какое Хулио Эстевес называл «КНМ», «Кончился На Месте». Трое из пяти оставшихся по виду напоминали нечто, счищенное с пода угольной топки… вот только то, что выскребают с пода топки, не стонет, не заходится в крике и не умоляет дать морфия или убить, верно? «Сумеешь принять такое, – думал позднее Джордж, вспоминая чудовищно изуродованные конечности среди останков алюминиевых закрылков и мягких сидений, и зазубренный огромный обломок хвоста с цифрами 1 и 7, большущей красной буквой «Т» и частью «М», вспоминая глазное яблоко, которое увидел на крышке обугленного чемодана, и плюшевого мишку с бессмысленно вытаращенными глазами-пуговицами, лежавшего возле маленькой красной кроссовки, внутри которой осталась ступня ребенка, – сумеешь принять такое, малыш, – сумеешь принять что угодно». И он отлично принял это, просто великолепно. И просто великолепно выдержал до самого дома. И продолжал отлично чувствовать себя за поздним ужином, разогретой свонсоновской индейкой-полуфабрикатом. И уснул без малейших затруднений, что не оставляло и тени сомнения: Джордж просто великолепно переносит увиденное. А в глухой предутренний час он очнулся от отвратительного кошмара, в котором на крышке обугленного чемодана лежала голова, только не плюшевого мишки, а матери Джорджа; голова открыла глаза, и оказалось, что они превратились в угольки, в вытаращенные, ничего не выражающие пуговичные гляделки игрушечного медвежонка; рот раскрылся, показав пеньки сломанных зубов (до того, как на последнем подходе в «Трай-Стар» угодила молния, на их месте красовались коронки), и мать прошептала: «Ты не смог спасти меня, Джордж, мы на всем экономили ради тебя, откладывали для тебя деньги, во всем себе отказывали, отец уладил передрягу с той девицей, А ТЫВСЕ РАВНО НЕ СМОГ МЕНЯ СПАСТИ, БУДЬ ТЫПРОКЛЯТ»; Джордж проснулся, пронзительно крича, и смутно осознал, что кто-то колотит в стену, но к тому времени он уже спешно мчался в туалет и едва успел принять перед фаянсовым алтарем коленопреклоненную позу кающегося грешника, как обед скоростным лифтом прибыл наверх. Он приехал спецдоставкой – горячий, дымящийся, еще хранящий запах переработанной индейки. Джордж стоял на коленях, глядя в унитаз на куски полупереваренной индюшатины, на морковь, нисколько не утратившую свою первоначальную флюоресцентную яркость, и в голове у него большими красными буквами полыхало:
ХВАТИТ.
Именно так:
ХВАТИТ.
Он намеревался выйти из костоправного дела, ведь
ХВАТИТ – ЗНАЧИТ, ХВАТИТ.
Джордж собирался бросить свое занятие, ибо девизом Лупоглаза [Лупоглаз – герой американского мультсериала, известен примитивной философией] было: «Вот все, что мне под силу стерпеть, но больше терпежу моего нету», а Лупоглаз – в полном порядочке, как в танке.
Джордж спустил воду, вернулся в постель и почти мгновенно уснул; а проснувшись, обнаружил, что по-прежнему хочет быть врачом; знать это наверняка было чертовски здорово и, может быть, стоило всей программы, как ее ни называй – «Дорога скорой помощи», «Ведро крови» или «Волшебная сила искусства».
Он по-прежнему хотел быть врачом.
У Джорджа была знакомая вышивальщица. Заплатив этой даме десятку (с огромным трудом выкроенную из бюджета), он вскоре получил небольшую вышивку в духе моды минувших лет. Аккуратные стежки складывались в надпись:
«КТО СПОСОБЕН ВЫНЕСТИ ТАКОЕ, СПОСОБЕН ВЫНЕСТИ ЧТО УГОДНО».
Да. Верно.
Четыре недели спустя случилась заварушка в метро.
– А знаешь, дамочка-то была офигенно странная, – сказал Хулио.
Джордж внутренне испустил вздох облегчения. Он подозревал, что лишился бы покоя и сна, не затронь Хулио этой темы. Джордж проходил интернатуру и в один прекрасный день собирался стать настоящим практикующим врачом – теперь-то он действительно в это поверил – но Хулио был стариком, а кому хочется ляпнуть глупость в присутствии старика? Хулио бы только рассмеялся и сказал: «Черт возьми, пацан, такое говно я видел тыщу раз. Возьми-ка полотенце да вытри что там у тебя на губах, а то оно еще не обсохло, по физиономии течет».
Но, по-видимому, такого Хулио тыщу раз не видел – и хорошо, поскольку Джорджу хотелось поговорить об этом.
– Верно, странная. Будто в ней сидело сразу два человека.
К своему изумлению Джордж заметил, что теперь полегчало уже Хулио, и внезапно устыдился. Хулио Эстевес, который собирался остаток своей жизни провести скромно, за баранкой лимузина с парой красных мигалок на крыше, только что проявил больше мужества, чем оказалось по силам Джорджу.
– В точку, док. Стопроцентное попадание. – Хулио вытащил пачку «Честерфильда» и сунул в уголок рта сигарету.
– Эта дрянь тебя угробит, чувак, – сказал Джордж.
Хулио кивнул и протянул ему пачку.
Некоторое время они молча курили. Не исключено, что фельдшеры гонялись за юбками, как сказал Хулио… а может, просто были сыты по горло. Да, верно, Джордж испугался не на шутку. Но он знал и кое-что еще – эту женщину спас он, не фельдшеры, – и понимал, что Хулио тоже это знает. Может быть, на самом деле Хулио остался ждать именно поэтому. Помогли двое: негритянка в годах да белый мальчишка, который позвонил фараонам, пока все прочие (за исключением черной старушенции), столпившись вокруг, только глазели на происходящее, точно это было какое-нибудь вонючее кино или телевизионка – быть может, часть эпизода из «Питера Ганна» – но в итоге все свелось к бояке Джорджу Шэйверсу, который как можно лучше исполнил свой долг.
Женщина ждала поезд, о котором был такого высокого мнения Дюк Эллингтон, тот самый легендарный поезд "А" ["Take The A Train", "Поезд А" или "Маршрут А" – джазовая мелодия, написанная Билли Стрейхорном и исполнявшаяся "Дюком" Эллингтоном. Поезд "А" – поезд, идущий из центра Нью-Йорка в Гарлем]. Хорошенькая молодая негритянка в джинсах и рубашке защитного цвета ждала идущий по маршруту "А" легендарный поезд, чтобы поехать на окраину, в жилую часть города, вот и все.
Ее кто-то столкнул.
Джордж Шэйверс не имел ни малейшего представления о том, поймала ли полиция эту мразь – его это не касалось. Его касалось другое: женщина, с пронзительным криком кувырнувшаяся в трубу тоннеля, прямо под колеса легендарному поезду «А», и чудом не угодившая на третью рельсу; эта легендарная третья рельса сделала бы с ней то же, что штат Нью-Йорк делает в Синг-Синге с бандитами, заработавшими дармовую поездку на том легендарном поезде «А», который заключенные прозвали «Старой Жаровней».
Чудеса электричества, прости Господи.
Она попыталась уползти с дороги, но времени чуть-чуть не хватило, и легендарный поезд «А» подкатил к станции, пронзительно скрежеща и изрыгая искры – машинист заметил женщину; впрочем, слишком поздно; слишком поздно для них обоих. Стальные колеса легендарного поезда «А» по живому отхватили женщине ноги над самыми коленями. И покуда все (только какой-то белый мальчишка вызвал фараонов) просто-напросто стояли, почесывая яйца (или, по предположению Джорджа, ковыряя в пизде), одна пожилая черная квочка спрыгнула вниз, вывихнув при этом бедро (позднее мэр вручит ей медаль «За храбрость»), и шарфом, которым были подхвачены ее волосы, как жгутом перетянула ляжку молодой женщины, откуда струей била кровь. Белый парнишка в дальнем конце платформы надрывался, требуя «скорую»; надсаживалась и черная старушенция – помогите кто-нибудь, Христа ради, дайте галстук или еще что, да что угодно, – и наконец какой-то немолодой белый, по виду бизнесмен, нехотя уступил и расстался со своим ремнем. Темнокожая цыпа преклонных лет взглянула на него и сказала то, что назавтра стало заголовком передовицы нью-йоркской «Дэйли Ньюз», слова, сделавшие ее подлинной чисто американской героиней: «Спасибо, брат». И стянула ремнем левую ногу молодой женщины на полпути от паха к тому месту, где до появления легендарного поезда «А» было колено.
Джордж услышал, как кто-то сказал кому-то, будто последними словами молодой негритянки перед тем, как она потеряла сознание, было: «КАКОЙ КОЗЕЛ ЭТО СДЕЛАЛ? ОТСЛЕЖУ СУКУ И НА ХУЙ ПРИБЬЮ!»
Пробить в ремне новые дырочки, чтобы пожилая негритянка сумела его застегнуть, не было никакой возможности, и старуха попросту не отступалась: она до последнего, до самого прибытия Хулио, Джорджа и фельдшеров, не отпускала ремень.
Джордж помнил желтую линию (и как мать наказывала ему: поджидая поезд, легендарный или нет, никогда, никогда, никогда не заступай за желтую линию), резкую вонь бензина и электричества, ударившую в нос, когда он спрыгнул вниз, на пути; помнил, как там было жарко. Словно и он, Джордж, и пожилая негритянка, и молодая темнокожая женщина, и поезд, и тоннель, и невидимое небо вверху, и преисподняя внизу источали обжигающий, палящий жар. Джордж помнил, что совершенно безотносительно к происходящему подумал: «Если бы мне сейчас надели манжетку тонометра, стрелку бы зашкалило», после чего успокоился, гаркнул, чтобы принесли саквояж, а когда фельдшер с саквояжем попытался соскочить вниз, велел ему отваливать к едрене-фене, и фельдшер, изумившийся так, будто видел Джорджа Шэйверса впервые, отвалил.
Джордж перевязал столько вен и артерий, сколько смог, а когда сердце негритянки пустилось выбивать би-боп, взял шприц и под завязку накачал ее дигиталином. Прибыла цельная кровь. Ее привезли полицейские. «Хотите поднять ее наверх, док?» – спросил один из них, и Джордж ответил, еще нет, вытащил иглу капельницы и вонзил в тело своей пациентки, вливая живительную жидкость, точно молодая женщина была наркоманкой, которой до зарезу требовалось «поправиться».
Потом он позволил им поднять ее наверх.
Потом они повезли ее в больницу.
По дороге она очнулась.
Тогда-то и начались странности.
Когда фельдшеры загрузили молодую негритянку в скорую, она начала шевелиться и слабо вскрикивать, и Джордж сделал ей укол демерола. Он дал довольно порядочную дозу, а потому самонадеянно решил, что всю дорогу до «Сестер Милосердия» женщина спокойно проспит. Джордж был на девяносто процентов уверен, что по приезде она все еще будет с ними – один-ноль в пользу ребят знающих и умелых.
Однако веки молодой женщины затрепетали, когда до больницы оставалось еще шесть кварталов. Она издала хриплый стон.
– Можно сделать еще укольчик, док, – сказал один из фельдшеров.
Джордж с трудом осознал, что фельдшер впервые соизволил назвать его не Джорджем или, хуже того, Джорджи.
– Рехнулся? Тебе, может, все равно, а я предпочту не путать «умер по прибытии» с «превышением дозы».
Фельдшер отпрянул.
Джордж опять посмотрел на молодую негритянку и увидел, что на его взгляд отвечают все понимающие и отнюдь не сонные глаза.
– Что со мной было? – спросила она.
Джордж вспомнил мужчину, повторившего кому-то слова, якобы сказанные этой женщиной (козел, отслежу, укокошу, и т.д. и т.п.). Тот мужчина был белым. Теперь Джордж решил, что это – чистый вымысел, питаемый то ли присущим человеку странным стремлением делать ситуации, полные естественного драматизма, еще более драматичными, то ли просто расовыми предрассудками. Перед ним была интеллигентная, образованная женщина.
– Произошел несчастный случай, – сказал он. – Вас…
Веки негритянки скользнули вниз, плотно сомкнулись, и Джордж подумал, что сейчас она снова уснет. Хорошо. Пусть кто-нибудь другой скажет ей, что она лишилась обеих ног. Кто-нибудь, кто зарабатывает больше семи тысяч шестисот долларов в год. Он подвинулся чуть влево, желая еще раз проверить ее кровяное давление, и тут она снова открыла глаза. Она открыла глаза, и взору Джорджа Шэйверса предстала совершенно другая женщина.
– Эта хуевина отхватила мне ноги. Я почуяла, как их оттяпало. Это чего, скорая?
– Д-д-да, – выговорил Джордж. Ему вдруг очень захотелось чего-нибудь глотнуть. Не обязательно спиртного. Просто чего-нибудь, промочить пересохшее горло. Это было все равно, что смотреть на Спенсера Трэйси в «Докторе Джекиле и мистере Хайде», только в жизни.
– А того кобеля беложопого повязали?
– Нет, – сказал Джордж, думая: «Тот чувак понял правильно, черт подери, тот чувак, как ни странно, действительно понял правильно».
Он смутно сознавал, что фельдшеры, дышавшие ему в затылок (возможно, в надежде, что он что-нибудь сделает не так), попятились.
– Хорошо. Белое легавье его все равно бы отпустило. Ништяк, сама достану. Достану и хер отрежу. Сука! Сказать, что я сотворю с этой гнидой? Щас я тебе скажу, морда белая! Я те скажу… скажу…
Веки женщины вновь затрепетали, и Джордж подумал: «Да, да, засыпай, пожалуйста, спи, за такое мне не платят, я этого не понимаю, нам объясняли про шок, но никто ни словом не обмолвился о шизофрении, как об одном из…»
Глаза открылись. В машине опять была первая женщина.
– Что это был за несчастный случай? – спросила она. – Я помню, как вышла из «Желудка»…
– Из желудка? – тупо повторил Джордж.
Она едва заметно улыбнулась. Улыбка вышла болезненной.
– Из «Пустого желудка». Это такая кофейня.
– А. Ага. Да, правда.
Вторая женщина – страдающая ли, нет ли – заставляла Джорджа чувствовать себя вывалянным в грязи и не вполне здоровым. При этой он невольно ощущал себя рыцарем из артурианской легенды, рыцарем, успешно спасшим Прекрасную Даму из пасти дракона.
– Я помню, как спускалась по лестнице на платформу, а потом…
– Кто-то вас толкнул. – Фраза прозвучала по-идиотски, но что за беда? Это и был идиотизм.
– Толкнул… под поезд?
– Да.
– Я лишилась ног?
Джордж попытался сглотнуть и не смог. В горле словно бы не осталось ничего, чтобы смазать голосовой аппарат.
– Не полностью, – глупо ответил он, и женщина закрыла глаза.
«Пусть это будет обморок, – подумал тогда он, – пожалуйста, пусть это будет об…»
Глаза открылись – сверкающие, горящие. Вскинутая рука полоснула воздух в дюйме от лица Джорджа, оставив пять невидимых прорех – пройди пальцы хоть сколько-нибудь ближе, и вместо того, чтобы курить с Хулио Эстевесом, он штопал бы щеку в травматологии.
– ДА ВЫПРОСТО ШАЙКА ГНИД БЕЛОЖОПЫХ, ВОТ ВЫКТО! – визгливо завопила негритянка. Ее глаза были полны поистине адского пламени, лицо – чудовищно, оно лишь отдаленно напоминало человеческое. – ВСЕХ ПИЗДЮКОВ БЕЛОЖОПЫХ, КАКИЕ НА ГЛАЗА ПОПАДУТСЯ, УБЬЮ НА ХЕР! А СПЕРВА ВЫХОЛОЩУ! ЯЙЦА ПООТРЫВАЮ И В ИХНИЕ ЖЕ ХАРИ ПОПЛЮЮ! Я ИМ…
Это было сумасшествие. Бред. Она говорила как негритянка из мультфильма, спятившая Бабочка Мак-Куин. К тому же она – оно – производило впечатление чего-то нечеловеческого; это визжащее, корчащееся существо просто не могло полчаса назад подвергнуться импровизированной ампутации в тоннеле метрополитена. Она кусалась. Она снова и снова силилась достать Джорджа скрюченными пальцами. Из носа летели сопли, с губ – слюна. Изо рта лилась грязь.
– Сделай ей укол, док! – пронзительно крикнул один из фельдшеров. Он был очень бледен. – Христа ради, сделай ей укол! – Фельдшер потянулся к ящику с запасом медикаментов. Джордж оттолкнул его руку.
– Пошел на хуй, говнюк.
Джордж опять посмотрел на пациентку и увидел, что на него глядят спокойные, интеллигентные глаза первой женщины.
– Я буду жить? – спросила она тоном светской беседы. Он подумал: «Она не знает о провалах в своем сознании. Абсолютно ничего не знает». И через секунду: «А значит, и другая тоже».
– Я… – Он сглотнул, растер под халатом грудь в том месте, где бешено прыгало сердце, и приказал себе: возьми себя в руки. Ты спас этой женщине жизнь. Проблемы ее психики – не твоя забота.
– С вами-то все в порядке? – спросила она, и неподдельная тревога в ее голосе заставила Джорджа улыбнуться – она спрашивала его.
– Да, мэм.
– На какой вопрос вы отвечаете?
В первую секунду он не понял, потом до него дошло.
– На оба, – ответил он и взял ее за руку. Молодая женщина стиснула пальцы Джорджа, а он заглянул в сияющие яркие глаза и подумал: «влюбиться можно»… вот тогда-то ее пальцы и превратились в когтистую лапу, и Джордж услышал, что он – драный беложопый козел, и она не просто оторвет ему яйца, она его ебальник разжует и выплюнет.
Джордж отшатнулся и посмотрел, не кровоточит ли рука, несвязно думая: если кровит, придется что-то предпринять, поскольку баба ядовитая, настоящая отрава, и ее укус – все равно что укус медянки или гремучей змеи. Крови не было. А когда Джордж опять поглядел на свою пациентку, то увидел другую женщину – ту, первую.
– Пожалуйста, – сказала она. – Я не хочу умирать. Пожа… – И окончательно лишилась чувств. К счастью для всех.
– Так что ты думаешь? – поинтересовался Хулио.
– Насчет того, кто попадет на чемпионат? – Джордж каблуком мокасина раздавил окурок. – «Уайт Сокс». Мы с ребятами поставили на них, я в доле.
– Что ты думаешь про эту дамочку?
– Я думаю, что она, может быть, шизофреничка, – медленно проговорил Джордж.
– Да знаю. Я про другое: что с ней будет?
– Не знаю.
– Ее надо выручать, старик. Кто поможет?
– Ну, я-то уже помог, – отозвался Джордж, однако лицо у него горело, словно к щекам прихлынула краска стыда.
Хулио поглядел на него.
– Раз ты больше ничем не можешь ей помочь, дай ей помереть, док.
Джордж посмотрел на Хулио, но мгновение спустя сделал открытие: он не в силах вынести то, что видит в глазах кубинца. Не обвинение, нет. Печаль.
И он ушел.
Ему было куда пойти.
Пора Извлечения:
Со времени несчастного случая ситуацией преимущественно владела по-прежнему Одетта Холмс, однако на первый план все чаще и чаще выступала Детта Уокер, а больше всего на свете Детте нравилось воровать. То, что трофеи всякий раз оказывались сущим хламом, значения не имело – так же, как и то, что погодя Детта частенько выбрасывала свою добычу.
Важен был сам процесс.
Когда в суперсаме Мэйси в ее сознание вторгся стрелок, Детта издала пронзительный вопль ярости, ужаса и испуга, а ее руки примерзли к дешевым поддельным драгоценностям, которые она горстями пихала в сумочку.
Кричала Детта оттого, что когда Роланд проник в ее сознание, выступил вперед, она на миг почувствовала другую, точно у нее в голове распахнулась некая дверца.
И пронзительно закричала: непрошеный гость, чужак, насилующий ее своим присутствием, был белым.
Видеть его она не могла, и тем не менее чувствовала: пришелец – белый.
Люди оглядывались. Дежурный по этажу увидел вопящую женщину в инвалидном кресле; раскрытую сумочку; увидел руку, которая замерла, не закончив набивать ее дешевой бижутерией, хотя сумка (даже с расстояния в тридцать футов) выглядела в три раза дороже похищаемой ерунды.
Дежурный по этажу гаркнул: «Эй Джимми!». Джимми Хэлворсен, один из штатных детективов универмага Мэйси, огляделся, заметил, что происходит, и опрометью кинулся к негритянке в инвалидной коляске. Не бежать Джимми не мог – он восемнадцать лет отработал в городской полиции, и привычка бросаться к месту происшествия бегом, давно была встроена в его систему – но уже думал, что дело швах. Всякий раз выходило, что брать пацанье, калек, монашек – только попусту говняться. Все равно как спорить с пьяным. Всплакнув перед судьей, эта публика преспокойно удалялась. Убедить суд, что и калека может быть мразью, было тяжело.
И все-таки Джимми бежал.
Роланд на миг ужаснулся той змеиной яме ненависти и отвращения, в какой очутился… а затем услышал истошный крик женщины, увидел здоровяка (живот у него был, как мешок с картошкой), бежавшего к ней/к нему, увидел, что на них смотрят, и взял ситуацию в свои руки.
Внезапно он и эта женщина с очень смуглыми пальцами стали одним; Роланд ощутил странную душевную раздвоенность, но пока не имел возможности задуматься над этим.
Развернув кресло, он принялся толкать его вперед. Замелькали, убегая назад, полки. Люди отскакивали в стороны. Детта упустила сумочку; оттуда, оставляя на полу широкий след, хлынули украденные сокровища, посыпались документы. Заскользив на цепочках поддельного золота и футлярчиках с губной помадой, толстопузый с размаху сел на пол.
«Вот говно!» – в бешенстве подумал Хэлворсен, и его рука на миг зарылась под спортивную куртку, где в кобуре лежал пистолет тридцать восьмого калибра. Затем к Джимми вновь вернулась способность мыслить здраво. Он брал не торговца наркотиками, не вооруженного грабителя, а увечную черномазую дамочку в инвалидном кресле. Она катила так, точно в магазине шли какие-то хулиганские гонки, и все равно оставалась черномазой увечной бабой, не больше. Что тут будешь делать, стрелять? То-то был бы класс! И кстати, куда это она навострилась? Проход заканчивался тупиком, двумя примерочными.
Джимми с трудом поднялся, потирая ноющий зад, и, слегка прихрамывая, продолжил погоню.
Инвалидное кресло пулей влетело в примерочную. Дверь захлопнулась, едва пропустив за порог рукоятки, приделанные сзади к спинке кресла.
«Тут ты и попалась, стерва, – подумал Джимми. – Ну, нагоню же я на тебя страху, мало не покажется. Пусть у тебя дети-сироты, пусть жить тебе осталось всего год – насрать. Обижать – не обижу, но встрясочку, детуля, я тебе устрою».
Обогнав дежурного по этажу, Хэлворсен первым подскочил к примерочной, с грохотом вышиб дверь плечом – и оказалось, что там пусто.
Ни негритянки.
Ни инвалидной коляски.
Вообще ничего.
Джимми вылупил глаза на дежурного.
– В другой! – завопил тот. – В другой!
Не успел Джимми двинуться с места, как дежурный высадил дверь второй примерочной. Раздался пронзительный визг, и какая-то женщина в нижней юбке и лифчике прикрыла грудь скрещенными руками. Очень белая и совершенно определенно не увечная женщина.
– Извиняюсь, – выговорил дежурный, чувствуя, как лицо заливает жаркий багрянец.
– Пошел вон, извращенец! – крикнула женщина в лифчике и нижней юбке.
– Да, мэм, – сказал дежурный по этажу и закрыл дверь.
В Мэйси покупатель был всегда прав.
Дежурный по этажу посмотрел на Хэлворсена.
Хэлворсен посмотрел на него.
– Что за черт? – спросил Хэлворсен. – Она туда заехала или нет?
– Заехала.
– Ну, так где она?
Дежурный только головой помотал.
– Пошли обратно, ликвидируем бардак.
– Прибирайся сам, – ответил Джимми Хэлворсен. – А мне кажется, будто я только что разгрохал жопу на девять кусков. – Он умолк. – По правде говоря, мил-человек, я к тому же крайне сконфужен.
Едва стрелок услышал, как дверь примерочной громко захлопнулась за ним, он в тот же миг развернул инвалидное кресло в тесной кабине на пол-оборота, отыскивая дорогу. Если Эдди выполнил свою угрозу, выход должен исчезнуть.
Но дверь была открыта. Вращая колеса инвалидного кресла, Роланд провез в нее Владычицу Теней.