Глава первая во веки веков
Юрий Слащинин
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1.____________
С Ольгой Сергеевной познакомился Гаврила Матвеевич в тот год, когда сам вернулся «оттуда»...
Ездил на станцию встречать новую учительницу. Скорый поезд приостановился на момент, из вагона сошла тонкая женщина в узком пальто из светлой материи, быстрым взглядом окинула пустой перрон, одинокую фигуру в мокром брезентовом плаще, понурую лошадь, залитые дождем колеи дороги, и в глазах ее мелькнул испуг, как у зайчонка, увидевшего ствол ружья. Так же, как зайчонок, она прытко развернулась к вагону, но оттуда веселенькие военные уже выносили ей чемоданы, помогли сойти дочке — такой же большеглазой, как мать, — и, запрыгнув на ступени отъезжающего вагона, кричали напутствия.
Женщина тоже махала платочком; махнет и приложит его к лицу. Поезд укатился, скрылся за водокачкой последний вагон, а она все смотрела в сторону закрывшегося семафора с красным зрачком, не отнимая от лица платка.
Гаврила Матвеевич пригляделся к ней и сразу понял — неволя забросила ее к ним, сердешную. Прикинул, как бы это подойти к ней легко, чтоб дух поднять. Заметил, что дочке годов пятнадцать. Обходительная: мерзнет под дождем, а мать не теребит, дает прийти в себя.
— Мама, может быть, дедушка за нами? — Девочка осторожно тронула ее за рукав, увидев идущего к ним Гаврилу Матвеевича.
— За вами. С приездом... Милости просим к нам. А ну-ка... — Гаврила Матвеевич снял свой дождевик и накинул его на девочку.
— Что вы, не надо.
— Не соболями жалуют. Завернись.
Скинув дождевик, он остался в стеганом ватнике, обшитом на плечах кожей, на голове лохматая собачья шапка, на ногах сапоги с заворотами по деревенской моде, и весь он словно бы помолодел, раздался в плечах и приподнялся. Играючи подхватил два чемодана, отнес в конец платформы, чтобы удобнее грузить их на телегу, и вернулся за остальными вещами.
— Спасибо вам. Меня зовут Ольга Сергеевна, — учительница подала руку и попыталась улыбнуться. — Моя дочь Ирина...
— Гаврила Матвеевич... — бережно потрогал он ее холодные пальчики, посмотрел на лицо: отошла ли?.. Нет. И как же везти такую двадцать верст? Пальтишко не по погоде, и на ногах игрушечная обувка, в которой по их грязи — все равно, что босой.
Он отнес оставшиеся вещи на конец помоста, подвел лошадь поближе и принялся укладывать на телегу чемоданы. Ирина повеселела под плащом, крутила головой, разглядывая за вагонами товарняка черные от дождя дома и заборы, расспрашивала:
- А Петровское такое?.. А дом у нас будет?.. Мама говорит, что теперь у нас ни кола, ни двора.
— Село-то большое: при семи дворах восемь улиц. Избу школа даст. Неказиста, правда. И на курьих ножках: пирогом подперта, блином покрыта, полем огорожена. Но жить можно. Главное, что просторно: ни печки погреться, ни окошка посмотреться, ни образа помолиться, ни хлеба подавиться.
Глазки дочери, как смородинки в росе, весело блестели; частые взгляды на мать приглашали послушать веселого дедушку. Завороженная прибаутками, Ирина без протеста пошла к Гавриле Матвеевичу на руки, и он перенес ее с помоста на телегу.
Ольга Сергеевна плохо слушала его, но отметила, что он, должно быть, славный, если сразу понравился Ирине. Видя, что дочь уже на телеге, она стала спускаться с помоста. Наступила на какую-то качнувшуюся доску и беспомощно протянула руку, чтоб поддержали ее, а Гаврила Матвеевич вдруг так же, как Ирину, обхватил за ноги повыше колен, поднял и понес к телеге. Ольга Сергеевна взвизгнула то ли от бесцеремонности, с какой обошелся с ней этот мужик, то ли от неожиданного взлета вверх в его сильных руках, но позволила отнести себя. И только возвышаясь над его шапкой и сдерживая себя, чтобы не вцепиться в нее руками, она первый раз улыбнулась завизжавшей от восторга, захлопавшей в ладошки Иринке.
— Распахни плащ, мамку к тебе подсажу.
— Гаврила Матвеевич, не знаю, право... Вот ведь какой вы...
Ольга Сергеевна зарумянилась и, кутаясь с дочерью в плащ, смотрела на него с робкой улыбкой, в которой, кроме смущения за свою беспомощность, было еще и почтительное восхищение, словно она увидела чудо. И Гаврила Матвеевич берег этот взгляд в памяти, как первый шажок, проложивший тропку между ними.
* * *
После тюрьмы и лагерей Гаврила Матвеевич заимел привычку сидеть на полу, привалясь спиной к бревенчатому простенку между двух окон избы. Говорил, так зорче видать, копошась с немудрящим делом. Но родных не проведешь: все приметили и поняли, а сговорясь, не трогали вопросами — чего, мол, сидишь на полу, когда табуретки есть, — пусть отмякает, как сам знает. А он — лукаво-синеглазый, да по-разбойничьи бородатый, неукладный, как деревяный идол, — все жался под стенку, чтоб не привлекать к себе внимания непокорной статью, не накликать новых бед на свою родню: знал, соглядатаев больше всего злит независимый вид. Потому и прятался от людей в сторонку, пропадал в лесу, а когда работал, то все больше в одиночку, особняком, с краю, в простенке на полу, как сейчас.
Оно-то, сидение это на полу между распахнутыми окнами, имело свои удобства: не выглядывая на улицу, он слышал и словно бы видел село. Вот босоногая стайка ребятишек на прутьях, как на конях, проскакала в МТС глядеть комбайны, а вот приблизился рокот сенокосилки Петьки Сапожкова, косившего луга за речкой. Там дальше, за лугом, когда-то были их десятины, и в эту пору поспевавшая пшеница уже вовсю гуляла на ветру волнами, словно готовая отхлынуть дальше в степь, в жаркое марево, и наполняла его душу радостью скорой страды. Но нельзя вспоминать о былом… И он стал думать про Петьку Сапожкова, который, видать, проспал утренний разбор лошадей, впряг ленивого Лысака и стегает его, теперь почем зря: чужое…
А проспал — потому что с Сашкой озоровали до утра, подумал Гаврила Матвеевич. Прощаются дружки. Сегодня еще гульнут на проводах, напляшутся до упаду и разойдутся по свету, кто куда. Будут думать, на время расстались, а выйдет — на всю жизнь.
В большом доме, поставленном по ту сторону двора, готовилась гулянка. Через распахнутые окна доносилось погромыхивание протвиней, бряканье посуды и озорной смех Василисы, пытавшейся узнать у брата, кого он выбрал в невесты. Гаврила Матвеевич тоже помогал там, разливая медовуху по графинам, вроде бы невзначай пригубил кружечку, да на второй поймался глазастыми. Теперь ждал, когда Сашку прогонят или сам он прибежит к нему от гомона. Знал, в последний денек захочет посидеть с дедом.
Со двора донеслись голоса:
— Саша?..
— Хватит, мама?!
По звукам Гаврила Матвеевич догадался, что внук вышел во двор раздуть самовар, и теперь невестка взялась за сына:
— Да как же «хватит», Саша. Сам сказывал, командир приказал без жены не возвращаться. А Наденька любит тебя.
— Если б только одна...
— Чуб-то надеру сейчас... Ишь, блудливый какой стал. Весь в деда.
— Ой, больно!.. Не буду... — притворно стонал и смеялся Сашка.
Гаврила Матвеевич горделиво заулыбался и гоготнул так, что смех его услышали во дворе.
— Смеешься... Да как бы плакать не пришлось, — выговаривала теперь невестка в окна избы. — То Зацепины в сватья набивались, а теперь и Петрушины, и Самохваловы. Соберутся да любимцу твоему оторвут кой-чего, чтоб девчат не портил.
— Не трусь, Сашка. Резвого жеребца и волк не дерет, — крикнул дед в оконце и увидел, на дворе что-то изменилось. Сашка побежал к избе и стукнул дверью в сенцах, а невестка вышла к воротам, певуче приговаривая:
— С возвращеньем, Ольга Сергеевна. Как съездила?
Гаврила Матвеевич услышал знакомое имя и засуетился, как юнец. Вскочил с пола и тут же - на тебе!- увидел в зеркало бороду свою. Седую. Лохматую. И как плеткой стегануло: стар! Оставалось разве лишь глаз порадовать. Осторожно глянул в окно.
По деревенской улице шла неторопливо и свернула к ним директор школы Ольга Сергеевна Морозова, плыла лебедушкой гордой в белоснежной кофточке, спрятав печальные глаза за льдинками очков. Волосы на голове гладко зачесаны и увязаны в узел — как у деревенских баб; в руке кошелка. А городская стать еще видна: по траве шагает, как по мостовой, и глядит, и разговаривает необычно.
— Спасибо, Галина Петровна. Устала в поезде, не дождусь, когда домой дойду. Как там у меня?
— В обед Ириночку видела. Ольга Сергеевна, проводы у нас. Вы уж приходите с доченькой обязательно. Сашенька к вам ходил приглашать, а сейчас спрятался — застеснялся без рубашки показываться.
Гаврила Матвеевич отодвинулся от окна, вздохнул: дал бы Бог помолодеть — знал бы, как состариться. Упустил ведь лебедь белую. На час ума не хватило, теперь век кайся, трусливый дурак. Тьфу!
* * *
Их последняя встреча оставила у Гаврилы Матвеевича стыдливую досаду. Конечно, получилось все по-людски, как надо, но вот эта улыбка её...
Дней десять назад к костру Гаврилы Матвеевича, рыбачившего на Сакмаре, вышла из леса, выломилась с треском и шумом заплаканная и перепуганная Ольга Сергеевна. Обессилено присела возле огня и захлюпала, прикрыв лицо ладонями. В ее распустившихся и перепутанных волосах торчали веточки; праздничный костюм, в котором она обычно ездила в район, был облеплен паутиной; подол юбки и босые ноги — в грязи: видимо, спрямляла путь от станции до деревни, да заблудилась.
— Поплачь, поплачь. Слеза покой даст. — Гаврила Матвеевич подбросил в костер веток и подставил к огню котелок с ухой. — Наши бабы знают лес, а идут по грибы — аукаются.
— Я кричала тебе! — Ольга Сергеевна не замечала, что повысила голос, и с обиженным раздражением, допустимым разве лишь между близкими людьми, выговаривала ему. —Кричала я!
— Вот глухой тетеря, не слыхал.
Гаврила Матвеевич запоздало засуетился. Хлопнув себя руками по бокам, что выражало его большую растерянность, он ринулся было к чернеющей стене леса, на полпути подхватил корягу и потащил ее к костру. Зачем она понадобилась ему сырая, он не знал. Наверное, потребовалась минуточка обдумать невольно вырвавшееся ее признание. Ведь раз кричала, звала его — значит, и шла сюда. Ну, дед, оплошаешь если, по гроб досады не пережуешь.
Поплакав, Ольга Сергеевна приходила в себя. Вытирая со щек последние слезы, разглядела грязь на руках, и на юбке, и на босых ногах.
— Боже мой! — поджала ноги и бросила жалостливый взгляд на Гаврилу, Матвеевича. — Вода у вас есть?
— Вода? — Гаврила Матвеевич стал торопливо прикидывать, как ей нагреть воду. В котелке уха — кормить надо…
— Господи, да что я говорю, — рассмеялась Ольга Сергеевна, взяла из костра пылавшую ветку и, подняв ее над головой, освещая так путь, пошла к реке.
Теперь и Гаврила Матвеевич посмеялся. Перед кучей хвороста, которую он приладил для сидения Ольге Сергеевне, расстелил белую тряпицу и стал выкладывать свои запасы: луковица, хлеб, кусок пирога с грибами, так кстати, оказалось, положенный ему в торбу кем-то из женщин. Уха — греется. Ложка — на месте. Постель...
Гаврила Матвеевич забрался в шалаш и стал пошире расстилать ветви и траву, где спал. Руки тряслись, и в висках стучало звонкими молоточками. «Я кричала тебе! Кричала!» — многократно повторялось и звенело у него в ушах.
С реки донесся тяжелый всплеск, будто упало в воду что-то тяжелое: «Уж не свалилась ли?». Вылез из шалаша и насторожился, готовый броситься на первый ее крик; всматривался в темноту.
Маленький серпик луны над лесом слабо освещал ближний край широко расступившейся здесь реки, камыш, торчащий черным заборчиком, и куст ракитника у воды. А где ж она?
Опять в воде сильно плеснулось, и пошли бултыхать реку ритмичные сдвоенные удары ног. Гаврила Матвеевич приподнялся на цыпочки, чтоб глянуть поверх камыша на пловчиху. А может, самому туда? Представил, как с пугливым замиранием поплывет от него Ольга Сергеевна, а он в два-три маха настигнет ее посередке реки и пойдет кружить, да подныривать. Эх, лебедь белая, покажи красу!
Сдержался. Не нашенская баба-то. Может, не принято у них озоровать так. Да и какой он теперь озорун! Все озорство повытрясли да повыбили, ничего не оставили про запас. Говорил так себе Гаврила Матвеевич, а сам все тянул шею, заглядывая через камыш, и распрямлялся. А от этой распрямленности зарождалось предчувствие дерзости, еще не понимаемой им, но все явственно рвушейся наружу.
Из-за камыша, наконец, показалась Ольга Сергеевна. Плюхая по воде ногами так, что за ней не спадал фонтан брызг, она доплыла до середины реки, развернулась на лунной дорожке и поплыла назад уже тихо, без плеска. Скрылась за кустом.
Костер зашипел, взметнулся пламенем. Гаврила Матвеевич выхватил из пламени котелок. Бросил в варево лавровых листочков, нарезал лук и тоже свалил в уху. Чай заварил смородинными листьями.
Быстро проделав все это, он остался у костра, поджидая Ольгу Сергеевну. Чуткая настороженность — как бы не упустить счастье — и ликующая уверенность, что своего он не упустит, — не покидали его. Возвращаясь к ее словам, выкрикнутым с такой обнадеживающей откровенностью, Гаврила Матвеевич мысленно уверял ее, что силы в нем еще не убыло, хоть тайно черпай, хоть по закону — не вычерпаешь. Чего вдовствовать с таких лет? Дочка взрослеет — у нее своя жизнь. Боже, помоги!.. И ничего-то мне больше не надо на этом свете.
Ольга Сергеевна выходила из темноты на свет костра в белом платье. Взбодренная купанием, слегка озябшая, она встала близко к огню и, глянув на Гаврилу Матвеевича широко открытыми доверчивыми глазами, сказала с легким смущением:
— Я постирала... Высохнет к утру?
Только сейчас Гаврила Матвеевич увидел в руках Ольги Сергеевны постиранный ее шерстяной костюм, и что стоит она перед ним в нижней рубашке, как внучка его Василиса, не смущавшаяся в присутствии деда мыть избу в таком виде.
— На липку повесь, — показал он сук ближней липы, стоящей возле шалаша, и панически подумал, что она его не стесняется, за мужика не принимает. Да нет, нет же, протестовало в нем все против этой отрезвляющей догадки. Он стал следить за ней — может, хихикнет игриво или подаст другой знак вековечной игры мужчин и женщин. Но с прежней доверчивостью она подошла к дереву и, приподнявшись на цыпочки, вытянувшись и нисколько не стыдясь того, что поднялась ее рубашонка, приладила на ветвях мокрые юбку с жакетом, исподнее и вернулась к костру, зябко прижимая к груди руки.
— В шубенку лезь, — распахнул Гаврила Матвеевич приготовленный полушубок, служивший ему на рыбалке одеялом.
— Ой, как тепло... Хорошо как! — по-девчоночьи простодушно восхищалась Ольга Сергеевна, кутаясь в полушубок и млея от разливающегося по телу тепла нагретой возле костра овчины. Большие глаза ее с благодарностью и неустанным интересом следили за Гаврилой Матвеевичем, словно был он сказочный волшебник, и преподносил ей с каждым жестом новые чудеса. Посадил на кучу хвороста, оказавшуюся удобной для сидения. На колени, запахнутые полами шубейки, положил кусок коры и на кору поставил котелок с ухой, аппетитно пахнувшей в лицо ароматами лаврушки и дымка. И все это, творя, приправлял своими прибаутками-шутками.
— А вот тебе ложка. Хоть и узка, да берет по два куска: разведешь пошире — возьмет четыре. Хлеба ломоть, — подал ей краюху. — И рукам подержаться, и в зубах помолоть. Поешь рыбки — будут ноги прытки. Одна беда: ни винца, ни пивца.
— Что вы, Гаврила Матвеевич, — махнула ложкой Ольга Сергеевна.
— Тогда только водки из-под лодки, — как бы примирился Гаврила Матвеевич, лукаво поблескивая быстрыми глазами.
Ольга Сергеевна рассмеялась и принялась черпать варево. Опять восхищалась неописуемым вкусом ухи, ароматом его лесного чая, какого никогда-никогда даже не пробовала и не знала, что может быть такой; восторгалась роскошной величавостью звездного неба, таинственным неумолкающим шепотом ночного леса. Глаза ее светились таким же изумленным любопытством, как и у Иринки, ее дочери, приходившей с его внуком вторым, Костиком, в избу к деду Гавриле послушать его игру на тальянке.
Потом она сушила над костром волосы. Вынув из рукава полушубка руки и приспустив его на бедра, вытянув ноги для равновесия, Ольга Сергеевна запрокидывала голову, приближая волосы к костру, перебирала их рукой. Во всей ее опрокидывающейся позе, в поднятой и заведенной за голову руке, от чего так заметно приподнялась грудь под ситчиком рубашки, было для Гаврилы Матвеевича столько волнующего, что он готов был в любой момент отдаться нетерпеливому порыву, уповая на Бога и молодецкую удачу. И не мог пересилить где-то в мозгу засевшего тормоза, той обидной до бессилия мысли, что она не воспринимает его как мужика. Что он для нее всего лишь дед-балагур.
— Гаврила Матвеевич, неужели и там есть тюрьмы, на таких-то красивых? — неожиданно произнесла Ольга Сергеевна, задумчиво и грустно глядя на небо, пересыпанное звездами.
Он онемел. И стал гнуться. Не хотел, а словно бы видел себя со стороны и чувствовал, как на спине у него взбугрился тяжелый горб и давил его к коленям. Мелькнула мысль, полоснув, как бритва, что его добил «рябой». Окончательно. Сначала отнял волю. Потом слова лишил — всю жизнь молчи. А теперь и любовь отобрал, порушил последнюю надежду на тайный маленький кусочек счастья. Нет его — ни ему, ни ей.
Спать ее направил в шалашик, наставляя по-солдатски: на одну полу лечь, второй прикрыться. Сам спихнул на воду лодку, прошелестел камышом и, выбравшись на чистую воду, погнал ее по лунной дорожке к тому берегу. Надо было замять досаду, чтоб не надрывала душу. Греб так, что весла в его могучих руках изгибались луком и выстреливали лодчонку вперед, а он все прибавлял силы, махая веслами то вдвое, а то каждым порознь, как научил недавно Сашка. Вот же она, силушка-то, есть еще, не покинула. То, что ребячливым делом занялся, так это не от убытка крепости, а чтоб сбежать от кабалы крепостнической. Все так шустрят.
Эх-да, начинаются дни золотые
Воровской непроглядной любви.
Свистну, кони мои вороные,
Вороные вы кони мои!
Запел вполголоса, а потом и раззадорился. Пусть слышит.
Устелю свои сани коврами,
В гривы алые ленты вплету.
Прогремлю-прозвеню бубенцами
И тебя на лету подхвачу.
Не подхватишь, дед. Кончено. Отбаловал свое. Осталось попоститься, да и в воду опуститься. А хрена с редькой не хочешь?!.
Все дорожки степные я знаю.
Перестань, моя крошка, рыдать.
Нас не выдадут верные кони,
Вороных им теперь не догнать..
Так, распевая песенки, Гаврила Матвеевич мотался по реке, проверяя жерлицы, без нужды поднимал сеть, занимал себя придуманной суетой. Перепугал всю рыбу и остался к утру без улова, так что дать Ольге Сергеевне с собой унести было нечего. Опять подосадовал на себя, горлохвата. Это что же творится, а? Борода велика, а ума ни на лыко. Тьфу!
А утром и была ее та занозистая улыбка….
Гаврила Матвеевич причалил к берегу и увидел Ольгу Сергеевну, собравшуюся в дорогу. В своем черном костюме и белой кофточке, строгая и чужая, она стояла на пригорке возле шалаша и, прислушиваясь к дальним гудкам паровоза на станции, осматривала берега, вглядывалась в протоку, по которой уплывал туман.
— Чего так рано поднялась?
— Доброе утро, Гаврила Матвеевич. А я и не ложилась, — сказала Ольга Сергеевна, бойко глянув ему в глаза. — Песни ваши слушала. Красиво пели... Рыбу приманивали?..
— Рыбу?.. — опешил он от мелькнувшей догадки.
— А тут близко, оказывается, — кивнула Ольга Сергеевна на протоку, со стороны которой послышался рокот заработавшего трактора.
— Недалече. Костер в момент вздую, похлебаем ушицы, и отвезу тебя на лодке.
— Нет, спасибо, побегу.
Ольга Сергеевна прощально стала оглядывать дедову стоянку — шалашик с брошенными на него удилищами, сохнущие на ближних кустах сеть, проступающие из лесного сумрака деревья, кучу хвороста у тлеющего кострища. На ее красивом строгом лице появилась легкая улыбка сожаления — может быть, по чему-то несбывшемуся. Гаврила Матвеевич понял это, когда взгляд ее зацепил и его, дал разглядеть в ее глазах смешинку веселой жалости, похожую на насмешку.
Спохватившись, она отвела взгляд и побежала по берегу. А Гаврила Матвеевич с загоревшимся лицом, будто ошпаренным кипятком, на подгибающихся ногах добрался до шалаша, повалился на расстеленную шубенку и, кляня себя распоследними словами, катался по траве, разложенной им с вечера в расчете на двоих.
2.___________
В избенку вошел Сашка. Пригнув голову, чтоб не мести пышным чубом по потолку, он быстро глянул в окно и, примирившись с тем, что мать все еще держит Ольгу Сергеевну у ворот, сел на табуретку против деда так, чтобы видеть происходящее во дворе. Был он босой, в гражданских штанах, без рубашки. Только стесняться домашнего вида, по дедову разумению, Сашке было лишне. Внук и лицом пригож, и силушкой в деда. Плечи сбиты крепко, как напоказ, грудь выпуклая, широченная. В ласковой и вроде бы удивленной улыбке на его румяном лице, в быстрых озорных глазах хронилось еще что-то юношеское, но мужская стать превращала его в ладно скроенного, породистого красавца. Тут было что показать и чем гордиться. И дед гордился первым внуком (Василиса в счет не шла — девка), видя в нем собственное повторение, и вновь молодел, с последним азартом переживая его заботы. Все думы свои побоку враз!
— Сашк, пойдем сома ловить? Один я и браться не стану — пять пудов верных в нем будет.
— Погоди, дед-а. До другого лета покорми его. Лягушек, что ли, мало?
Сашка поглядывал в окно на разговорившихся женщин и в душе сердился на мать: не уймется никак, все тараторит, тараторит. А там Ирина ждет Ольгу Сергеевну.
— Лягушек он и сам глотает. Я ему ворон стреляю. После гулянки, под утро, слетаем и прихватим сомину. В часть с собой увезешь подарочек. А, Саш?
— Не могу, понимаешь...
— С девчатами так... Много в них заманности для нашего брата поднамешено. И не хочешь, так не устоишь...
Гаврила Матвеевич опять хитро прищурился, поглядывая на внука. Видел, как он кипит-булькает, словно самовар, но не торопил расспросами, знал, сам сейчас выложит...
— Жениться буду. — Сашка впился взглядом в деда: одобрит, нет?
— Эк тебя крутануло!
— Заладил...
— Во, дурак! Дело-то человеческое. Поймался, может, — так и скажи. У нас в роду все до девок жадные были. Из-за меня так и сейчас старухи ругаются меж собой. И отец твой сестрицу-то Василису до свадьбы завернул. Эх, делов было...
Опять смеялся Гаврила Матвеевич, сотрясая густую растительность на лице. Кивнул на двери:
— Привел мать-то твою под вечер. Встали у порога и не знают, что говорить. А она махонькая, в сарафанчике сереньком... Как вдруг заревет в три ручья. Ее не отдавали за нас: шибко я с отцом её резался из-за Агрофевны. Да знаешь ты ее — двоюродная тетка дружка твоего Петьки Сапожкова. Сейчас она кривобока, а тогда хороша была. Да... Не бывать свадьбе, говорит, не отдам за Валдаев. А они, значит, без свадьбы управились. Куда теперь денешься? А ты кого выбрал, Сашка?
— Ирину Морозову.
Сашка почувствовал облегчение, когда увидел в окно подъезжавшую ко двору телегу: матери пришлось прервать беседу, прощаться, чтобы открыть ворота. Теперь Ольге Сергеевне минут десять идти до своего дома, прикинул он, если еще кто-нибудь не остановит. Возле дома она крикнет: «Ири-ноч-ка!». Иринка выпорхнет из калитки, повиснет у матери на шее, да еще ноги подогнет. - Сашка видел раз такую картину, — запищит что-то, заворкует и только после замечания матери догадается взять у нее кошелку. А потом войдут в дом, представил Сашка, и... Нет, не сразу, наверное, скажет. Выждет.
— Дед-а, ты чего молчишь?
Гаврила Матвеевич не ожидал такого поворота и растерянно соображал, как быть?
— Но! Нно! — звонко донеслось со двора.
Костик ввел во двор под уздцы лошадь. За телегой не торопясь вошел отец. В линялой голубой косоворотке, с распахнутой душой, крутогрудный, как все Валдаи, да с гвардейскими усами, припорошенный мукой, он казался особенно крупным рядом с матерью, забегавшей возле него колобочком. Улыбались, довольные, что в дом привезли добро.
— Дед-а, ты чего? Не нравится?
Сашка делал вид, будто не понимает деда. Ирина училась с Костиком, дружила с ним, приходила в эту вот горенку готовиться к выпускным экзаменам. Они собирались вместе поступать в Ленинградский университет, и, по деревенским соображениям, их считали женихом и невестой. И вдруг он, Сашка, встал на пути родного брата. Потому и молчит дед, прячет глаза.
— Приехали, что ль? — Дед отвалился от стены, легко поднялся и, ступая босыми ногами по скрипучим половицам, слегка пригнув голову, пошел из избы. — Пошли, Сашк, подмогнем. Мне мука горбы хорошо проминает. Привык с молодости таскать на мельницах. Эх, сколько же я этих мешочков перекидал. Не совру, наверное, — мильён!
Хитрил дед, понял Сашка.
Муку перетаскали быстро. Пока мать с отцом вытряхивали над ларем мешки, а Костик отгонял в конюшню лошадь, Сашка понес с дедом в сарай отруби и там припёр его:
— Дед-а, ты не молчи. Твой совет главный. Говори прямо все.
— Тяжкий камешек подвесить на меня хочешь. Вы оба мне, как две руки: хоть ту режь — больно, хоть эту.
— Да любит она меня! Ме-ня — а не его. — Сашка злился: если дед не понимает, то с родителями будет еще труднее. — Ты можешь это понять?! Пожениться с ней сговорились.
— Ну, если любовь да совет, чего толковать. Девушка хороша. Тонка, правда. Как рябинка, что за МТС стоит. Как пройду мимо, все она говорит, говорит, лопочет листочками, что Иринка твоя.
В словах деда послышалась непривычная ласковость. Сашка осторожно посмотрел на него. Гаврила Матвеевич уставился в темный угол сарайчика, и глаза его ясно светились, словно он видел ту рябину, к которой Сашка ходил с Ириной во время вечерних гуляний. А может, он тоже гулял там в свое время, догадался Сашка, глядя на осветившиеся глаза деда, и нежность, колыхнувшаяся в груди, толкнула его к нему; он обнял его, уткнулся лицом в бороду, благодарно стиснул в объятиях.
— Спасибо, дед-а. Ты мне самый первый товарищ.
— И ладно, внучок. Ладно. Наладим тебе свадьбу княжескую, чтоб семь дён гулять не просыхать. И сватать сам пойду. Я за свой век полдеревни переженил. Как сватать кого, мирить — зови Гаврилу, говорят. А уж для родного внучка, да первейшего, расстараюсь в лучшем виде.
Гаврилу Матвеевича растрогал ласковый порыв внука, но когда Сашка отодвинулся от него в легком смущении за свою немужскую мягкость, дед стал шутить с веселой озабоченностью:
— Вот задачка какая: холостого-то сватать не посылают. Как быть, Сашк? Вдруг сосватаю себе мать ее, да женюсь раньше тебя. Эх, целуй тебя сатана, где наша не пропадала!
Дед смеялся, поддразнивая внука, видя его недоумевающую растерянность.
— Сашк, а Сашк! Мать-то её - ничего еще бабенка, а?.. Ядрена! Чего ей без мужика пропадать?
— Учи-тель-ни-ца! — Сашка думал, что остудит деда.
— Э, милый, и что с того? Вдовица не девица: не загордится. Бабам, знаешь как? С мужем нужда, без мужа и того хуже, а вдовой и сиротой — хоть волком вой. А я дедок еще справный, сила бродит: плесни воды — брага вспенится. Мне самый раз такую гладкую. Две свадьбы и сотворим, а?
— Дед-а, наши не знают про Ирину, — поднял на деда строгий, озабоченный взгляд.
- Ну да... А с Надеждой ты, значит, совсем... — выжидательно уставился на внука. И он не выдержал вопрошающего взгляда, виновато потупился.
Первая деревенская красавица Надя Зацепина досталась Сашке с большим боем. Дрался он за нее и со своими дружками, а потом и с хуторскими, и со станционными парнями, которых привлекала в Петровское красота Нади. Только до училища свадьба не сложилась из-за невесты, приревновавшей жениха к своей подружке. А теперь, как понял дед, Сашкиной свадьбе с Надей и вовсе не бывать.
— Ты вот что, внучок, не казнись. Я за свой век много баб перебрал, а все оттого, может, что любимая не досталась.
— Тетка Агрофевна? — вспомнил Сашка про тетку Петьки Сапожкова.
Дед отрицательно мотнул головой.
— Приезжала к нам сюда эсерка. Ну, из тех, которые до большевиков народ подбивали к бунту. Славная барышня такая. Богатырского духу. Правду знала. Сейчас думаю, девчонка девчонкой еще была. А начнет про тиранов говорить — глаза, как угли на ветру, вспыхивают; кулачок сожмет и машет им, машет, как молотом. Я ее по деревням возил.
Под приподнявшимися кудельками бровей глаза Гаврилы Матвеевича осиялись тихим и ласковым светом, который шел из далеких глубин, приблизился и вдруг вылился в бусинку, скатившуюся в ус. Сашка удивился: неужели слеза?
— Да, возил... — продолжал дед задумчиво. — Всего-то неделю с ней побыл. Проводил ее на станцию. А когда она в поезд села и платочком помахала — резануло по сердцу: люблю! Прыгнул на телегу, погнал мерина вдогонку. Загнал бы лошадь, да знакомый цыган остановил. Эх, и бил я его!
— Зачем?
— Думаешь, знал тогда? Бил и все. А потом отдал ему лошадь со сбруей, и с телегой, чтоб сердца на меня не имел.
Сашка опять удивленно посмотрел на деда, будто впервые увидел его.
— Так я об чем сказать хотел?
— Чтоб не казнился.
— Это само собой. Жить всегда надо с легким духом, чтоб злосчастье на тебя не зарилось: оно на хмурых да понурых верхом ездит. А наказать я тебе вот что хотел: разлюбил девку — сразу брось! А полюбил — до смерти за нее бейся! Не отобьешь — все равно без любимой погибель, так уж... — Две корявых дедовых лапы перед Сашкиным лицом собрались в кулаки и задрожали от сомкнувшей их силы; взгляд стал острым и яростным, словно он видел противника, с которым надо биться смертным боем. Уронил кулаки и опять стал мягким и задушевным. --Нутро мужика так настроено, что без милой не цветно цветы цветут, не красно дубы растут. Я с Марфой, с бабкой твоей, не бедовал. Красавица была, и хозяюшка-хлопотунья, и любила меня до обмороков. Как услышит мою гармошку в другом конце села — хлоп на пол. Приду домой, а соседки ее отливают. Да-а, было всякое; было, было. Жить бы да радоваться, ан нет. Извелся, что не та... Бояться себя заставишь, а любить не принудишь. От лютой тоски в Санкт-Петербург подался искать любушку, увидеть хоть разочек.
— Встретил? — прервал Сашка затянувшееся молчание деда.
— Слыхал только, в Сибирь ее сослали. А хоть бы и встретил, зачем я ей — мужик? А ты — не воронь! — стрельнул на Сашку горделивым взглядом дед. - Как-никак, а поручик. Ваше благородие.
— Не провороню, дед-а. Не поедет она в Москву. С собой увезу. Ты понял? Мне помощь твоя нужна.
Растерялся дед. Хоть на минутку, но опешил и глядел на внука, соображая, что это задумал он? Ну и хват! А что из этого выйдет? Скан-да-ли-ще!.. И Ольга Сергеевна не простит ему никогда потери дочки. Вот она мелькнула перед ним с вопрошающим укором: неужели последнее отнимешь? И внук стучит в грудь:
— Ты поможешь, деда? Поможешь? Только ты нам сможешь помочь. Чего молчишь?
- Смекаю. Девку воровать — не поклоны класть. Или сговорились?
— Так я же тебе целый день твержу: любит она меня.
— И бежать согласная?
— Согласна! Согласна! Ну, что еще?
— Тпр-р, торопыга! Поостынь маленько. Ишь, как тебя, резвого, понесло, А я конь старый, мне огляд нужен, чтоб все получше спроворить.
Под пристальным взглядом внука Гаврила Матвеевич проделал свой «огляд»; задумчиво повел рукой в одну сторону и уронил ее — не то! Другой рукой покрутил на весу и тоже не согласился.
— Думаю, Сашка, лучше старого нам не придумать ничего. Приведу тебе лошадей — в темно у соседки спрячу. Выведешь свою любушку, посадишь прокатить и мимо дома с бубенчиками айда-пошел.
— А Надя Зацепина?.. А отец ее?.. А наши?.. Им хоть сейчас на Надюхе женись.
— Вот и... женись!
— Я Иринку люблю!
— На Иринке женись, — смеялся дед глазами, видя обидчивое недоумение внука. — На гулянке завсегда шуточки да смех, озорство да грех. Зацепина с отцом твоим... спою. С Ольгой Сергеевной закавыка выйдет. Не знаю, чем взять, а надо. Дочку-то добром она не отдаст. Учить ее настроилась. Значит, шутейно бери. Крикну вам «горько» — целуй. А на людях поцеловались — твоя. На бумажках потом распишетесь. Подхватывай молодую и на поезд скорей.
— Дед-а!., — порывисто обнял его Сашка. И ушел.
Пробежал через двор, как перелетел на невидимых крыльях. Вот она, любовь-то какая. Любовался им Гаврила Матвеевич.
А потом с виноватой покорностью стал объясняться с Ольгой Сергеевной. Сказал ей мысленно, что дочь завсегда отрезанный ломоть, что он не плохому помощник, а любви, значит — делу Божьему, и что он примет на себя все грехи, чтобы и детям их, и им самим было бы только хорошее. Много еще говорил ей всякого. И чем дольше говорил, тем строже становились ее глаза, заглядывающие прямо в душу. А там-то, перед ней, вся его правда нагишом — хочет ее и все тут. Любыми бесстыдными путями изощряется привязать к себе: и замужеством ее дочери с внуком, и ее бы замужеством с ним. Оно-то, вроде бы, и не плохого хочет, но все равно стало стыдно такой своей душевной наготы. И заторопился уйти в предстоящие заботы с азартом, который давно уже в себе не допускал. Так неожиданно вывалившийся на его жизнь праздник мог быть последним, и надо было успеть его переживать, пока не двинут прикладом по горбу.
3._______________
Василиса вошла в избенку и с привычной безнадежностью уставилась на деда, сидевшего на полу.
— Ну дед! Вот-вот гости придут, а он стенку подпирает. Не стриженный, не прибранный. Как бабку Агрофевну будешь встречать? Испугается такого лохматого и сбежит с гулянки.
— А помоложе кого?.. Мне б такую в гости, чтоб грела кости.
— Вставай, стричь буду. Оброс, как лесовик, мхом покрылся, а все о молоденьких промышляет.
Василиса обернула деда, пересевшего на табуретку, простыней и принялась отсекать ножницами пряди бороды, как настоящий парикмахер, позвякивая колечками. Гаврила Матвеевич доверял ей свою красоту с тех времен, когда звал ее Васькой и учил ставить подножки пристававшим мальчишкам.
— Погоди звенеть. — Гаврила Матвеевич в упор смотрел на ее белесые, с золотинкой брови, под которыми' вспыхивали насмешливыми огоньками и беспрестанно прыгали, метались два рыжих зверька, то добродушно-смешливых, то безжалостно-цепких. Сказать ей или нет? А кому кроме нее скажешь?
— Сашка женится.
— Ой, дед-а! Да ты что? Когда же? А мама-то с папанькой не знают. Не говорил он ничего.
Весело и чуточку растерянно Василиса отступила от деда и высвободила пальцы из колечек ножниц. Лицо ее приобрело выражение лукавое, но отрешенное, говорившее, что в мыслях она уже где-то там, где будет сообщать новость. Все-таки бабой выросла, как ни старался воспитать ее пареньком, подумал дед, осерчав.
— Ты стриги и слушай! Навострилась уже, всему свету по секрету.
— Надо же что-то делать. — Василиса оправдывалась, но прежняя ее улыбочка не покидала лица. — А на ком он, дед-а? На Наде Зацепиной?
— Стричь ты будешь, аль нет? Полбороды отсекла.
— С Тонечкой Петрушиной их, говорят, видели.
— Тьфу, чертовка... И дернуло меня связаться с сорокой. — поднялся дед с табуретки, сбрасывая простыню.
— Сиди! — прикрикнула Василиса и вновь принялась стричь бороду. — Сорока... Не чужие ведь... Интересно... Мы с мамой и так и сяк, а он молчит. А когда жениться-то, если завтра в отъезд?
Дед строгим взглядом вразумлял Василису, но, видно, без пользы.
— Уходом женится. Смекнула?
— Да на ком? С кем — уходом? — Василиса взвизгнула от нетерпения и огрела деда кулаком по голове вроде бы ласково, но ощутимо.
— Ты что, сдурела? — подскочил дед.
— Значит, не Надя, раз уходом? Тонечка, значит?
Дед опять уселся на табурет, решив сказать ей все сразу, пока ухо не отрезала. С такой все станется.
— Иринка Морозова.
— Да ты что, дед?! — Василиса попятилась от него и села на подоконник, закрыв окошко спиной — в избенке сразу потемнело. — Как же это можно? А Костик?
— Что тут гадать? Значит, не сужена Костику: клад да жена — на счастливого. — Гаврилу Матвеевича сердил непонятливый и вроде бы подозрительный взгляд Василисы. — Раз уходом сговорились, значит, любовь у ней с Сашкой.
— А раз любовь, чего тогда не по-людски? — испытующе уставилась на деда Василиса. — Ольга Сергеевна, что ли, брезгует, родниться с нами не желает?
— Да не знает она ничего.
— Как не знает? — Подозрительность на лице Василисы сменилась удивлением, а затем с румянцем выплыла и ее хитрая белозубая улыбка. И вот уже неудержимо захохотала она, поднимая руки и обессиленно роняя их на мясистые ноги.— Ой, не могу... Ты ж, наверно, стараешься... дочку — Сашке, а матушку... Стриги да стриги, твердит, и Агрофевну не приглашайте...
Василиса стряхнула с пальцев ножницы на пол и, хватаясь за живот, перегибалась в поясе, то наклонясь к коленям и открывая свет, то вновь закрывала окошко спиной, продолжая хохотать.
— Матушку-то себе наметил. Говорили бабы, ха-ха-ха.
— Что говор<