Ю. Панлав
Все события и герои вымышлены, любые совпадения случайны
Какой-нибудь известный голливудский фильм
В Нижнетавдинском районе Тюменской области, на отшибе, которым оканчивается отлучина Велижанского тракта, стоит полупустое, но крупное село Бухтал.
Бухтал. Причудливая комбинация из шести букв так легко ложится на язык, что невозможно представить это село с иным названием, более типичным для небольшого населенного пункта, затерянного в глубинке. Эти шесть букв отдаются гулким эхом среди иссохших, кривых деревьев, лежащих в буреломном беспорядке, в болотных жижах, поросших рогозом и ивами, в бездонных глазах людей, населяющих это место.
Название кажется не то чтобы странным, но все-таки нетипичным для села. Конечно, сами бухтальцы могут внятно объяснить любому праздному зеваке, нечаянно заехавшему сюда «по грибы», что во всем виновато расположение Бухтала: русская деревня попросту затерялась в татарских землях, подстроившись под них, как жаба, сидя в сырых камнях, внешним видом напоминает камень, или как поганка, растущая рядом с сыроежками, пытается притвориться порядочной сыроежкой. Любой бухталец, разбуди его даже среди ночи, доходчиво растолкует вам, что Бухтал – богоугодное двоеданское пристанище каторжников, и изначально имя деревни звучало как «Богдал», что, естественно, означало «Бог дал (нам это место, наше пристанище)». Просто татары будто бы не смогли выговорить твердые и звонкие «г» «д», да и «о» им чем-то не понравилась… В общем, получилось такое название, какое получилось, а потом и привязалось, как обычно привязываются нелепые клички.
По другой версии, сами жители деревни обленились и бросили артикулировать название собственного села должным образом.
Бухтал стоит на небольшой болотной речке, протекающей прямо в его сердце и носящей простое название Бухталка, которое было, скорее всего, дано просто потому, что речку надо было как-то отметить на карте, а название села, где она течет, подходило больше всего. Река, несмотря на тривиальность наименования, не вполне похожа на обычную реку.
Любая обычная река берет начало в горах, а потом, протекая дальше и дальше, подпитываясь водами других речек, разрастается, распухает, как вена, и затем изливается гордым и степенно-стремительным потоком в море. Это классическая схема. Бухталка же, беря начало в болотах, течет, разрастаясь лишь до размера мелкой речушки, а потом уходит куда-то в другой конец леса и под землю, иногда вновь показываясь на поверхность, затем вновь впадая в болото. Река, берущая начало внизу, а не наверху, река, которая извергается будто по ошибке из глубин ада, а затем вновь уходит туда…
Разве ад – это огненная геенна? Ад, по-моему, – это зловонная топкая муть с парами миазмов, поднимающимися от зацветающих гнилыми болотных трав. Там нет никакого огня. Огонь – это жизнь, это свет, это пища. Вспомните, как приветливо сверкают оранжевыми квадратами окна домов, когда идешь одинокой, холодной и черной ночью домой. Огонь – это мы сами, живые, добрые, теплые, а иногда страстные и губительные. Болото – иная вещь.
У любой обычной реки есть высокий и низкий берег, даже если это незаметно невооруженным глазом. У Бухталки тоже есть высокий и низкий берега, только вот правый низкий берег, поднимаясь все выше, становится высоким, а левый высокий опускается, когда река делает крутой поворот влево. Совершенно неестественная вещь, когда оба берега являются и низкими, и высокими одновременно.
Я живу на правом низком берегу реки, в самом интересном для читателя месте. Здесь река не просто готовится к крутому повороту налево: чуть выше (если вообще так можно выразиться о реке, которая не берет свое начало где-то наверху) по течению река отходит вправо, образуя запруду, поэтому там, где я живу, Бухталка принимает свою максимальную ширину. Перед крутым поворотом налево, в самой середине русла, находится небольшой остров, где растут березы и ивовые кустарники. В последнее время там поселились бобры, поэтому березы стоят подточенными, и время от времени некоторые из них падают.
На противоположном высоком левом берегу располагается Больничный Сад, где растут древние, статные, пушистые сосны, сплетаясь корнями и роняя на землю свои мелкие и корявые шишки. Крайняя сосна, которой оканчивается Больничный Сад, если смотреть на него из моего дома, особенно крива, потому что будто бы пристроилась к соседней сосне, но, чтобы не мешать ей сильно, выгнулась упругой дугой в противоположную сторону от соседки, образовав причудливое симбиотическое единство, которое воспринимается скорее как одна сосна с двумя стволами, чем как две отдельные сосны. Больничный сад, к слову, назван Больничным, потому что в тех соснах когда-то стояла местная больница, но теперь это здание занимают верующие деклассированные элементы социального дна общества, которые хотят исправиться. Недавно один из бросивших дурную привычку пить зарезал человека. Что ж, прогресс налицо: теперь он хотя бы знает, как молиться.
Больничный Сад заслуживает, чтобы его описали подробнее, потому что на самом деле он – это древнее кладбище, происхождение которого неизвестно и аккуратно и невзначай забыто дотошными историками, у которых уже получилось сложить историю стотридцатилетнего Бухтала, в картину которой кладбище древнее настолько, что даже моя прапрабабка не знала, кто там был похоронен, не вписывается. При строительстве санузла для больницы ещё в те светлые времена, когда в Бухтале не были собраны для исправления индивиды с девиантным поведением со всех районов юга Тюменской области, роя ямы, находили черепа и кости людей. Ещё в детстве моей бабушки там стояли полугнилые кресты и кое-где валялись бесхозные в СССР металлические иконки, которые опадали с крестов, как шишки с сосен. На том же берегу местная ведьма Тюнька Хохлушка воровала дрова, предусмотрительно наполненные порохом заботливыми хозяевами, и, превращаясь в свинью, пугала местных. Там же её звали на чай и, переворачивая печную задвижку трубы, заставляли просиживать часами на одном месте, проверяя таким образом правдивость слухов о её колдовстве.
В соседних домах высокие, сухощавые бабки вязали ковры из тряпья и молились на архангельские железные иконы, читая по складам библию, привезенную с Поморья. Из мелкого оконца они видели дым над рекой, который поднимался с противоположного берега, где стояла кузница, куда, по слухам, по ночам приходили черти, чтобы подковать копытца.
Кузница! Сейчас от нее даже щепочки не осталось, да и свидетельств её существования в прошлом никаких нет, кроме одного: кованые гвозди. Каждую весну мы собираем кованые гвозди по всей дороге и находим до десяти штук, а уж про огород, где мы даже завели специальное ведро под гвозди, я вообще молчу. Эти гнутые, толстые, крепкие, тяжеленные, ржавые гвозди обнаруживаются то тут, то там, как странники, потерявшиеся во времени.
Мой рассказ косвенно связан со старым Бухталом, так что я надеюсь, что вы внимательно прочитали все написанное мной выше.
Эта история произошла со мной зимой, как раз после Крещения, то есть в ночь с двадцатого на двадцать первое января. В деревнях народ зачастую суевернее и религиознее, чем в городах, поэтому я поясню некоторые вещи, которые могут казаться непонятными людям, не углублявшимся в познание традиций религиозных событий.
После Рождества и до самого Крещения стоят самые холодные дни зимы, когда снег под ногами хрустит особенно скрипуче, когда брови и ресницы покрываются инеем, если выйдешь на улицу, и воздух будто звенит, раскалываясь на части. Этот период зовётся крещенскими морозами, которые, однако, не удерживают людей от Коляды. Коляда – это что-то вроде ритуала, когда люди обряжаются в тряпье, притворяясь нечистью, и ходят по домам вечерами, клянча вкусности. Взамен колядующие должны спеть или станцевать для хозяев, что, мне кажется, больше рассчитано на самих просящих, потому как хозяевам неинтересно стоять на морозе и смотреть на повторяющиеся из года в год пляски, присказки и прибаутки, а вот для колядующих это отличный шанс согреться. Обычно колядуют дети и подростки, хотя иногда и взрослые.
Колядующим нельзя отказать в угощении по двум основным причинам. Первая заключается в суеверии, что это нехорошо, и удача обойдет тебя стороной, если ты пожадничаешь. Наиболее суеверные люди говорят, что в дом придет настоящая нечисть, если не задобрить подставную, и настоящую нечисть конфетами уже не умаслить. Вторая причина куда более приземленная: если не только не выйти к колядующим, а даже чуть помедлить с выходом, они могут разбить тебе окно, сломать почтовый ящик, выдернуть провода у звонка на воротах, написать какую-нибудь гадость на заборе на крайний случай… В арсенале этих шкод много всего, против чего нет оружия, так как Колядки – их законное время, время нежити, когда можно чинить вероломства, а за них потом ничего не будет. Ряженые всегда олицетворяли злые потусторонние силы, поэтому и отношением к ним такое: им все сходит с рук, их хулиганству потакают, им пытаются угодить, лишь бы отвести черный глаз от своего дома. Когда я была маленькой, моя бабушка запрещала мне даже смотреть на коляюдующих, то ли потому что я могла их испугаться, то ли потому что они могли навести на меня порчу.
Впрочем, я не очень верю в эти сказки и угощаю просящих только потому, что отдаю дань традиции, поддерживаемой населением. А с недавних пор я вообще стала выходить к этим алчным бездельникам с кочергой, потому что имела неосторожность промедлить с угощением, так как долго его собирала, за что получила «сюрприз», за который я решила мстить и выбрала в качестве орудия мести именно кочергу, идеально подходящую по форме, размеру и весу, чтобы лупить по хребту всякую нечисть, которая действительно обладаем сверхъестественной силой, позволяющей ей с легкостью срывать почтовые ящики честных людей с гвоздей. Ударить мне ни разу не удалось, однако впечатление я произвела то, какое и должна была произвести.
Возвращаясь к истории, хочу отметить, что она произошла ещё до кочерги, когда я была моложе и добрее.
Итак, было девять часов вечера, на улице стояла непроглядная тьма: новолуние выпало на Крещение. Я была дома одна и услышала слабый стук в окно.
«Неужели опять колядуют? – недовольно подумала я. – Ведь Крещение уже прошло!»
С большой неохотой поднявшись с дивана, я поплелась, правда, в темпе, к холодильнику, где хотела взять пару мандаринов и, вручив их торжественно ряженым, сказать: «Уже не колядуют, больше не ходите, ничего не дам». Наглый стук, подгоняющий меня, повторился, и я нарочно прошла мимо холодильника, наполовину надеясь ничего не отдавать и наполовину из иррационального страха заставить колядующих ждать. Обувшись в валенки и накинув сверху фуфайку, я вышла и попробовала нажать на включатель дворового света в сенках. Вспомнив, что он в такие холода никогда не работает, я поняла, что мне придется возвращаться домой за фонариком. Время все шло, а я медлила, и мне стало тревожнее. Я зашла домой и услышала, как навязчивый стук вновь повторился.
Вывалившись, наконец, с фонариком на улицу, я подошла к заложенным воротам и громко спросила:
– Кто там?
Колядующие, как правило, в этом момент разражались свистом, улюлюканьем и криками «Коляда! Коляда! Открывай ворота!», но за воротами тяжело и неповоротливо стояла тишина.
– Кто там? – повторила я суровее. – Балуетесь?
Я услышала, как кто-то нерешительно переминулся с ноги на ногу, потому что снег очень громко заскрипел.
– Кто там? Хватит баловаться! На улице холодно. Я ухожу.
Внезапно вкрадчивый голос раздался из-за ворот:
– И я три раза стучалась, а ты не открывала. Открой, кумушка, или не помнишь меня?
Голос показался мне абсолютно незнакомым, и я на автомате, только уже скорее недоуменно, чем сердито, повторила:
– Кто там?
– Я уже приходила, когда была Коляда. Ты же меня сама пригласила, помнишь?
Судорожно перебирая в памяти всех колядующих, которых я могла пригласить в гости, я не смогла припомнить ни одного, поэтому решила, что лучше бы мне посмотреть на этого человека. Я медленно отодвинула засов и приоткрыла ворота, осветив фонариком пару метров перед собой, в которых я увидела какую-то ряженую женщину в тряпье. Я не сумела ее толком разглядеть, потому что было темно так, что хоть глаз выколи, но её круглое лицо с широкими глазами и узкой полоской губ в неестественном бело-голубом свете фонарика показалось мне знакомым.
– Уже не колядуют, – коротко сказала я, глядя на ее костюм. – Крещение прошло.
Женщина широко улыбнулась так, что её глаза стали тонкими черными щелками, напоминающими невидимки, которыми обычно закалывают волосы. Продолжая так же странно улыбаться, она сказала:
– Я не за энтим, а в гости! Ты меня намедни сама позвала.
«Ого! – подумала я. – Какой отличный пример эпентезы». Конечно, я имела в виду исковерканное лишним звуком слово «этим», ведь, будучи студенткой лингвистического направления, я уделяла большое внимание живой речи. Мне нравилось различать фонетические, то есть звуковые, явления и анализировать их, поэтому я намеренно никогда никого не поправляла. Во-первых, это казалось мне невежливым, а во-вторых, я не могла своим же ртом плюнуть в колодец, из которого брала воду.
Осознав, что нужно подумать совсем о другом, я уставилась на женщину, пытаясь припомнить то, о чем она говорила, и тут меня осенило. Точно! Она приходила к нам домой где-то в начале колядок, и мы угостили её, как и полагается. Она так рьяно нахваливала наше угощение, что я сказала ей приходить ещё. Но я имела в виду «Приходите в следующем году опять!», а не «Приходите в гости просто так, когда захотите!»! Конечно, в сложившемся между нами недопонимании я была отчасти виновата, поэтому теперь мне было стыдно прогонять эту женщину, которая зачем-то шла сюда по морозу темной ночью. Я мгновенно решила, что ничто не мешает мне напоить её чаем и отправить восвояси, тактично намекнув приходить только в следующем году.
Я только и сказала:
– Заходите выпить чаю.
Она стянула свою улыбку-гримасу с лица и проследовала за мной в дом.
Наконец мы попали внутрь, где был свет, поэтому нужды в фонарике больше не было, и я выключила его. Только ступив на порог, женщина распевно удивилась:
– Экааа! А хрестики-то не поставлены!
«Ох! – вскрикнула я мысленно. – Диссимиляция! Расхождение двух взрывных: первый взрывной становится фрикативным!» Вновь мои мысли были устремлены к особенностям живой речи, поэтому я сразу же подметила замену «к» на «х» в слове «крестики», которая, впрочем, через несколько секунд показалась мне вполне себе типичной и неинтересной. «Хлассика», – подумалось мне, и я только хмыкнула себе под нос.
На этом моменте стоит сделать небольшое отступление. Читатель, хоть чуть-чуть знакомый с христианскими традициями, должен был понять, о чем шла речь, но не всем это близко, поэтому мне следует пояснить её слова.
Колядки завершаются большим христианским праздником – Крещением Господним – а именно так звучит полное название этого праздника, – которое традиционно отмечается девятнадцатого января. В реках вырезают купели в форме крестов, которые называются иорданями, куда люди всех возрастов и мастей окунаются, чтобы смыть свои грешки; в церквях люди толпятся, чтобы освятить воду в бутылях на год вперед (бабушки и некоторые дедушки пьют такую воду строго по глотку в день аж до следующего Крещения!).
Все освящают с помощью воды, что могут и как могут, но только не в нашей деревне. Причин этому три. Первая заключается в том, что Бухтал – двоеданское село, то есть село людей старой христианской веры, которая существовала до реформы Никона. Аскетичные двоедане, будучи церковными раскольниками, строили свои молельные дома, где батюшек, которые могли бы освятить воду, не было. С другой стороны, местные говорят, что обычная церковь все-таки появилась в Бухтале, но большевики быстро положили этому конец. К тому же, в воде нашей реки грехи легче подцепить, чем смыть, поэтому глупо прорезать там купель.
По ряду причин, приведенных выше, колядки праздновались шире, чем Крещение, и в день этого великого церковного праздника люди просто ставили кресты мелом над всеми окнами и дверями, чтобы нежить не пробралась внутрь. Именно про эти кресты и говорила моя гостья, удивляясь тому, что после Крещения не было поставлено ни одного креста в нашем дворе. Все объясняется тем, что маман и я не очень суеверны, поэтому мы не видим никакой нужды в соблюдении этой традиции.
Только я хотела развернуться к моей гостье, ведь до сих пор я возилась с фонариком и валенками, и сказать ей что-то вроде «мы никогда их не ставим», как она опередила меня и очень просто спросила вкрадчивым голосом:
– А коны-то хоть есть?
Я опешила, потому что в этот раз не смогла определить, что значило звучащее очень народно и очень поэтически слово «коны». Развернувшись к гостье, я так вежливо, как только можно было, попросила пояснить значение этого слова:
– Простите, я не совсем понимаю, что значит «коны», – виновато пропела я.
– Резные! – бухнула гостья. – Богороженица, Исус.
Удивившись набожности незнакомки, я с восторгом отметила разнообразие её речевых ошибок, которые тут же с упоением принялась анализировать.
«Можно ли посчитать паронимами слова «Богородица» и «Богороженица», если второго не существует? Или мне следует считать паронимами слова «роженица» и «родица», хотя второго опять-таки не существует? Или лучше принять «Богородицу» и «роженицу» как паронимы? Хотя оба слова существуют, они совершенно не похожи, и перепутать одно с другим не получится даже у этой женщины!» Размышляя таким образом о том, а были ли паронимы, и мельком приметив диерезу в слове «Иисус», где звук «и» стал звучать гораздо короче, я продолжала наш незатейливый диалог:
– Есть, конечно, есть! – с чуть более восторженным лицом, чем было нужно, воскликнула я.
Гостья промолчала и снова натянула улыбку-гримасу так, что её лицо стало напоминать то ли лисью морду, то ли театральную маску.
– Садитесь, я поставлю чайник, – любезно предложила я, немного смутившись от своей чрезмерной восторженности предыдущей реплики, которая, видимо, показалась женщине неуместной.
– А меня Тюнька зовут, а кличут Хохлушкой, – невпопад заявила гостья, широко улыбаясь на меня своими острыми, как гвозди, зубами.
Я и правда от природы восторженный и впечатлительный человек, поэтому на долю секунды кровь в моих жилах застыла от ужаса, а ноги чуть было не сделались ватными. Тюнька – та самая мифическая ведьма, обитавшая когда-то в наших краях, о которой я писала выше, – была известна тем, что обладала клептоманией в самом запущенном виде, что толкало её на воровство дров. Поймать её, однако, никто не мог, поэтому рачительные хозяева решили подложить Тюньке свинью, а точнее, пороху в дрова. Суть проверки была очень проста: если бы её дом сгорел, а дрова у хозяев пропали бы, то воровкой точно была бы Тюнька. Впрочем, эта проверка была выгодна тем, что тот, чей дом в конечном счете загорится, и был вором. Не очень гуманно, зато эффективно. Конечно, именно дом Тюньки сгорел, но тут враги гуманности и поборники справедливости промахнулись, потому что виновницу совершенно не представлялось возможным поймать за руку с поличным, ведь и она сгорела вместе с этим самым домом.
Моя смятение легко было объяснить впечатлительностью, темным временем суток и ряженой женщиной, с порога заявляющей, что она ведьма. Я вовремя пришла в себя, оценив оригинальное чувство юмора своей гостьи. Изобразив подобие смеха, которое больше напоминало жалкое крысиное хихиканье, я подыграла шутнице:
– Неужели за дровами?
– Хватило мне вашего пороху!
Волна иррационального, первобытного ужаса снова окатила меня с ног до головы. Я не нашла, что ответить, поэтому просто попыталась продолжить собирать стол как ни в чем ни бывало, но червь страха уже точил меня изнутри, как моль шубу, поэтому я не могла заставить себя повернуться к гостье спиной: мне казалось, что она схватит меня за горло или превратится в свинью. Ужас частенько терроризировал меня, когда я оставалась дома одна, но в такие моменты меня всегда спасал телевизор, который бодро вещал что-то и заменял мне компанию.
Я взяла пульт управления и увеличила громкость, все-таки повернувшись спиной к гостье. Когда я развернулась через мгновение, совершенно ничего не случилось: женщина просто сидела на стуле, глядя в экран, и я немного успокоилась. Внезапно я услышала, как за моей спиной щелкнул чайник, включившись. Такое и раньше случалось с нашими чайниками: пол в доме неровный, поэтому внутри у них что-то постоянно замыкает, и они начинают включаться без помощи людей, а затем вообще ломаются. Чайник, который включился в тот вечер, был новым, и нам ещё не доводилось слышать, как он запускается сам.
– И этот скоро сломается! Такое часто случается у нас, – попробовала я пояснить необычную, на мой взгляд, ситуацию с чайниками Тюньке, потому что не заметить отчетливый щелчок было просто невозможно, да и я стояла от чайника слишком далеко. Но женщина вообще никак не отреагировала на это, продолжая равнодушно смотреть в голубой прямоугольник.
«Видимо, с их чайниками тоже такое было», – подумала я удивленно.
Чайник надрывно захрипел, закипел и выключился через пару минут. Все это время мы провели в полной тишине, глядя в телевизор, будто психически больные люди, смотрящие в одну точку. Я обрадовалась закипевшему чайнику, потому что он помог мне прервать неудобное молчание.
– Вам чай с сахаром или без?
– Не ложи, кумушка. Просто воду, – бесстрастно заявила женщина, продолжая смотреть в телевизор.
«Не клади», – тут же поправила я мысленно. Решив, что наливать холодную воду замерзшему человеку, который даже в помещении решил остаться в шубе и валенках – Тюнька не сняла маскарадные тряпки, – было жестокосердечно, я налила свежего кипятка.
Гостья без промедления взяла стакан с водой, которая была ещё полминуты назад в состоянии кипения, и выпила его залпом. «Надо было её предупредить, что там кипяток! Плохо дело!» – пронеслось у меня в голове, в то время как глаза у меня сделались квадратными и полезли на лоб, а рот искривился, как мятая юбка, однако женщина, кажется, вообще не обратила никакого внимания на это, словно выпила только что стакан с водой комнатной температуры. Она окончила пить, довольно крякнула, утерла тонкие губы тыльной стороной ладони и улыбнулась, оголив свои рыбьи зубы-колья.
– Ещё! – скомандовала она и выпила затем без всякой передышки ещё пять стаканов, итого шесть стаканов кипятка.
В голове у меня была полнейшая каша, потому что найти рационального объяснения этому я не могла. До сих пор я думаю об этом как о гипнозе или искусном фокусе, хотя я не исключаю того, что тело этой женщины способно на такие вещи от природы, ведь в мире полно аномалий. Я просто послушно подносила стаканы один за другим, а она жадно глотала их содержимое. В тот момент я бы не удивилась, если бы она потом закусила все это стаканным стеклышком, весело и с удовольствием хрумкая им. А потом пошла бы на улицу, поймала синицу за хвост и съела бы её заживо вместе с клювом и лапами. А потом зашла бы в лес, поймала бы лося за рога и…
– Эээх! Кумушка, хорошооо! – вздохнула Тюнька распевно. – Знаешь, где я живу?
Она произнесла слово «где» на украинский манер, заменив взрывной «г» фрикативным. Я сразу заметила это и немного отвлеклась от мыслей о кипятке.
– Нет, – честно призналась я.
На самом деле, я вообще мало чего знала о местных, хотя некоторые из них знали меня в лицо, здоровались со мной и называли по имени. Я, напротив, не знала ничего ни о ком, но не потому что не хотела знать, а потому что местные предполагали, что я уже и так все о них знаю, поэтому делились фактами из своей жизни так, будто упоминая о хорошо известных вещах. Например: «А Ленка-то родила! А ребеночка в честь дедушки назвали», хотя не знала я Ленку, а если случалось мне догадаться, о ком идет речь, я понятия не имела, как звали её дедушку. То, что гостья начала диалог с вопроса о том, знаю ли я о её месте жительства что-то, с одной стороны подкупило меня тем, что мне не собираются выложить перед носом непонятную историю с малоизвестными людьми, а с другой стороны убило во мне всякую охоту разговаривать.
В ориентировании на местности я всегда была полным болваном, к тому же, объясняя мне, где что-нибудь находится, люди часто говорили что-то вроде: «Ну вот тама, где Ивановы раньше жили, а потом они уехали на север, и там стали жить Смирновы, а потом там ещё был когда-то магазин, но недолго, а теперь этот дом стоит пустой. Вот там вот». Затем они неопределенно махали рукой куда-то вдаль, а если объясняли два человека, то между ними ещё мог случиться горячий спор, например:
«Да чо ты городишь? Ивановы там никогда не жили, они жили в соседнем доме!»
«Когда там хоть был соседний дом? Там ближайшие соседи – Петровы!»
«На другой стороне дороги, если забраться на сосну с кривой лапой, где ещё гнездо сороки, которая утащила золотые фамильные серьги Кишмишметовых, в глубине деревьев видно дом. Он ещё горел лет десять назад. Ивановы всегда там жили!»
«Это другие Ивановы, которые Кольки Сидорова родня, а я про тех, которые с севера! Эка ты загнул: дом в деревьях! Это уже и не соседи! И сороку эту уже лет десять как собаки Потугаевых загрызли насмерть».
«А чо не соседи-то? Улица одна – соседи! Северные Ивановы и есть родня Кольки, а кто ещё ему родня? У нас вроде одни Ивановы тут только. А сорока эта недавно упёрла ещё и фарфоровый сервиз у Кишмишметовых, так они вообще головы пепелом теперь посыпают: всех фамильных ценностей лишила».
«Нееет, ты меня не путай! У Северных Ивановых бабка ещё была такая, беззубая, мать-перемать! Она тут всех строила только так. Сосну кривую ещё предлагала спилить Тамаре Никитичне, на которую какой-то гадёныш постоянно лазил и в окна к Кишмишметовым заглядывал. Говорят, он у Кишмишметовых добро и потырил».
А когда я робко пыталась вмешаться, напоминая о своем присутствии: «Так куда мне идти?», мне отвечали, махая руками неопределенно в разные стороны: «Туда!»
Моя гостья тем временем продолжила свою речь:
– Я живу в тех соснах на противоположном берегу. Их видно из твоих окон.
Я обрадовалась тому, что мне не пришлось выслушивать непонятные вещи и притворяться, что я их поняла. Действительно, несмотря на то, что на том берегу было кладбище с бывшей больницей, там стояло несколько стареньких домов рядом. Теперь некоторые избы даже начали ремонтировать и приводить в элитный вид, полностью соответствовавший объявлениям в газетах о «коттеджах мечты на берегу живописной реки в экологически чистом приволье, располагающем к оздоровлению тел, душ и чертогов разума», которые так любили давать люди, которые поклялись «никогда не возвращаться в эту дыру, пропади она пропадом!»
– Я поняла, о чем вы говорите! – ответила я, воспрянув духом. – Рядом с Больничным Садом!
– Нет, ты меня не по́няла, кумушка, – сказала Тюнька бодро, поставив ударение в слове «поняла» не туда, куда нужно, и залилась смехом. Она смеялась долго, глухо, и смех её был похож на лай лисицы или больной собаки, перемежающийся с гулким кашлем. Мне сделалось не по себе, моя грудь будто была охвачена железным кольцом, которое едва ли позволяло мне дышать глубоко и ровно. Я почти что в панике подумала: «Ударение! Ударение!»
– Я живу не рядом, а прям там, – весело взвизгнула Тюнька, окончив, наконец, смеяться. В этот момент её лицо с круглыми, блестящими глазами и широким, лягушачьим ртом показалось мне даже симпатичным, но вот её слова совсем не показались мне симпатичными.
«Диереза! Диереза! Отпадение безударного гласного на конце слова! Апокопа! Апокопа!»
Печка уже давно была протоплена мамой, которая уехала в гости на всю ночь, потому что я топить печку не могла из-за страха зажечь спички, приобретенного ещё в далеком, нежно-розовом детстве. Однако неожиданное признание гостьи в её колдовстве всё никак не выходило у меня из головы. Я встала автоматически, подобно роботу, и подошла к печке. Тронув её кончиками пальцев, я неестественно улыбнулась, повернулась к женщине и тихо протараторила:
– Нужно закрыть трубу. Уже протопилась. Я сейчас вернусь.
Думаю, что не все умеют топить печки, поэтому сейчас я кратко опишу весь процесс. Первым делом нужно открыть задвижку в трубе, иначе весь дым останется дома и можно умереть от отравления угарным газом. Затем в топку нужно положить дрова и чуть-чуть бересты, потом поджечь бересту, которая поможет дровам разгореться. Если не очень холодно, то нужно подождать, пока дрова полностью не прогорят, чтобы не было очень крупных углей, иначе можно снова умереть от отравления угарным газом, раньше времени закрыв задвижку в трубе. Задвижку в трубе закрывают, чтобы тепло не выдуло колючими ветрами. Если холодно, можно подбросить ещё дров, когда от первой порции останутся крупные угли. Конечно, я описываю без ненужных тонкостей, но знающие люди, например моя мама, могли бы написать целый трактат по правильному протапливанию печек с верным использованием кочерги, разных пород дерева и бересты. Я же кочергой умею только пугать колядующих, зато делаю это виртуозно.
Я торопливо ушла на кухню, подошла к задвижке в трубе и вытащила её совсем. Задвижка напоминала по форме разделочную кухонную доску с очень длинной ручкой. Перевернув задвижку, я, почти не чувствуя от волнения рук, вставила её обратно.
«Ты у меня попляшешь! Посидишь, в смысле!» – подумала я нервно.
Я уже упоминала о печной задвижке и её связи с Тюнькой раньше, что внимательный читатель вспомнит сразу же. Для невнимательных разгильдяев повторю: перевернув задвижку в печной трубе, люди проверяли, ведьма Тюнька или нет. Ведьма не могла выйти из дома с перевернутой задвижкой и могла просидеть в гостях всю ночь напролет.
В полночь я встала из-за стола.
– Сожалею, но мне пора спать, так что нам придется расстаться, – сказала я несколько дергано.
– Что ты, кумушка, нам ведь так весело вместе! – воскликнула Тюнька, хотя мы два с половиной часа провели в могильной тишине.
Я выразила самое отчаянное сомнение, которое только можно было выразить, и подняла брови. Лицо Тюньки было невинно, как лик младенца, которому попало за то, что он битый час таскал кошку за хвост, и он так и не понял, чего же в этом плохого.
«Чёрт побери! Да она сразу догадалась, что я её проверяю с помощью этой задвижки, и теперь попросту издевается надо мной! Вот, мол, смотри, что я и правда ведьма! Деревенская сумасшедшая! Угораздило же меня…»
– Ладно, ладно, – начала я примирительно и наигранно хмуро, – я сейчас всё исправлю.
Я вышла из комнаты и потащилась к печке. Достав задвижку, но не перевернув её, я вставила её обратно, однако Тюнька этого, конечно, не видела, потому для неё всё должно было выглядеть так, будто я перевернула задвижку.
Когда я вернулась, её лицо светилось от ярости, в каждой морщинке проступил ядовитый гнев, но она улыбалась; никогда мне не доводилось больше видеть такой отчаянной, дикой, уродливой и одновременно притягательной улыбки, которая отправляла тебя в глубины ада и заставляла почувствовать себя хлипкой, бескостной лужей. Зубы, и так острые, стали ещё острее и мельче, как зубочистки, часто-часто натыканные в дёсны. Глаза сузились до безобразия, их окружили морщины, а всё лицо её было будто вылеплено из гипса, потому что в нём напрочь отсутствовала всякая естественность. Её кожа была белой с сероватым оттенком, как не очень хорошая, грязная мука. Она смотрела прямо на меня, хотя я не видела её радужки, зрачков, я чувствовала на себе этот тяжелый взгляд, который пронзал меня насквозь. Она буквально пригвоздила меня к полу, как учёный бабочку, и задушила меня там же, как удав кролика. Ведьма, да, ведьма! прошипела на меня:
– Я тебя тоже не отпущу, когда придёшь ко мне.
И облизнула мясистым языком зубы.
Я заголосила, готовясь заплакать:
– Не серчай на энтую дрянную шутку! Я разом усё попереворачиваю, ты энтого и приметить не смогёшь! Тока не угробь!
С таким выражением лица, будто меня заставляют проглотить целиком ядрёную, свеженькую луковицу, то бишь с перекошенным ртом, на который катились как потоки соплей, так и потоки слёз, я понеслась к печке и в этот раз действительно перевернула задвижку. Через две секунды, дрожа от страха, тяжело, шумно дыша и стоя лицом к печке с задранными вверх руками и опушенной вниз головой, как заложница в логове террористов, я услышала стук сначала входной двери, затем – двери в сенках и последовавший за ним почти мгновенно стук ворот, но от испытанного мной ужаса я не могла пошевелиться ещё минуты две или около того.
***
На следующий день я критичнее отнеслась ко всему виденному мной вечером предыдущего дня. Зимнее приветливое солнце подняло мне настроение, искрящийся снег радовал глаз, да и маман вернулась домой. Я отнеслась к этому происшествию как к встрече с сельской сумасшедшей, которая своим безумием ввела меня во временное помешательство разума и напугала.
Вечером, около девяти часов, мы с маман пили чай с вареньем и наслаждались звуком потрескивающих в печке дров и новой песенной передачей «Голосистый артист». Внезапно раздался осторожный стук, напомнивший мне вчерашний, с которого всё и началось.
– Неужели опять колядуют? – недовольно проворчала маман. – Ведь Крещение уже прошло!
Я выключила свет в комнате и выглянула в окно. У ворот стояла Тюнька. Мне было страшно выходить к ней, но маман сказала:
– Возьми пару мандаринов, дай им и скажи, что уже не колядуют.
Было неловко спасовать перед маман, заявив, что за воротами стоит ведьма, которая пьёт кипяток залпом и грозится похоронить меня в своих соснах, и что я не хочу туда идти. К тому же, я сама осознавала глупость и неправдоподобность вчерашней истории. Поэтому со вздохом, полным досады, боли и отчаяния, я накинула на плечи фуфайку, обулась в валенки и, захватив фонарик, вышла на крыльцо. На заметенном снегом крыльце что-то темнело кривой кляксой; я нагнулась, посветив ну кляксу фонариком, и увидела, что это был кованый гвоздь, совсем такой же, какие мы обычно находим в огороде: крупный, толстый, гнутый и ржавый.
«Странно, – подумала я, – откуда ему здесь взяться зимой? Ведь снег уже давно лёг, поэтому почва укрыта, так что не могла же его мама подобрать и положить сюда». Решив спросить маман об этом непонятно откуда взявшемся гвозде позже, я подняла его и механически сунула в карман фуфайки. Стук не повторялся, но я поняла, что за воротами кто-то стоит. Это было ясно, потому что я слышала хруст снега под ногами этого человека, которые нервно ходили на месте.
«Не ушла всё-таки», – с грустью подумала я, подходя к воротам и отворяя задвижку.
Действительно, за воротами стояла Тюнька. В этот раз я не пригласила её пройти и молча вышла, прикрыв ворота за собой и освещая перед собой пару метров бело-голубым светом фонарика. Ведьма недовольно поморщилась и сказала мне:
– Убери энту штуковину, я от её ужо ослепла.
– Опять эпентеза в слове «эту», неверное употребление личного местоимения с предлогом и, кажется, ассимиляция в слове «уже», где первый и второй гласные звуки выровнялись по ряду, но в последнем не уверена, – на этот раз я сказала это вслух, что поразило Тюньку, которая только пристально посмотрела на меня и спросила привычно вкрадчиво:
– Чо?
– Опять не так, – монотонно заметила я, выключая фонарик. Тюнька проигнорировала последнюю реплику и, улыбнувшись, мечтательно и восторженно взвизгнула, указывая на ворота:
– Хрестиков-то всё ещё нету!
Неожиданно мне в голову пришла странная идея, воплотив которую, я могла бы объяснить всё. С одной стороны, мне было очень страшно проводить на Тюньке новые эксперименты после опыта с печной задвижкой, но с другой стороны, любопытство обуяло меня, и я вспыхнула от него, как спичка.
– Тюния, – начала я осторожно и несколько торжественно, пытаясь подо